— Я вам всем даю выходное пособие — вот в чем дело.

— Но, черт возьми, мы у вас не служим! — сказал Ричард Дин.

— Вы в этом уверены? Разве все вы не играли свои роли для моего развлечения и своей прибыли? К примеру, вы, Дин, охотно выполняли мои приказания. Я был одним из режиссеров, снабжающих вас талантом, которого сами вы лишены.

— Я могу и не взять ваш проклятый чек!

— Можете, Дин, но возьмете. Да вы даже согласитесь сыграть в «Питере Пене» мистера Дарлинга и посидеть в собачьей будке, если чек будет достаточно крупным.

— Мы прекрасно поужинали, — сказал Бельмон, — и всегда будем вспоминать об этом с благодарностью. Не надо так нервничать. Я могу понять точку зрения Дина, но думаю, что он сгущает краски.

— Вы, конечно, если хотите, можете отказаться от моих маленьких прощальных подарков. Я скажу Альберту, чтобы он убрал бочку с отрубями. Альберт, вы слышали? Отнесите бочку на кухню — нет, погодите минутку. Прежде чем решать, вам, по-моему, надо знать, что написано на этих бумажках: два миллиона франков на каждой.

— Два миллиона! — воскликнул Бельмон.

— Имя получателя не чеках не проставлено. Вы вправе написать любое. Быть может, мистеру Кипсу захочется пожертвовать этот чек на медицинские исследования по выпрямлению спинного хребта. Миссис Монтгомери может даже захотеть купить себе любовника. Дин вложит деньги в съемку фильма. А то ему, по-моему, грозит что-то вроде некредитоспособности.

— Все это как-то не совсем прилично, — сказала миссис Монтгомери. — Можно подумать, что вы считаете нас, своих друзей, корыстолюбивыми.

— А разве ваш изумруд не доказательство тому?

— Драгоценности, полученные от мужчины, которого любишь, — совсем другое дело. Вы и не представляете себе, доктор Фишер, как мы вас любим. Платонической любовью, правда, но разве она не такая же настоящая, как… ну эта… сами знаете какая.

— Я, конечно, знаю, что никто из вас не нуждается в двух миллионах франков, чтобы истратить их на себя. Вы все достаточно богаты, чтобы эти деньги отдать, хоть я и сомневаюсь, что кто-нибудь из вас это сделает.

— То, что наши имена не значатся на чеках, несколько меняет дело, — сказал Бельмон.

— С налоговой точки зрения, — согласился доктор Фишер. — Я был уверен, что так будет удобнее. Но вы лучше разбираетесь в таких делах, чем я.

— Я думал не об этом. Я думал о человеческом достоинстве.

— Ну да, понятно, вы хотите сказать, что чек в два миллиона франков менее оскорбителен, чем чек в две тысячи.

— Я бы выразил это несколько иначе, — сказал Бельмон.

Впервые за этот вечер заговорил Дивизионный. Он сказал:

— Я не финансист, как мистер Кипс или мсье Бельмон. Я простой солдат и не вижу разницы между тем, берешь ли ты икру или берешь чек.

— Браво, генерал, — сказала миссис Монтгомери. — Я как раз это хотела сказать.

Мистер Кипс пояснил: — Я ведь не возражал. Только задал вопрос.

— Я тоже, — сказал Бельмон. — Раз на чеках нет наших имен… Я просто хотел внести ясность для всех нас — особенно для мистера Дина: он ведь англичанин. Это мой долг как его консультанта по налоговым вопросам.

— И вы советуете мне взять? — спросил Дни.

— При таких условиях — да.

— Альберт, оставьте бочку с отрубями на месте, — сказал доктор Фишер.

— Но кое-что еще неясно, — сказал мистер Кипс. — Вы заявили, что там шесть хлопушек и пять бумажек. Это потому, что мистер Джонс не участвует?

— Мистер Джонс будет иметь те же возможности, что и все вы. Каждый по очереди подойдет к бочонку с отрубями и будет там искать свою хлопушку, вы ее дернете, стоя возле бочонка, а потом вернетесь к столу. Точнее говоря, если вы вообще вернетесь.

