1

Мне идет двадцать второй год, и, однако, изо всех моих дней рождения я отчетливо представляю себе только двенадцатый, так как именно в тот сырой и туманный сентябрьский день я впервые увидел Капитана. Я все еще помню, каким мокрым был гравий под моими спортивными туфлями на квадрате школьного двора и как было скользко от мертвых листьев в галерее, ведущей к нашей часовенке, когда я без памяти убегал от моих врагов на переменке. Я проехался на ногах и резко затормозил, а мои преследователи промчались мимо, так как посреди двора стоял наш внушительный директор и беседовал с высоким мужчиной в котелке — зрелище и по тем временам уже редкое, а потому тот человек немного смахивал на актера в театральном костюме, что было близко к истине, ибо никогда больше не видел я его в котелке. На плече он держал трость, точно солдат — ружье. Я понятия не имел, кто этот человек, как, конечно, не знал и того, что он выиграл меня предшествующей ночью — по крайней мере так он утверждал — во время игры с моим отцом в трик-трак.

Я так разлетелся, что грохнулся на колени у самых ног собеседников, и когда поднялся, то обнаружил, что директор гневно смотрит на меня из-под густых бровей. Я услышал, как он сказал:

— По-моему, это как раз тот, кто вам нужен, — Бэкстер-третий. Ты ведь Бэкстер-третий?

— Да, сэр, — сказал я.

Человек, которого я всю жизнь так и буду звать — «Капитан», спросил:

— А что значит «третий»?

— Он самый младший из трех Бэкстеров, — сказал директор, — но они не родственники.

— Это ставит меня в несколько затруднительное положение, — сказал Капитан. — Который же из них тот Бэкстер, что мне нужен? Моего, как ни странно, зовут Виктор. Виктор Бэкстер — не очень-то сочетается.

— Мы тут редко пользуемся именами. Тебя зовут Виктор Бэкстер? — резко спросил меня директор.

— Да, сэр, — сказал я, помедлив, ибо очень уж не хотелось мне признаваться, что у меня такое имя: я ведь старался, хоть и тщетно, скрыть его от соучеников. Я прекрасно знал, что Виктор по каким-то непонятным причинам принадлежит к числу нежелательных имен, вроде Винсента или Мармадьюка.

— Ну в таком случае я полагаю, это тот самый Бэкстер, который вам нужен, сэр. Тебе надо вымыть лицо, молодой человек.

Суровые правила морали, существовавшие в этой школе, не позволяли мне сказать директору, что лицо было вполне чистое, пока мои враги не плеснули в него чернилами. Я увидел, что Капитан смотрит на меня карими, доброжелательными — при всей, как я узнаю впоследствии, ненадежности этого человека — глазами. Волосы у него были такие черные, что вполне могли быть крашеными, а длинный тонкий нос напоминал слегка раздвинутые острия ножниц — он так и нацелился на по-военному короткие усики, чтобы их подровнять. Мне показалось, что капитан подмигнул, но как-то трудно было в это поверить. Мой жизненный опыт подсказывал, что взрослые не подмигивают — разве что друг другу.

— Этот джентльмен когда-то учился в нашей школе, Бэкстер, — сказал директор, — в одно время с твоим отцом, как он говорит.

— Да, сэр.

— Он попросил разрешения взять тебя на сегодняшний день. Он привез мне записку от твоего отца, и, поскольку сегодня праздник и мы занимаемся неполный день, я не вижу основания не дать ему согласия, но только ты должен вернуться в свое жилище к шести часам. Он об этом знает.

— Да, сэр.

— А теперь можешь идти.

Я повернулся и направился было в классную, где уже начались занятия.

— Я имею в виду — можешь идти с этим джентльменом, Бэкстер-третий. Какой ты пропускаешь урок?

— Божественный, сэр.

— Он хочет сказать — закон Божий, — пояснил директор Капитану. И, гневно посмотрев через пространство двора на дверь, из-за которой неслись дикие звуки, закинул за плечо конец своей черной мантии. — Судя по этим звукам, ты не много пропустишь. — После чего, легко, широко шагая, он направился к двери. Его ботинки — а он всегда ходил в ботинках — ступали совсем бесшумно, как ковровые шлепанцы.

— Что там происходит? — спросил Капитан.

— По-моему, приканчивают амаликитян [упоминаемое в Библии воинственное племя, напавшее на израильтян по выходе их из Египта; поэтому Моисей заповедал своему народу истребительную войну против амаликитян], — сказал я.

