Что ж, в жалобах стрельцов были свои резоны. После падения Софьи стрелецкие войска, бывшие всегда на особом положении, стали намеренно подвергаться унижениям. В потешных сражениях под селом Преображенским им всегда выпадала роль проигравших. А под Азовом стрельцы понесли уже серьезные людские потери. Правда, они презирали, как ненужную выдумку, рытье окопов и других земляных укреплений и не желали подчиняться приказам иноземных офицеров.
      К несчастью для стрельцов, обе азовские кампании показали их полную непригодность (особенно в сравнении с солдатскими иголками) к ведению современной войны и с точки зрения дисцкллины, и с точки зрения боевых качеств. Увы, в Москву после Азова вместе с царем вернулись уже не стрельцы, а солдаты. Стрельцов же оставили в Азове или разбросали по дальним гарнизонам на границе.
      Это нарушало все прежние традиции. Потому что именно стрельцы должны были нести охрану Кремля, жить вместе с семьями в московских слободах и помимо службы заниматься еще каким-либо выгодным делом. Теперь с нововведениями Петра вся эта райская жизнь закончилась...
      * * *
      Вечер прошел тихо. Стрельцы разбили лагерь на лугу, а государевы солдаты стали окапываться на высоком берегу, расставляя пушки так, чтобы взять под перекрестный огонь весь луг.
      Когда же стало рассветать и первые лучи солнца пронизали густой ельник на высоком берегу Истры, изумленные стрельцы увидели ровный ряд 25 медных пушек, жерлами направленных прямо на них А чуть ниже по склону - ровные цепи Преображенского полка. По левую руку, ну прямо как на картинке, замерли 500 драгун, а по правую, закрывая московскую дорогу, стояли остальные войска.
      Не успели стрельцы опомниться, как на мокром от утренней росы лугу снова появился Патрик Гордон.
      Разговор начался мирно. Правда, стрельцы требовали, чтобы Гордон зачитал их петицию солдатам. Но он объяснил, что сделать этого никак не может: ведь их петиция - призыв к мятежу.
      Однако тут же он стал говорить о милосердии Петра. Стрельцам нужно вернуться в гарнизоны, и все образуется. А мятеж ни к чему хорошему не приведет. Если их просьбы будут изложены в подобающих верноподданнических выражениях, то они будут удовлетворены, а стрельцы не понесут наказаний.
      Но стрельцы стали шуметь, что не вернутся на границу, пока не повидают своих жен в Москве и не получат все причитающееся им жалованье. Гордон убеждал их одуматься и даже обещал выплатить жалованье.
      Шло время, страсти на лугу накалялись. От требований перешли к угрозам. Раздались возгласы, чтобы Гордон немедленно убирался прочь, а не то получит пулю в зад. Над нами нет начальнцков, орала возбужденная толпа, идем на Москву, а если попробуют помешать, силой проложим путь к первопрестольной. Взбешенный Гордон ретировался.
      Теперь не оставалось ничего другого, как готовиться к бою. Оба войска попадали на колени и стали истово креститься, моля у Бога победы. Священники служили и тем и другим. По обоим берегам Истры только и слышалось: "Даруй, Господи, одоление..."
      Но вот пушки на высоком берегу окутались клубами дыма, грянул первый залп... И удивленные стрельцы, озираясь, обнаружили, что он не причинил им ни малейшего вреда - залп был холостой, предупредительный. Но стрельцы решили, что Божье провидение на их стороне. Под победную дробь барабанов, с разверкутыми знаменами ринулись они к Истре. И почти перешли вброд неширокую речку, как грянул второй залп - на этот раз боевой и полетели раскаленные ядра в густую толпу людей, сгрудившихся в низине у реки. Раз за разом ревели 25 пушек. И раз за разом ядра врывались в людскую массу, оставляя за собой окровавленные тела с оторванными головами, ногами или руками...