— То есть что значит — если? — спросил Дин.

— Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, советую выпить еще по рюмочке портвейна. Нет, пожалуйста, не туда. Дин. Я вам уже говорил: не против часовой стрелки.

— Вы хотите, чтобы мы совсем захмелели, — сказала миссис Монтгомери.

Дин заметил:

— Вы не ответили на вопрос мистера Кипса. Почему только пять бумажек?

— Я пью за здоровье вас всех, — сказал доктор Фишер, поднимая рюмку. — Если вы даже откажетесь вытягивать хлопушку, вы все равно заслужили ужин, потому что помогаете мне провести последнее исследование.

— Исследование чего?

— Жадности богачей.

— Не понимаю.

— Ах, этот милый доктор Фишер! Так любит пошутить, — сказала миссис Монтгомери. — Допивайте, мистер Дин.

Все выпили. Я заметил, что они порядком опьянели; я один, сколько бы ни пил, был безнадежно обречен на тоскливую трезвость. Я себе ничего не налил. Решил больше не пить, пока не останусь дома один и не смогу упиться, если захочу, до смерти.

— Джонс не выпил за наше здоровье. Пусть. Сегодня все правила побоку. Я уже давно хочу испытать предел вашей жадности. Вы подвергались большим унижениям и терпели их ради награды, которая за этим следовала. Наш ужин с овсянкой был предпоследней пробой. Ваша жадность оказалась сильнее любого унижения, которое я мог для вас изобрести.

— Да какое же это было унижение, милый? Вы просто тешили свое необыкновенное чувство юмора. И мы получали такое же удовольствие, как и вы.

— А теперь я хочу знать, способны ли вы из жадности преодолеть даже страх, и вот я устроил то, что можно назвать ужином с бомбой.

— Это еще что за чертовщина — ужин с бомбой? — Вино сделало Дина агрессивным.

— В шестую хлопушку помещен небольшой заряд — вероятно, смертельный, — который взорвется, когда один из вас дернет за язычок. Вот почему бочка с отрубями поставлена на значительном расстоянии от нашего стола и почему хлопушки глубоко закопаны, а бочка закрыта крышкой, чтобы туда случайно не попали искры от одного из костров. Надо добавить, что бесполезно и, вероятно, даже опасно мять и прощупывать хлопушки. Во всех одинаковые металлические футляры, но только в одном из футляров то, что я называю бомбой. В остальных — чеки.

— Он шутит, — сообщила нам миссис Монтгомери.

— Может, и шучу. Вы это выясните в конце ужина. Разве игра не стоит свеч? Смерть не наверняка вам грозит, даже если ваш выбор падет на опасную хлопушку, и я даю вам честное слово, что чеки во всех случаях там лежат. На два миллиона франков.

— Но, послушайте, если кто-нибудь умрет, — сказал Бельмон, часто моргая, — это же будет убийство.

— Но почему же убийство? Вы все тут будете свидетелями. Нечто вроде русской рулетки. Даже не самоубийство. Мистер Кипс, я уверен, со мной согласится. Тот, кто не желает играть, пусть сейчас же выйдет из-за стола.

— Я-то уж безусловно не буду играть, — сказал мистер Кипс. Он огляделся вокруг в поисках поддержки, но ее не нашел. — И отказываюсь быть свидетелем. Будет большой скандал, доктор Фишер. Это самое меньшее, что вам грозит.

Он встал из-за стола, и когда его горбатая фигура зашагала между кострами к дому, она мне снова напомнила маленькую черную семерку. Странно было, что такой калека первый отказался от смертельного риска.

— Ваши шансы — пять к одному, — сказал ему доктор Фишер, когда он проходил мимо.

— Я никогда не играл на деньги, — сказал мистер Кипс. — Считаю это в высшей степени безнравственным.

Как ни странно, слова его, казалось, разрядили атмосферу. Дивизионный сказал: — Не вижу ничего безнравственного в азартных играх. Я лично провел в Монте-Карло много приятных недель. И как-то раз трижды подряд выиграл на девятнадцать.

— Я иногда ездил на ту сторону озера в казино Эвиана, — сказал Бельмон. — Никогда много не ставил. Но в этих делах я вовсе не пуританин.

