— Понятия не имею, — сказал отец Ривас.

— Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?

— Прочту что попадется, наугад.

— Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, — сказал Пабло. — Уже почти шесть, и через два часа…

— Нет, — возразил Акуино, — мы проголосовали за то, чтобы подождать.

— А вот он не голосовал, — сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.

— У него нет права голоса. Он не с нами.

— Он умрет вместе с нами.

Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку.

— Нам некогда спорить, — сказал он. — Я отслужу мессу. Если сеньор Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть.

— Только не по мне, — заявил Акуино.

— Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь. Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего, что истинно и что ложно.

— Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много осталось.

— А как бы ты хотел его употребить?

Акуино рассмеялся.

— Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. «Когда о смерти речь, то говорит живой». Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту строчку чуть яснее — я уже начинаю понимать ее сам.

— Ты примешь мою исповедь, отец мой? — спросил негр.

— Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты. Марта?

— Как я могу тебе исповедоваться, отец мой?

— А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое обещание — даже покинуть меня.

— Я никогда…

— Об этом позаботятся парашютисты.

— А ты сам, отец мой?

— Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству. Слишком долго был одним из привилегированных.

Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату.

— Леон собирается служить мессу, — сказал он. — Хотите присутствовать?

— Который час?

— Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце.

— Что они намерены делать?

— Перес велел им освободить вас до восьми.

— А они не хотят?

— Думаю, что нет.

— Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс уцелеть, да?

— Может быть. Хотя и этот шанс невелик.

— Мое письмо Кларе… как бы там ни было, возьмите его у меня.

— Как хотите.

Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги.

— Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают, кроме Грубера… Куда, черт возьми, я его дел? — В конце концов он нашел письмо в другом кармане. — Нет, — сказал он, — теперь уже нет смысла его передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? — Он разорвал письмо на мелкие клочки. — Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У меня есть еще и фотография, — добавил он, роясь в бумажнике. — Единственная моя фотография «Гордости Фортнума», но на ней и Клара тоже. — Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. — Обещайте, что не расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Если она на это способна.

— Обещаю, — сказал доктор Пларр.

— Эти счета… лучше займитесь ими сами. — Чарли Фортнум передал их Пларру. — На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, — добавил он, — но не хочу, чтобы пострадал экипаж.

— Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас туда отведу.

— Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным. Пожалуй, останусь здесь со своим виски. — Он смерил взглядом то, что осталось в бутылке. — Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще останется настоящая норма. Даже больше шкиперской.

Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал:

— Знаю, что если во все это верить, люди под конец получают какое-то утешение. А вы вообще во что-нибудь верите?

— Нет. — Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор Пларр испытывал странную потребность выражаться предельно точно. Он добавил: — Думаю, что нет.

— Я тоже… хотя… Это страшно глупо, но, когда со мной тот тип, я говорю о священнике… ну о том, кто собирается меня убить… я чувствую… Знаете, была даже минута, когда мне показалось, что он хочет мне исповедаться. Мне, Чарли Фортнуму! Можете себе представить? И ей-богу, я бы отпустил ему грехи… Когда они убьют меня, Пларр?

— Не знаю, который сейчас час. У меня нет часов. Наверно, около восьми. Перес даст тогда команду парашютистам. Что будет дальше, один бог знает.

— Опять бог! Никуда от этого дурацкого слова не денешься, верно? Может, все-таки пойти и немного послушать? Вреда от этого не будет. А ему приятно. Я имею в виду священника. Да и делать все равно нечего… Если вы мне поможете.

Он оперся рукой на плечо доктора Пларра. Весил он на удивление мало для своей комплекции — будто его тело было надуто воздухом. Он старик, жить ему все равно осталось недолго, подумал Пларр и вспомнил тот вечер, когда встретил его в первый раз и они с Хэмфрисом тащили его, несмотря на все протесты, через дорогу в «Боливар». Тогда он весил куда больше. Они не сделали и двух шагов к двери, как Чарли Фортнум остановился и будто застыл на месте.

— Не могу, — сказал он. — Да и к чему это? Не хочу в последнюю минуту подлизываться. Проводите меня назад, к моему виски. Это и будет мое причастие.

Доктор Пларр вернулся в соседнюю комнату. Он встал рядом с Акуино, тот сидел на полу, недоверчиво наблюдая за движениями священника. Словно опасался, что, двигаясь взад и вперед возле стола и делая таинственные жесты руками, отец Ривас готовит ловушку, замышляет измену. Доктор Пларр вспомнил, что все стихи Акуино были о смерти. Видно, он не хотел, чтобы под конец ее у него отобрали.

Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то молитва — или по крайней мере мольба, полная недоверия к себе, мольба о том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка? Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они?

Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще помнил: «…сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание» [Евангелие от Луки, 22:19]. Сколько поступков совершал он в своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом?

Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось, ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника Переса: «Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас остался ровно час». Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала автомат. Голос продолжал: «Повторяю, у вас остался всего один час. Освободите консула и спасите свою жизнь».

— «…ради того, кто взял на себя грехи всего мира, да дарует он им вечный покой».

Отец Ривас начал: «Domine, non sum dignus» [владыка, я недостоин (лат.)]. Ему вторил только голос Марты. Доктор Пларр оглянулся, чтобы посмотреть, где Пабло. Негр стоял у задней стены на коленях, с опущенной головой. Смогу ли я, подумал доктор Пларр, пока их внимание отвлечено мессой, выхватить у Акуино автомат и продержать их под дулом достаточно долго, чтобы Чарли Фортнум успел сбежать? Я бы спас жизнь им всем, не только Чарли, думал он. Он посмотрел на Акуино, а тот, словно угадав его мысли, покачал головой.

Отец Ривас взял кухонное полотенце и стал вытирать бутыль так тщательно, словно стоял в приходской церкви Асунсьона.

— Ite Missa est [идите, месса свершилась (лат.)].

Голос из репродуктора откликнулся, словно литургическое ответствие: «У вас осталось пятьдесят минут».

— Отец мой, — произнес Пабло, — месса кончена. Лучше сдаться сейчас. Или давайте проголосуем снова.

— Я голосую как прежде, — сказал Акуино.

— Ты ведь священник, отец мой, тебе нельзя убивать, — сказала Марта.

Отец Ривас протянул ей кухонное полотенце:

— Ступай во двор и сожги его. Больше оно не понадобится.

— Это будет смертный грех, если ты убьешь его сейчас, отец мой. После мессы.

— Убивать когда бы то ни было — смертный грех для любого человека. Все, что мне остается, — это молить господа смилостивиться надо мной, как молил бы всякий другой.

— Так вот что ты делал там, у алтаря? — спросил доктор Пларр.

Он был измучен спорами и тем, как медленно тянулось отпущенное им краткое время.

— Я молился о том, чтобы мне не пришлось его убивать.

— Письмо туда послал? — сказал доктор Пларр. — А мне казалось, ты не веришь, что на такие письма получают ответ.

— Может, я надеялся на счастливое совпадение.

Репродуктор объявил: «У вас осталось сорок пять минут».

— Хоть бы они оставили нас в покое… — пожаловался Пабло.

— Действуют нам на психику, — пояснил Акуино.

Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату. Револьвер он взял с собой.

Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел на глиняный потолок.

— Вы пришли со мной покончить, отец мой? — спросил он.

Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал несколько шагов в комнату и сказал:

— Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь нужно.

— У меня есть еще немножко виски.

— Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут.

— И тогда вы меня убьете?

— Так мне приказано, сеньор Фортнум.

— А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне.

— Я помянул вас в своей молитве, — неловко произнес заученную фразу отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы он отвык от этого языка.

— Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой.

— Вот это мне не будет дозволено, — сказал отец Ривас.

Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет.

— Что с вами, отец мой? — спросил он.

— Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь.

— Почему вас вообще назначили главным?

— Эль Тигре считал, что может мне доверять.

— А что, разве это не так?

— Теперь не знаю. Не знаю.

Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? — подумал Чарли Фортнум.

— Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? — спросил он.

Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово «гулять». Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал:

— Простите меня…

За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?

— Я знаю, как вам тяжко, — сказал Ривас. — Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться… это вас отвлекло бы…

— Вы хотите сказать — исповедаться?

— Да. — Он объяснил: — В чрезвычайных обстоятельствах… даже я…

— Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака… который и браком-то не был. Лучше займитесь другими.

— Для них я сделал все, что мог.

— После такого долгого перерыва… это невозможно… и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил.

— Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, — уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.

— Но я же говорю, что забыл слова.

Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.

— Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.

— Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. — Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. — Жизнь — штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством.

— Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.

— А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил.

— Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер… нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей — иногда это просто крушение надежды… Пожалуйста… ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды?

Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как мог:

— Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой.

Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово. Ему привиделось, как отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он.

Отец Ривас произнес отпущение грехов.

— Пожалуй, — сказал он, — теперь я бы выпил с вами по маленькой.

— Спасибо, отец мой, — откликнулся Чарли Фортнум. — Мне повезло больше, чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам.

— Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, — сказал Акуино, — когда мы ходили вокруг двора. Иногда… — Он замолчал, прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев.

Голос произнес:

— У вас осталось только пятнадцать минут.

— Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, — заметил доктор Пларр.

— Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они дали нам спокойно умереть.

— Расскажи мне еще немного о моем отце.

— Он был хороший старик.

— О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? — спросил доктор Пларр.

— У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и ласково — как отец с сыном… а я… ну я, сам понимаешь, очень его уважал. Сперва всегда немного помолчим… знаешь, как это бывает, когда имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны.