      Через час все было кончено. Пушки еще гремели, но оставшиеся в живых ничком лежали на земле, моля о пощаде. С высокого берега прозвучала команда бросить оружие. Они мгновенно подчинились. Но пушки продолжали стрелять - Гордон боялся, что если утихнет стрельба, то поверженный враг воспрянет духом и вновь пойдет в атаку. Так под прикрытием огня насмерть перепуганных стрельцов связали и заковали в цепи.
      Шеин был беспощаден. Тут же на зеленом лугу, за которым высились белоснежные шатры Новоиерусалимского монастыря, он начал расследование. Одного за другим подводили к нему закованных в цепи людей, и каждого он спрашивал одно и то же: почему восстали? Чего хотели добиться? И непременный в таких случаях вопрос - кто зачинщик?
      Но все как один отвечали: виновен, батюшка, и потому смерти заслуживаю. И никто словом не обмолвился о целях восстания, никто товарищей не оговорил и зачинщиков не выдал.
      Тогда заработали кнут и огонь - два непременных спутника русского правосудия. Ими испокон веку выбивали показания - верные или ложные, кто разберет. Первым сломался молодой, неопытный в этих делах стрелец. Он показал, что вместе с товарищами хотел спалить Немецкую слободу, а затем широко пройтись по Москве - одних бояр перебить, а других отправить в ссылку. А после этого объявить, что царь, по злому совету уехавший за границу, скончался и регентом при малолетнем царевиче Алексее будет Софья.
      Может быть, это была правда, а может быть, лишь то, что хотел услышатъ из-под кнута боярин Шеин, только он удовлетворился этим и приказал здесь же на месте казнить зачинщиков, чтобы неповадно было бунтовать. Остальных бунтовщиков развезли по казематам и монастырям.
      * * *
      А Петр, не ведая о сражении на Истре, как выехал из Вены, погнал лошадей так, что дивились видавшие виды ямщики. За первые сутки 126 верст отмахали. Скакали день и ночь, делая остановки, только чтобы сменить лошадей и наскоро перекусить.
      Смутная тревога терзала душу: как там, в Москве? Еще перед очъездом за границу Петр, как чувствовал, уединился с князем Ромодановским на "загородном дворе в сенях" и предупреждал о стрелецком бунте. Причем настрого приказал, если случится такая напасть, провести строгое расследование... А в Москве, видимо, слабину дали. Еще в Амстердаме получил Петр сообщение, что сотни две стрельцов, бежавших из этих же полков, объявились на Москве и стали мутить воду. Это от них поползли слухи, что царь-де за границей умер, а царевича хотят убить, Пьяные стрельцы ворвались в Стрелецкий приказ и буянили у судейского стола. Правда, их утихомирили. Троих сослали в Сибирь. Остальных вернули в полки.
      Но недовольным остался тогда царь, почувствовал, что растерялись наместники, оставшиеся править Россией в его отсутствие. Настоящего розыска о мятеже так и не провели, а предались мыслям о гибели государя на чужбине. Именно по этому поводу досадовал больше всего в Амстердаме Петр. И на вот тебе: случилось то, чего больше всего боялся, - бунт...
      Краков проскочили глухими, окраинными улицами и остановились пообедать в пригородной корчме. Тут Петра и нагнали посланные Возницыным братья Войцеховские с известием, что стрелецкий мятеж подавлен.
      * * *
      Теперь Петр мог перевести дух. Он собрался было повернуть в Венецию, но не повернул. Червь сомнения грыз душу: не тлеют ли еще где угли стрелецкой смуты и как бы в его отсутствие не полыхнуло вновь. В Москве он не был полтора года, да и полпути уже отмахал. Поэтому, поколебавшись немного, твердо решил - домой. После Кракова ехал не спеша, с интересом разглядывая новую страну.