— А ты амаликитянин?

— Да.

— Тогда давай смываться.

Он был совсем для меня чужой, но страха не внушал. Чужие люди — они неопасны. У них же нет такой власти, как у директора или у моих соучеников. И потом, чужак — он же не всегда тут. От чужака можно легко сбежать. Мама у меня уже несколько лет как умерла — я даже и тогда не мог бы сказать, как давно: время в детстве течет ведь совсем по-другому. Я видел ее на смертном одре — она лежала бледная и неподвижная, точно статуя на могильном камне, и, когда она не ответила на мой полагающийся поцелуй в лоб, я понял — не почувствовав при этом особого горя, — что она отправилась к ангелам. В ту нору — еще до школы — я боялся только отца, который, как говорила мама, давно уже связался с силами, противоположными тем, к которым она отправилась. «Твой отец — сатана», — любила она говорить мне, и ее глаза, обычно уныло-тусклые, на миг вспыхивали, точно газовые горелки.

Мой отец — это я точно помню — явился на похороны весь с головы до ног в черном, даже борода у него была в тон костюму, и я стал искать взглядом торчащий из-под пиджака хвост, но не сумел его обнаружить — правда, это меня не переубедило. Мне не часто доводилось видеть отца — ни до похорон, ни после, так как он редко заходил ко мне домой, если можно так назвать квартиру близ Ричмонд-парка, в доме под названием «Лавры», объединенном общей стеной с другим таким же, куда я переехал после смерти мамы. Как мне сейчас кажется, отец договорился об этом с маминой сестрой после похорон, на поминках, где накачивал ее хересом до тех пор, пока она не пообещала брать меня к себе на время школьных каникул.

Моя тетя была женщина вполне сносная, но уж больно скучная, и потому она — понятное дело — так и не вышла замуж. Она тоже называла отца Сатаной в тех редких случаях, когда говорила о нем, а я, хоть и боялся отца, начал испытывать к нему уважение, потому как не в каждой семье ведь есть сатана. О том, что существуют ангелы, приходилось верить на слово, а вот сатана, как сказано в моем молитвеннике, «бродит по миру аки лев рыкающий», этим-то, думал я, наверно, и объясняется, почему отец проводит в Африке куда больше времени, чем в Ричмонде. Теперь, после стольких лег, я начинаю сомневаться — а может, он по-своему был совсем неплохим человеком, чего я поостерегся бы сказать про Капитана, выигравшего меня у отца а трик-трак — во всяком случае, так он утверждал.

— Куда же мы пойдем? — спросил меня Капитан. — Я не ожидал, что тебя так легко отпустят. Я думал, придется подписывать уйму бумаг — я уже привык, что почти всегда приходится подписывать бумаги. Для обеда еще рановато, — добавил он.

— Уже почти двенадцать, — сказал я.

Я никогда не мог насытиться чаем и хлебом с джемом, который нам подавали в восемь утра.

— У меня аппетит просыпается только к часу, а вот жажда появляется всегда за полчаса до этого, но я могу начать и в двенадцать, только ты вот маловат для бара. — Он оглядел меня с головы до ног. — Ни за что тебя туда не пустят. Даже для своих лет ты ростом не вышел.

— Можем пойти прогуляться, — без особого восторга предложил я, так как прогулки входили в воскресный распорядок дня и часто сопровождались избиением амаликитян.

— А куда?

— Есть тут у нас Главная улица, а то можно пойти на луг или к замку.

— Помнится, по пути со станции я заметил кабачок под названием «Швейцарский коттедж».

— Да. Это у канала.

— Тебя, я думаю, можно оставить на улице, пока я проглочу джина с тоником. Я с этим быстро управлюсь.

Но он отсутствовал все-таки почти полчаса, и теперь, умудренный многолетним опытом, я думаю, что он проглотил по крайней мере три порции.

А я слонялся возле дровяного склада поблизости, разглядывая зеленые водоросли в канале. Я чувствовал себя таким счастливым. Меня нисколько не озадачило появление Капитана — я принял это как факт. Случилось — и все: так между двумя дождливыми неделями вдруг выпадает отличный день. Произошло — значит, произошло. А пока что я раздумывал, нельзя ли соорудить из досок, валявшихся на складе, плот и спуститься на нем к морю. Канал — это, конечно, не река, но канал, безусловно, должен вывести к реке, а жили мы — как я уразумел из занятий по географии — на острове, значит, река рано или поздно непременно приведет к морю. Парус можно было бы сделать из рубашки, но вот где взять провиант для долгого путешествия…

Я был погружен в глубокие раздумья, как вдруг услышал голос Капитана, который, выйдя из «Швейцарского коттеджа», неожиданно спросил:

— Есть у тебя деньги?

