Схожу к посланнику. Ах, Минти, подумал он, лукаво щуря глаз, какой ты озорник. Пора бы научиться уму-разуму, уже не мальчик. Неисправимый скандалист. И похвалив себя коротким смешком, он вышел в своем вымокшем черном пальто на площадь Густава Адольфа; серый монарх смотрел в сторону России, дождь мочил эфес его палаша, под колоннами Оперы лепились друг к другу грибные шляпки зонтов. Площадь была пуста, только Минти и случайное такси. Минти, если на то пошло, никому не желал зла, хитрил с собою Минти, прикидывая, как пробиться к посланнику через бдительного Кэллоуэя и целый отряд молодых дипломатов с лужеными глотками. Кэллоуэй уже закрывал перед ним дверь, но Минти оказался проворнее. — Мне нужен капитан Галли, — сказал он. Отлично ориентируясь в миссии, он прошмыгнул мимо Кэллоуэя, скользнул вдоль коридора, выложенного белыми панелями, и вошел в кабинет военного атташе. Военный атташе поднял на него глаза и нахмурился.

— А, это вы, Минти, какая нелегкая вас принесла? — Он растерянно покрутил рыжеватые усы, поправил монокль. На столе перед ним лежала подшивка журналов.

— Я пришел к посланнику, — объяснил Минти, — но он пока занят. Решил забежать покалякать. Заняты?

— Очень, — ответил Галли.

— Кстати, вам, наверное, будет интересно: в городе появился еще один шотландец. Его фамилия Фаррант. Говорит, что из Макдональдса. У Галли побагровела шея.

— Вы уверены? Фаррант. Не знаю таких. Будьте добры, передайте мне книгу кланов. Вон она, сбоку от вас. — Минти подал Галли маленький красный справочник кланов и тартанов.

— Мы, Камероны, — сказал Галли, — враждуем с Макдональдами. Сойтись с кем-нибудь из Макдональдса для Камерона такая же дикость, как, скажем, французу…

— Я имел удовольствие встретить на днях вашу матушку, — втайне ликуя, сообщил Минти, вышагивая взад и вперед по кабинету. У Галли опять побагровела шея. — Замечательное произношение. Никогда не скажешь, что немка. Кстати, Галли, из-за чего у Камеронов вышел спор с Макдональдами? — Гленко, — буркнул Галли.

— Понимаю, — отозвался Минти. — А что это вы читаете, Галли? — Через его плечо Минти бросил взгляд на подшивку нудистского немецкого журнала. — Да у вас тут прямо порнографическая библиотечка. — Вам хорошо известно, — сказал Галли, — что у меня к этому художественный интерес. Я пишу корабли, — он повертел в пальцах монокль, — и человеческое тело. Черта с два, Минти, никакого Фарранта здесь нет. Этот малый просто самозванец.

— Вероятно, я не правильно запомнил клан. Наверное, Мак и еще как-нибудь. Это все ваши корабли? — Минти обвел руками рисунки, двумя рядами опоясывающие белые стены кабинета. На ярко-голубой условной воде кокетливо выгибались кораблики, барки, бригантины, фрегаты, шхуны. — А где вы прячете человеческое тело?

— У себя дома, — ответил Галли. — Слушайте, Минти, вашего приятеля нет ни у Макферсонов, ни у Макфарланов, ни… он порядочный человек? — Не думаю, — ответил Минти.

— Он многим рискует, выдавая себя за Макдональда.

— Скорее всего, это было Мак и что-то еще.

— Мы отловим его на шотландском обеде. Тогда я и разберусь в его тартане.

— Я пришел к посланнику насчет обеда выпускников Харроу, — сказал Минти. — Пожалуй, мне пора, а то он начнет беспокоиться. Не возражаете, если я воспользуюсь вашей дверью? — Минти оставил после себя лужицу воды на пол. — До свидания, Галли. Счастливого плаванья вашим корабликам. И плюньте вы на человеческое тело! — Он убрал поддразнивающие нотки и выжал каплю яда, сдобренного искренностью, — все эти округлости, Галли, — такая гадость! — И не дав Галли воспрепятствовать, Минти вышел через служебную дверь.