      Перед ним расстилалась бескрайняя польская равнина, кое-где покрытая лесом, но в основном поля, поля, поля. И земля вроде бы ничем, и климат как будто подходящий, а живут люди в нищете, убого. Сразу в глаза бросается разница, как пересечешь австрийскую границу: совсем другая жизнь.
      Действительно, Польша, по которой проезжал Петр, была гигантом простиралась от Балтики до Карпат и от Силезии до Днепра. Однако как в политике, так и на военном поприще это был карлик. Целостным государством она оставалась скорее всего по той причине, что соседям было просто не до нее или же они были слишком малы и слабы. Петр хорошо видел, что перед военной мощью маленькой, но агрессивной Швеции огромная Польша лежала беспомощной.
      Тому было много причин. Но прежде всего - отсутствие прочных национальных и религиозных связей между ее восьмимиллионным населением, Только одну половину его составляли поляки-католики, другую же - литовцы, русские, украинцы, евреи и немцы, исповедовавшие протестантство, православие и иудаизм. Острые и порой неразрешимые национальные и религиозные противоречия переплелись в одном политическом клубке, который, казалось, никому не распутать. Литовцы, например, тянулись к самостоятельности, но при этом умудрялись враждовать между собой, поэтому обьединяла их больше всего общая ненависть к Польше. Украинские казаки тяготели к России. А евреи в этой стране считались париями, но они держали в своих руках заметную долю в торговле и финансах.
      Национальная рознь соседствовала с параличом власти. Речь Посполитая была республикой во главе с безвластным королем. И здесь была несуразица по сравнению с тем, что Петр видел на Западе. В то время как большинство европейских народов шло по пути централизации власти и абсолютизма, Польша двигалась в противоположном направлении - к разъединению и анархии. Политическое спокойствие в этой стране - зыбкое и неустойчивое зависело от согласия враждующих друг с друтм польских магнатов. Они не только избирали короля, но и навязывали ему еще до коронации условия будущего правления. Высшим органом власти здесь был сейм, который не мог принять закон, если хотя бы один-единственный парламентарий возражал против него.
      Под стать этому велись и дела внешние. Польский король мог вести войну, а Речь Посполитая - сохранять мир, Польская армия, возглавляемая всесильными магнатами, могла неожиданно появиться на поле боя и так же неожиданно исчезнуть. Польские дипломаты могли не выполнять поручений польского короля. Вот такого союзника послал Бог России в войне с Турцией. А куда деваться? В войне с Турцией у Польши и России есть общий интерес - обе страны натерпелись лиха от нескончаемых турецких набегов. Да и не утратила еще былой боевой славы Яна Собеского Речь Посполитая. Если соберется с силами и будет действоватъ дружно, союзник будет преотменный.
      * * *
      В Раве-Русской Петра ждал польский король Август. Это была их первая встреча, хотя заочно они питали симпатию друг к другу, и год назад царь немало сделал, чтобы Август занял польский трон.
      Личная встреча только укрепила взаимные симпатии. Внешне оба монарха очень походили друг на друга. Оба были молоды, огромного роста и обладали необычной физической силой - руками подковы гнули. Оба любили веселые застолья и военные парады. И тот и другой много путешествовали по Европе. Только один учился (и с топором в руках), а другой предавался утехам: в Испании принимал участие в корриде, пленяя сердца испанок, в Венеции веселился на карнавалах... И оставили после себя: Петр великую империю, а Август - кучу любовниц с тремя сотнями детей.
      Так что схожесть была только внешняя. Но в Раве-Русской они искренне наслаждались общением друг с другом. Никакой чопорности венскою протокола. За военными смотрами шли веселые застолья, где взаимные чувства подогревались, по свидетельству современников, слишком обильными возлияниями.