— Его пытали?

— Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в полицейской тюрьме — долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев.

— Как он выглядел?

— Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел, лучше, чем я.

— В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие снимает полиция, чтобы подшить к делу.

— Зрелище было бы не из приятных.

— Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой.

— Волосы у него были совсем седые.

— Таким я его не видел.

— И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно сказать, что ревматизм его и убил.

— Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся, чтобы нам помахать.

— Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал.

— Я рад, что его не пытали — как тебя.

— Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить его насчет нашего плана. Когда время настало — он даже не знал, что охранник подкуплен, — я крикнул ему «беги», а он растерялся. И замешкался. Это промедление да еще и ревматизм…

— Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват.

— Как-то раз я прочитал ему стихотворение, — сказал Акуино, — но, по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее. Конечно, о смерти. Оно начиналось так: «Смерть имеет привкус соли…» Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито — уж не знаю, на кого он сердился. Он сказал: «Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть бы бог послал мне немножко страданий». Какие странные слова.

— Кажется, я их понимаю, — сказал доктор Пларр.

— Под конец он настрадался вдоволь, как хотел.

— Да. Под конец ему повезло.

— Что касается меня, я не знал, что такое скука, — сказал Акуино. — Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал.

— Может, ты не узнал себя до конца, — заметил доктор Пларр. — Хорошо, когда это происходит в старости, как у моего отца.

Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а отцу.

— У вас осталось десять минут, — произнес громкоговоритель. — Выпустите консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх!

Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас. Акуино сказал:

— Время почти истекло, позволь мне сейчас его убить. Это не дело для священника.

— Может, они все еще берут нас на пушку.

— Когда мы наверняка это выясним, скорее всего, будет слишком поздно. Янки хорошо обучили этих парашютистов в Панаме. Они действуют быстро.

Доктор Пларр сказал:

— Я выйду поговорить с Пересом.

— Нет, нет, Эдуардо. Это самоубийство. Ты слышал, что сказал Перес. Он не посмотрит даже на белый флаг. Верно, Акуино?

Пабло сказал:

— У нас ничего не выгорело. Выпустите консула.

— Если тот человек пройдет через комнату, я его застрелю, — заявил Акуино, — и всякого, кто станет ему помогать… даже тебя, Пабло.

— Тогда они убьют нас всех, — сказала Марта. — Если он умрет, мы все умрем.

— Это им, во всяком случае, надолго запомнится.

— Machismo! — сказал доктор Пларр. — Опять ваш проклятый дурацкий machismo. Леон, я должен что-то сделать для бедняги, который там лежит. Если я поговорю с Пересом…

— Что ты можешь ему предложить?

— Если он согласится продлить свой срок, вы согласитесь продлить ваш?

— Что это даст?

— Он все же британский консул. Британское правительство…

— Всего лишь почетный консул, Эдуардо. Ты сам не раз нам это объяснял.

— Но ты согласишься, если Перес…

— Да, соглашусь, но не думаю, чтобы Перес… Может, он не даст тебе даже рта раскрыть.

— Я думаю, даст. Мы с ним были приятелями.

На память доктору Пларру пришел речной плес, бескрайний лес до горизонта и Перес, решительно шагающий с одного мокрого бревна на другое навстречу группке людей, где его ждал убийца. Это мои люди, сказал тогда Перес.

— Для полицейского Перес не такой уж плохой человек.

— Я боюсь за тебя, Эдуардо.

— Доктор тоже страдает machismo, — сказал Акуино. — Давай… выходи и разговаривай… но захвати с собой револьвер.

— Я страдаю не machismo. Ты сказал правду, Леон. Я и в самом деле ревную. Ревную к Чарли Фортнуму.

— Если человек ревнует, — сказал Акуино, — он убивает соперника или тот убивает его. Ревность — штука простая.

— Моя ревность другого сорта.

— Какая еще может быть ревность? Ты спишь с чужой женой. А когда он делает то же самое со своей…

— Он ее любит… вот в чем беда.

— У вас осталось пять минут, — объявил громкоговоритель.

— Я ревную, потому что он ее любит. Такое глупое, избитое слово — любовь. Для меня оно никогда не имело смысла. Как и слово бог. Я знаю, как спят с женщиной, я не знаю, как любят. Жалкий пьянчужка Чарли Фортнум победил меня в этой игре.

— Любовницу так легко не уступают, — сказал Акуино. — Их не так-то просто приобрести.