Я сосчитал то, что у меня осталось от карманных денег за прошлую неделю, которые начальник пансиона выдавал нам по воскресеньям — наверное, потому, что в этот день все магазины закрыты и, значит, никаких соблазнов, даже кондитерская при школе и та по воскресеньям не работает. Но он и не представлял себе, какие сложные финансовые, операции проводятся в воскресенье: выплата долгов, насильственное получение денег взаймы, начисление процентов и перепродажа ненужного имущества.

— Три пенса и три монеты по полпенса, — сообщил я Капитану.

В те дни, когда стоимость денег была еще сравнительно стабильной, это была не такая уж маленькая сумма. Капитан вернулся в кабачок, а я принялся раздумывать, какая мне потребуется иностранная валюта для путешествия. Я решил, что практичнее всего будет, пожалуй, взять с собой восьмипенсовики.

— У хозяина не было сдачи, — пояснил мне Капитан, вернувшись.

В тот момент мне пришло в голову, что у него, видимо, кончились деньги, но когда он сказал: «А сейчас пошли в „Лебедь“ — пообедаем как следует», я понял, что ошибся. Даже моя тетка никогда не водила меня в «Лебедь»: она приезжала в школу с домашними сандвичами, завернутыми в пергаментную бумагу, и с термосом горячего молока. «Не люблю есть пищу, приготовленную чужими руками, я им не доверяю, — часто говорила она мне и добавляла: — Да к тому же в ресторанах такие цены заламывают — сразу видно: там люди нечестные».

Когда мы вошли в «Лебедь», в баре было полно народу, и Капитан усадил меня за столик в соседнем зале, который, видимо, считался рестораном, так что по закону я мог там сидеть. Я видел, как Капитан разговаривал с хозяином, и сквозь трескотню в баре до меня донесся его четкий властный голос.

— Две одноместные комнаты на одну ночь, — услышал я.

На мгновение у меня мелькнула мысль, кто же это будет ночевать с ним, но мой мозг тотчас переключился на более интересные вещи, ибо я никогда еще не видел бара и он приковал к себе мое внимание. Каждому, кто стоял там, было что порассказать, и все, казалось, пребывали в отличном настроении. Я вспомнил про плот и задуманное мною дальнее путешествие, и мне показалось, что я уже нахожусь на другом конце света, в романтическом городе Вальпараисо, и пирую с чужеземными моряками, пересекшими Семь морей [так называются северная и южная части Атлантического океана, северная и южная части Тихого океана, Северный Ледовитый океан, северная и южная части Индийского океана], — правда, все они были в рубашках с крахмальными воротничками и в галстуках, но, возможно, надо приодеться, когда сходишь на берег в Вальпараисо. Воображению моему помог разыграться бочонок на стойке бара, в котором, наверно, был ром, а также сабля без ножен — бесспорно, абордажная сабля, — висевшая в качестве украшения над головой хозяина.

— Подайте нам туда, за столик, двойную порцию джина с тоником, — говорил тем временем Капитан, — и какой-нибудь шипучки для мальчика.

До чего же свободно он себя чувствует здесь, в Вальпараисо, подумал я с восхищением, — точно у себя дома. В раскрытую дверь потянуло сквозняком, и вокруг меня заклубился табачный дым — я с удовольствием вдохнул его. А Капитан тем временем говорил хозяину:

— Вы не забудете, что мой чемодан стоит у вас за стойкой? Велите отнести его в мой номер. А мы с мальчиком после обеда прогуляемся. Не идет ли, кстати, какого-нибудь подходящего фильма в кино?

— У нас тут показывают только один фильм, — сказал хозяин, — и довольно старый. Называется он «Дочь Тарзана», но я не знаю, подходящий он или нет. По-моему, там девушка живет с обезьяной…

— А есть дневной сеанс?

— Да, сегодня суббота, так что будет один сеанс в половине третьего.

Капитан подошел к столику, где я сидел. Он взял меню и сообщил мне:

— Для начала, думаю, возьмем копченой лососины. А потом что бы ты хотел — свиную отбивную или телячью котлету?