      Один из очевидцев - пан Ян-Станислав Яблоновский так описывает их времяпровождение:
      "Первым делом мы упились; второе - царь приказал подать себе в комнату драгунский барабан и бил сам всякие штуки так, что с ним ни один барабанщик не сравнился бы... Тем каждый день забавлялись монархи при ежедневном пьянстве. Царь, будучи одет в серое, очень плохое платье и бегая, как шальной, по полям, при том учении войска был нечаянно ушиблен конем пана Щанского-Потоцкого, гетмана польского коронного, и за то его царь ошпарил нагайкой, а конюший, узнал ли его или нет, вынул саблю и несколько товарищей с ним. Царь - давай Бог ноги, поляки быстро погнались за ним, пока кто-то, узнав его, не закричали "Стойте, это царь!" Царь, запыхавшись, бросился к королю, с которым мой отец и мы стояли на конях, и сказал моему отцу: "Твои ляхи хотели меня зарубить". Мой отец хотел тотчас учинить суд и расправу, но царь не допустил, рассуждая, что сам первый ударил, или, вероятнее всего, что устыдился и не хотел разглашать происшествия".
      Что ж, Петр, имея необузданный нрав, пил много и неумеренно. Это так. Но при этом о делах не забывал и занимался ими даже во время застолий. Причем довольно хитро и умело - помогала, видно, венская школа дипломатии.
      Например, в окружении польских вельмож Петр много и охотно говорит о продолжении войны с Турцией. Август жалуется, что цесарь хочет заключить с Турцией без согласия союзников "убыточный" для них мир на основе "кто чем владеет". Польша по такому миру осталасъ бы с пустыми руками. Король спрашивает, какие инструкции русский царь дал своему послу на мирных переговорах.
      Петр отвечает: для России сей мир отнюдь не убыточен, так как она держит славный Азов на Черном море и две крепости в устье Днепра. Но ради любимого брата своего Августа и интересов Польши готов продолжать войну с турками, если даже Австрия заключит с ними мирный договор.
      Конечно, это была бравада, игра на публику, но кто знает, где и при каком дворе всплывут эти Петровы слова?
      А с глазу на глаз, затворившись в горнице, шептались с Августом об ином - о совместной войне против Швеции. Возможно, в Раве-Русской и были посеяны семена будущего антишведского союза. Обоим эта идея казалась заманчивой. Шведский король Карл XI умер, оставив трон 15-летнему юнцу, помыслы которого, казалось, витали далеко от Европы. Не настала ли пора отвоевать у шведов балтийские провинции, которые отгораживали полякам и русским выход к Балтийскому морю? Письменного соглашения тогда заключать не стали: слишком неопределенной выглядела обстановка в Европе. После Вены Петр начинал понимать, что рано или поздно, но мир с турками неизбежен. Однако на плечах его по-прежнему лежала вся тяжесть турецкой войны, и он не мог расслабиться. Все его военные заботы были направлены на Юг, к азовскому флоту. Поэтому с Августом договорились помогать друг другу. А в знак взаимной верности обменялись камзолами, шляпами и шпагами.
      И еще: на прощание Август подарил Петру занятную табакерку. На крышке была изображена строгай и богато одетая красавица. Но стоило нажать тайную пружинку, как появлялась другая картинка с той же красавицей, но платье у нее было уже в полном беспорядке, и по всему видно было, что она только что уступила домогательствам своего любовника... Легкомысленный был король.
      * * *
      Возницын тоже зря времени не терял и 20 сентября двинулся со всей своей дипломатической ратью вниз по Дунаю на "турскую комиссию". Девять "днов" дали австрийцы, а палубы и каюты к ним Прокофий Богданович за свой счет делал. Путь предстоял недальний - до города Петервардейн всего 80 миль, но занял он две недели.
      Погода была теплая, ласково светило солнышко, только неприветливой казалась опаленная войной земля. Дунайские берега поразили Прокофия Богдановича своей безлюдностью. Села сожжены, поля разорены, не кричат петухи, не мычат коровы, не перекликаются между собой селяне. Пусто. Здесь пронеслась к Вене турецкая орда и откатилась потом назад, преследуемая цесарской армией. Зная интерес Петра к городам и крепостям, Возницын подробно описывает все, что видит по дороге.