— Клару? — Доктор Пларр засмеялся. — Я расплатился с ней солнечными очками. — Воспоминания продолжали преследовать его. Они были как надоедливые препятствия, как бутылки в игре, которые требовалось обойти с завязанными глазами по дороге к двери. Он пробормотал: — Она что-то у меня спросила перед тем, как я ушел из дома… А я не стал слушать…

— Постой, Эдуардо. Пересу нельзя доверять…

Когда доктор Пларр открыл дверь, его на миг ослепил солнечный свет, а потом мир снова приобрел резкие очертания. Перед ним шагов на двадцать тянулась жидкая грязь. Индеец Мигель валялся, как тюк выброшенного тряпья, насквозь промокшего от ночного дождя. Сразу за ним начинались деревья и густая тень.

Вокруг не было никаких признаков жизни. Полиция, как видно, выселила людей из соседних хижин. Шагах в тридцати среди деревьев что-то блеснуло. Возможно, это луч солнца отразился на лезвии штыка, но когда Пларр немного приблизился и вгляделся внимательнее, он увидел, что это просто кусок жестяного бака из-под горючего, который был вделан в стену хижины, спрятанной среди деревьев. Вдалеке залаяла собака.

Доктор Пларр продолжал медленно, нерешительно двигаться вперед. Никто не шевельнулся, никто не заговорил, не раздалось ни единого выстрела. Он поднял руки чуть выше пояса, как фокусник, который хочет показать, что в них ничего нет. И позвал:

— Перес! Полковник Перес!

Он чувствовал себя дурак дураком. В конце концов, опасности не было и в помине. Они преувеличили серьезность положения. Ему было гораздо страшнее в тот раз, когда он прыгал за Пересом с бревна на бревно.

Он не услышал выстрела — пуля ударила его сзади в правую ногу — и рухнул ничком, словно ему подставили подножку при игре в регби; голова его была всего в нескольких шагах от тени, которую отбрасывали деревья. Боли он не почувствовал, и, хотя ненадолго потерял сознание, ему было так спокойно, будто он заснул в жаркий день над книгой.

Когда он снова открыл глаза, тень от деревьев почти не сдвинулась. Его сморил сон. Захотелось заползти под деревья и снова заснуть. Утреннее солнце палило. Он смутно помнил, что с кем-то что-то должен обсудить, но это могло подождать, пока он поспит. Слава богу, подумал он, я один. Он слишком устал, чтобы заниматься любовью, да и погода для этого чересчур жаркая. А он забыл задернуть шторы.

За спиной он услышал чье-то дыхание, но не мог понять, откуда оно взялось. Чей-то голос шепнул:

— Эдуардо…

Сперва он не узнал голоса, но, когда его снова окликнули, Пларр громко спросил:

— Леон?

Непонятно, что тут делает Леон. Пларр хотел повернуться, но нога одеревенела и не дала ему этого сделать.

Голос произнес:

— Кажется, они попали мне в живот.

Доктор Пларр вздрогнул и сразу очнулся. Деревья перед ним были деревьями квартала бедноты. Солнце жгло ему голову, потому что он не успел до них добраться. Он понимал, что только гам был бы в безопасности.

Голос — он уже понял, что это голос Леона, — произнес:

— Я услышал выстрел. И не мог не прийти.

Доктор Пларр снова попробовал повернуться, но у него опять ничего не вышло, и он отказался от этой попытки.

Голос за спиной спросил:

— Ты серьезно ранен?

— Не думаю. А ты?

— Ну, я уже в безопасности.

— В безопасности?

— В полной безопасности. Не смогу убить даже мухи.

— Нам надо отвезти тебя в больницу, — сказал доктор Пларр.

— Ты был прав, Эдуардо, — произнес голос. — Какой из меня убийца?

— Не понимаю, что произошло… Мне надо поговорить с Пересом… А тебе здесь нечего делать, Леон. Ты должен был ждать вместе с остальными.

— Я подумал — а что, если я тебе нужен?

— Зачем? Для чего?

Наступило долгое молчание, пока доктор Пларр не задал довольно нелепый вопрос:

— Ты еще здесь?

В ответ послышался невнятный шепот.

— Не слышу! — сказал доктор Пларр.

Голос произнес что-то похожее на слово «отец». Во всем, что с ними происходило, явно не было никакого смысла.

— Лежи спокойно, — сказал доктор Пларр. — Если увидят, что кто-то из нас шевельнулся, могут выстрелить опять. И лучше не разговаривай.

— Я сожалею… Прости…

— Ego te absolve [отпускаю тебе грехи (лат.)], — прошептал доктор Пларр вдруг всплывшие в памяти слова.

Он хотел рассмеяться, показать Леону, что шутит — мальчиками они часто подшучивали над ничего не значившими формулами, которые заставляли их заучивать священники, — но он слишком устал, и смех застрял у него в горле.

Из тени вышли три парашютиста. В своих маскировочных костюмах они были похожи на ходячие деревья. Автоматы они держали наготове. Двое направились к хижине. Третий подошел к доктору Пларру, который лежал не шевелясь и затаив дыхание — оно уже прерывалось.