Тот резко проговорил:

— Я человек мягкий. Всегда делаю одолжение людям… когда это в моих силах и никому не вредит. Я человек с положением, понимаешь? Спиртное получаю легально.

— Да, конечно.

— И беру за него столько, сколько оно мне самому стоит.

— Конечно, конечно.

— А не брать, так по миру пойдешь. — Ступая осторожно, точно ему жали ботинки, он подошел к кровати и откинул одеяло. — Болтать любишь? — бросил он через плечо.

— Нет, я умею держать язык за зубами.

— Болтать-то болтай, только знай кому. — В тюфяке была большая дыра; он вытащил из нее пук соломы и снова запустил туда пальцы. Человек в поношенной одежде с деланным безразличием устремил взгляд на скверик за окном, на темные глинистые берега и на мачты парусников; позади них вспыхивали молнии, гром стал слышнее.

— Вот, — сказал губернаторский брат. — Это я могу тебе дать. Хорошее бренди.

— Да мне, собственно, не бренди нужно.

— Бери, бери, что дают.

— Тогда, пожалуй, верните мне мои пятнадцать песо.

Губернаторский брат вскричал:

— Пятнадцать песо? — Нищий поторопился объяснить, что этот человек хочет купить и немножко вина, и бренди. Сидя на постели, они стали яростно торговаться вполголоса. Губернаторский брат сказал: — Вино трудно достать. Бренди две бутылки я тебе дам.

— Одну бренди, а вторую…

— Это лучшее бренди. Из Веракруса.

— Но я пью вино… Если бы вы знали, как мне хочется вина…

— Вино я получаю по дорогой цене. Сколько ты можешь еще заплатить?

— У меня осталось всего-навсего семьдесят пять сентаво.

— Тогда бери бутылку текилы.

— Нет, нет.

— Ну, давай еще пятьдесят сентаво. Бутылка большая. — Он снова начал копаться в тюфяке, вытаскивая оттуда солому. Нищий подмигнул человеку в поношенной одежде и показал, будто откупоривает бутылку и наливает вина в стакан.

— Вот, — сказал губернаторский брат. — Хочешь — бери, хочешь — нет.

— Возьму, возьму.

Губернаторский брат сразу оставил свой грубый тон. Он потер руки и сказал:

— Вечер какой душный. Дожди в этом году, наверно, рано начнутся.

— Не окажет ли мне ваше превосходительство честь выпить бренди в ознаменование моей покупки?

— Ну что ж… можно.

Нищий отворил дверь и крикнул, чтобы принесли стаканы.

— Давно я не пил вина, — сказал губернаторский брат. — Для тоста оно, пожалуй, больше подходит.

— Конечно, — сказал человек в поношенной одежде. — Как вашему превосходительству будет угодно. — С мучительным беспокойством он смотрел, как бутылку откупоривают. Он сказал: — Если позволите, я лучше выпью бренди, — и заставил себя улыбнуться кривой улыбкой, глядя на убывающее в бутылке вино.

Сидя на кровати, все трое чокнулись; нищий пил бренди.

Губернаторский брат сказал:

— Это вино моя гордость. Прекрасное вино. Самое лучшее — из Калифорнии. — Нищий подмигнул, сделал знак рукой, и человек в поношенной одежде сказал:

— Еще стаканчик, ваше превосходительство, и могу ли я порекомендовать вам… бренди.

— Бренди хорошее, но я все-таки выпью вина. — Они наполнили свои стаканы. Человек в поношенной одежде сказал:

— Я хочу взять вино домой… угощу свою старушку. Она любит пропустить стаканчик.

— И правильно делает, — сказал губернаторский брат, осушая свой стакан. — Значит, у тебя есть старушка?

— У всех у нас есть.

— Ты счастливчик. Моя умерла. — Его рука потянулась к бутылке, схватила ее. — Иной раз тоскую по ней. Я звал свою «дружок». — Он наклонил бутылку над стаканом. — С твоего разрешения?

— Пожалуйста, ваше превосходительство, — уныло проговорил человек в поношенной одежде и сделал большой глоток бренди. Нищий сказал:

— Старушка и у меня есть.

— Ну и что? — оборвал его губернаторский брат. Он откинулся к стене, и кровать под ним скрипнула. Он сказал: — Я всегда говорю, женское влияние благотворнее мужского, женщина склоняет нас к миру, добру, милосердию. В годовщину смерти моей старушки я хожу на ее могилу — с цветами.