Хозяин самолично принес нам напитки — по всей видимости, джин с тоником и шипучку, которая оказалась оранжадом. Когда он ушел, Капитан прочел мне небольшую лекцию:

— Запомни; никогда не поздно учиться у такого бывалого человека, как я. Если у тебя маловато денег — а такое часто будет случаться, когда поживешь с мое, — никогда не пей у стойки, не заказавши сначала номера, не то с тебя сразу потребуют деньги. А сейчас твой оранжад и мой джин будут включены в стоимость обеда, стоимость же обеда будет включена в стоимость номера.

В тот момент его слова были для меня пустым звуком. Только позднее я оценил предусмотрительность Капитана и понял, что он по-своему пытался подготовить меня к новой жизни.

Мы отлично поели, хотя от лососины мне захотелось пить, и Капитан, видя, с какой грустью я взираю на свой пустой стакан, заказал мне еще оранжада.

— Надо пройтись, — сказал он, — хотя бы для того, чтоб выпустить газы.

Я начал потихоньку приходить в себя от благоговейного трепета, который он мне поначалу внушал, и решил задать ему вопрос:

— А вы морской капитан?

Нет, сказал он, он не любит море, он человек армейский. Вспомнив, как он одолжил у меня деньги возле «Швейцарского коттеджа», я не без тревоги ждал того момента, когда надо будет расплачиваться, но Капитан лишь взял счет и написал на нем свое имя и номер — это, как он мне объяснил, номер снятой им комнаты. Я заметил, что он написал: «Дж.Виктор (Кпт.)». Меня поразило странное совпадение: оказывается, у него такая же фамилия, как у меня имя, но в то же время это было мне приятно — приятно, что у меня наконец появился родственник, к которому я мог бы привязаться, причем не ангел, и не сатана, и не тетка.

После нашего отличного обеда Капитан заговорил с хозяином по поводу ужина.

— Нам нужно поесть пораньше, — сказал он. — Мальчику таких лет надо к восьми уже быть в постели.

— Я вижу, вы разбираетесь в воспитании ребенка.

— Пока научился, немало шишек себе набил. Понимаете, мать у него умерла.

— А-а! Выпейте коньячку, сэр, за счет заведения. Нелегко это для мужчины — заменить ребенку мать.

— Никогда не отказываюсь от хорошего предложения, — сказал Капитан и минуту спустя уже чокался с хозяином поверх стойки. А я подумал, что никогда еще не видел никого, менее похожего на чью-либо мать, чем Капитан.

— Закрываемся, джентльмены, закрываемся, — объявил хозяин и, обращаясь к Капитану, конфиденциальным тоном добавил: — Это, конечно, не относится к вам, сэр: вы ведь наш постоялец. Могу я предложить вашему малышу еще оранжаду?

— Лучше не надо, — сказал Капитан. — А то, знаете ли, слишком много газов образуется.

Со временем я обнаружу у Капитана весьма нетерпимое отношение к газам — чувство, которое я разделял, ибо по ночам в спальне слишком многие из моих соучеников любили посостязаться в умении испортить воздух.

— Так как насчет того, чтоб нам поужинать пораньше? — сказал Капитан.

— Мы обычно не подаем ничего горячего до восьми. Но если вы не возражаете против чего-нибудь вкусненького из холодных закусок…

— Я это даже предпочту.

— Скажем, кусочек холодного цыпленка и ломтик ветчины?..

— Ну и еще, пожалуй, немного зеленого салата? — подсказал Капитан. — Мальчику для роста нужна зелень — во всяком случае, так говорила его мать. Что же до меня… я слишком долго жил в тропиках, где салат — это дизентерия и смерть… Но вот если у вас осталось немного того яблочного пирога…

— И кусочек сыра к нему? — предложил хозяин с явным желанием угодить.

— Нет, вечером для меня это не пойдет, — сказал Капитан, — опять-таки газы. Ну а теперь мы двинулись. Посмотрю на рекламные кадры у кинотеатра. Вы сказали «Дочь Тарзана», не так ли? Обычно по рекламным кадрам можно понять, подходящий это фильм для ребенка или нет. Если неподходящий, мы просто погуляем, а я потом сбегаю на вечерний сеанс, когда уложу мальчика в постель.

— Как выйдете, сверните налево, и там через дорогу, ярдах в ста отсюда, будет кино.

