Квартира была на третьем этаже. Ему хотелось, чтобы лестнице не было конца, и, нажимая звонок, он надеялся, что в квартире пусто. На тёмной площадке стояла молочная бутылка, в неё была воткнута записка. Он вынул её и прочёл: «Прошу вас завтра оставить только полбутылки». Он ещё не успел положить записку назад, как дверь отворилась и Анна с отчаянием воскликнула:

— Это вы!

— Да, я.

— Каждый раз, когда звонили, я боялась, что это вы.

— А как, вы думали, я вас найду?

— Для этого есть полиция. Они же следят за конторой. Он переступил за ней порог.

Когда-то, прежде чем его вовлекло в поток необычайных приключений, он совсем не так представлял свою встречу с ней. И хотя дверь за ним закрылась, они не почувствовали, что одни. Они разговаривали тихо, словно боялись кому-то помешать.

— Я узнал ваш адрес, наблюдая, как пальцы Коста набирают номер телефона. Он позвонил вам перед тем, как покончил с собой.

— Какой ужас! — сказала она. — Я не знала, что вы при этом были.

— «У меня нет никакой надежды», — вот что он сказал. — «Лично у меня, сэр, нет никакой надежды».

Они стояли в маленьком, тесном холле, как будто им не стоило идти дальше. Это было больше похоже на расставание, чем на встречу, — грустное расставание, когда не думаешь, чем его скрасить. На ней были те же синие брюки, в которых она приходила в гостиницу. С шарфиком, небрежно завязанным вокруг шеи, она выглядела трогательно неприбранной. Вокруг них громоздились медные подносы, грелки, безделушки, старый дубовый ларь, швейцарские часы с кукушкой и грубыми гирляндами из дерева.

— Да и ночь была не лучше, — сказал он. — Я и там был. Вы знаете, что убили доктора Форестера и Пула?

— Нет.

— Вам не жалко… ваших друзей?

— Нет, — сказала она. — Я рада.

У него проснулась надежда. Она нежно сказала:

— Дорогой, у вас все спуталось в вашей бедной голове… И вы уже не понимаете, кто ваши друзья, а кто враги. Этого они ведь всегда и добиваются, правда?

— Они следили за мной, как коршуны, там, у доктора Форестера, выжидали, когда ко мне вернётся память. Тогда они бы заперли меня в «лазарет», как бедного Стоуна.

— Вы и правы и не правы, — устало сказала она. — Теперь уж мы никогда всего не узнаем. Это правда, что я следила за вами по их просьбе. Я также не хотела, чтобы ваша память вернулась, как и они. Я не хотела, чтобы вам снова пришлось страдать, — Она спросила с тревогой: — Вы помните теперь все?

— Многое помню и многое узнал. Достаточно, чтобы увериться в том, что никакой я не убийца.

— Слава богу!

— Но вы же знали, что я не убийца?

— Да, сказала она. — Конечно. Знала. Я просто хотела сказать… ну я так рада, что вы это знаете! — Она медленно добавила: — Мне нравится, что вы спокойны. Таким вы должны быть всегда.

Он сказал ей очень ласково:

— Я вас люблю. Вы это знаете. Я хочу верить, что вы мой друг. Где фотографии?

Из уродливых резных часов со скрежетом вырвалась размалёванная птица и прокуковала половину. За это время он успел подумать, что скоро опять наступит ночь. Неужели их опять ждут всякие ужасы? Дверца защёлкнулась, и Анна коротко ответила:

— Они у него.

— У кого?

— У брата. — Он все ещё держал в руках записку к продавцу молока. — Вы так любите до всего доискиваться, все выведывать… Первый раз, когда я с вами познакомилась, вы пришли в контору из-за кекса. Вы твёрдо решили докопаться до самой сути. Ну, вот теперь вы до неё добрались.

— Но он, казалось, так хотел мне помочь! Отвёл меня в тот дом..,

Она не дала договорить:

— Он инсценировал это убийство и помог вам бежать. Но потом он решил, что спокойнее, если вас убьют. Тут уж виновата я: вы сказали, что посылаете письмо в полицию, и я ему передала.

— Зачем?