Казалось, они совсем забыли о бомбе. Вероятно, только мы с мистером Кипсом верили, что доктор Фишер сказал правду.

— Мистер Кипс отнесся к вашим словам слишком серьезно, — сказала миссис Монтгомери. — У него нет чувства юмора.

— А что будет с чеком мистера Кипса, — спросил Бельмон, — если его хлопушка так и останется там?

— Я разделю его на всех вас. Если только там нет бомбы. Вы вряд ли захотите, чтобы я ее делил.

— Еще по четыреста тысяч франков на каждого, — быстро подсчитал мсье Бельмон.

— Нет. Больше. Один из вас ведь вряд ли выживет.

— Выживет! — воскликнул Дин. Как видно, он был слишком пьян, чтобы взять в толк историю со смертельной хлопушкой.

— Конечно, — сказал доктор Фишер, — все может кончиться и счастливо. Если шестая хлопушка как раз и будет содержать бомбу.

— Вы что это — серьезно говорите, что в одной из ваших чертовых хлопушек есть бомба?

— Два миллиона пятьсот тысяч франков, — пробормотала миссис Монтгомери; она явно исправила цифру, названную Бельмоном, и уже в мечтах видела то, что доктор Фишер считал счастливым концом.

— Вы, Дин, я уверен, не откажетесь от этой маленькой игры. Я помню, как в «Пляжах Дюнкерка» вы отважно вызвались пойти чуть ли не на самоубийство. Вы были великолепны — во всяком случае, режиссер это великолепно поставил. И вам чуть было не присудили «Оскара», не правда ли? «Я пойду, сэр, если я могу пойти один». Это была замечательная реплика, я ее навсегда запомнил. Кто ее написал?

— Я написал ее сам. Не сценарист и не режиссер. Она пришла мне в голову вдруг, на съемке.

— Поздравляю, мой мальчик. Ну а теперь вот вам прекрасный случай пойти одному к бочке с отрубями.

Я никак не ожидал, что Дин пойдет. Он поднялся, допил свой портвейн, и я решил, что он последует за мистером Кипсом. Но, может быть, спьяну ему действительно показалось, что он снова на съемочной площадке, в воображаемом Дюнкерке. Он дотронулся до головы, словно поправляя несуществующий берет, однако, пока он вживался в старую роль, миссис Монтгомери не зевала. Она вышла из-за стола и с криком: «Дам пропускают вперед!» — побежала к бочке с отрубями, рывком скинула крышку и окунула руку в отруби. Наверное, она вычислила, что сейчас у нее наилучшие шансы для счастливого исхода.

Мысли Бельмона, как видно, шли в том же направлении, потому что он запротестовал: — Надо было кинуть жребий, чья очередь.

Миссис Монтгомери нашла хлопушку и дернула за язычок. Послышался легкий треск, и небольшой металлический цилиндр выпал на снег. Вытащив оттуда свернутую трубочкой бумажку, она взвизгнула.

— Что случилось? — спросил доктор Фишер.

— Ничего не случилось, мой дружок. Все просто роскошно! Швейцарский кредитный банк, Берн. Два миллиона франков. — Она кинулась назад, к столу. — Дайте мне кто-нибудь ручку. Я хочу вписать мое имя. Он может потеряться.

— Я бы вам советовал не вписывать ваше имя, пока мы хорошенько все не обсудим, — сказал Бельмон, но она осталась глуха к его словам.

Ричард Дин стоял вытянувшись, как по стойке «смирно». Я ждал, что он вот-вот отдаст своему полковнику честь. Мысленно он, видимо, выслушивал приказ, поэтому Бельмон получил возможность раньше его подбежать к бочке с отрубями. Он помешкал, прежде чем вытащить свою хлопушку — тот же металлический цилиндр, та же бумажка; он самодовольно улыбнулся и подмигнул. Он рассчитал все «за» и «против» — и оказался прав, пойдя на риск. Это был человек, знавший, что такое деньги.

Дин произнес: — Я пойду, сэр, если я могу пойти один.