— До скорой встречи, — сказал Капитан, и мы вышли на улицу, но, к моему изумлению, сразу повернули направо.

— Кино ведь в другой стороне, — сказал я.

— А мы не идем в кино.

Я расстроился и попытался переубедить его:

— У нас многие мальчики, которые живут не в интернате, видели «Дочь Тарзана».

Капитан остановился. Он сказал:

— Даю тебе право выбора. Мы пойдем смотреть «Дочь Тарзана», если ты так настаиваешь, и потом ты вернешься — как же этот чванливый осел сказал? — в свое «жилище», или же мы не идем смотреть фильм — и ты не возвращаешься в свое «жилище».

— А куда же я денусь?

— В три часа есть хороший поезд на Лондон.

— То есть мы, значит, поедем до самого Лондона! А когда вернемся?

— Мы не вернемся — разве что тебе так уж захочется посмотреть «Дочь Тарзана».

— Да не так уж мне и хочется смотреть «Дочь Тарзана».

— Ну в таком случае… Это у нас дорога на станцию, малыш?

— Да, но вы это и сами знаете.

— Откуда, черт подери, мне это знать? Я сегодня утром шел другой дорогой.

— Но вы же учились в этой школе, директор сам сказал.

— Да я в первый раз вижу этот чертов город. — Он положил руку мне на плечо, и по этому жесту я почувствовал, что он человек добрый. Он сказал: — Когда ты лучше узнаешь меня, малыш, ты поймешь, что я не всегда говорю правду. Как, наверное, и ты.

— Но я всегда на этом попадаюсь.

— Ха, придется тебе поучиться, как надо врать. Что толку во лжи, если она сразу заметна? Вот когда я вру, ни один человек не отличит это от чистейшей правды. Иной раз я и сам не могу отличить.

Мы пошли по так называемой Замковой улице, которая пролегала мимо школы, и я со страхом подумал: а что если Капитан выбрал не ту улицу и вдруг директор школы выбежит со двора в своей мантии, надутой, точно мачта баркаса, и схватит нас с Капитаном? Но вокруг стояла полнейшая тишина.

У «Швейцарского коттеджа» Капитан на секунду приостановился, но дверь была заперта — бар был закрыт. Какой-то мальчишка что-то нам крикнул с пестрой баржи, плывшей по каналу: ребята с барж вечно что-то кричат школьникам. Враждуют как кошка с собакой — шуму много, но до укусов дело не доходит. Я сказал:

— А как же ваш чемодан — ведь он остался в гостинице?

— А в нем нет ничего, кроме двух кирпичей.

— Кирпичей?

— Ну да, кирпичей.

— И вы их что же, оставите?

— А почему бы и нет? Кирпичи, если понадобятся, всегда можно найти, а чемодан — он старый. Старые чемоданы, да еще с наклейками, всегда внушают доверие. Особенно если наклейки заграничные. А новый чемодан кажется ворованным.

Но сомнения мои не рассеялись. В конце концов, я уже достаточно знал жизнь и понимал, что, даже если у него самого есть обратный билет, ему же надо платить за меня. А мои денежки ушли на оплату его джина с тоником в «Швейцарском коттедже». И потом, мы ведь обедали — это было настоящее пиршество, на моей памяти ни разу еще такого не было. Мы уже почти дошли до вокзала, когда я спросил:

— Но вы ведь не заплатили за наш обед, правда?

— Побойся бога, малыш. Я же расписался на счете. Чего ты еще от меня хочешь?

— И ваша фамилия действительно Виктор?

— Ну, иногда такая, иногда другая. Не очень-то это весело, верно, от рождения и до смерти ходить под одной фамилией. Взять хотя бы Бэкстер. Не скажу, чтоб это была красивая фамилия. А ты ведь носишь ее уже немало лет, верно?

— Двенадцать.

— Слишком долго. Мы придумаем тебе в поезде что-нибудь получше. Да и Виктор мне тоже не нравится, если уж на то пошло.

— Но вас-то как мне звать?

— Зови меня просто Капитан — впредь до дальнейших указаний. Возможно, со временем мне захочется, чтобы ты звал меня «Полковник», а то и «папа» — это тоже может оказаться полезным при определенных обстоятельствах. Хотя по мне, так лучше этого избегать. Я тебе скажу, когда что требуется, но думаю, ты скоро сам все раскумекаешь. Я вижу, ты мальчишка смышленый.