— Не хотела, чтобы он попал в беду за то, что вас попугал. Разве я могла допустить, что он пойдёт на все?

— Но и вы были в той комнате, куда я принёс чемодан, — ему было все труднее в этом разобраться. — Вас тоже чуть не убило.

— Да. Он не мог мне простить, что я позвонила вам к миссис Беллэйрс. Вы же сами ему об этом рассказали. Значит, я теперь против него, во всяком случае когда дело идёт о вас. Он сказал, чтобы я туда пошла и уговорила не посылать письмо в полицию. А сам спрятался в другой комнате и стал ждать.

— Но вы остались живы, — сказал он с каким-то упрёком.

— Да. Благодаря вам. Мне далее дали испытательный срок. Ему не хотелось убивать сестру без крайней нужды. Он называет это родственным чувством. Я была опасна только из-за вас. Тут ведь не моя родина. Зачем бы я стала хотеть, чтобы к вам вернулась память? Вам без неё было так хорошо. Плевать мне на вашу Англию. Я хочу, чтобы вам было хорошо, и все. Беда в том, что он это понимает.

Роу заупрямился:

— Нет, тут концы с концами не сходятся. Почему же я остался в живых?

— Он не любит пустой расточительности. Они все этого не любят. Вы их никогда не поймёте, если этого не усвоите. — Она повторила с иронией, как лозунг: — Максимум террора в минимальное время против наименьшего количества объектов.

Роу был растерян, он не знал, что думать. Ему преподали урок, который большинство людей усваивает очень рано: ничто в жизни не происходит, как этого ждёшь. Он вспомнил о записке:

— Он хочет уехать?

— Да.

— И конечно, с фотографиями?

— Да.

— Мы должны его задержать. — В этом «мы», произнесённом впервые, он сказал ей все.

— Да.

— Где он сейчас?

— Здесь.

Как будто ты ломишься в открытую дверь…

— Здесь?

Она кивком показала на дверь в соседнюю комнату:

— Спит. Целый день договаривался с леди Данвуди относительно сбора тёплых вещей.

— Но он нас, наверно, слышит?

— Что вы! — сказала она. — Там ничего не слышно, к тому же у него такой крепкий сон. Это тоже борьба с расточительством. Если у тебя крепкий сон, тебе не нужно много спать.

— Как вы его ненавидите! — удивился он.

— Он так испоганил все на свете. Он ведь тонкий, умный человек, а вот от всего остался один страх. Все, на что он способен, это нагонять страх.

— Где он?

— Там дальше — гостиная, а за ней его спальня.

— Могу я позвонить по телефону?

— Это опасно. Телефон в гостиной, а дверь в спальню открыта.

— Куда он едет?

— У него есть разрешение на поездку в Ирландию — для Свободных матерей. Пропуск нелегко было получить, но наши друзья подняли небо и землю! Леди Данвуди выхлопотала ему пропуск. Понимаете, он был так ей признателен за тёплые вещи… Он едет поездом сегодня ночью, — Потом она спросила: — Что вы собираетесь делать?

Он беспомощно оглянулся. На дубовом ларе стоял тяжёлый, начищенный до блеска медный подсвечник; видно было, что стеарин никогда его не пачкал, Роу взял подсвечник и смущённо ей объяснил:

— Он попытался меня убить.

— Но он спит. Это тоже будет убийство,

— Я первый его не ударю.

— Он бывал таким ласковым, когда в детстве я разбивала себе коленки… Дети всегда расшибают коленки… Жизнь проклятая штука. Подлая…

Он поставил подсвечник на место.

— Нет, — сказала она. — Возьмите. Я не хочу, чтобы он причинил вам какой-нибудь вред. Ведь он всего-навсего брат, правда? — спросила она с какой-то горечью. — Возьмите! Пожалуйста! — И когда он все же его не взял, она подняла подсвечник сама; лицо у неё было каменное, вышколенное, детское, но в его выражении было что-то напускное. Казалось, маленькая девочка пытается сыграть леди Макбет. И, глядя на неё, смертельно хотелось её уберечь, скрыть, что такие вещи бывают не только на сцене, но и в жизни.

