— Вы не возражаете, если я взгляну?

— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.

— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?

— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.

— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?

— С чего вы это взяли?

— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.

Она с ужасом его прервала:

— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.

— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.

— Мы выпили по четыре на пляже.

— Ну еще по маленькой!

— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.

— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.

Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!

Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.

— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!

Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.

— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.

— А зачем? — спросила Элен. — Уже?

— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…

— Какому Джорджу?

— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.

— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!

— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.

А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.

— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.

— Нет. Я никого не люблю.

Он крикнул в бешенстве:

— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.

— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.

Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:

— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?

— Ладно.

Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.

— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.

Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.

— Вы верите в бога? — спросила она.

— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.

— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.

— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.

И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.

— Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, — сказал отец Ранк.

— А Уилсон заметил.

— Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.

— Это его профессия.

Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.

— Профессия бухгалтера?

Она тоскливо спросила его:

— Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?

Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, — сколько шума на краю тишины!

— Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.

— Вы знаете о нем все, что знаю я?

— Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.

— Чего можно и не знать?

— Ну, я имею в виду грехи, — нетерпеливо объяснил он. — Никто не приходит к вам исповедоваться в добродетелях.

— Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.

— Бедная женщина.

— Не понимаю, почему вы ее жалеете.

— Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с одним из нас.

— Он был плохим католиком.

— Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.

— И под конец это… этот ужас. Он ведь не мог не знать, что обрекает себя на вечное проклятие.

— Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие… кроме милосердия к другим людям.

— Но ведь тут даже молитвы не помогут…

Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.

— Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте, будто вы… или я… хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!

— Но церковь утверждает…

— Я знаю, что она утверждает. Церковь знает все законы. Но она и понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.

— Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? — вяло спросила она.

— Откуда у вас к нему столько злобы?

— У меня не осталось даже злобы.

— И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? — спросил он с суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.

— Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?

— Может, вам покажется странным то, что я говорю, — ведь этот человек столько грешил, — но я все же думаю, судя по тому, что я о нем знал: он воистину любил бога.

Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли горечи упали, как слезы из высохших глаз.

— Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.

— Кто знает? — ответил отец Ранк.