Мы вошли в вокзал, и Капитан безо всякого труда выложил деньги на мой билет — «Один неполный третьего класса до Юстон-стейшн». В купе мы оказались одни. И это придало мне мужества сказать ему:

— А я думал, у вас нет денег.

— С чего это ты взял?

— Ну, ведь после того нашего обеда вы только подписали какую-то бумажку, да и потом, у вас, похоже, не хватило денег, чтобы рассчитаться в «Швейцарском коттедже».

— Ха, — сказал он, — тебе придется еще и этому научиться. Деньги-то у меня есть, но я люблю приберегать их на необходимости.

Капитан пристроился в уголке и закурил. Дважды он посматривал на часы. Поезд шел очень медленно, и всякий раз, когда он подходил к станции, я чувствовал, как напрягался человек, сидевший напротив меня у окна. Сухопарый и смуглый, Капитан походил на пружину, которая ударила меня по пальцам, когда я однажды разбирал на части старые часы. В Уилсдене я спросил его:

— Вы чего-то боитесь?

— Боюсь? — переспросил он меня с таким озадаченным видом, точно я употребил слово, которое ему придется искать в словаре.

— Вам страшно, — перевел я ему.

— Мне никогда не бывает страшно, малыш, — сказал он. — Просто я настороже, а это немного другое.

— Да.

Будучи амаликитянином, я понимал разницу, и у меня возникло впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.

На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго — тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения — одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, — Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.

— Ходьба полезна для нас обоих, — заявил он. И добавил: — Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.

Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.

Он сказал:

— Ты, наверное, не помнишь своей мамы?

— О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.

— Да, это верно. Твой отец говорил мне… — Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.

Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:

— А ты скучаешь по ней?

Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.

— В общем, нет, — сказал я.

Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание — или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.

— Надеюсь, ты не из трудных, — сказал он наконец.

— Трудных?

— То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.

— Не понимаю.

— Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.

— Я же толком и не знал ее, — сказал я. — Мало было для этого времени.

Он издал глубокий вздох.

— Надеюсь, ты подойдешь, — сказал он. — От всей души надеюсь, что подойдешь.

Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:

— Ты не устал?

— Нет, — сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.

Капитан сказал:

— Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.

Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.

Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна — возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми. Кто-то, наверно, углядел, как мы сидели на берегу канала и ели сандвичи, запивая их даже не оранжадом или кока-колой, а горячим молоком из термоса. Молоком! Кто-то, безусловно, углядел, что это было молоко. А молоко — оно же для младенцев.

— Тебе понятно, что я хочу сказать?

Я, конечно, кивнул — а что еще я мог сделать? Возможно, эта неизвестная мне женщина тоже окажется амаликитянкой, если она в самом деле столько натерпелась. В моем «жилище» было еще три амаликитянина, однако мы почему-то никогда не объединялись для защиты: каждый ненавидел троих других за то, что они — амаликитяне. Амаликитянин, как я начал понимать, — это всегда одиночка.

Капитан сказал:

— Дойдем до конца улицы и повернем назад.

Приходится быть осторожным. — И когда мы повернули, он заметил: — Я выиграл тебя в честной игре.

Я понятия не имел, что он хотел этим сказать. А он добавил:

— Ни один человек, если он в своем уме, и пытаться не станет плутовать с твоим отцом. Да и вообще в трик-траке нелегко сплутовать. Так что твой отец проиграл тебя в честной игре.

— Он ведь Сатана, правда? — спросил я.

— Ну, наверно, можно и так его назвать, — ответил Капитан, — но только когда ему перечат. — И добавил: — Ты ведь знаешь, как это бывает.", впрочем, конечно, не знаешь, где тебе? Какой же ребенок посмеет ему перечить!

Наконец мы вышли на улицу, где часть домов была свежевыкрашена, а другие были в запустении, но по крайней мере тут не стояли бачки с отбросами. Это были, как я теперь знаю, дома викторианского стиля, с подвалами, куда вела лесенка, и с мансардными окнами на четвертом этаже. Несколько ступенек вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.

— Теперь вспомни, что я тебе говорил, — сказал Капитан. — Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.

Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.

— А вы уверены, что она там? — спросил я, ибо у дома был нежилой вид.

— Она мало выходит, — сказал он, — да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.

Он снова нажал на кнопку — на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:

— У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.

— Почему?

— О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.

— Но она же не моя мама.

— Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать — это просто родовое понятие.

— А что значит «родовое»?

По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова — он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.

— Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.

— Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?

— Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.