Когда человек стирает карандашную пометку, он должен позаботиться, чтобы слова нельзя было прочесть. Если бы доктор Форестер более старательно стёр свои пометки на полях «В чем моя вера» Толстого, мистер Реннит никогда бы не узнал, что произошло с сыщиком Джонсом; доктор Джонс продолжал бы поклоняться своему идолу, а майор Стоун медленно угасал бы, окончательно сойдя с ума, между обитыми войлоком гигиеническими стенами «лазарета». А Дигби? Дигби так и остался бы Дигби.

Эти стёртые резинкой пометки не давали Дигби заснуть в конце тоскливого, одиноко проведённого дня. Нельзя уважать человека, который не смеет открыто высказывать свои взгляды, а стоило Дигби потерять уважение к доктору Форестеру, как он потерял веру и во многое другое. Благородная старость доктора больше не вызывала у него почтения, даже его медицинские познания и те стали казаться сомнительными. Какое право он имеет не давать ему газет, а главное, какое право он имеет не пускать сюда Анну Хильфе?

Дигби все ещё чувствовал себя школьником, однако он теперь знал, что у директора школы есть секреты, которых тот стыдится, но нет ни величия, ни собственного достоинства. Поэтому школьник решил взбунтоваться. Вечером, около половины десятого, он услышал шум автомобиля и, выглянув в щёлку между портьерами, увидел, что Форестер куда-то уехал. Правил машиной Пул, а доктор сидел рядом с ним.

Пока Дигби не видел Пула, он замышлял только маленький бунт — сходить втихомолку к Джонсу; он был уверен, что сможет вызвать молодого врача на разговор. Теперь он осмелел и решил сходить в «лазарет» навестить Стоуна. Пациенты должны объединиться в борьбе против тирании.

Он слегка задохнулся, проглотив весёлый смешок, когда открыл дверь своей комнаты и быстро оглядел коридор. Ему грозила неведомая, пугавшая его кара, поэтому поступок, на который он отважился, казался ему героическим и достойным влюблённого.

Пациенты ложились спать в разное время — кому как позволяло здоровье, но к половине десятого всем полагалось быть в постели. Однако заснуть никого не заставишь. Проходя мимо двери Дэвиса, Дигби услышал невнятное жалобное подвывание — там плакал мужчина, который не мог справиться со своими слезами… Дальше по коридору была комната Джонса, дверь в неё была открыта, свет зажжён. Сняв комнатные туфли, Дигби быстро прошёл мимо, но Джонса в комнате не было. Зная его неукротимую общительность, можно было предположить, что он болтает с экономкой. На письменном столе лежала пачка газет; он явно подобрал их для Дигби ещё до того, как доктор наложил своё вето. Дигби почувствовал соблазн; ему захотелось остаться и почитать газеты, но мелкий соблазн не мог побороть жажды настоящих приключений. Сегодня ночью он сделает то, чего не делал без принуждения ни один пациент: пойдёт в «лазарет». Он двигался осмотрительно и бесшумно, на память ему пришло знакомое с детства слово «следопыт».

В приёмной огни были погашены, но занавески забыли задёрнуть, и лунный свет лился в комнату вместе с плеском фонтана и дрожащими тенями серебристой листвы. Журналы на столиках были сложены в аккуратные стопки, пепельницы убраны и подушки на креслах взбиты. Дальняя дверь вела в коридор, где помещался кабинет доктора Форестера. Он тихонько прикрыл за собой одну дверь за другой, ощущая, что отрезает все пути к отступлению. Сердце так билось, что от ударов, казалось, дрожат ребра. Перед ним была дверь, обитая зелёным сукном, которую он всегда видел закрытой, а за ней — «лазарет». Он надеялся, что дверь заперта на засов с той стороны, что ему останется только тихо вернуться в постель безо всякого урона самолюбию.

…Дверь отворилась сразу. Она служила лишь буфером для другой двери, чтобы заглушать шум и позволить доктору спокойно работать. Но и вторая дверь была не заперта. Когда Дигби прошёл в коридор, куда вела зелёная дверь, она затворилась за ним с долгим вздохом.

Он остановился как вкопанный и прислушался. Где-то с жестяным звуком тикали дешёвые часы, из крана капала вода, его комнатные туфли поднимали с каменного пола облачка пыли. Здесь все дышало запустением: перила лестницы давно не полировали, а тонкая дорожка протёрлась насквозь. То, что его окружало, никак не было похоже на вылощенный санаторий и словно говорило, пожимая плечами: «Кому мы нужны? Нас никто не видит. Единственное, чего от нас требуют, это вести себя тихо и не мешать доктору». А что может быть тише пыли? Если бы не тиканье часов, он бы усомнился, что в этой части дома вообще кто-то живёт, — но тут шли часы и ощущался слабый запах табачного дыма, горьковатый запах дешёвых французских сигарет, отчего сердце его снова тревожно забилось.