Она повела его за собой, высоко держа подсвечник, словно репетируя роль: свечу зажгут на премьере. Все в этой квартире было уродливо, кроме неё. Это только подчёркивало, что оба они здесь чужие. Тяжёлую мебель явно доставили прямо со склада или заказали по телефону со скидкой — гарнитур 56а из осеннего каталога. Только букетик цветов, несколько книг, газета и дырявый мужской носок свидетельствовали, что комнаты жилые. Носок заставил Роу замедлить шаги; он так наглядно рассказывал о длинных вечерах вдвоём, о двух людях, знающих друг друга много лет. Он впервые подумал: «Ведь это её брат должен умереть». Шпионов, как и убийц, вешают, значит, этого нужно повесить дважды. Он спит, а за стеной ему строят виселицу.

Они шли на цыпочках через безликую комнату к приотворённой двери. Анна легонько толкнула створку рукой и отступила, чтобы он мог туда заглянуть. Это был известный жест женщины, которая показывает гостю спящего ребёнка.

Хильфе лежал на спине, без пиджака, ворот рубашки был расстегнут. Лицо выражало такой глубокий, безмятежный покой и такую беззащитность, что казалось невинным. Его светлозолотистые волосы влажной прядью упали на щеку, словно он притомился от игры и заснул. Какой он был молодой! Лёжа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и хотелось поверить: «Это пропаганда, лживая пропаганда, он не способен…» Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость. Глядя на спящего, он мог отдалённо представить себе, в чем обаяние нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста… Хильфе читал перед сном — на постели лежала книга, и одной рукой он ещё придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на мраморном листе. Это были стихи:

Ладонь прикрывала остальные строки.

Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.

Под их взглядами Хильфе проснулся. Люди обычно выдают себя, пробуждаясь: иногда они просыпаются с криком, как от дурного сна; иногда ворочаются с боку на бок, мотают головой и стараются зарыть её в подушку, словно боясь встретиться с явью. Хильфе проснулся сразу, глаза его на секунду зажмурились, как у ребёнка, когда нянька раздвигает шторы и комнату заливает свет, потом широко открылись, и он поглядел на них с полнейшим самообладанием. Светло-голубые глаза выражали трезвое понимание того, что произошло, — тут нечего было объяснять. Он улыбнулся, и Роу поймал себя на том, что ему хочется улыбнуться в ответ. Это был трюк, к которому прибегают мальчишки, — они вдруг признаются во всем, и проказа их кажется не страшной, не стоящей серьёзного нагоняя… Когда враг сдаётся на милость победителя, его легче простить, чем таить на него зло. Роу не очень твёрдо спросил:

— Где фотографии?

— А, фотографии… — протянул Хильфе, не скрывая улыбки. — У меня. — Он должен был понимать, что все кончено, включая жизнь, но продолжал шутить, по-прежнему пересыпая речь старомодными поговорками, превращая её в забавный танец цитат. — Идёт! Я водил вас за нос. А теперь мне крышка. — Он поглядел на подсвечник, который держала сестра, весело сказал: «Сдаюсь!» — и откинулся на подушки, словно они втроём играли в какую-то игру,

— Где они?

— Давайте заключим сделку. Давайте меняться, — предложил Хильфе, словно мальчишка, который меняет заграничные марки на леденцы.

— Зачем мне с вами меняться? — спросил Роу. — Вы проиграли.

— Сестра вас очень любит, да? — он не желал относиться к своему положению серьёзно. — Неужели вам хочется погубить своего шурина?

— Вы же хотели погубить вашу сестру, Хильфе равнодушно отмахнулся:

— Тут была трагическая необходимость. — И вдруг так заразительно улыбнулся, что вся история с чемоданом и бомбой стала казаться совершеннейшим пустяком. Он явно обвинял их в отсутствии чувства юмора — разве такую чепуху принимают близко к сердцу? — Давайте вести себя как разумные, интеллигентные люди. Поставь подсвечник, Анна, я не могу напасть на тебя, даже если бы захотел. — Он и не подумал встать, словно подчёркивал свою беззащитность.