Человек в поношенной одежде чуть не икнул, но сдержался из вежливости.

— Если бы я тоже мог…

— Но ты же сказал, что твоя мать жива.

— Я думал, вы говорите о своей бабушке.

— Что я могу о ней сказать? Я ее даже не помню.

— Я тоже.

— А я помню, — сказал нищий.

Губернаторский брат сказал:

— Ты слишком много болтаешь.

— Может, послать его, чтобы завернул бутылку? Как бы меня не увидели с ней. Я не хочу подводить ваше превосходительство.

— Подожди, подожди. Куда нам торопиться? Ты здесь желанный гость. Все, что есть в этой комнате, все к твоим услугам. Выпей вина.

— Пожалуй, бренди…

— Тогда с твоего разрешения… — Он наклонил бутылку и пролил немного вина на одеяло. — О чем это мы говорили?

— О наших бабушках.

— Нет, не о них… Я свою даже не помню. Самое первое мое воспоминание…

Дверь отворилась. Хозяин сказал:

— Начальник полиции поднимается по лестнице.

— Прекрасно. Проведите его сюда.

— А это ничего?

— Конечно. Начальник хороший человек. — Он сказал, обращаясь к своим собутыльникам: — Но на бильярде с ним держи ухо востро.

В дверях появился коренастый мужчина в фуфайке, в белых штанах и с револьвером в кобуре. Губернаторский брат сказал:

— Входи, входи. Как твои зубы? Мы тут говорим о наших бабушках. — Он резко сказал нищему: — Подвинься. Уступи место хефе.

Хефе стоял в дверях, вид у него был несколько смущенный. Он сказал:

— Так, так…

— У нас тут небольшая пирушка. Может, присоединишься к нам? Сочтем за честь.

При виде вина лицо у хефе сразу просветлело.

— Ну что ж, стаканчик… пива всегда кстати.

— Правильно. Налей хефе пива. — Нищий налил вина в свой стакан и подал его хефе. Тот сел на кровать и выпил, потом сам взял бутылку. Он сказал:

— Хорошее пиво. Очень хорошее. У вас только одна бутылка? — Человек в поношенной одежде смотрел на него, застыв от волнения.

— Увы, только одна.

— Ваше здоровье!

— Так о чем же, — спросил губернаторский брат, — мы говорили?

— О вашем первом воспоминании, — сказал нищий.

— Первое мое воспоминание… — не спеша начал хефе. — Но этот господин ничего не пьет.

— Я выпью бренди — немножко.

— Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

— Первое, что мне запомнилось более или менее ясно, это мое первое причастие. Ах, какой душевный трепет оно вызвало! Я стоял в окружении родителей…

— Сколько же у тебя их было?

— Двое, конечно.

— Тогда они не могли тебя окружать, на это требуется по крайней мере четверо. Ха-ха!

— Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

— И вот какая ирония судьбы. Мой тяжкий долг повелел мне присутствовать при расстреле того старика, священника — от которого я принял первое причастие. Не постыжусь признаться, по у меня лились слезы. Я утешаю себя тем, что он, вероятно, причислен к лику святых и молится за нас. Не каждый заслужил заступническую молитву святого.

— Неисповедимы пути…

— Да, жизнь — это загадка.

— Ваше здоровье!

Человек в поношенной одежде сказал:

— Стаканчик бренди, хефе?

— В этой бутылке так мало осталось, что я лучше…

— Мне очень хочется отнести немножко матери.

— Да тут на самом дне. Ты ее обидишь. Один осадок. — Он опрокинул бутылку над своим стаканом и хмыкнул: — Если у пива бывает осадок. — Потом, задержав руку с бутылкой, удивленно проговорил: — Да ты плачешь, друг? — Все трое, чуть приоткрыв рты, уставились на человека в поношенной одежде. Он сказал:

— Со мной всегда так — от бренди. Простите меня, господа. Я быстро пьянею, и мне начинает видеться…

— Что?

— Сам не знаю. Будто все человеческие надежды угасают.

— Да ты поэт!

Нищий сказал:

— Поэт — душа своей страны.

Окна белым полотнищем осветила молния, где-то над головой у них грянул удар грома. Единственная лампочка под потолком мигнула и погасла.

— Плохи дела у моих полицейских, — сказал хефе, раздавив ногой слишком близко подползшего жука.

— Почему плохи дела?

— Дожди рано начинаются. Они ведь рыщут.