      Три дня провели русские в столице Венгрии - Буде, или Будине, как называл ее Прокофий Богданович. Город, хотя и был обнесен двойным кольцом крепостных стен, сильно пострадал. Жителей осталось совсем мало, отмечает Возницын, и те ютятся в земляных или соломенных хижинах.
      В Буде произошла его первая встреча с польским послом паном Малаховским, воеводой Познанским. Встреча эта была несколько необычной, потому что польский посол передал Возницыну личное письмо от царя, написанное еще 4 августа из Томашева по пути в Москву. В нем, касаясь турецких дел, государь наказывал Возницыну сотрудничать с представителями польского короля. Это было логично, так как интересы обеих стран на конгрессе совпадали.
      Но тут произошла накладка. Петр писал Возницыну, что король польский пришлет на конгресс "своих немцев", то есть саксонцев, которые доброжелательно относятся к союзу с Россией. Но вот что ответил Возницын:
      "То твое государево письмо отдал мне не немец, и поляк, а немцев с ним ни одного человека нет, и потому я разумею, что тот посол польский больше от Речи Посполитой, нежели от короля".
      Что ж, Прокофий Богданович правильно подметил эту разницу. Напомним, что у Польши того времени могло быть две политики - короля и Речи Посполитой. Но, в отличие от короля, Речь Посполитая дружелюбия Москве не выказывала.
      Неясно Возницыну было другое, о чем еще разговаривали и о чем договорились русский царь и польский король, когда встретились накоротке 31 июля в небольшом городе Раве-Русской. Смутные слухи об этом волнами докатывались до Прокофия Богдановича. Но как им верить?
      Судя по бумагам Возницына, о шведских делах Петр ему даже не намекнул. Однако вскоре в иностранных курантах стали появляться сообщения об этих планах Петра. Прокофий Богданович это, конечно же, сразу углядел. Будь это правдой, проблема мира с турками представилась бы совсем в ином свете. Но верить ли газетам? Мало ли что там напишут: и просто сбрехнут, и "уткуэ пустят, чтобы сбить с толку, - а ты разбирайся, что к чему. Эта загадка и потом не давала Возницыну покоя. Нужен все-таки или нет России договор, который он едет заключать в Карловицы?
      Ведь если рассудить так, что Россия намерена и дальше воевать с турками, ради чего Петр и ехал в Вену сколачивать союз, то никаком мира с Турцией заключать, конечно, нельзя - на худой конец небольшое перемирие для передышки. Но раз царь решил теперь воевать со Швецией, то это мен яетдело. Не то что перемирие - мир прочный тогда нужен с Турцией. Не вытянет Москва войну на два фронта.
      Так что же ему делать? К чему вести переговоры? Нет ответа.
      Перед отъездом из Буды Возницын послал Петру письмо "цифирью", то есть шифром, в котором довольно откровенно излагал свой пессимистичный взгляд на предстоящие переговоры. Этим письмо Возницына и интересно, так как нечасто русские послы высказывали столь откровенно свое мнение относительно возможности выполнения данных им поручений.
      Согласие с поляками по твоему государеву указу я иметъ рад, написал он царю. Только другое я разумел из бесед с польским послом: "Естли им Каменец уступлен будет, благодарно к. миру приступят". В этом их уже обнадежили австрийцы, сообщив, что турки пойдут на эту уступку. В общем, в отношении поляков иллюзий у Возницына нет. Если Речи Посполитой будет отдан Каменец, она бросит союзников и заключит сепаратный мир. Так и случилось. Но высказывая это суждение, Прокофий Богданович проявил не только прозорливость, но и мужество, поставив под сомнение эффективность договоренности, достигнутой, как бы мы сказали сейчас, на высшем уровне.