— Нам не о чем договариваться, — сказал Роу. — Я хочу получить фотографии, а потом полиция вас арестует. Вы не предлагали никаких условий Стоуну или… Джонсу.

— Ну, об этом я ничего не знал, — сказал Хильфе. — Не могу же я отвечать за все, что делают наши. Это глупо. — Он вдруг спросил: — Вы любите стихи, Роу? Вот поэма, которая будто специально про меня написана. — Он сел, поднял книгу, но тут же её отбросил. В руке его был револьвер. Он сказал: — Стойте, не двигайтесь. Как видите, нам ещё есть о чем поговорить.

— А я как раз думал, где вы его прячете.

— Теперь мы можем поторговаться. Мы ведь оба рискуем остаться без головы.

— Я никак не пойму, что вы можете мне предложить. Уж не воображаете ли вы, что вам удастся застрелить нас двоих, а потом сбежать в Ирландию? Стены тут тонкие, как бумага. Все знают, что вы снимаете эту квартиру. Полиция схватит вас в порту.

— Но если мне все равно не жить, я могу хотя бы устроить маленькую Варфоломеевскую ночь, а?

— Ну это уже расточительство.

Хильфе отнёсся к его возражению серьёзно, но потом с улыбкой сказал:

— Верно, но зато как это будет здорово!

— Мне, в общем, все равно, лишь бы вас задержали. И если вы меня убьёте, это только ускорит дело,

Хильфе воскликнул:

— Неужели к вам вернулась память?

— Не понимаю, какая тут связь.

— Прямая. У вас ведь замечательная биография. Я её пристально изучал, так же как Анна. Она мне объяснила то, чего я вначале не понял, когда Пул рассказал,

что вы собой представляете. И о комнате, в которой вы жили, и что вы за человек. Вы ведь из той породы людей, с которыми мне нетрудно справиться. Но когда вы потеряли память, все пошло вкривь и вкось. Со всеми вашими бреднями насчёт геройства, самопожертвования, патриотизма… — Хильфе скорчил забавную гримаску. — Давайте договоримся. Моя безопасность — за ваше прошлое. Я расскажу, кем вы были. Безо всякого жульничества. Укажу вам источники, где вы можете навести справки. Но этого не потребуется. Рассудок подскажет вам, что я ничего не выдумываю.

— Он врёт, — сказала Анна. — Не слушайте его.

— Ага, она не хочет, чтобы я вам рассказывал. Неужели вам не любопытно? Видите, она предпочитает вас таким, какой вы есть, а не таким, каким вы были.

— Мне нужно только одно: отдайте фотографии.

— Вы можете почитать о себе в газетах. Вы ведь были довольно знаменитой персоной. Анна боится, что вы зазнаетесь и решите, что она вам не пара.

Роу сказал:

— Если вы отдадите мне фотографии…

— И открою вам ваше прошлое?..

Он, кажется, почувствовал, что Роу взволнован. Чуть-чуть передвинув локоть, Хильфе на мгновение отвёл взгляд. Анна взмахнула подсвечником и ударила его по руке; треснула кость — и револьвер упал на одеяло. Анна подобрав его, сказала:

— Теперь вам нечего вступать с ним в сделки.

Хильфе стонал и корчился от боли, лицо его побелело. У обоих не осталось в лице ни кровинки. На секунду Роу показалось, что она сейчас упадёт на колени, положит голову брата себе на плечо, отдаст, револьвер.

— Анна, — прошептал Хильфе. — Анна…

— Вилли, — сказала она, качнувшись.

— Дайте мне револьвер, — попросил Роу.

Она взглянула на него как на чужого, которому нечего делать в этой комнате; её слух был поглощён плачем, доносившимся с кровати. Роу протянул руку, и она попятилась к брату.

— Выйдите, — сказала она. — И подождите. Выйдите. — Боль сделала их похожими на близнецов. Она наставила на Роу револьвер: — Выйдите.

— Только не давайте себя уговорить. Он чуть не стал вашим убийцей, — сказал Роу, но, видя такое семейное сродство, почувствовал, что его слова звучат фальшиво.

— Молчите, пожалуйста, не то будет только хуже, — сказала она. На лицах у обоих выступил пот.