— За тем гринго?..

— Да что там гринго! Губернатору стало известно, что у нас в штате все еще есть священник, а вы знаете, как он к ним относится. Я бы на его месте не трогал беднягу — пусть бродит. Все равно умрет от голода или от лихорадки или сдастся. От него теперь ни добра, ни зла. Да и занялись им всего два-три месяца назад, а до этого никто и не замечал, что он здесь.

— Тогда вам надо поторопиться.

— Да никуда он не денется. Разве только перейдет границу. У нас есть человек, который знает его. Говорил с ним, им пришлось заночевать вместе. Давайте о чем-нибудь другом побеседуем. Полицейским не позавидуешь.

— Где он сейчас, по-твоему?

— Никогда не догадаешься.

— Почему?

— Здесь — то есть у нас в городе. Да, да, мы пришли к такому выводу. В деревнях начали брать заложников, ему деваться некуда. Его отовсюду гонят, не хотят иметь с ним дело. Так что мы пустили того человека, о котором я говорил, как собаку по следу. Не сегодня, так завтра он на него наткнется, а тогда…

Человек в поношенной одежде спросил:

— Многих заложников вам пришлось расстрелять?

— Пока нет. Троих-четверых. Ну-с, приканчиваю пиво. — Он с сожалением опустил стакан. — Теперь, может, попробовать ваш… назовем его сидрал.

— Да, пожалуйста.

— А мы с тобой никогда не встречались? Твое лицо мне…

— По-моему, я не имел чести.

— Вот вам еще одна загадка, — сказал хефе, протягивая свою длинную толстую руку и легонько отталкивая нищего к медным шишечкам кровати. — Иногда тебе кажется, что ты уже видел человека, бывал в каком-то месте… Во сне это было или в прошлой жизни? Один врач говорил, будто вся причина тут в фокусе зрения. Но он американец. Материалист.

— Я помню, как… — сказал губернаторский брат. Молния высветила порт, над гостиничной крышей ударил гром. Так было во всем штате — снаружи гроза, а за стенами разговоры, разговоры и бесконечно повторяющиеся слова «загадка», «душа», «источник жизни». Они сидели на кровати и разговаривали, ибо не было у них ни дел, ни веры, ни других мест получше, куда можно пойти.

Человек в поношенной одежде сказал:

— Ну, мне, пожалуй, пора.

— Куда ты?

— Да… к знакомым, — неопределенно ответил он и, описав руками широкий круг, включил в него все свои несуществующие знакомства.

— Бутылку бери с собой, — сказал губернаторский брат и добавил, признавая очевидный факт: — Ты же за нее заплатил.

— Спасибо, ваше превосходительство. — Он взял бутылку. Бренди в пей было пальца на три. Вина, конечно, совсем не осталось.

— Спрячь ее, спрячь, любезный, — резко проговорил губернаторский брат.

— Да, да, ваше превосходительство. Я поостерегусь.

— Какое он тебе превосходительство? — сказал хефе. Он заржал и столкнул нищего с кровати на пол.

— Да нет, я… — Он бочком вышел из номера, все еще с пятнами слез под красными, воспаленными глазами, и услышал из коридора, как они снова завели свой никуда не ведущий разговор о «загадке», «душе», «тайне».

Жуков на улице больше не было; их, видимо, смыло дождем. Дождевые струи падали отвесно, с каким-то мерным упорством, точно вбивали гвозди в гробовую крышку. Но в воздухе стояла все такая же духота; пот и дождь пропитывали одежду. Священник задержался на минуту в гостиничных дверях, слушая, как позади тарахтит движок, потом пробежал несколько ярдов до другого дома и, юркнув в нишу у входа, поглядел оттуда мимо гипсового генеральского бюста на пришвартованные к причалу парусники и старую баржу с железной трубой. Идти ему было некуда; дождь нарушил все его расчеты: он думал, что как-нибудь перебьется — заночует на скамейке или у реки.

Мимо по улице, отчаянно ругаясь, прошагали к набережной двое солдат. Они шли под дождем, не обращая на него никакого внимания, словно все до того плохо, что есть дождь или нет дождя — это уже неважно… Священник толкнул деревянную дверь, доходившую ему только до колен, и вошел в таверну: штабеля бутылок с минеральной водой, единственный бильярдный стол, над ним нанизанные на веревку кольца — счет очков; трое-четверо мужчин, чья-то кобура, положенная на стойку. Священник торопился спрятаться от ливня и, войдя, нечаянно толкнул под локоть человека, готовившегося к удару кием. Игрок повернулся и яростно крикнул:

— Матерь божия! — Он был в красной рубашке. Неужели нигде, даже на минуту, нельзя почувствовать себя в безопасности?