      Не внушают Возницыну доверия и австрийцы. Сговариваясь втихомолку с турками напрямую и через посредников, переговоры с союзниками они, по выражению Возницына, "просто проволакивают". Причина проста. Они хотят явиться на конгресс после сговора с неприятелем, поставив его участников перед свершившимся фактом. Мнится мне, сокрушается Прокофий Богданович, что "тогда и нас приведут, и тогда в кратком времени со всех стран побуждаемы будем. Бог ведает, что против той неправды делать!"
      Сознания общности интересов у союзников нет - каждый действует, руководствуясь собственной выгодой. "Вижу, - пишет Возницын царю, - всяк о себе всякие способы радения творит". И договориться об общей позиции против турок (на чем настаивали русские) оказалось невозможным. Из этого Прокофий Богданович делает правильный вывод, что коли так, то и он должен действовать отдельно и установить с турками самостоятельные негласные связи. Так он и будет действовать на конгрессе.
      ГЛАВА VII ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ БУДНИ
      В Государственном Историческом музее в Москве хранится небольшая серебряная шкатулочка за 1 3558. На ее крышке рисунок. Сверху - река, и стрелкой показано, куда течет. Внизу - двухэтажное здание, а вокруг шатры и войска - пешие и конные. Откровенно говоря, ничем не примечательная коробочка, и взгляд на ней едва ли задержится.
      Но как интересно все меняется: стоило мне узнать, что это единственно известное, а может быть, и дошедшее до нас изображение Карловицкого конгресса, на котором трудился Прокофий Богданович Возницын, как коробочка эта совершенно преобразилась в моих глазах. Красивее, что ли, стала, изящнее, а главное - какой-то совсем близкой. Я и раньше сталкивался с такими чудесными превращениями. Ведь вещи, особенно предметы искусства, как и люди, живут своей жизнью. И если удается соприкоснуться с ней, то между тобой и этим предметом возникает невидимая связь. Так, очевидно, случилось со мной и шкатулочкой из щукинской коллекции.
      Кто и зачем выгравировал на ней изображение Карловицкою конгресса? Работа, похоже, немецкая. Надписи на латыни. Но это еще ни о чем не говорит.
      Главное - как и какими путями она попала в Москву? Через какие руки прошла? Неизвестно. А вдруг ее привез сам Возницын? Фантазия, ни на чем не основанная. Но все же мимо этой серебряной безделушки, наверное, и вы теперь не пройдете, а, будучи в Историческом музее, еще и спросите, где же она?
      * * *
      Мало-помалу струги Возницына приближались к тому месту, которое изображено на шкатулке. Долгими были дороги 300 лет тому назад. Сегодня этот путь занял бы от силы день-два, а тогда - две недели.
      Поэтому только 5 октября добрался Прокофий Богданович до Петервардейна. Появление русских у стен этой полуразрушенной крепости на Дунае выглядело внушительно. Перед стругами плыли в лодках 150 австрийских солдат, которые нещадно били в барабаны. В своем дневнике, однако, Возницын делает весьма грустную заметку:
      "Петр-Варадын городец на горе, весь разсыпан и разорен, только немцы, для осады, некоторые кругом его учинили басшпионы и шансы; под ним домиков с десять убогих, в которых всех союзных послы поставлены..."
      Но и здесь нельзя расслабиться Прокофию Богдановичу. Уже на следующий день секретарь английского посла передал ему "постановление" объявить с обеих сторон "армистициум или перестание оружием на все время конгресса", то есть перемирие.
      Задетый тем, что его обошли при принятии этого решения, Возницын протестует: "Достоит бьыо о сих делах посоветоваться и с ним, великим послом". Сам же хорошо понимает, что нужно согласиться с этим "постановлением". Да и нет в нем ничего такого, что противоречило бы интересам Москвы. Одно обидно - опять за его спиной дела-вершат. Но нет времени на капризы, как ни велика обида, иначе вообще можно остаться не у дел. Тем более что предстояло решать щекотливый протокольный вопрос, кому где стоять.