Да, человеческое тело гадость. Мужское или женское — Минти все равно. Телесная оболочка, хлюпающий нос, экскременты, идиотские позы в минуту страсти — все эти образы встревоженной птицей бились в голове Минти. Ничто не могло взбесить его больше, чем сосредоточенное разглядывание Галли голых бедер и грудей. Перед его мысленным взором возникла глумящаяся толпа мальчишек, орущих, портящих воздух, рвущих его открытки с Мадонной и младенцем.

Окружив себя безделушками, посланник занимался в дальнем углу комнаты, устланной пушистым ковром; Минти тихо притворил дверь. Его глаза были раскрыты чуть шире обычного. Он вобрал ими благообразную седину посланника, припудренные после бритья румяные щеки, дорогой серый костюм. Его самого немного испугал прилив разбуженной Галли ненависти. Пудриться, уделять столько внимания одежде, так старательно причесываться — Минти тошнило от такого ханжества. Плоть есть плоть, ее не спрячешь никакими уловками Сэвил-роу. Страшно подумать, что сам Господь Бог стал человеком. В церкви Минти не мог избавиться от этой мысли, она вызывала в нем дурноту, была горше муки гефсиманской и крестного отчаяния. Можно вынести любую боль, но как ежедневно терпеть свою плоть? Минти стоял на краешке ковра, разводил под ногами сырость и думал: какая пошлость любить тело, как Галли, или, как посланник, скрывать его под пудрой и щегольскими костюмами. Он ненавидел лицемеров, он мрачно и озлобленно выставлял напоказ свой затрапезный вид и ждал, когда посланник поднимет глаза от своей работы. Наконец ему надоело:

— Сэр Рональд. — Господи! — сказал посланник. — Дорогой, вы меня до смерти напугали. Как вы сюда попали?

— Я был у Галли, — сказал Минти, — он сказал, что как раз сейчас вы ничем не заняты, и я решил заскочить насчет обеда выпускников. — Странные заявления делает Галли.

— Вы, разумеется, возьметесь командовать парадом, сэр Рональд? — Постойте, мой дорогой, мы уже совсем недавно устраивали обед, а кроме того я ужасно занят.

— Прошло уже два года.

— Но вы не станете утверждать, что обед удался, — заметил посланник. — Чуть не дошло до драки. Какой-то субъект стряхивал пепел мне в портвейн. — Надо ответить делом на недавнее обращение школы к своим выпускникам. — Мой дорогой Минти, я отлично понимаю вашу беззаветную преданность школе, но нужно знать меру, Минти. Здесь очень много военных. Почему они не изучают русский язык дома или хотя бы в Таллине — я не могу понять. — В Стокгольм приехал еще один наш однокашник. Во всяком случае, на нем наш галстук. Это брат любовницы Крога.

— Интересно, — проронил посланник.

— Он работает в компании.

— Напомните ему отметиться в книге.

— Мне кажется, он никогда не учился в Харроу.

— Вы только что сказали, что учился.

— Я сказал, что он носит наш галстук.

— Зачем такая подозрительность, Минти! Непорядочного человека не станут держать в «Кроге». Я готов доверить Крогу последний пенс.

— И не прогадаете, — сказал Минти. — Они платят десять процентов. — Признаться, я попался на удочку, — ответил посланник. Он откинулся в кресле и самодовольно улыбнулся:

— Это окупит мой зимний отпуск. — Как насчет обеда? — настаивал Минти. Он повел дело всерьез; оставляя на ковре мокрые следы, подошел ближе к столу. — Это ведь нужно. Мы поддерживаем связь. Одни вечер в году не чувствуем себя иностранцами. — Да бросьте, Минти, тут все же не Сахара. Мы в тридцати шести часах пути от Пикадилли. К чему эта тоска по родине? Отправляйтесь в субботу и к понедельнику возвращайтесь. Берите пример с Галли. Он постоянно ездит домой. Лично я предпочитаю выждать и под рождество закатиться на целый месяц. Для Англии это лучшее время. Сейчас подумываю махнуть на несколько деньков поохотиться. Так что не преувеличивайте, мы тут не в ссылке. Что и говорить, он не в ссылке — в этой-то комнате с белыми панелями, и вазой осенних роз на столе; в его благополучии Минти видел умышленное оскорбление для себя. Даже не предложил мне сесть, боится за свои гобеленовые кресла — пальто у меня, видите ли, мокрое. — Обед — это нужное дело, — повторил Минти, чтобы протянуть время, вспомнить случай, шутку, сплетню и поубавить посланнику счастья.