Священник униженно извинился, попятился к двери и, опять сделав неосторожное движение, задел за стену; бутылка с бренди звякнула у него в кармане. На лицах, обращенных к нему, появилась недобрая усмешка: почему не подшутить над незнакомцем?

— Что это у тебя в кармане? — спросил человек в красной рубашке. Юнец, ему, вероятно, и двадцати лет не было — золотой зуб, насмешливая, самодовольная складка у рта.

— Лимонад, — ответил священник.

— А зачем ты с собой лимонад таскаешь?

— Я принимаю хинин на ночь… запиваю лимонадом. Краснорубашечник вразвалку подошел к нему и тронул кием его карман.

— Лимонад, говоришь?

— Да, лимонад.

— Ну-ка, дай взглянуть на твой лимонад. — Он горделиво повернулся к своим партнерам и сказал: — За десять шагов контрабандиста чую. — Потом сунул руку священнику в карман и нащупал бутылку с бренди. — Вот, — сказал он. — Что я говорил? — Священник рванулся к двери и выскочил под дождь. Позади кто-то крикнул:

— Держи его! — Веселью их не было конца. Он побежал к площади, свернул налево, потом направо — на улицах, к счастью, было темно, луну закрывали тучи. Если держаться подальше от освещенных окон, его не разглядят. Он слышал их перекличку вдали. Они не прекращали погони — это было интереснее, чем играть на бильярде; где-то послышался свисток — к ним присоединилась полиция.

И вот в этот-то город он мечтал попасть, получив повышение и оставив в Консепсьоне долги — столько, сколько подобало. Сворачивая с одной улицы на другую, он вспомнил собор, Монтеса и одного знакомого каноника. Что-то, глубоко запрятанное в нем — воля к спасению, — придало на миг чудовищную смехотворность тому, что происходило с ним. Он усмехнулся, перевел дух и снова усмехнулся. В темноте слышались свистки и улюлюканье, а дождь все лил и лил. Дождевые струи приплясывали на ненужных теперь цементных плитах бывшего кафедрального собора (играть в пелоту при такой жаре никому не пришло бы в голову; вдобавок на краю площадки виселицами стояли железные качели). Он снова побежал вниз по склону холма. Его осенила счастливая мысль.

Крики слышались все ближе и ближе, и вот от реки к нему двинулись новые преследователи. Они действовали методически. Он понял это по их размеренной поступи… Полицейские, официальные охотники. Он был между теми и другими — между любителями и профессионалами. Но он знал, где та калитка, которая нужна ему. Он толкнул эту калитку, вбежал во дворик и захлопнул ее за собой.

Тяжело дыша, он стоял в темноте и прислушивался к приближающимся шагам, а дождь все хлестал и хлестал. Потом он почувствовал, что из окна на него кто-то смотрит, увидел маленькое, морщинистое лицо, темное, как те засушенные головы, что покупают туристы. Он подошел к оконной решетке и сказал:

— Падре Хосе?

— Вон туда. — В неровном огоньке свечи в окне появилось еще одно лицо, за ним — третье; лица вырастали, как из-под земли. Он прошлепал по лужам через дворик и стал стучать в дверь, чувствуя, что за ним наблюдают.

Он не сразу узнал падре Хосе; тот стоял в нелепой, расходящейся книзу колоколом ночной рубашке, с лампой в руке. Последний раз он видел его на церковном совете — сидит на задней скамейке, кусает ногти, не хочет оказаться на виду. Это было лишнее — деловитое кафедральное духовенство даже не знало его имени. А теперь, как ни странно, падре Хосе завоевал своего рода известность — не им чета.

— Хосе, — тихо проговорил священник из темноты, моргая залитыми дождем глазами.

— Кто вы такой?

— Ты не помнишь меня? Правда, с тех пор прошли годы… Не помнишь церковный совет в соборе?

— О господи! — сказал падре Хосе.

— Меня ищут. Я думал, может, ты приютишь меня… на одну ночь?

— Уходи, — сказал падре Хосе. — Уходи.

— Они не знают, кто я. Думают, контрабандист. Но в полицейском участке все поймут.