      Для этого в Вене второму австрийскому послу, изящному графу Марсилию, была поручена деликатнейшая миссия отвести каждому из послов подобающее ему место на берегу Дуная. Вот тут-то и запахло порохом, как перед хорошей битвой.
      Прямо скажем - не было в те далекие времена в дипломатической практике вопроса более щекотливого, чем размещение.
      По иерархической лестнице Европы ХVII века с ее многочисленными ступенями и ступеньками карабкались короли, князья, герцоги и бесчисленные курфюрсты. На вершине ее стоял император Священной Римской империи. Но и его первенство не было бесспорным: императора теснили французский и английский короли. А дальше вниз вообще начиналась невообразимая свалка: каждый старался не просто прыгнуть на ступеньку выше, но й спихнуть вниз другого. И побуждало к этому не только тщеславие.
      Это сейчас все согласны с суверенным равенством государств. Поэтому и за стол переговоров садятся без особых споров в порядке алфавита. А тогда каждое государство норовило показать, что оно главнее другого. И тяжбы шли бесконечные, потому что размещение, рассадка за столом и другие протокольные вопросы отражали вес и значение каждого государства в изменчивой системе европейского баланса. Попробуй после этого сесть ниже своего соперника или сказать слово после него - сразу попадешь в государственные преступники. По этой причине и спорили до хрипоты.
      Конечно же, Прокофий Богданович был преисполнен решимости не уронить чести русского царя. Пусть первое место при размещении будет принадлежать представителям австрийского императора. Но следующее по старшинству место, справа от них, должен занять он, представитель русского царя. В этом Возницын был глубоко убежден.
      Но на это же место, как оказалось, претендовал и пан Малаховский. Надменно держался он с "дохтуром" Посниковым и имя "царское всячески принижал". Польский король-де выше царя московского, так как второй всего лишь "дукатский князь", герцог, или по-русски Великий князь, а царем писаться стал лишь при Иване Васильевиче Грозном.
      Тут явно пахло политическим оскорблением, которое требовало достойной отповеди. Поэтому всем посольством засели русские дипломаты за документы и в ответе привели многие выдержки из прежних обращений польского короля, в которых содержится полный титул русского царя. Может быть, язвит Возницын, польский посол те документы "не читал, или чел, да не памятует". Тут Малаховский и сам сообразил, что зашел слишком далеко, и прислал людей с извинениями. Но взаимная обида, засевшая как заноза, все же осталась.
      И почти выиграл спор Прокофий Богданович, да подвели австрийцы, хотя раньше держали сторону русских. Возницын сам видел, что на чертеже у графа Эттингена ему отведено место справа, а поляку - слева. Теперь же австрийцы стали говорить, что чертежа больше не существует и пусть каждый сам выбирает себе место, которое ему полюбится в Карловицах. А им, цесарцам, назначать место-де "непристойно", так как земля эта не цесарская и не турская, а ничейная.
      Приходилось все начинать сначала, тем более что в середине октября союзники двинулись в Карловицы и борьба за места предстояла уже не на словах... Тут у нас помимо свидетельств Прокофия Богдановича есть еще один интересный источник - записки венецианского посла кавалера Рудзини.
      Конгресс, пишет он, размещался не в городе и даже не в деревне, а в чистом поле, "расположенном частию в глубине небольшой долины, частию по возвышенностям нескольких прилегающих к Дунаю холмов, под местечком Карлович, в расстоянии получаса от него". На поле уже бьии обозначены места для квартир цесарцев. Остальные должны были занимать места по желанию. Рудзини хотел сделать это одновременно с другими союзниками, но московский посол не стал ждать. Он первым ступил на поле и занял место справа от цесарцев, Польский посол был взбешен. "Из этого случая, - продолжает Рудзини, - возник довольно сильный спор между поляками и московитами. Люди польского посла пытались силой прогнать людей московского посла с занятого места, но это им не удалось, и поляк остается в барках, выражая с бранью свою злобу, протестуя перед прибывшими 14 октября цесарцами". Он заявил даже, что не примет участия в конгрессе, не получив дальнейших инструкций от короля.