Там, где тикают часы, должно быть, спит Пул. Стоило ему подумать о Пуле, и он сразу ощущал в глубине сознания какую-то тяжесть, словно что-то пыталось вырваться оттуда наружу. Это его пугало, как пугают птицы, когда они бьются в запертые окна. На минуту он забыл о майоре Стоуне и по запаху табачного дыма нашёл дорогу в комнату Пула.

Она была в конце коридора, где сочилась вода из крана, — большая, квадратная, неуютная комната с каменным полом, разделённая надвое занавеской; когда-то, по-видимому, здесь была кухня. Новый владелец внёс сюда развязную мужскую нечистоплотность, словно ему нужно было доказать, что он мужчина: на полу валялись окурки, и ни одна вещь не использовалась по назначению. Часы и дешёвый коричневый чайник подпирали книги на гардеробе, потрёпанные томики: «Герои» и «Культ героев» Карлейля, биографии Наполеона и Кромвеля и множество брошюр о том, что делать с молодёжью, рабочим классом, Европой и богом. Окна были закупорены, а когда Дигби заглянул за убогую занавеску, он увидел, что постель не застелена. Из крана в раковину капала вода, а на спинке кровати висела мохнатая рукавица. В пустой банке из-под крабов валялись старые лезвия для бритья. В комнате было неуютно, как на эвакопункте.

Воздух был пропитан дымом французских сигарет, на простынях разбросаны крошки, словно Пул брал еду в постель. Дигби долго смотрел на эти крошки; его мучила непонятная тоска, тревога и предчувствие какой-то опасности. Значит, санаторий был просто красивой декорацией, спрятанной в густом саду? Неужели реальная жизнь похожа на то, что его окружает? Может, он и раньше жил такой жизнью? Его опечалило, что все это было ему почему-то знакомо.

Наконец предчувствие опасности напомнило ему о бедном Стоуне. У него мало времени: а что, если вернутся доктор и Пул? Туфли его снова зашлёпали по коридору, вверх по грязной лестнице. Тут не было слышно ни звука; тиканье часов сюда не доносилось; на ржавой проволоке висели колокольчики — как видно, перед бывшей буфетной. На них ещё остались надписи: кабинет, гостиная, 1-я запасная спальня, 2-я запасная спальня, детская… Проволока обвисла от времени, и вокруг звонка из столовой паук сплёл паутину.

Окна с решётками, которые он видел снаружи, были на втором этаже, и он нехотя поднялся выше. С каждым шагом отступление становилось опаснее, но он решил поговорить со Стоуном, будь это хоть несколько слов. Он пошёл по коридору и стал тихонько звать: «Стоун! Стоун!»

Ответа не было, под ногами потрескивал старый, высохший линолеум, заставляя его то и дело спотыкаться. Он снова почуял что-то знакомое, словно эта ходьба крадучись, этот пустой коридор были куда приличнее, чем лощёная спальня в противоположном крыле дома.

— Стоун! — звал он. — Стоун! — И вздрогнул, вдруг услышав голос из— за двери рядом:

— Барнс, это вы? Барнс?

— Тсс, — сказал он, прижавшись ртом к замочной скважине. — Это не Барнс, это Дигби.

Он услышал, как Стоун вздохнул.

— Конечно, — послышался голос, — Барнс умер. Мне почудилось…

— Как вы поживаете, Стоун?

— Мне было очень плохо, — сказал Стоун так тихо, что Дигби его едва слышал. — Отчаянно плохо… Я ведь, в сущности, и не собирался отказываться от еды.

— Подойдите к двери, чтобы я вас лучше слышал.

— Они держат меня в этой самой смирительной рубашке. Говорят, что я буйный. По-моему, я совсем не буйный. Тут просто измена… — Он, вероятно, добрался до двери, потому что голос его стал гораздо отчётливей. —

Понимаете, старина, я ведь знаю, что я немножко тронутый. Все мы тут слегка не того, верно? Но я не сумасшедший, нет. Это уж наверняка.

— Что вы сделали?