— Тише… Моя жена…

— Мне бы только уголок, — прошептал он. Ему снова стало страшно. Опьянение, наверно, уже проходило (в этом влажном и жарком климате быстро трезвеют: алкоголь выступает потом под мышками, каплями стекает со лба), а может быть, к нему снова вернулась жажда жизни, какой бы она ни была.

Лампа освещала полное ненависти лицо падре Хосе. Он сказал:

— Почему ты пришел ко мне? Почему ты думаешь, что… Не уйдешь, я позову полицию. Ты знаешь, что я за человек теперь?

Он умоляюще проговорил:

— Ты хороший человек, Хосе. Я всегда это знал.

— Не уйдешь, я крикну.

Он пытался вспомнить, откуда у Хосе такая ненависть к нему. На улице слышались голоса, пререкания, стук в двери. Что они, обыскивают дом за домом? Он сказал:

— Если я когда-нибудь обидел тебя, Хосе, прости мне. Я был плохой священник — самодовольный, гордый, заносчивый. И всегда знал в глубине души, что ты лучше.

— Уходи! — взвизгнул Хосе. — Уходи! Нечего здесь делать мученикам. Я не священник больше. Оставь меня в покое. Я живу как живется. — Он надулся, собрав всю свою ярость в плевок, и слабо харкнул, метя ему в лицо, но не попал — плевок бессильно шлепнулся на землю. Он сказал: — Уходи и помирай поскорее. Вот что тебе осталось, — и захлопнул дверь. Калитка распахнулась, во дворик вошли полицейские. Он успел увидеть, как Хосе выглядывает из окна, но тут рядом с ним выросла огромная фигура в белой ночной рубашке, обхватила его и оттолкнула прочь, словно ангел-хранитель, ставший между ним и миром, полным губительных страстей и борьбы. Кто-то сказал:

— Попался! — Это был голос молодого краснорубашечника. Священник разжал кулак и уронил у стены дома падре Хосе комочек бумаги. Он сдал последние позиции, порвал последнюю связь с прошлым.

Он знал, что наступило начало конца — после всех этих лет! Бутылку вытащили у него из кармана, а он стоял и читал про себя покаянную молитву, не вникая в ее смысл. Это напоминало формальное предсмертное покаяние; истинное покаяние — плод многих упражнений и дисциплины, одного страха мало. Он заставил себя думать о дочери, стыдясь своего греха, но в нем говорила только изголодавшаяся любовь — что-то ждет ее в жизни? А грех был такой давности, что позор потускнел, точно краски на старой картине, оставив после себя лишь нечто вроде умиления. Краснорубашечник разбил бутылку о камни мощеного дворика, и вокруг запахло спиртным — правда, не очень сильно, потому что бренди в бутылке было на дне.

Потом его повели; теперь, когда он попался, все они держались дружелюбно, подсмеиваясь над его попытками скрыться — все, кроме краснорубашечника, которому он испортил игру. Он терялся, не зная, как отвечать на их шутки; мысль о спасении овладела им как мучительная, навязчивая идея. Когда они поймут, кто он такой на самом деле? Когда он увидит метиса или лейтенанта, который уже допрашивал его? Они кучкой шли по улице, медленно поднимаясь вверх по холму к площади. У входа в полицейский участок послышался стук ружейного приклада о цемент. Возле грязной оштукатуренной стены чадила маленькая лампа, во дворе покачивались гамаки, провисшие под спящими телами, точно сетки, в которых носят кур.

— Садись, — сказал ему полицейский, по-дружески подталкивая его к скамейке. Ну вот и все: за дверью взад и вперед ходил караульный, во дворе от гамаков доносился нескончаемый храп.

Кто-то заговорил с ним; он беспомощно поднял глаза:

— Что? — Между полицейскими и краснорубашечником шел спор — будить или не будить кого-то.

— Он обязан по долгу службы, — твердил краснорубашечник. Передние зубы у него выступали вперед, как у зайца. Он сказал: — Я буду жаловаться губернатору.

Полицейский спросил:

— Ты ведь признаешь себя виновным?

— Да, — ответил священник.

— Ну вот. Чего тебе еще надо? Оштрафуем на пять песо. Зачем беспокоить человека.

— А кому пойдут эти пять песо?

— Это тебя не касается.

Священник вдруг сказал:

— Никому не пойдут.

— Никому?

— У меня всего-навсего двадцать пять сентаво.