Роу чувствовал свою беспомощность.

— Обещайте, что не дадите ему уйти, — сказал он. Она передёрнула плечами:

— Обещаю.

Когда он вышел, она прикрыла дверь и заперла её на ключ.

Долгое время он ровно ничего не слышал, только раз хлопнула дверь шкафа и звякнула посуда. Он решил, что Анна перевязывает Хильфе руку; надо думать, что теперь он никуда не денется, бежать не сможет. Роу подумал, не позвонить ли мистеру Прентису и не попросить ли, чтобы полиция окружила дом, — его ведь больше не манила слава; страсть к приключениям прошла и оставила только сострадание к чужой боли. Но ему показалось, что он связан обещанием Анны; он должен ей доверять, если хочет жить дальше.

Четверть часа ползли медленно; в комнате стало темнеть. Из спальни доносились тихие голоса; его охватила тревога. Хильфе, наверно, её уговаривает. Роу вдруг почувствовал мучительную ревность; они так похожи, а за ним заперли двери, как за чужим. Он подошёл к окну, слегка приподнял маскировку и поглядел на темнеющий парк. Ему нужно ещё так много вспомнить; эта мысль пугала его после двусмысленных намёков Хильфе.

Дверь отворилась, и, когда Роу опустил маскировку и зажёг свет, он понял, как было темно. Анна, держась очень прямо, подошла к нему и сказала:

— Вот. Возьмите. Тут то, что вам нужно.

Лицо её стало очень некрасивым оттого, что она сдерживала слезы; эта некрасивость привязывала его к ней больше, чем чужая красота; не совместное счастье заставляет любить, а совместное горе, подумал он, словно сделал какое-то открытие.

— Почему же вы их не берете, ведь я для вас их достала.

Он взял маленький ролик, не чувствуя ни малейшего торжества.

— А где он?

— Он вам больше не нужен. С ним теперь все кончено.

— Почему вы его отпустили? — спросил он. — Вы же обещали.

— Ах ты, боже мой, — как-то неопределённо сказала она, — Мне же надо было ему за это заплатить.

Он принялся осторожно развёртывать ролик; ему не хотелось его показывать.

— Но ему не за что было платить, — сказал он и протянул ей ладонь, на которой лежал ролик. — Я не знаю, что он вам сказал, но дал он вам не то.

— Он поклялся, что вам нужно именно это. Откуда вы знаете, что это другое?

— Я не знаю, сколько они отпечатали копий. Может, это единственная, а может, их целая дюжина. Но я знаю, что негатив существует только один.

Она спросила печально:

— А это не он?

— Нет.

— Не знаю, на что он с вами менялся, но он вас обманул.

— Больше не буду, — сказала она. — За что бы я ни взялась, ничего у меня не выходит. Теперь поступайте, как знаете.

— Вам придётся мне сказать, где он.

— Я надеялась, что смогу сохранить вас обоих. Мне все равно, что будет с другими. Хуже ведь быть не может, чем было всегда, правда? А ведь этот проклятый шар все-таки существует!.. Но вы, он… — она села на соседний стул — жёсткий, полированный, уродливый стул с прямой спинкой; ноги её не доставали до пола. — Паддингтонский вокзал, семь двадцать. Он сказал, что больше никогда не вернётся. Я решила, что тогда вы сможете жить спокойно.

— Ну, я могу за себя постоять! — сказал он, но, поймав её взгляд, подумал, что, кажется, не так её понял. — Где он спрятал плёнку? В порту его, правда, обыщут.

— Не знаю. Он ничего с собой не взял.

— А трость?

— Нет. Только надел пиджак, не взял даже шляпы, Наверно, она у него в кармане.

— Мне придётся поехать на вокзал.

— Почему вы не хотите, чтобы этим занималась полиция?

— Пока я разыщу, кого нужно, и все ему объясню, поезд уйдёт. Если я не найду его на вокзале, тогда я позвоню в полицию. — У него возникло сомнение: — Но если он сказал, что едет на вокзал, значит, его там не будет.