— Я видел рецензию на вашу книгу в «Манчестер Гардиан», — сказал он.

— Да что вы! — клюнул тот. — Серьезно? И что там? Я не читаю рецензий. — А я не интересуюсь стихами, — ответил Минти. — Я прочел только заголовок: «Покушение на Даусона». Так вы купили новые акции Крога? — спросил он без перехода. — Будьте осторожны. Ходят слухи. — Что такое? Какие слухи?

— Минти обязан кое-что знать. Говорят, на заводе чуть не произошла стачка.

— Чепуха, — возразил посланник. — Крог был у меня вчера и сам посоветовал покупать.

— Хорошо, а куда он отправился потом? Вот что всех занимает сейчас. Ему сюда звонили?

— Два раза.

— Я так и думал, — сказал Минти.

— Я приобрел много акций последнего выпуска, — сказал посланник. — Дело хозяйское, — сказал Минти. — В конце концов, никто ничего не знает. Может, они немного понизят цены, хотя это уже будет игра с огнем. Впрочем, вы поэт, вам не понять эту премудрость. — Минти тихо рассмеялся.

— Что вас рассмешило?

— «Покушение на Даусона», — объяснил Минти. — Сильно сказано, а? Имейте меня в виду, если что надо узнать. Откуда дипломату ведать, что происходит на улице? Имейте в виду Минти. — И оставляя на ковре мокрые следы, он направился к двери. — Я всегда помогу однокашнику. В длинном белом коридоре он задержался перед портретами предшественников сэра Рональда; стараниями местных художников дипломаты обзавелись брыжами, алонжевыми париками, приняли варварские черты: у них были очень скандинавские раскосые глаза, на груди, скрывая кирасы, лежали меха. За спиной придворного эпохи Стюартов маячила пара оленей, вздымались горы, сверкали льды. Зато поздние портреты были совершенно лишены национального колорита. Эти затянутые в официальные мундиры и бриджи господа, в лентах и орденах, представляли интернациональное искусство в духе Сарджента и Де Ласло. Минти знал, что эти портреты чрезвычайно нравятся сэру Рональду, который скоро составит им компанию на стене, и привычное раздражение сменилось у Минти симпатией к обремененным париками вельможам: для них здешняя жизнь тоже была своего рода ссылкой, хотя и не бессрочной, как у Минти; эти «любопытные», по отзыву сэра Рональда, портреты были дороги сердцу Минти. Оставляя на серебристо-сером ковре мокрые следы, он неслышно подошел к двери и вышел на улицу. Дождь перестал, восточный ветер собирал над озером Меларен серые стада облаков, солнце вспыхивало и гасло на мокром камне дворца, оперы, риксдага. Под Северным мостом моторки рассыпали брызги, ветер подхватывал их и мелким дождем швырял в стеклянные ставни заброшенного ресторанчика. С влажно блестевшего пьедестала на Гранд-Отель взирал поверх беспокойных волн обнаженный мужчина, показывая зад прохожим на мосту. Минти зашел в телефонную будку и набрал номер «Крога». Он спросил вахтера:

— Герр Крог еще у себя? Это Минти.

— Да, герр Минти. Он еще не выходил.

— Он идет вечером в оперу?

— Он еще не распорядился насчет автомобиля.

— Если можно, попросите к телефону герра Фарранта. Ждать пришлось порядочно, но Минти был из терпеливых. На пыльном стекле будки он чертил пальцем фигурки, крестики, нарисовал голову в берете. — Алло! Фаррант? Это Минти.

— Я только что вернулся, покупал барахло, — сообщил Энтони. — Ботинки, носки, галстуки. Мы сегодня идем в оперу.

— Вы и Крог?

— Я и Крог.

— Вас уже водой не разлить. Слушайте, вы не могли бы что-нибудь узнать для меня про эту забастовку?

— Он не страдает излишней разговорчивостью.

— Я хорошо заплачу за материал.

— Хотите пополам?

Минти большим пальцем расчистил от пыли овал лица, берет, нарисовал еще один крестик, терновый венец, нимб.

— Слушайте, Фаррант. Я с этого живу, это мой кусок хлеба с маслом и, если хотите, Фаррант, даже сигареты. У вас хорошая работа, вам нет нужды тянуть с меня половину. Я дам вам треть. Ей-богу, не вру. — Он почти машинально скрестил пальцы, снимая с себя ответственность за обман. — Соглашайтесь на треть, а? — Он приготовился долго уламывать, в его голосе появились попрошайнические интонации ребенка, когда тот клянчит у старших булочку или плитку шоколада. — Нет, правда, Фаррант… — Но Энтони буквально сразил его на месте, приняв его условия. — Ладно-ладно, Минти, я возьму даже четверть, раз такое дело. До свидания. Увидимся. Не вешая трубки, Минти застыл, раздираемый сомнениями: что это значит? Уж не ведет ли он двойную игру? Вдруг к нему пристроился кто-то еще? Они на все способны, эти оборванцы, что вроде него маялись у ворот «Крога», подкупали вахтера, торчали около ресторанов, где обедал Крог, и глубокой ночью голодные брели на дальние набережные в свои каморки на пятом этаже. Не перехватил ли его Пилстрем? Или Бейер? Может, его уже купил Хаммарстен? Он представил себе, как Пилстрем в забрызганном грязью костюме безуспешно старается обмануть автомат иностранными монетками; как Бейер подсовывает соседу бумажные блюдечки из-под своего пива; как Хаммарстен… Им нельзя доверять, подумал он, нельзя. Он повесил трубку, ладонью смазал кресты и нимбы и вышел в серый осенний день.

Пора бы и перекусить, Минти? Итоги первого финансового дня: письмо от родных; новый поручитель в сопроводиловке стряпчего; кукиш редактору, пилюля Галли, шпилька посланнику; вроде бы можно и кутнуть — итак, завтрак. Но сначала дело, Минти; дело — прежде всего. Он позвонил в газету и велел прислать фотографа к опере.

Ну, завтракать.

И опять выходила задержка: церковь звала его. Полумрак, огонь лампады манили его сильнее голода. Разумеется, это всего-навсего лютеранская церковь, но и в ней держится истый дух гипсовых скульптур, негасимого света, прощенных грехов. Минти огляделся по сторонам, опустил голову и, словно тайный развратник, с пересохшим от возбуждения ртом воровато юркнул в распахнутые двери.

Пока в зале не погасли огни, Энтони чувствовал, что его разглядывают, но сейчас это его не беспокоило. Он знал, что вечерний костюм ему идет, даже если он куплен готовым. Два кресла по левую руку от него пустовали, и справа от Крога два кресла тоже были не заняты. Их места в четвертом ряду были надежно изолированы от окружающих — два кресла у них за спиной тоже были свободны. Энтони принялся подсчитывать, во что обходится Крогу поход в театр.

— Вы часто бываете здесь, мистер Крог? — спросил он, обводя взглядом сверкающие ложи с пышными гроздьями шляп, проникаясь достопримечательным духом старины: обнаженные плечи, бриллианты, седовласые головы; какая-то женщина разглядывала их в лорнет. Создавалось впечатление, что они участвуют в традиционной, неизменной от века церемонии. — Я посещаю все премьеры, — ответил Крог.

— Вы заправский меломан, — сказал Энтони.

Королевская ложа была обитаема; самого короля не было (он играл в теннис за границей), зато присутствовал с супругой наследный принц, терпеливо выставлявший себя на обозрение стокгольмской публики; показываться народу было его обязанностью до тех пор, пока не погасят свет. Интерес публики разрывался между его ложей и партером, где сидел Крог, между властью и деньгами; Энтони вынес убеждение, что деньги победили.

— Вы знакомы? — спросил он. — Вы знаете наследника? — Нет, — ответил Крог. — Я только однажды был во дворце. На приеме. Я знаю его брата.

В продолжение их беседы за ними не отрываясь наблюдали величественного вида дамы; колыхались пышные шляпы, сверкали стекла театральных биноклей; седой высохший человечек с яркой лентой через крахмальную грудь, улыбнувшись, поклонился, ловя взгляд Крога. Взглянув на королевскую ложу, Энтони убедился, что их разглядывает даже принц. Забавно: Крог, вероятно, был единственным незнакомцем, которого принц знал заочно. К ним было обращено умное, с правильными чертами лицо, сохранявшее выражение терпеливого интереса.

У обоих был утомленный вид, только усталость Крога производила впечатление физического переутомления. Смокинг поджимал ему в плечах, что-то пошлое было в бриллиантовых запонках, казавшихся одолженными; словно он натянул на себя чужой костюм и с ним чужую пошлость. — Слушайте, Фаррат, — сказал он, — если я вздремну, вы должны разбудить меня перед антрактом. Нельзя, чтобы меня видели спящим. — И добавил:

— Вторник у меня всегда очень трудный день.

Погасли лампочки в огромной центральной люстре; темнота поглотила ярус, спустилась в партер. Вторник. Скрипки, примериваясь, стали искать что-то, не нашли, заметались и потерянно сникли. Вторник. Какая-то женщина чихнула. Светлячком упала дирижерская палочка. Во вторник вечером. Я ей обещал, вспомнил Энтони, выходит, подвел, и скрипки, откликнувшись, подхватили раскаяние, воздавая за утраты, причиняемую боль и забывчивость. Она такая дурочка — наверное, прождала весь день. Трепещут, рыдают звуки, над серым полем вскрикивает птица, глоток отравленного питья, неисцелимая любовь, смерть, которой все кончается, опять кто-то чихнул; как я ее подвел, каменные ступени, «сегодня молока нет». Глупая девочка. Дэвидж. Черные паруса смерти. Поднялся занавес; длиннополые ядовито-зеленые и фиолетовые балахоны мели пыль по сцене; встряхивая песочными косицами, пела почтенных лет дама; свет рампы, сверкая, отражался в жестяных нагрудниках; глоток вина сделан, корабль отплыл. Господи, какая ерунда. Вторник. В антракте позвоню. Чувствуешь себя виноватым (плывет вероломный друг прямо к королю Марку) — такие они все безответные и, главное, влюбляются сразу по уши. Тоже своего рода наивность. Ей надо научиться следить за собой: та губная помада совершенно не смотрелась с кремом для загара; и шнапс она пила в Гетеборге с таким видом, словно крепче хереса ничего не пробовала в жизни. Подкрашенная вода в чаше, актриса с пустым бокалом, дурманящий напиток, сопрановое колдовство, эта чепуха с неисцелимой любовью. А тут даже и не любовь; но когда в тебя так вот сразу влюбляются, хочется — как бы это сказать? — отнестись к ним бережно, лучше, чем относились к тебе самому (пронзительно горькое воспоминание об исчезнувшей Аннет вытеснило музыку — настоящее страдание узнаешь не на слух, а глазами, у той испещренной надписями стены, на тех скользких от мыла ступеньках). Не будь она такой глупышкой, не попадись так просто на все мои идиотские басни, я бы не стал и расстраиваться. Он взглянул на Крога. — Мистер Крог. — Он потряс его за локоть, и Крог проснулся.

— Очень громко стали играть, — прошептал он. — По-моему, скоро конец. И точно: могучие порывы музыки волновали фиолетовый бархат одежд; не прерывая пения, к рампе потянулись отважные викинги; предательство; из тяжело вздымавшейся груди вырывалось рыдающее сопрано; мой друг; занавес падает.

— Вы не возражаете, если я сбегаю позвонить? — спросил Энтони. — Нет, — заволновался Крог, — ни в коем случае. Ко мне подойдут с разговорами. Спросят мнение о постановке.

— Скажите, что вы устали и плохо слушали.

— Все не так просто, — сказал Крог. — Это же Искусство. Великое Искусство. — Он понизил голос. — Я что-то читал об этой опере. Это одна из великих любовных историй.

— Нет, — возразил Энтони. — Вы ошибаетесь. Вы спутали ее с «Кармен».

— Правда?

— Безусловно. Я-то не спал и все видел. Кроме того, я знаю эту легенду. Там рассказывается об одном человеке, который послал своего друга привезти ему жену. Потом происходит путаница с напитком, который будто бы внушает людям страсть, этот друг с девушкой выпивают его и они влюбляются друг в друга. Но она все равно должна ехать и выйти замуж за первого. Не знаю, что здесь великого, в этой истории. Все слишком фантастично. Зачем эта чепуха с напитком? Чтобы влюбиться, совсем не обязательно что-то пить. — Может, вы правы, — сказал Крог.

— Так я схожу позвонить?

С внезапной подозрительностью Крог спросил:

— А это не пресса? Я вас и дня не буду держать, если вы свяжетесь с прессой. — Нет-нет, мистер Крог, — успокоил его Энтони, — это одна девушка. — Стал объяснять:

— Мы договорились на сегодня, а я забыл. — Вы договорились побыть сегодня вместе? — уточнил Крог. — Ну да. Пошли бы в кино или в парк. Тут есть местечко, где можно с толком посидеть?

— И вам не будет скучно? — допытывался Крог. Повернувшись в кресле, он понизил голос и продолжал уяснять. — Вы придете в парк и будете… как у вас говорят?

— Будем тискаться.

— Мы тоже так говорили! Помню, мои друзья… давно, в Чикаго… — В его голосе прозвучало радостное удивление:

— Мерфи. О'Коннор. Вильямсон. Как странно. Мне казалось, я напрочь забыл их имена. Мы там работали на мосту. Это еще до того, как я изобрел резак… По-моему, Холла там не было. Вот еще: Эронстайн…

— Скажите, мистер Крог, вам здесь нравится? — спросил Энтони. Публика терпеливо выждала, когда принц кончит аплодировать, затем потекла к роскошной лестнице, в фойе, сверкая драгоценностями и орденами, словно лампочками светофоров.

— Конечно, нравится, — ответил Крог.

— Но это же скучно. Знаете, что вам нужно после трудного дня? Немного песен и танцев. Что-нибудь легкое. Неужели здесь нет никаких кабаре? — Не знаю, — ответил Крог и не спеша продолжал:

— Я всегда доверял вашей сестре. Без нее ничего не делал. Вам можно сказать, вы ее брат. — Казалось, он готовится сделать крайне важное признание. — Да, мне это тоже кажется скучным. И та статуя. Но Кейт она нравится. — Мистер Крог, — сказал Энтони, — пойдемте сейчас со мной. Где-нибудь выпьем, послушаем музыку, а потом я провожу вас спать. — И добавил:

— Из ресторана и позвоню.

— Невозможно, — ответил Крог. — Это будет замечено.

— Никто не заметит. Все выходят в фойе.

— После антракта они увидят наши пустые кресла. Подумают, что я заболел. Вы не можете себе представить, какие поползут слухи. А у нас на днях новая эмиссия. На улице наверняка торчат репортеры. — Тогда — пусть я заболел. Вы провожаете меня домой. Меня же никто не знает. Подумают, что я ваш друг.

Крог сказал:

— Мне очень жаль, Фаррант, но их вы не проведете. Еще два часа осталось сидеть. А вы — что, немножко актер? — Немножко? — переспросил Энтони. — Жаль, вы не видели меня в «Личном секретаре». Вся школа смеялась, даже учителя. Директорша (мы ее звали негритоской) подарила мне коробку шоколада. Конечно, я не тот, что прежде, но разыграть комедию смогу.

Но Крог сказал — нет, ничего не выйдет. Все это очень заманчиво, но Фаррант не знает, как пристально следит за каждым его шагом пресса. В особенности один плюгавый оборванец. — Меня не оставляют в покое уже много лет. Что называется: оказывают честь. Без этой опеки я, честно говоря, почувствую себя неспокойно. Идите. Позвоните и возвращайтесь. — Он впервые за весь вечер раскрыл программу и внимательно, страницу за страницей стал ее читать, начав с большой рекламы «Крога» и добравшись до списка действующих лиц.

В фойе публика оставила свободное пространство для принца, который прогуливался в сопровождении супруги, пожилого господина с колючими седыми усиками и молодящейся длинноволосой дамы с прыщеватым лицом, не тронутым пудрой; группа ходила взад и вперед, взад и вперед, как звери в клетке. Вслед удаляющимся спинам вскипала волна шепота, сменяясь деланно безразличным разговором, когда те четверо возвращались. На блокноте в телефонной будке кто-то нарисовал сердце, нескладное кривобокое сердце. Телефонист долго не понимал Энтони; пришлось несколько раз повторить: «Отель Йорк». В сердце был записан номер телефона, художник начал было рисовать стрелу, но бросил. В фойе взад и вперед расхаживал принц, дамы жадно разглядывали платье принцессы, мужчины перешептывались. Что-то безыскусное и трогательное было в нарисованном сердце, но потом, ожидая с трубкой в руке, Энтони заметил в уголке страницы французский стишок, какие обычно завертывают в рождественские хлопушки, и все сразу предстало умной стилизацией, утонченной шуткой. — Мисс Дэвидж у себя? — Швейцар в «Йорке» понимал по-английски. — Трудно сказать. Пойду посмотрю. Как, вы сказали, ее зовут? — и Энтони расслышал затихающие шаги. Он взглянул на часы — четверть десятого. Кстати: как ее зовут? Она говорила, только он забыл. Выяснилось, что он даже не может толком вспомнить, какая она: в памяти застряли лишь подмеченные недостатки — не та помада, не та пудра. То, что она никакая, больно кольнуло его. Появилось чувство ответственности, словно ему доверили щенка, а он потерял его. «Только кликните — сразу прибежит…» Хорошо, а если забыл кличку?

— Это Энтони говорит, — сказал он. Он узнал голос, узнал это беззащитное простодушие, когда через озеро, мост и набережную, чудом не потерявшись в проводах, донесся короткий и слабый выдох безотчетной радости, надежды, освобождения.

Он спросил:

— Кто говорит?

— Лючия. — Как же он забыл это до глупости претенциозное имя! Она еще говорила, что ее брата зовут Родерик. Отцовские причуды. Тот обожал забытых классиков, что давным-давно собирают пыль на полках публичных библиотек. В Гетеборге он не выпускал из рук любимую книгу, с которой вообще почти никогда не расставался, — «Испанские баллады» Локкарта;

Родерик пришел из этой книги. Откуда явилась Лючия, она уже не помнила. За обедом мистер Дэвидж пообещал Энтони дать почитать Локкарта. — Скоттовского Локкарта, — уточнил он. Выяснилось, что он очень любит поэзию. Понизив голос, мистер Дэвидж восторженно отозвался о Хорне и Александре Смите. — Я люблю что-нибудь основательное, — говорил он, — не лирику, эпос. — Страдая от его навязчивой разговорчивости, дочь ядовито ввернула, что его круг чтения исчерпывается букинистической макулатурой. — Взгляните. Убедитесь сами, — и она презрительно ткнула пальцем в Локкарта, лежавшего рядом с селедкой: на корешке черного истрепавшегося переплета различался старый библиотечный штамп.

— Лючия, — повторил Энтони. — Теперь слышу. Я бы узнал ваш голос из тысячи. Я боялся — вдруг подойдет кто-нибудь из стариков. Не хочется, чтобы у вашей матушки случился разрыв сердца. — Наверное, — сказал упавший голос, — вы забыли. — Ни в коем случае, — возразил Энтони. — Видите ли, я получил довольно важную работу в «Кроге». Только сейчас выдалась минута позвонить. Сбился с ног. Вы бы знали, чем я занимаюсь! Слушайте, вам нравятся тигры? — Тигры?

— Игрушечные. Я сегодня купил одного для вас. Видите, я ничего не забыл. Можно я его принесу в отель?

— А когда?

— Я бы смог подойти часам к двенадцати.

— Ах, Энтони, если бы пораньше. Сейчас уже ничего не получится. Я скоро ложусь спать.

— Еще нет десяти.

— Дома мы всегда ложимся в десять.

— Если мне повезет вырваться, то завтра вечером… — Господи, вот бедняга-то, подумал он, в десять уже ложится; вот скука-то. Надо ее развлечь. Сделать доброе дело. Со щемящим чувством благодарности он думал: в ее глазах я шикарный парень. Верит буквально каждому слову. Дурочка, но очень славная девчушка.

— Опять не получится: мама достала куда-то билеты.

— Тогда послезавтра вечером…

— Один папин друг… Энтони, ничего не выходит. А на той неделе мы уезжаем.

— Давайте пообедаем вместе.

Звучавший безнадежностью голосок начал раздражать его. — Ничего не получается, Энтони. Вы бы видели папин распорядок! Ратуша, музеи, у нас все обеды расписаны. Мы же знакомимся с городом. На полную катушку.

— Ладно, — сдался Энтони, — остается завтрак. — Беззаботно предложил:

— Закатимся куда-нибудь на автомобиле. Когда вы можете? — Может завтра? — Она возбужденно зашептала в трубку:

— Мама идет. Я не хочу, чтобы она знала. Еще увяжется. Придете завтра в восемь на Северный мост?

— Хорошо, — ответил Энтони, вешая трубку. Все же это чертовски рано — в восемь. Это значит встать придется в половине восьмого, в такую рань здесь страшно холодно; ему представилось безрадостное зрелище его комнаты: торчащая в стакане зубная щетка, говорливый клубок водопроводных труб, окно, выходящее в переулок с мусорными ящиками, кран горячей воды, откуда идет холодная, картинки, приклеенные мылом, — он забыл купить кнопки. Ладно, сделаем доброе дело. В дверь будки постучали. Когда-нибудь это все сорвется. Они меня доконают. Но кто эти «они», он не знал. Повернувшись, он увидел, что у будки стоит Крог, и в ту же минуту его лицо залила улыбка, он весь осветился радушием, он опять был славным парнем. — Я очень задержался?

— Я подумал, — сказал Крог, — и ушел. — Словно с трудом веря, что все обстоит так просто, он удивленно продолжал:

— Все вернулись в зал, а мы остались. — Окинул взглядом широкую опустевшую лестницу. — Куда теперь? — Прекрасно, — откликнулся Энтони. — Сначала выберемся на улицу. С пальто и машиной канителиться не будем.

Крог улыбнулся:

— Как просто, — сказал он. — Мне это в голову не приходило. — Они спускались по пустой лестнице. Слабее, чем в телефонной трубке, доносился чей-то поющий голос. — Для меня это целое приключение, Фаррант. Я уже давно не переживал таких приключений. — Однако я ваш телохранитель, — вспомнил Энтони, — я за вас отвечаю, а со мной нет револьвера.

— Это были нервы. Никакого телохранителя мне не нужно.

— А нужно просто выпить.

— Вот именно. — Он взял Энтони под руку, и мимо изумленных швейцаров они вышли на площадь. Пробежал человек с какой-то рамой на палке, сверкнула вспышка света, и на мгновение все разлетелось на куски в этой ослепительной яркости, перед глазами качнулся, отступая, черно-белый мир. — Такси. Скорее. Берите такси, — приказал Крог. Уже подходили двое мужчин, что-то говоря по-шведски, но подкатило такси и Крог заспешил к задней дверце. На площади с невероятной быстротой стала расти толпа. Из машины Энтони видел, как через мост спешат еще шесть-семь человек. Какая-то женщина под памятником Густаву выкрикнула:

— Герру Крогу — ура! — и слабый хор неуверенных восклицаний проводил отъехавший автомобиль. — Дураки, — пробурчал Крог. Он глубоко, чтобы не видели, откинулся на подушки; мимо проплыли огни Гранд-Отеля. В стекла хлестнула и откатилась волна танцевальной музыки.

— Может, зайдем сюда? — предложил Энтони.

— Нет-нет, — поспешно возразил Крог. — Поищем что-нибудь потише. Поедем в Хассельбакен, это около Тиволи. Я не был там двадцать лет. — А в Тиволи есть что посмотреть?

— Я там не был.

— Надо как-нибудь съездить вечерком.

Машина забиралась все выше над озером, оставив позади залитую лунным светом каменную массу Северного Музея. Из Тиволи струилась музыка и увязала в холодном воздухе: так глыба льда бережет от разложения два тела — застывший жар, ледяная отрешенность.

— Что я буду делать в Тиволи? — недоумевал Крог. — Вы отчаянный человек, Фаррант. С вами беспокойно. Взять и уехать из оперы! Завтра это будет во всех газетах. Вы слышали, они мне что-то сказали? Им хотелось знать, что случилось: не понравилась постановка, плохое самочувствие или дурные новости?