Дверь в соседнюю комнату распахнулась, и оттуда вышел лейтенант. Он сказал:

— Что за крик вы тут подняли? — Полицейские неохотно, кое-как отдали ему честь.

— Я задержал человека, у которого обнаружено спиртное, — сказал краснорубашечник.

Священник сидел, опустив глаза.

— …ибо распяли его… распяли… распяли… — Покаяние беспомощно спотыкалось об заученные слова молитвы. Он ничего не чувствовал, кроме страха.

— Ну и что? — сказал лейтенант. — При чем тут ты? Мы таких десятками задерживаем.

— Ввести его? — спросил полицейский. Лейтенант взглянул на приниженно поникшую фигуру на скамейке.

— Встать, — сказал он.

Священник встал. Вот сейчас, думал он, сейчас… Он поднял глаза. Но лейтенант смотрел на слонявшегося у входа караульного. На его смуглом, худом лице вспыхнули беспокойство, раздражение.

— Он без денег, — сказал полицейский.

— Матерь божия! — сказал лейтенант. — Когда вы научитесь?.. — Он шагнул к караульному и оглянулся: — Обыскать его. Если денег нет, посадить в камеру. Дайте ему какую-нибудь работу. — Он вышел во двор и, размахнувшись, ударил караульного по уху. Он сказал: — Спишь на ходу. А ты должен чеканить шаг горделиво… — И повторил: — Горделиво. — Маленькая ацетиленовая лампа чадила у побеленной стены, со двора несло мочой, и полицейские спокойно спали в провисших гамаках.

— Записать его? — сказал сержант.

— Да, конечно, — не глядя на священника, бросил на ходу лейтенант и быстрой, нервной походкой прошел мимо лампы во двор. Он стал там под дождем, заливавшим его щегольской мундир, и огляделся по сторонам. Мысли его были далеко — точно какая-то тайная страсть нарушила заведенный порядок привычной ему жизни. Он вернулся назад. Он не находил себе места.

Сержант втолкнул священника во внутреннее помещение участка; на облезлой стене висел яркий рекламный календарь — темнокожая метиска в купальном костюме рекламировала минеральную воду, а рядом карандашная надпись, сделанная аккуратным, учительским почерком, гласила, что человеку нечего терять, кроме своих цепей.

— Фамилия? — спросил сержант. Не успев подумать, священник ответил:

— Монтес.

— Где живешь?

Священник назвал наугад какую-то деревню. Он был поглощен созерцанием собственного портрета. Вот он сидит среди первопричастниц в накрахмаленных белых платьях. Кто-то обвел чернилами его лицо, чтобы оно выделялось. На стене был еще один портрет — гринго из Сан-Антонио в штате Техас, которого разыскивали по обвинению в убийстве и ограблении банка.

— Ты, наверно, купил бренди, — осторожно проговорил сержант, — у незнакомого тебе человека…

— Да.

— Которого опознать не сможешь?

— Да.

— Молодец! — одобрительно проговорил сержант; ему явно не хотелось начинать расследование. Он попросту взял священника за локоть и вывел во двор; в другой руке у него был большой ключ вроде тех, что имеют символическое значение в постановках моралите или волшебных сказок.

Спящие завозились в гамаках, через край одного свесилась небритая физиономия, точно часть туши, оставшейся непроданной на прилавке мясника; большое рваное ухо, голое, все в черной шерсти бедро. Скоро появится метис; он, конечно, узнает меня и просияет от радости.

Сержант отпер низкую зарешеченную дверь и оттолкнул ногой что-то валявшееся у входа.

— Люди здесь хорошие, здесь все хорошие, — сказал он, шагая по телам спящих. В воздухе стоял ужасающий смрад, в кромешной тьме кто-то плакал.

Священник задержался на пороге, ничего не видя перед собой.

В бугристой темноте что-то двигалось, шевелилось. Он сказал:

— У меня пересохло во рту. Можно выпить воды?

Вонь ударила ему в нос, к горлу подступила тошнота.

— Потерпи до утра, — сказал сержант. — Сегодня ты уже достаточно выпил. — И, дружелюбно положив свою большую руку ему на спину, втолкнул его в камеру и захлопнул дверь. Священник наступил кому-то на руку, на плечо и, припав лицом к решетке, в ужасе пролепетал:

— Здесь стать некуда. Я ничего не вижу. Кто эти люди? — От гамаков донесся хохот сержанта.

— Hombre [друг (исп.)], — сказал он, — hombre, ты что, никогда в тюрьме не сидел?