— Нет. Мне он этого не говорил. Я бы ему не поверила. Так было задумано с самого начала. Иначе ему отсюда не выбраться. — Она увидела, что Роу колеблется: — Почему полиция не может встретить поезд там, куда он едет? Зачем вам вмешиваться в это самому?

— А если он выйдет где-нибудь по дороге?

— Вы не должны идти туда один. Он вооружён. Я отдала ему револьвер.

Он вдруг захохотал:

— Господи! Ну и натворили вы бед.

— Я хотела дать ему хоть маленькую возможность уйти.

— Положим, револьвер вашему брату теперь не очень поможет, разве что ему удастся убить ещё несколько ни в чем не повинных людей.

Она выглядела такой маленькой и затравленной, что долго сердиться на неё было нельзя.

— Там только одна пуля, — сказала она. — Он её прибережёт для себя.

— Вы оставайтесь дома, — сказал Роу. Она кивнула:

— До свидания.

— Я очень скоро вернусь. — Она промолчала. — И тогда мы попробуем начать жизнь сначала. — Анна как-то натянуто улыбалась, словно это не он нуждался в поддержке и в утешении, а она. — Он меня не убьёт.

— Я не этого боюсь.

— А чего же?

Она поглядела на него почти с материнской нежностью, словно они уже пережили влюблённость и у них началась более зрелая пора:

— Я боюсь, что он будет болтать. Роу пошутил уже у двери:

— Ну, меня он болтовнёй не проймёт! — Но всю дорогу вниз по лестнице он думал о том, что, кажется, опять её не понял.

Прожектора шарили высоко над парком; пятна света плавали по небу, как облака. Вся улица пропиталась кухонными запахами — люди рано готовили ужин, чтобы поесть до первой тревоги. У входа в убежище дружинник зажигал «летучую мышь». Он сообщил Роу: «Подняли жёлтый». Спички у него гасли, он не умел зажигать фонарь и к тому же нервничал — слишком много выстоял одиноких дежурств на пустынных улицах; ему хотелось поговорить. Но Роу спешил, ему было некогда.

С другой стороны моста была стоянка такси — одна машина ещё не уехала.

— Куда вам? — спросил шофёр, нерешительно поглядывая на небо, на световые квадраты между редкими звёздами, на тусклый, едва различимый аэростат. — Э, да ладно, рискну. Там будет не хуже, чем тут.

— Может, налёта не будет.

— Подняли жёлтый, — сказал шофёр, и старенький мотор затарахтел.

Они поехали по Слоэйн-стрит и Найтсбриджу в парк, а оттуда по Бейсуотер-роуд. Изредка встречались пешеходы, торопившиеся домой — автобусы быстро скользили мимо светофоров; подняли жёлтый; пивные были переполнены. Люди подзывали с тротуаров такси; когда машина задержалась перед красным светом, пожилой джентльмен в котелке быстро открыл дверцу:

— Ах, извините… Я думал, что такси свободно. Вы едете к Паддингтону?

— Садитесь, — предложил Роу.

— Хочу попасть на семь двадцать. — Незнакомец с трудом отдышался. — Вот повезло! Как раз поспеем,

— Я тоже хочу на него попасть, — сказал Роу,

— Подняли жёлтый.

— Да, слышал.

Такси, дребезжа, двигалось вперёд в сгущающейся темноте.

— В вашем районе сбрасывали вчера фугасы? — спросил седой джентльмен.

— Нет, по-моему, нет.

— Возле нас упали три. Уже пора поднимать красный.

— Да.

— Жёлтый подняли минут пятнадцать назад, — и он сверился с часами, словно высчитывая время между остановками скорого поезда. — Ага, вот, кажется, заработала зенитка. Пожалуй, в той стороне, за устьем реки.

— Я не слышал.

— Теперь уже осталось минут десять, не больше, — сказал пожилой джентльмен, держа в руке часы. Такси свернуло на Пред-стрит. Они проехали туннель и остановились. По затемнённому вокзалу сновали, спасаясь от еженощной смерти, владельцы сезонных билетов; в строгом молчании, зажав в руках портфели, они торопливо ныряли в проходы к пригородным поездам; носильщики стояли в сторонке, наблюдая за этим шествием с ироническим превосходством. Им льстило, что они — постоянная мишень бомбардировщиков.