И все же не двигался с места. Может быть, режиссер в эту минуту распорядился: «Стоп!»

— Ну а вы, Джонс? — спросил доктор Фишер. — Шансы все уменьшаются.

— Я предпочитаю понаблюдать за вашим чертовым экспериментом до конца. Жадность побеждает, а?

— Если вы наблюдаете, вам придется рано или поздно принять участие в игре или же удалиться, как мистеру Кипсу.

— Что ж, я буду играть, обещаю. Я сделаю ставку на последнюю хлопушку. Это повысит шансы Дивизионного.

— Вы скучный, глупый тип, — сказал доктор Фишер. — Какая доблесть идти на смерть, если вы хотите умереть. Но, господи помилуй, что там вытворяет Дин?

— По-моему, импровизирует.

Дин по-прежнему стоял у стола и наливал себе еще рюмку портвейна, однако на этот раз никто не воспользовался задержкой, потому что оставались только Дивизионный и я.

— Спасибо, сэр, — сказал Дин. — Спасибо за добрые слова. Ведь и пьяная отвага — вещь невредная… Да, знаю, в данном случае это совсем не обязательно, капитан… Может, это и лишнее, зато блеска больше… Спасибо, сэр. Если вернетесь невредимым, разопьем еще бутылочку… «Кокберна» — вот как эта, надеюсь, сэр.

Я подумал, не будет ли он плести эту чепуху до рассвета, но, произнеся последнюю фразу, он поставил рюмку, лихо отдал честь и зашагал к бочке с отрубями, пошарил в ней, вытащил хлопушку, дернул и повалился на землю рядом с цилиндром и чеком. — Мертвецки пьян, — сказал доктор Фишер и распорядился, чтобы садовники унесли его в дом.

Дивизионный глядел на меня с другого конца стола. Он спросил: — Почему вы не ушли, мистер Джонс?

— Мне все равно нечего делать, генерал.

— Не зовите меня генералом. Я не генерал. Я командир дивизии.

— А вы почему остались, командир дивизии?

— Поздно идти на попятный. Смелости не хватает. Мне следовало первым подойти к бочке, когда шансы были лучше. Что там говорил этот Дин?

— По-моему, он играл молодого капитана, который вызвался сделать отчаянную вылазку.

— Я командир дивизии, а дивизионные не совершают отчаянных вылазок. К тому же в Швейцарии таких вылазок не бывает. Разве что эта — исключение из правил. Может, вы пойдете первым, мистер Джонс?

— А что вы думаете о конвертируемых облигациях? — услышал я голос миссис Монтгомери, которая спрашивала Бельмона.

— У вас их и так слишком много, — сказал Бельмон, — а доллар, по-моему, не скоро опять войдет в силу.

— Предлагаю вам подойти первому, командир. Мне деньги не нужны, а шансы у вас все-таки будут получше. У меня другие цели…

— Когда я был мальчишкой, — сказал Дивизионный, — я играл в русскую рулетку с игрушечным пистолетом, заряженным пистонами. Это было так увлекательно. — Но он не двигался с места.

Я слышал, как Бельмон говорит миссис Монтгомери:

— Я-то подумываю вложить деньги во что-нибудь немецкое. Например, «Баденверк» в Карлсруэ платит акционерам восемь и пять восьмых процента — правда, русская опасность всегда налицо, не так ли? Будущее ведь довольно непредсказуемо.

Так как Дивизионный явно не желал двигаться, то пошел я. Мне хотелось, чтобы этот ужин кончился поскорее.

Пришлось долго разгребать отруби, прежде чем я нащупал хлопушку. Но я не чувствовал приятного возбуждения, как мальчик, стрелявший пистонами, — я спокойно взял в руку хлопушку, сознавая, что стал ближе к Анне-Луизе, чем когда-либо с тех пор, как дожидался в больничной палате и молодой доктор пришел сказать, что она умерла. Я держал хлопушку, словно держал ее руку, и слушал разговор, который шел за столом.

Бельмон говорил миссис Монтгомери: — У меня больше доверия к японца. «Мицубиси» платит только шесть и три четверти, но двумя миллионами зря рисковать не стоит.

Я увидел, что рядом со мной стоит Дивизионный.

— По-моему, нам пора расходиться, — сказала миссис Монтгомери. — Боюсь, тут что-то произойдет, хотя в глубине души я уверена, что доктор Фишер просто над нами слегка подшутил.

— Если вы отошлете вашу машину с шофером, я вас подвезу, и мы по дороге обсудим, куда вам вложить деньги.

— Но разве вы не дождетесь, пока кончится ужин? — спросил доктор Фишер. — Теперь уже недолго осталось.

— Ах, это был такой замечательный последний ужин, но мне, бедняжке, пора бай-бай. — Она замахала нам ручками. — Спокойной ночи, генерал. Спокойной ночи, мистер Джонс. А где же мистер Дин?

— Подозреваю, что в кухне, на полу. Надеюсь, Альберт не возьмет у него чек. Он тогда уйдет от меня, и я потеряю хорошего слугу.

Дивизионный мне шепнул: — Конечно, мы можем просто взять и уйти, верно? Если вы пойдете со мной. Я не хочу уходить один.

— Мне-то лично идти некуда.

Хотя мы и шептались, доктор Фишер услышал.

— Дивизионный, вы с самого начала знали правила игры. Могли уйти с мистером Кипсом, прежде чем она началась. А теперь, когда шансов осталось маловато, вы перепугались. Подумайте о вашей солдатской чести и о награде. В бочке все еще лежит два миллиона франков.

Но Дивизионный не шевельнулся. Он продолжал смотреть на меня с мольбой. Когда человек боится, он нуждается в поддержке. Доктор Фишер безжалостно продолжал: — Если поторопитесь, шансы будут два к одному в вашу пользу.

Дивизионный закрыл глаза, опустил в бочку руку и сразу же нащупал свою хлопушку, но все так же нерешительно продолжал стоять.

— Если боитесь дернуть, идите к столу, Дивизионный, дайте мистеру Джонсу испытать судьбу.

Дивизионный поглядел на меня грустным взглядом спаниеля, который пытается внушить хозяину, чтобы тот произнес магическое слово: «Гуляй!» Я сказал:

— Я первый вытащил хлопушку. По-моему, вы должны разрешить мне первому и дернуть.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Это ваше право.

Я смотрел на него, пока он не дошел до безопасного места возле стола, неся свою хлопушку. Без левой руки мне не так-то легко было дернуть язычок. Замешкавшись, я увидел, что Дивизионный следит за мной — следит, как мне казалось, с надеждой. Может быть, он молился — в конце концов, я же видел его на ночной мессе, вероятно, он верующий, вероятно, он говорил богу: «Прошу тебя, добрый боженька, взорви его!» Я бы, наверно, молился почти о том же: «Пусть это будет конец», если бы верил, но разве у меня не было хотя бы полуверы, иначе почему же, пока я держал эту хлопушку в руке, я чувствовал близость Анны-Луизы? Анна-Луиза была мертва. Она могла еще где-то существовать, если существует бог. Я взял торчавший язычок и потянул за другой край хлопушки. Послышался слабый щелчок, и я почувствовал, как Анна-Луиза выдернула у меня свою руку и пошла между кострами к озеру, чтобы умереть во второй раз.

— Ну вот, Дивизионный, — сказал доктор Фишер, — шансы теперь равные.

Я никогда еще не испытывал такой ненависти к Фишеру, как в эту минуту. Он дразнил нас обоих. Он издевался над моим разочарованием и издевался над страхом Дивизионного.

— Наконец-то вы стоите под огнем противника, Дивизионный. Разве не об этом вы мечтали все долгие годы нашего швейцарского нейтралитета?

Глядя на мертвую, бесполезную хлопушку у себя в руке, я услышал печальный голос командира дивизии:

— Я тогда был молодым. А теперь я стар.

— Но там же два миллиона франков. Я знаю вас давно и знаю, как вы цените деньги. Вы женились на деньгах — вот уж нельзя сказать, чтобы вы прельстились красотой, но, даже когда ваша жена умерла и оставила вам все, что у нее было, вам этого показалось мало, не то вы не стали бы приходить на мои званые ужины. Вот ваш шанс. Два миллиона франков, которые вы можете выиграть. Два миллиона франков за небольшое проявление храбрости. Военной отваги. Под огнем противника, Дивизионный.

Я посмотрел на стол в другом конце лужайки и увидел, что старик вот-вот заплачет. Я сунул руку в бочонок с отрубями и вытащил последнюю хлопушку — хлопушку, предназначенную для Кипса. Я снова потянул за язычок зубами, и снова раздался легкий щелчок — не громче, чем чирканье спички.

— Ну какой же вы дурак, Джонс, — сказал доктор Фишер. — Чего торопитесь? Весь вечер раздражали меня одним вашим присутствием. Да, вы не такой, как другие. Не вписываетесь в общую картину. И никому вы не помогали. Ничего не смогли доказать. Деньги вас не прельщают. Вы жадно хотите смерти. А такая жадность меня не интересует.

Дивизионный сказал: — Но ведь осталась только одна — моя хлопушка.

— Да, Дивизионный, верно, теперь ваш черед. Не отвертитесь. Придется играть до конца. Встаньте. Отойдите на безопасное расстояние. Я не Джонс и не хочу умирать.

Но старик не двинулся с места.

— Я не могу вас расстрелять за трусость, проявленную перед лицом врага, но обещаю, что эту историю узнает вся Женева.

Я взял два чека из двух цилиндров и подошел с ними к столу. Один чек я швырнул Фишеру.

— Вот доля мистера Кипса, можете разделить ее между остальными.

— А другой оставляете себе?

— Да.

Он улыбнулся мне своей опасной улыбочкой.

— А знаете, Джонс, у меня есть надежда, что в конце концов и вы не испортите общей картины. Садитесь и выпейте еще рюмочку, пока Дивизионный соберется с духом. Вы теперь человек вполне зажиточный. Относительно. С вашей точки зрения. Заберите завтра деньги из банка, припрячьте их хорошенько, и я уверен, что скоро и у вас появятся те же чувства, что и у остальных. Я могу даже снова устраивать свои ужины, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как развивается у вас жадность. Миссис Монтгомери, Бельмон, Кипс и Дин — все они, в общем, были такими же и тогда, когда я с ними познакомился. Но вас я таким создал. Совсем как бог создал Адама. Дивизионный, время ваше истекло. Не заставляйте нас больше ждать. Ужин окончен, костры догорают, становится холодно, и Альберту пора убирать со стола.

Дивизионный сидел молча; его старая голова была опущена над лежавшей на столе хлопушкой. Я подумал: «Он действительно плачет (я не видел его глаз) — плачет над утраченной мечтой о героизме, которая, наверно, тешит по ночам каждого молодого солдата».

— Будьте же мужчиной, Дивизионный.

— Как вы, должно быть, себя презираете, — сказал я доктору Фишеру. Не знаю, что заставило меня произнести эти слова. Их будто кто-то нашептал мне на ухо, и я их только передал дальше. Я пододвинул чек к командиру дивизии и сказал: — Я куплю вашу хлопушку за два миллиона франков. Отдайте ее мне.

— Нет. Нет. — Он произнес это еле слышно, но не воспротивился, когда я взял хлопушку из его пальцев.

— Что это значит, Джонс?

Я не дал себе труда ответить — у меня было дело поважнее, — да к тому же я и не знал ответа. Ответа мне не дал тот, кто только что шепнул мне на ухо.

— Стойте, черт вас возьми! Скажите же, ради Христа, что вы затеяли?

Я был слишком счастлив, чтобы отвечать, потому что в руках у меня была хлопушка Дивизионного, и я пустился вниз по лужайке к озеру — туда, куда, как мне представлялось, ушла Анна-Луиза. Когда я проходил мимо Дивизионного, он закрыл лицо руками; садовники ушли, и костры догорали.

— Вернитесь, — крикнул мне вслед доктор Фишер, — вернитесь, Джонс! Я хочу с вами поговорить.

Я подумал: «Когда дело доходит до дела, он тоже боится. Наверное, хочет избежать скандала». Но я ему в этом не помощник. Тут смерть — она принадлежит мне, это мое дитя, мое единственное дитя, мое и Анны-Луизы. Никакой несчастный случай на лыжне не может отнять у нас ребенка, которого я держал в руке. Я уже больше не одинок, это они одиноки — Дивизионный и доктор Фишер; они сидят по краям длинного стола и ждут грохота, который возвестит о моей кончине.

Я подошел к самой кромке озера, где склон лужайки должен был скрыть меня от них обоих, и в третий раз, но теперь уже с полной уверенностью в исходе, зажал язычок в зубах и дернул хлопушку правой рукой.

Дурацкий, немощный щелчок и последовавшая за ним тишина показали, что я кругом был обманут. Доктор Фишер украл у меня смерть и унизил Дивизионного; он доказал, что его богатые друзья действительно одержимы жадностью, а теперь сидит за столом и смеется над нами обоими. Да, этот последний ужин кончился для него удачно.

На таком расстоянии я не мог слышать его смеха. А услышал я скрип шагов, приближавшихся по берегу. Человек, увидев меня, внезапно остановился — все, что я мог различить, был черный костюм на фоне белого снега. Я спросил:

— Кто вы?

— Ах, да это мистер Джонс, — произнес чей-то голос. — Конечно же, это мистер Джонс.

— Да.

— Вы не помните меня? Я Стайнер.

— Как вы сюда попали?

— Больше не мог вынести.

— Вынести чего?

— Того, что он с ней сделал.

В ту минуту мои мысли были поглощены Анной-Луизой, и я не понял, о чем он говорит. Потом я сказал:

— Теперь вы уже ничего не можете поделать.

— Я слышал про вашу жену, — сказал он. — Мне очень жаль. Она была так похожа на Анну. Когда я узнал, что она умерла, это было совсем как если бы Анна умерла снова. Вы уж меня простите. Я так нескладно выражаюсь.

— Нет. Я понимаю, что вы почувствовали.

— А где он?

— Если вы говорите о докторе Фишере, то он сыграл свою лучшую и последнюю шутку и, как я себе представляю, хихикает там наверху.

— Я должен его увидеть.

— Зачем?

— Когда я лежал в больнице, у меня было время подумать. Лицо вашей жены заставило меня задуматься. Когда я увидел ее там, в магазине, будто ожила Анна. Я слишком многое принимал как должное… у него ведь была такая сила… он изобрел пасту «Букет Зуболюба»… он был всемогущ, почти как бог… мог лишить меня работы… мог даже отнять Моцарта. Когда она умерла, я больше не хотел слушать Моцарта. Поймите, прошу вас, ради нее. Мы никогда не были по-настоящему любовниками, но он и невинность умел превратить в грязь. А теперь я хочу подойти к нему очень близко и плюнуть в лицо этому всемогущему богу.

— Поздновато для этого, не правда ли?

— Плюнуть во всемогущего никогда не поздно. Он пребывает во веки веков, аминь. И он сотворил нас такими, какие мы есть.

— Он, возможно, и да, а вот доктор Фишер — нет.

— Он сделал мня таким, каким я стал.

— Что ж, — сказал я; мне мешал этот человек, нарушивший мое одиночество, — ступайте туда и плюйте. Много это вам даст.

Он посмотрел вверх, туда, где простиралась лужайка, которая теперь едва была видна в гаснувшем свете костров, но оказалось, что мсье Стайнеру не придется шагать вверх по склону в поисках доктора Фишера, потому что доктор Фишер шагал вниз, к нам, шагал медленно, с трудом, следя за тем, куда ступает, — ноги его то и дело скользили по ледяной тропке.

— Вот он идет, — сказал я, — поэтому запаситесь слюной для плевка.

Мы стояли, ожидая его, и, казалось, время тянулось бесконечно, пока он к нам подошел. Он остановился в нескольких шагах от нас и сказал мне:

— Я не знал, что вы тут. Думал, вы уже ушли. Они все ушли. И Дивизионный ушел.

— Взяв свой чек?

— Конечно. Взяв свой чек. — Он стал вглядываться сквозь темноту в моего собеседника. — Вы не один? Кто этот человек?

— Его фамилия Стайнер.