— Я хотел найти комнату, откуда можно было взять под прицельный огонь остров. Они ведь там начали копать уже несколько недель назад. Я их видел как-то вечером, когда стемнело. Нельзя же было это так оставить! Фрицы мешкать не любят. Поэтому я и пробрался в эту часть дома и пошёл в комнату Пула.

— Ну?

— Я не хотел их пугать. Я просто хотел объяснить, что я намерен делать.

— Пугать?

— Там у Пула был доктор. Они что-то делали в темноте… — Голос задрожал, было страшно слышать, как пожилой человек рыдает за запертой дверью.

— Но что они там копали? — спросил Дигби. — Вам, наверно, почудилось…

— Резиновая трубка… Это такой ужас, старина… Я ведь не собирался отказываться от еды… Я просто боялся отравы.

— Отравы?

— Измена, — послышался голос. — Послушайте, Барнс…

— Я не Барнс.

Снова послышался долгий вздох:

— Конечно. Извините. Они меня доконают. Я и правда тронутый… Может, они не врут.

— Кто такой Барнс?

— Он был человек хороший. Они его прикончили на побережье. Дело моё дрянь, Дигби. Я сумасшедший. С каждым днём мне становится хуже и хуже во всех отношениях.

Откуда-то издалека, через открытое окно нижнего этажа, донёсся шум машины. Дигби приложил губы к скважине:

— Я должен идти. Послушайте, Стоун. Вы не сумасшедший. У вас навязчивая идея, вот и все. Неправильно было вас запирать. Я вас как— нибудь вызволю. Потерпите.

— Вы славный парень.

— Они и мне грозят этим же самым.

— Вам? — зашептал в ответ Стоун. — Но вы же совсем не сумасшедший. Клянусь богом, и я не такой уж тронутый. Если они хотят вас сюда запереть, это уж точно измена.

— Потерпите.

— Я буду терпеть, старина. Самое страшное — неуверенность. Я стал думать, что, может, они и правы.

Шум машины вдали затих.

— У вас есть родные?

— Ни души. Была жена, но она ушла. И правильно сделала, старина, правильно сделала! Повсюду такое предательство.

— Я вас вытащу. Не знаю как, но вытащу.

— Этот остров, Дигби… вам надо за ним наблюдать. Отсюда я ничего не могу сделать, да и на что я годен. Но если бы у меня было хоть полсотни моих парней…

Дигби мягко его заверил:

— Я буду наблюдать за островом.

— Я думал, что его захватили фрицы. Они мешкать не любят. Но у меня в голове иногда такая каша…

— Мне надо идти. Потерпите.

— Я потерплю, старина. Бывали переделки и похуже. Но мне жалко, что вам надо уходить.

— Я за вами приду.

Но он не представлял себе, как это сделать. Его терзало мучительное чувство жалости; он понимал, что способен убить, чтобы выручить этого доброго затравленного человека. Он снова видел, как тот входит в илистый пруд… его ясные голубые глаза, колючие военные усики, глубокие складки тревоги на лбу… В этом доме он узнал, что человек не теряет своего характера, даже когда сходит с ума. Никакое безумие не может заглушить воинского долга.

Разведка прошла успешнее, чем он мог надеяться; доктор, видно, уехал далеко. Дигби благополучно добрался до двери, обитой зелёным сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересёк приёмную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все ещё не было; часы на столе показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на календаре не перевернули листка.

Джонса он не боялся. Он вошёл в его комнату и взял одну из недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочёл, что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не вышел из рук… тут было названо знаменитое, солидное и всеми почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления министра кто решится настаивать, что документ был кем-то сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно находился у неё в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под подушку… «Тайме» намекала, что было бы любопытно проверить, откуда пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашёптыванием бросить тень на потомственных правителей нашей страны? Ещё два или три номера газеты — и к этому вопросу больше не возвращались.

Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но время от времени он нападал на знакомое имя — знаменитое лет двадцать назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому, что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек, которого считали слишком одарённым и горячим, чтобы доверить ему мало— мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби ещё помнил, как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.

Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под фотографией: «Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу…» Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображён худой, потрёпанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга; может быть, в этом виновато клише — пуантилизм в технике газетной фотографии. Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников. Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял Джонс.

— Добрый вечер, Джонс.

— Что вы здесь делаете?

— Читаю газеты.

— Но вы же слышали, что сказал доктор…

— Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна… Это образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный психически, если не считать потери памяти от взрывной волны… — Он почувствовал, что Джонс напряжённо его слушает. — А что, разве не так?

— Да, пожалуй, так, — сказал Джонс.

— Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.