      Но Прокофий Богданович и бровьюне ведет, делая вид, что знать ничего не знает. Когда его посещает австрийский посол граф Марсилий и говорит, что слышал о ссоре людей московского посла с "другими людими", Возницын хитрит - у людей ем никакой ссоры ни с кем не было. А если была, о чем он ничего не знает, и граф Марсилий хочет это дело уладить, то Прокофий Богданович ему за это благодарен.
      Итак, московский посол занял почетное место, польский посол сидит обиженный у себя на струге, союзники в полной растерянности, и ни о каких переговорах с турками пока и речи быть не может. Эта ситуация не на шутку беспокоит австрийцев. Выход из создавшегося положения они видят в том, чтобы перенести лагерь на другое место, с тем чтобы устранить сам предмет спора. Тем более что предлог для этого есть: посредники и турки считают выбранное для конгресса место неудобным. Поэтому граф Марсилий спешит объявить о перемещении лагеря ближе к Петервардейну, пока слухи о разногласиях не дошли до турков.
      А на новом месте, чтобы избежать распрей, австрийцы предложили такой план: на берегу Дуная будет вычерчен огромный квадрат, и каждая делегация займет место на одной из его сторон. При этом и письменно и устно давались заверения, что ни у кого не будет преимуществ и все будут в одинаковом положении. Чтобы и на этот раз дело не сорвалось, граф Марсилий спросил согласия всех послов, Никто не возражал. Поворчав, согласился и пан Малаховский, заявив, что станет где угодно, но только не рядом с московским послом.
      Однако и теперь размещение не прошло гладко. На этот раз польский посол повздорил с венецианцем. Поляк, злорадно записал Возницын, и дальше скандалы чинит: на месте, где уже стоял венецианский посол, свою палатку поставил, да еще спиной к нему. Снова началась склока, которая продолжалась несколько дней. И только 21 октября поляки перенесли палатку.
      Теперь все наконец встали на своих местах в полном соответствии с принципом равенства, положенного в основу размещения. Но равенство равенством, а Прокофий Богданович не упускает возможности сообщить в Москву, что встал он всетаки по правую руку от австрийцев, а поляк - по левую. Это расположение и показано на коробочке из Исторического музея. Конечно, может быть, переусердствовал Прокофий Богданович с размещением. Но ведь это был XVII век...
      А еще через неделю и пан Малаховский, получив, видимо, указания от короля, протянул руку для примирения, валя всю вину за прошлую ссору на несообразительность своих людей. Теперь он просил у Возницына совета и помощи, так как начинались переговоры, а на них речь должна была пойти о передаче полякам Каменца. Малаховский очень рассчитывал на поддержку Москвы.
      * * *
      Жизнь дипломатического лагеря на Дунае постепенно входит в свою колею.
      "Цесарцы и венеты, - записал Возницын, - в станах своих построили себе светлицы и конюшни и поварни деланные привезли из Вены, а я стою в палатках, которые купил в Вене; терпим великую нужу и стужу, а больше в сене, и овсе, и дровах: посылаю купить верст за двадцать и за тридцать, да и там добывают - что было, то все выкупили".
      Но куда больше тревожат его смутные дела, творящиеся в Карловицах. Подозрения, возникшие еще в Вене, переросли в уверенность: цесарцы обманывают, вопреки обещаниям, данным царю, тайно договариваются с турками, а Россию хотят отстранить от участия в переговорах, Поэтому все его попытки обьединить союзников, выработать общую платформу для переговоров натыкаются на их глухое сопротивление. Он жалуется царю: