Раздались приветственные возгласы (кто их нанял? — гадал Минти), на тротуаре, держа под мышкой портфели, задержалась деловая публика, сердито глядя в сторону вокзала. Прохожие загораживали Минти площадь. Он встал на стул. Хотя ему и не поручали, но посмотреть никогда не мешает. В Швеции не особенно любили эту актрису; вдруг случится какая-нибудь неприятность и кому-нибудь понадобится замять скандал. Положим, ее освистают… Но нет, ничего не произошло. На выходившей из вокзала женщине было верблюжье пальто с большим воротником и серые фланелевые брюки; Минти успел увидеть бледное, осунувшееся, застывшее лицо, длинную верхнюю губу, неестественно красивую и неестественно трагическую маску, знакомую по портретам Данте. Зажужжали кинокамеры, женщина заслонила лицо руками и вошла в автомобиль. Кто-то (кто же это все оплачивает? — волновался Минти) бросил роскошный букет цветов, не рассчитал, и цветы упали на дорогу. Никто не стал их поднимать. В кабину юркнула какая-то карлица в глубоком трауре и под черной вуалью, автомобиль отъехал. Репортеры сошлись у вокзала, и Минти расслышал их смех.

Он распечатал первое письмо. Скотт и Джеймс, стряпчие. «Прилагаем денежный перевод на сумму 15 фунтов, составляющих ваше месячное содержание по двадцатое сентября сего года. Просим вернуть расписку в получении. Поручители: ГЛ — РС». «ГЛ» — Минти задумался. Раньше этих инициалов не было. В старую фирму влили новую кровь. Впервые за двадцать лет в форму письма вкралось маленькое разнообразие, Минти понравилось, что он это заметил. Перед вторым письмом он выпил кофе — за удачу! Святой Кнут, это тетя Элла. Совсем забыл, что старуха (отсохни твой язык, Минти) еще жива.

Минти споткнулся. Он очень давно не видел этого слова. Конечно, полагается писать имя на банковских чеках, но Минти умудрялся делать это безотчетно. «Мой дорогой Фердинанд». Он рассмеялся и помешал ложечкой кофе: Фердинанд! — все правильно.

Да, подумал Минти, поистине знаменательный день. Весточка из дома. Как долго стынет кофе. Пока есть настроение, надо бы написать матери. «В своем последнем письме тетя Элла упомянула…» Как бы старушку удар не хватил, когда она разберет на конверте мой почерк. Не сладко почти. Еще кусочек. Адреса не знаю, а если послать через стряпчих, то они вернут обратно. Поручители «ГЛ — РС». Теперь остыл. Можно послать в отдельном конверте на адрес тети Эллы, пусть наклеит марку и сама перешлет, куда надо. Английская марка и мой почерк. Мать с ума сойдет, но терпение, Минти, терпение, у тебя разыгралась фантазия. Нельзя ставить под удар ежемесячные пятнадцать фунтов, аккуратные и точные, как часы. Поручители «ГЛ — РС». — Я все вижу, Нильс, — Минти в шутку погрозил пальцем молодому человеку, стоявшему на мостовой, — ты знаешь, что у меня сегодня получка, и хочешь выпить кофе. Это можно. Сегодня особенный день. Я получил письмо от своих.

Нильс поднялся по ступенькам с улицы, застенчивый и грациозный; так молодой олень, уткнувшись носом в ограду, провожает взглядом текущую мимо него жизнь. И Минти был эта жизнь. Минти прихлебывал кофе, собрав вокруг губ желтое кольцо. — Возьми сигарету. — Минти добрый. — Спасибо, мистер Минти.

— Какой переполох на вокзале.

— Да, мистер Минти. Она прекрасная актриса.

— Это она заплатила за цветы?

— Не думаю, мистер Минти. Оттуда выпала карточка. Вот.

— Отдай ее мне, — сказал Минти.

— Я подумал — вдруг она вам пригодится, мистер Минти. — Ты славный парень, Нильс, — сказал Минти. — Бери еще сигарету. Про запас. — Он взглянул на карточку. — Возьми всю пачку. — Что вы, мистер Минти…

— Ну, если не хочешь, — уступил Минти и, опустив пачку в карман, поднялся. — Дело не ждет. Проза жизни. Хочешь не хочешь, а деньги надо зарабатывать.

— Вас спрашивал редактор, — сказал Нильс.

— Что-нибудь неприятное?

— Кажется, да.

— А я не боюсь, — сказал Минти. — У меня в кармане пятнадцать фунтов и письмо от своих. — Он решительным шагом вышел на улицу, завернул за угол; низкорослый, да еще в длинном черном пальто — конечно, он выглядел пугалом; над ним смеялись, он это знал. Когда-то это отравляло ему жизнь, но все проходит. Спасаясь в переулки, он малыми дозами наглотался столько этого яда, что теперь стал нечувствителен к нему. Теперь он мог показываться даже на центральных улицах, мог останавливаться и разговаривать с самим собой, отражаясь пыльным своим обликом в витринах галантерейных магазинов; он почти не замечал улыбок окружающих, только внутри набухала и пульсировала тихая злоба.

Ее накопилось порядочно, когда он наконец добрался до редактора, преодолев длинные лестничные марши, типографию и закрыв за собой последнюю стеклянную дверь. Нет, какая все-таки гадость эти рыжие военные усы, командирская речь, деловая хватка — право, такому человеку самое место где-нибудь на заводе. Чтоб он свернул себе там шею. — Да, герр Минти?

— Мне сказали, вы меня спрашивали.

— Где был вчера вечером герр Крог?

— Я на минуту сбегал перехватить чашку чая. Кто мог знать, что он так неожиданно уедет из миссии?

Редактор сказал:

— Мы не очень много получаем от вас, герр Минти. Есть сколько угодно людей, которых можно использовать на внештатной работе. Придется подыскать кого-то другого. Для хроники у вас не очень острый глаз. — Он выдохнул воздух из легких и неожиданно добавил:

— И со здоровьем у вас неважно, мистер Минти. Хотя бы эта чашка чаю. Швед обойдется без чаю. Это же яд. Вероятно, вы и пьете его крепкий.

— Очень слабый, герр редактор, и холодный, с лимоном.

— Надо делать гимнастику, герр Минти. У вас есть радиоприемник?

Минти покачал головой. Терпение, думал он, снедаемый злобой, терпение. — Будь у вас радиоприемник, вы бы делали гимнастику, как я: каждое утро, под руководством опытного инструктора. Вы принимаете холодный душ? — Теплый душ, герр редактор.

— Все мои репортеры принимают холодный душ. Вы ни в чем не будете успевать, герр Минти, имея сутулую спину, слабую грудь и дряблые мышцы. Ну, это уже знакомый яд. Им недавно помаленьку травили родители, учителя, прохожие. Сгорбленный, желтый, с куриной грудью, Минти имел надежное убежище: у него была неистощимая на выдумки голова; он моргнул опаленными ресницами и с вызывающей дерзостью спросил:

— Значит, я уволен?

— Если вы еще раз упустите возможность…

— Может, мне лучше уйти сейчас, — настаивал Минти, — пока есть с чем?

— А что у вас есть?

— В компании будет работать мой друг, брат мисс Фаррант. В качестве доверенного лица.

— Вы отлично знаете, что мы не скупимся.

— Ясное дело, — сказал Минти, — а что мне полагается за Это? — и он выложил на стол перепачканную в грязи визитную карточку. — Она осталась без цветов, — объяснил Минти. — Цветы лежат на дороге. Вот что значит поручать дело репортерам с атлетическим сложением. Бросить как полагается не умеют. Попросили бы Минти, — и, грозя пальцем, Минти вышел из кабинета; он совершенно захмелел после двух чашек кофе, денежного перевода и письма от тети Эллы. В редакции он увидел Нильса. — Я поставил его на место, — сообщил он. — Некоторое время не будет приставать. Крог вышел из дома? — Нет еще. Я только что звонил вахтеру.

— Задерживается, — сказал Минти. — Давно не виделись. Ночь любви. Все мы люди, — и, втянув щеки, поеживаясь на сквозняке, тянувшем из широкого окна, обежал глазами столы в надежде наказать чью-нибудь рассеянность, но сигарет нигде не было. — Похолодало. К дождю, — и в разгар его поисков дождь пошел; с озера навалилась огромная бурая туча, дирижаблем повиснув над крышами; в подоконник резко и осторожно ударили первые капли, потом зачастили и побежали по стене.

Закусывавших под открытым небом ливень захватил врасплох. Пока с Меларена не пришла туча, на солнце было жарко. Вместе со всеми бежал под крышу и Энтони. На улице потемнело, но еще долго не зажигали огня, надеясь, что погода разгуляется. Потом официанты неохотно включили несколько ламп, света почти не прибавилось, и скоро их одну за другой погасили. Снаружи дождь барабанил по столам, нещадно поливал бурые листья на площади, усердно отмывал мостовую. Энтони заказал пиво. Он был без пальто и без зонта. Лучше переждать здесь. Пока доберешься до Крога, насквозь вымокнешь, погубишь единственный костюм. Он думал о том, что надо беречь вещи и здоровье, вспоминал, какая у них была детская в последний год перед школой. Зонты проплывали мимо, словно черные блестящие тюлени; непонятная чужая речь раздражала. Понадобись ему прикурить или узнать дорогу — как объясниться? Официант принес пиво; это в какой-то степени означало общение, раз официант понял, что спрашивали пиво. Бледный свет ламп в дневном полумраке, этот официант, кресло, стол, «клочок земли чужой, что Англии навек принадлежит», — все настраивало на меланхолический лад. И в облике его проступило благородство, гордая замкнутость изгнанника, когда он смотрел через забрызганное стекло и, забыв думать о неотложных делах вроде «Крога» и Кейт с отчетом о его судьбе, воображал, как дождь сечет заброшенные безымянные могилы, как впитывается в почву вода.

— Как сыро, — обратился он к официанту. — Деревья… — Заговорив о погоде, он хотел немного укрепить свой клочок Англии; он хотел сказать, что если дождь зарядит надолго, то скоро все листья облетят. Ему хотелось озвучить свой клочок, оживить его чем-то вроде фотографии Аннет и картинок из «Улыбок экрана»; ему хотелось проводить здесь часы. Он будет здесь питаться, к нему привыкнут.

Официант не понял.

— Bitte, — сказал он, волнуясь. — Bitte. — Пришел метрдотель. — Bitte, — успокоил он, — Bitte. — Он ушел и вернулся с уборщицей. — Что вам угодно? — спросила та по-английски. Ему совершенно нечего было сказать, и, хотя перед ним стояла почти нетронутая кружка, пришлось заказать еще одну. Он видел, как в другом конце зала официанты судачат. Главное, что это официанты: с официантками куда проще отстоять свой английский клочок. За последние десять лет он объездил полсвета, и всегда получалось, что Англия рядом. Он работал в таких местах, где его предшественники уже освоили английский клочок — даже в восточных борделях женщины понимали английский язык. Всегда был клуб (покуда он оставался его членом), партия в бридж, неоготическая англиканская церковь. Сквозь чужое стекло он смотрел на чужой дождь и думал: Крог не даст работу. Завтра поеду обратно. И тут же улыбнулся, забыв обо всем на свете, потому что за стеклом, подняв воротник пальто, в промокшей шляпе стояла и смотрела ему в глаза Англия.

— Минти, — позвал он, поражая официантов. — Минти!

Вошел Минти, настороженным взглядом окинув столики. — Вообще-то я сюда не хожу, — сказал он. — Эти молодчики из миссии… мы не очень ладим. — Он сел, сунув шляпу под стул, наклонился и доверительно сообщил:

— Это посланник их науськивает. Я абсолютно уверен. Он меня терпеть не может.

— А что они делают?

— Смеются, — ответил Минти и взглянул на пивные кружки. — Кого-нибудь ждете?

— Нет, — ответил Энтони. — Хотите пива?

— Если позволите, — сказал Минти, — я бы выпил чашечку кофе. Я противник крепких напитков. Не из моральных соображений — просто они не для моего желудка. После операции, которую я перенес десять лет назад, точнее — почти десять лет назад. Двадцать первого августа будет как раз десять лет. В день Святой Жанны Франсуазы Шантальской, вдовицы. Я был между жизнью и смертью, — продолжал Минти, — целых пять дней. Я обязан своим избавлением святому Зефирину. Простите, я вам надоел. — Нет, нет, — заверил Энтони, — нисколько. Это очень интересно. У меня тоже была операция десять лет назад, и тоже в августе. — Глаз?

— Нет. Это… рана. Осколок. У меня был аппендицит. — У меня в том же районе, — сказал Минти. — Правда, аппендикс не стали удалять. Побоялись. Разрезали и сделали дренаж. — Дренаж?

— Именно. Вы не поверите, сколько они выкачали гноя. Кувшин, не меньше. — Он подул на кофе, который принес официант. — Приятно побеседовать с соотечественником. И такое совпадение — вы тоже были в пенатах. — В пенатах?

— В школе, — пояснил Минти, помешивая кофе, и, злобно прищурив ликующие глаза, продолжал:

— В чемпионах, небось, ходили, а? Старостой были? Энтони замялся.

— Нет, — сказал он.

— Погодите, а в каком, я забыл, пансионе…

Энтони взглянул на часы.

— Простите. Мне надо идти. Меня с утра ждут в «Кроге». — Я вас провожу, — сказал Минти. — Мне тоже в те края. Не спешите. Крог только что пришел в контору.

— Откуда вы знаете?

— Я звонил вахтеру. Такие вещи надо знать. А то получится как вчера.

— Неужели все, что он делает, идет в хронику? — Почти все, — ответил Минти. — А то, что он делает тайно, — это заголовки, экстренные выпуски, телеграммы в Англию. Я человек религиозный, — продолжал Минти, — мне приятно сознавать, что Крог — ведь он богатейший в мире человек, диктатор рынка, кредитор правительственных кабинетов, всесильный маг, превращающий наши деньги, колоссальные миллионы в дешевую массовую продукцию «Крога», — приятно знать, что этот самый Крог такой же человек, как все, что Минти за ним все видит, все замечает, а то и подложит ему на стул канцелярскую кнопку (вы Коллинза-то, историка, помните?). Это для меня как вечерняя молитва, Фаррант, как vox humana. «И возвысит униженного и смиренного духом». Партридж, бывало, любил… вы, конечно, знаете, о ком я…

— Партридж?

— Старший капеллан. Он всего год-два назад ушел на покой. Очень странно, что вы не помните Партриджа.

— Просто я задумался, — сказал Энтони. — Дождь прошел. Я должен попасть в компанию, пока он снова не зарядил. Я без пальто.

Он шел быстрым шагом, но Минти не отставал, Минти, в сущности, вел его: в нужную минуту брал под руку, в нужный момент останавливал, в нужном месте переводил через улицу. В продолжение всего пути он рассуждал о функции священнической рясы. Про Харроу он вспомнил только перед воротами «Крога».

— Я хочу организовать обед выпускников Харроу, — сказал он. — Вы, конечно, возьмете билет, а кроме того я поручу вам посланника. Посланник не любит Минти, и если бы Минти был сквернословом… — он епископским жестом воздел руку с пожелтевшими пальцами. — Святой Кнут! Энтони оглянулся — Англия мыкалась у порога, наблюдая за ним через кованый орнамент ворот, выставив по обе стороны тонкого железного прута налившиеся кровью глаза. Он догадался про Харроу, понял Энтони, и хочет, чтобы я сознался; боже мой, содрогнулся он, уходя от пристального взгляда Минти, вот так статуя, фонтан, с позволения сказать; странные вкусы в «Кросе»; таким кошмарам место только на Минсинг-лейн; что у них — камень вместо сердца? Ступив за вахтером в стеклянный лифт, он со знакомым неудобством ощутил свое положение просителя и забыл о Минти. Больше всего на свете он не любил просить работу, а получалось, что он только этим и занимался. В нем закипало раздражение против Крога: откажет — плохо, возьмет — тоже плохо. Если он меня возьмет, то ради Кейт, из милости. А есть у него право на милосердие? Про меня хотя бы не скажешь, что я каменный. Внизу наконец изгладился фонтан, его сырая масса растеклась по серой поверхности бассейна, и Энтони с гордостью подумал: «Я не истукан какой-нибудь, а живой человек. Пусть у меня есть слабости — это человеческие слабости. Выпью лишнего, новую девушку встречу — что тут особенного? Человеческая природа, человеческое мне не чуждо», — и, расправив плечи, он вышел из лифта. На площадке его поджидала Кейт, Кейт приветливо улыбалась, тянулась обнять его, наплевав на лифтера и на то, что мимо семенит служащий с папкой бумаг, и горделивое «я не истукан какой-нибудь» звучало слабее, тише, растворяясь в чувстве благодарности, словно в глубину улицы уходили музыканты и на смену им подходила другая группа, трубившая громко и волнующе: молодчина Кейт, не подвела. — Явился наконец, — сказала Кейт.

— Дождь задержал. Пришлось прятаться.

— Зайдем на минутку ко мне.

Он пересек лестничную площадку, осматриваясь по сторонам: металлический стул, стеклянный стол, ваза с чайными розами; вдоль стен протянулись инкрустированные деревом морские карты, отмечавшие время суток во всех столицах мира, почтовые дни для каждой страны и где в данную минуту находится судно. В комнате Кейт те же металлические стулья и стеклянные столы, такие же чайные розы. Она повернулась к нему:

— У тебя есть работа, — и хлопнула в ладоши; она казалась помолодевшей на девять лет. — Это мне награда за труды. — Она смотрела с таким преданным обожанием, что ему стало не по себе от ее неразумной кровной привязанности. — Энтони, как хорошо, что теперь ты будешь рядом.

Он постарался разделить ее восторг:

— Да, Хорошо, я тоже подумал. — Конечно, приятно, что она так радуется, его переполняла благодарность, но эти чувства далеки от любви. Разве любят из благодарности? Или эта духовная принудиловка — чтение чужих мыслей, чувство чужой боли: разве у других близнецов этого нет? Любовь это когда легко, радостно, это Аннет, Мод. — Так что он мне поручает, Кейт? — Не знаю. Только, пожалуйста, не настраивайся против. Это настоящая работа, не подачка. Ты ему в самом деле нужен. — А если работа не по мне?

— Да нет, тебе понравится, я уверена. Попробуй, во всяком случае. Мне плохо здесь без тебя. А так мы будем все время рядом, будем вместе отдыхать, развлекаться.

— Очень мило, — улыбнулся Энтони, — а когда я буду работать? Кстати, ты хоть представляешь, где это будет происходить? Где-нибудь на заводе? Это бы ничего, я всегда интересовался техникой. Помнишь, как я наладил старый автомобиль и на Брайтон-роуд выжимал двадцать миль? Но, скорее всего, это будет что-нибудь бухгалтерское — тут, в основном, вся моя практика. — И хватит разлук: ты в Китае — я в Лондоне, ты в Индии — я в Стокгольме.

— Теперь наглядимся друг на друга. Еще надоем тебе.

— Этого никогда не будет.

— Такая идиллия была у нас только в раннем детстве, до школы. А на каникулах не успеешь оглянуться, как все кончалось. — Я этого ужасно боюсь.

— Чего именно?

— Что эти каникулы тоже ненадолго.

Сознание ошибки мучительно пронзило его: все-таки это любовь, как несправедливо, что она его сестра. Какая потеря, какая беда. В ней бездна обаяния, думал он, в ней порода, шик. Все не те слова просились с языка. Что слово с делом у нее не расходится, что на нее можно смело рассчитывать. Надо было сказать просто — что он любит ее, но тут над дверью зажегся свет и она опередила его:

— Эрик. Он тебя ждет. — Возможность была упущена, осталось чувство вины, грустный осадок, привкус невезения, плохонького оркестра и, спохватившись, клянешь себя за нерешительность и недостаток доброты. И деньги были, и даже не жалко их — отчего замешкался, может, собственное счастье упустил… — Ну, я пошел. Как я выгляжу? Ничего на носу, выбрит чисто?

— Хорошо выглядишь. А вообще Эрик не обращает на это внимания. Всюду Эрик, подумал он и попытался разжечь в себе ревность, воображая торжествующее лицо Крога, заполучившего Кейт, но перед глазами почему-то встали каменные ступени, ведущие к знакомой квартире, побеленная стена, карандашные записи на ней. «Вернусь в 12:30». «Молока сегодня нет». У Крога свое, у меня свое, никто никому не мешает. Кейт открыла дверь. Проходя, он задел ее плечом. Брат и сестра, привязанность, привычка, все правильно и спокойно. Чего ради я стану ревновать к нему? Любовь — это когда в пустой квартире надрывается звонок, когда среди сплетенных сердец, между «Ушел в пивную рядом» и «Вернусь в 12:30» ищешь свою запись, потом по скользким от мыльной воды ступеням спускаешься вниз, начало всегда хорошее, конец всегда плохой. — Спасибо, что нашли для меня время, мистер Крог, — выпалил он с порога. Он отчаянно трусил, хорохорился, его пьянила злая радость, потому что ниже падать некуда: просить работу у любовника сестры, с точки зрения любого клуба, — самое последнее дело. Он устремил на Крога свой положительный, продуманно чистый взгляд.

Напрасный труд. Крог даже не смотрел на него. Он кивнул в сторону кресла. — «Садитесь», стал возиться с зажигалкой. Он застенчивый человек, растерянно подумал Энтони.

— Сначала мне показалось, что я ничего не смогу вам предложить, — начал Крог. — Наш расчетный отдел полностью укомплектован. Ведь вы, если не ошибаюсь, в основном занимались бухгалтерией? — Да, — ответил Энтони.

— Как вы понимаете, я в эти дела не вникаю. Я полагаюсь на отчеты заведующего отделом. А он удовлетворен своими сотрудниками. Согласитесь, я не могу взять и уволить опытного работника, который удовлетворяет… — Разумеется.

— Я знал, что вы меня поймете, — сказал Крог. — Однако я хочу вам помочь — вы брат мисс Фаррант, а мисс Фаррант… — он запнулся, поднял сухое бесстрастное лицо, отчего-то принявшее тревожное выражение, и взглянул на дверь в приемную секретарши; потом опустил глаза на пульт сигнализации — похоже, он хотел спросить у самой Кейт нужное слово. — Она оказывает мне бесценные услуги, — выговорил он наконец и без перехода спросил:

— Вы знаете Америку?

— Я был один раз в Буэнос-Айресе.

— Я говорю о Соединенных Штатах.

— Нет, — ответил Энтони, — в Штатах я не был. — У меня там капиталовложения, — объяснил Крог, опять теряя нить разговора. — Сигарету?

— Благодарю.

Протягивая зажигалку, Крог заговорил обеспокоенно и громко, но плотный воздух, стиснутый звуконепроницаемыми окнами и дверью, поспешил заглушить его голос.

— Предложение, которое у меня есть для вас, может показаться странным. Возможно, вы не захотите его принять. — Им овладела мучительная растерянность, и, ничего еще не сказав, он пояснил в оправдание:

— Я не могу обратиться к полиции с такой просьбой.

— А что нужно сделать? Украсть что-нибудь? — осторожно спросил Энтони. — Украсть! — воскликнул Крог. — Конечно, нет. — Он поерзал, нервно сглотнул и решился. — Мне нужна личная охрана. Вчера… конечно, пустяки, треск выхлопной трубы, но я испугался… и подумал, что я совершенно беззащитен, если вдруг… Вам может показаться, что это пустые страхи, но в Америке такие вещи случаются сплошь и рядом. А вчера у меня были беспорядки на заводах. Вы не поверите, но…

— Нет, отчего же, верю, — подхватил Энтони. Он не раздумывал ни минуты, и только отсутствующее выражение его правдивых глаз могло подсказать, что он обшаривает Буэнос-Айрес, Африку, Индию, Малайю, Шанхай, спешно отыскивая подходящую историю. — Помнится, я встретил одного парня, он был телохранителем Моргана. Это было в Шанхае. Так он мне сказал, что они все имеют телохранителей. Он говорил… Да что там, это только разумно. Даже у кинозвезд есть телохранители.

— Но у нас, в Стокгольме…

— А вы должны идти в ногу со временем, — велел Энтони. Он обрел прежнюю уверенность в себе. Он продавал себя, как прежде продавал шелковые чулки и пылесосы; твердый взгляд, нога уже за порогом, деловитая скороговорка, никогда, впрочем, не мешавшая оставаться джентльменом (оправдывая перед мужьями ненужные приобретения, они потом так и говорили: «Это был настоящий джентльмен»). — И я именно тот человек, который вам нужен, мистер Крог. Я бы мог показать вам выигранные кубки, серебряный приз. — Он не забыл дать патетический штрих, который окончательно оправдывает покупателя в собственных глазах («бедняга, он хлебнул горя»). — Правда, я многое распродал, мистер Крог. Когда очень прижало. Помню, вышел из ломбарда и бросил квитанцию в ближайшую урну, и, поверите, ни о чем я так не жалел в жизни, как о серебряном epergne, который выиграл в шанхайском клубе; пришлось изрядно постараться — отлично стреляли люди. Замечательный был epergne.

— Значит, вы согласны на эту работу? — спросил Крог.

— Разумеется, согласен, — ответил Энтони.

— Пока я в правлении, вы свободны, но в остальных случаях вы будете всегда возле меня.

— Нужно все обставить как полагается, — сказал Энтони. — Пуленепробиваемое стекло, металлические козырьки. — Не думаю, что это может потребоваться в Стокгольме. — Тем не менее, — возразил Энтони, с нескрываемым отвращением окидывая стеклянные стены, — сюда, например, очень легко кинуть бомбу. Фонтан, конечно, ничего не потеряет…

— Как вас понимать? — быстро спросил Крог. — Вам не нравится фонтан?

— Простите, — вскинул брови Энтони, — а разве он может нравиться?

— Это работа лучшего шведского скульптора.

— Снобы, конечно, оценят, — сказал Энтони. Он подошел к окну и хмуро посмотрел вниз, на фонтан, на этот зеленый, взмокший камень под серым небом. — Зато стоит хорошо, — успокоил он.

— Вы думаете, это плохая статуя?

— Я думаю, безобразная, — ответил Энтони. — Если таков шведский идеал красоты, то я предпочту идеалы Эджуэр-роуд.

— Но лучшие знатоки, — забеспокоился Крог, — они в один голос утверждали…

— Это же одна лавочка, — сказал Энтони. — Вы спросите людей попроще. В конце концов, ведь они покупают продукцию «Крога». — Вам нравится эта пепельница? — не сдавался Крог.

— Отличная пепельница, — ответил Энтони.

— Ее проектировал этот же самый человек.

— Ему удаются безделушки, — объяснил Энтони. — В том-то и беда, что вы дали ему баловаться с таким большим камнем. Надо бы что-нибудь поменьше. — А вашей сестре нравится.

— Кейт — прелесть, — усмехнулся Энтони, — она всегда прибаливала снобизмом.

Крог тоже подошел к окну. Сумрачным взглядом окинул дворик.

— Вахтеру тоже не понравилось, — сказал он.

— Но раз вам нравится…

— Я не уверен. Совсем не уверен, — ответил Крог. — Есть вещи, которые я не понимаю. Поэзия. Стихи вашего посланника. У меня не было времени для всего этого.

— У меня тоже, — сказал Энтони. — Просто у меня врожденный вкус.

— Вы любите музыку?

— Обожаю, — ответил Энтони.

— Сегодня мы идем в оперу, — сказал Крог. — Значит, вам не будет скучно?

— Я люблю приятный мотивчик, — подтвердил Энтони. Он промычал два-три такта из «Маргаритки днем срывай», помолчал и, озадачив собеседника, сделал рукой легкий прощальный жест. Опять у меня есть служба. Ваш преданный слуга идет в гору. Теперь заживем. — Готов спорить, у вас масса дел, — сказал он. У двери задержался:

— Мне нужны деньги на барахло. — Барахло?

— Белый галстук и вообще.

— За этим проследит мисс Фаррант, ваша сестра.

— Хорошо, — ответил Энтони. — Я не прощаюсь, увидимся.

Перемена, решил Минти. Ему было больно выговаривать школьные слова, но они первыми просились на язык. Ему доставляло горькое, мучительное удовольствие вместо «освободился» сказать: «перемена». Тут была одновременно любовь и ненависть. Их соединил — его и школу — болезненно-замученный бесстрастный акт, после которого оставалось только сожалеть, не знать любви, ненавидеть и при этом всегда помнить: мы едина плоть.

А этот думает, что можно нацепить галстук Харроу и спокойно разгуливать в нем! Никакой капитан команды, никакой член клуба любителей атлетики в галстуке бантиком и в вязаном жилете не мог, вероятно, испытывать столь же яростного возмущения. Просто Минти умел владеть собой. Когда вам выкручивают руки, загоняют в икры стальные перья, рассыпают ладан и в клочья рвут бумажные иконки — поневоле научишься самообладанию. Да, долгим и трудным союзом была для Минти школа; и сплоховал не он — струсил его сообщник, когда наконец приспел коварно и терпеливо выжданный час расплаты и втянутый в переписку аптекарь с Черинг-Кросс-роуд прислал обычные на вид пакетики. И сообщник уцелел, хотя не дотянул до шестого класса и кем-то устроился в Сити, а Минти после многочасового объяснения с заведующим пансионата вылетел: его не стали исключать, мать будто бы сама забрала его из школы. Все кончилось тихо и без скандала, мать сделала за него вступительный взнос в «Общество выпускников». Перемена. Нет смысла торчать перед «Крогом», если Фаррант законным образом находится в помещении, Фарранту нужны деньги. На нем чужой галстук. С Фаррантом будет легко. Надо чем-то ярким украсить день, начавшийся таким добрым предзнаменованием, — письмом от своих. Завтра в честь святого Зефирина Минти постарается воздержаться от злобных проделок; зато сегодня можно победокурить. Святой Людовик пальцем не пошевелил помочь Минти. Когда Минти дренировали, он с больничной койки всем своим существом взывал к святому Людовику, но тот не внял, а нелюбимый и забытый Зефирин откликнулся и помог.