— Стайнер? — Я никогда еще не видел доктора Фишера в растерянности. Словно он оставил половину своего рассудка там, за столом. Он, казалось, ждал, чтобы я помог ему, но я этого не сделал. — Кто он, этот Стайнер? Что он тут делает? — У него был такой вид, будто он уже давно ищет то, что куда-то задевал, как человек, который переворачивает вверх дном набитый ящик в поисках паспорта или чековой книжки.

— Я знал вашу жену, — сказал Стайнер. — Вы заставили мистера Кипса меня уволить. Вы погубили жизнь нас обоих.

Мы все трое продолжали стоять молча, в темноте, на снегу. Мы все словно чего-то ждали, но никто из нас не знал, что это будет: издевка, удар или просто уход. Это была та минута, когда мистеру Стайнеру полагалось бы себя проявить, но он этого не сделал. Быть может, он знал, что его плевок так далеко не долетит.

Наконец я произнес:

— Ваш ужин был необычайно удачным.

— Да?

— Вам удалось унизить нас всех. А что еще вы намерены совершить?

— Не знаю.

У меня снова возникло ощущение, что он ждет, чтобы я помог ему. Он произнес:

— Вот вы только что сказали…

Невероятно, но великий доктор Фишер из Женевы ждал, чтобы Альфред Джонс помог ему вспомнить… но что?

— Как вы, должно быть, смеялись, когда я покупал последнюю хлопушку, а вы знали, что получу я только негромкое пуканье, когда ее дерну.

Он сказал:

— Вас я не хотел унизить.

— Значит, это была непредвиденная прибыль, а?

— В мои намерения это не входило, — сказал он. — Вы не из их числа. — И он скороговоркой произнес их имена, словно делал перекличку своим жабам: — Кипс, Дин, миссис Монтгомери, Дивизионный, Бельмон и еще те двое, что умерли.

Мистер Стайнер сказал:

— Вы убили вашу жену.

— Я ее не убивал.

— Она умерла потому, что не хотела жить. Без любви.

— Любви? Я не читаю романов, Стайнер.

— Но вы же любите ваши деньги, верно?

— Нет. Джонс подтвердит, что сегодня я большую их часть роздал.

— А для чего вы теперь будете жить, Фишер? — спросил я. — Не думаю, чтобы кто-нибудь из ваших друзей к вам снова пришел.

Доктор Фишер сказал:

— А вы уверены, что я хочу жить? Вот вы хотите жить? На это было что-то непохоже, когда вы брали хлопушки. А вот этот — как его? — Стайнер хочет жить? Да, может, оба вы и хотите. Может, когда дело доходит до дела, и у меня есть желание жить. Не то зачем бы я здесь стоял?

— Что ж, сегодня вечером вы позабавились, — сказал я.

— Да. Это все же было лучше, чем ничего. Ничто — вещь довольно страшная, Джонс.

— Странную же вы избрали месть, — сказал я.

— Какую месть?

— Только потому, что вас презирала одна женщина, вы стали презирать весь мир.

— Она меня не презирала. Возможно, она меня ненавидела. Никому никогда не удастся меня презирать, Джонс.

— Кроме вас самого.

— Да… Помню, вы это уже говорили.

— Это ведь правда, не так ли?

Он сказал: — Этой болезнью я заболел, когда вы вошли в мою жизнь, Стайнер. Мне следовало бы приказать Кипсу удвоить вам жалованье и подарить Анне все пластинки Моцарта, которые она хотела. Я мог купить и ее, и вас так же, как купил всех остальных — кроме вас, Джонс. Сейчас уже слишком поздно вас покупать. Который час?

— После полуночи, — сказал я.

— Пора спать.

Он минуту постоял, раздумывая, а потом пошел, но не по направлению к дому. Он медленно шел по лужайке вдоль озера, пока не пропал из виду, и его шагов не стало слышно в этом снеговом молчании. Даже озеро не нарушало тишины, волны не лизали берег у наших ног.

— Бедняга, — сказал Стайнер.

— Вы слишком великодушны, мсье Стайнер. Я еще ни к кому в жизни не испытывал такой ненависти.