Длинный поезд тёмным силуэтом тянулся вдоль первой платформы, книжные киоски были закрыты, а шторы в большинстве купе опущены. Все это для Роу было внове и в то же время чем-то знакомо. Стоило ему это увидеть, и в памяти стали всплывать знакомые образы. Это была та жизнь, которую он знал.

С платформы не было видно, кто сидит в поезде; ни одно купе не желало открывать своих тайн. Даже если бы шторы были подняты, синие лампочки все равно давали слишком мало света, чтобы разглядеть, кто под ними сидит. Роу был уверен, что Хильфе поедет в первом классе; будучи эмигрантом, он жил в долг, а как другу и советчику леди Данвуди ему полагалось путешествовать с шиком.

Он прошёл по коридору первого класса. Народу в купе было немного — только самые храбрые владельцы сезонных билетов так поздно задерживались в Лондоне. Роу заглядывал в каждую дверь, встречая встревоженные взоры синеватых призраков.

Состав был длинный, и, когда он дошёл до последнего вагона первого класса, носильщики уже захлопывали двери в начале поезда. Роу так привык к неудачам, что удивился, когда, отодвинув дверь, сразу увидел Хильфе.

Хильфе был в купе не один. Напротив сидела старая дама, которая, заставив его сложить руки люлькой, наматывала на них шерсть, и теперь на Хильфе были надеты наручники из толстой, сальной и грубой пряжи для матросских носков. Правая рука не сгибалась, — запястье было забинтовано и положено в самодельный лубок, и на все это старая дама наматывала и наматывала шерсть. Зрелище показалось Роу нелепым и жалким, он видел оттопыренный карман, где лежал револьвер, а во взгляде, который бросил на него Хильфе, не было ни дерзости, ни насмешки, ни злобы, в нем читалось только унижение. Ничего не поделаешь, Хильфе всегда пользовался успехом у старых дам.

— Пожалуй, нам приятнее будет поговорить в другом месте, — сказал Роу.

— Она глухая, — сказал Хильфе, — глухая как тетерев.

— Добрый вечер, — сказала дама, — Говорят, что уже подняли жёлтый.

— Да, — подтвердил Роу.

— Безобразие, — сказала дама, продолжая наматывать шерсть.

— Отдайте негатив, — сказал Роу.

— Анна должна была задержать вас подольше, Я же просил её дать мне время. В конце концов, это было бы лучше для нас обоих, — добавил он с унынием.

— Вы слишком часто её обжуливали, — сказал Роу. Он сел рядом и стал смотреть, как нитки ложатся друг на друга.

— Что вы собираетесь делать?

— Подожду, пока поезд пойдёт, а потом дёрну стоп-кран.

Вдруг где-то поблизости грохнули орудия — один, два, три раза. Старая дама глянула вверх, словно услышала какой-то невнятный звук, вторгнувшийся в её тишину. Роу сунул руку в карман Хильфе и переложил револьвер к себе.

— Если вы хотите курить, мне это не мешает, — сказала старая дама.

— Нам надо переговорить, — сказал Хильфе.

— Нам не о чем разговаривать.

— Что им даст, если они схватят меня, а фотографий так и не получат?

Роу начал было объяснять:

— Сами по себе фотографии для них не важны. А вы… — Но тут же подумал: нет, важны. Откуда я знаю, что Хильфе их кому-то не передал? Если он их куда-нибудь спрятал, он мог договориться о тайнике с другим агентом… если их и найдёт кто-нибудь посторонний, они могут пропасть. — Хорошо, поговорим, — сказал он. В этот миг над Паддингтоном оглушительно заревела сирена. На этот раз зенитки затакали где-то очень далеко — шум был похож на удары кожаной перчатки по гандбольному мячу, — а старая дама все наматывала и наматывала шерсть. Роу вспомнил слова Анны: «Я боюсь, что он будет болтать», и увидел, как Хильфе, поглядев на шерсть, вдруг улыбнулся, словно жизнь все ещё могла вызвать у него недобрый смех.

— Я все ещё согласен меняться, — сказал он.

— На что вы можете меняться?