Ему дали почитать «Рэнд дейли мэйл» — странный выбор, поскольку эта газета выступала почти против всего, что отстаивала БОСС, организация, где работал Мюллер. Кэсл прочел этот номер еще во время завтрака, но теперь заново перечитал от начала и до конца с единственной целью убить время. Всякий раз как он поднимал глаза на часы, взгляд его встречался со взглядом одного из двух младших чинов, сидевших, словно деревянные куклы, за своими столами и, наверное, по очереди наблюдавших за ним. Они что, ожидали, что он вдруг вытащит бритву и вскроет себе вены? Но пытками, говорил он себе, всегда занималась полицейская служба безопасности — или так он считал. А ему, уж во всяком случае, нечего бояться пыток: ни одна из служб не может его им подвергнуть — у него же дипломатический статус, он из тех, кого не пытают. Но дипломатический статус не распространяется на Сару — за последний год работы в Южной Африке Кэсл познал старый как мир урок, что страх и любовь сопутствуют друг другу.

Кэсл допил виски и налил себе еще немного. Надо все-таки соблюдать осторожность.

Сверху донесся голос Сары:

— Ты что там делаешь, милый?

— Жду мистера Мюллера, — ответил он, — и пью вторую порцию виски.

— Не перебирай, милый.

Они решили, что он должен встретить Мюллера сначала один. Мюллер приедет из Лондона, несомненно, на посольской машине. На черном «мерседесе», каким пользуются все большие чины в Южной Африке? «Отломайте лед неловкости, какая возникает при встрече, — сказал ему шеф, — ну а серьезные дела оставьте, конечно, для обсуждения на работе. Дома вы скорее получите нужные сведения… Я имею в виду: чем мы располагаем и чем не располагают они. Но ради всего святого, Кэсл, не теряйте хладнокровия». И вот он всячески старается сохранить хладнокровие с помощью третьей порции виски, прислушиваясь и прислушиваясь, не раздастся ли шум машины, любой машины, но в этот час на Кингс-роуд почти нет движения: все ее обитатели уже давно благополучно прибыли домой.

Если страх и любовь сопутствуют друг другу, так же сопутствуют друг другу страх и ненависть. Страх автоматически рождает ненависть, ибо страх — чувство унизительное. Когда Кэслу наконец дано было отложить «Рэнд дейли мэйл», — а он уже в четвертый раз читал передовую статью с ее обычным бесполезным протестом против мелочных проявлений апартеида, — он всем своим существом понял, что трусит. Три года жизни в Южной Африке и полгода любви к Саре превратили его — он это отлично понимал — в труса.

В кабинете его ждали двое; мистер Мюллер сидел за большим столом из прекрасного южноафриканского дерева, на котором не было ничего, кроме чистого блокнота, полированной подставки для ручек и специально раскрытого досье. Мюллер был немного моложе Кэсла — пожалуй, приближался к пятидесяти, — и лицо у него было такое заурядное, что при обычных обстоятельствах Кэсл тотчас бы его забыл; это было лицо, привыкшее к закрытым помещениям, гладкое и бледное, как у банковского клерка или младшего государственного служащего, лицо, не отмеченное терзаниями человеческих или религиозных страстей, лицо человека, готового выслушать приказ и безоговорочно, быстро его выполнить, — словом, лицо конформиста. Безусловно, не громилы, хотя именно так можно было бы описать второго мужчину в форме, который сидел, нахально перекинув ноги через подлокотник кресла, словно хотел тем самым показать, что он никого тут не ниже: вот его лицо не пряталось от солнца: оно как бы прокалилось насквозь, словно очень долго было на жаре, слишком сильной для обычного человека. Очки у Мюллера были в золотой оправе — еще бы: ведь это же оправленная в золото страна.

— Садитесь, — предложил Мюллер Кэслу достаточно вежливо, можно было бы даже сказать — любезно, если бы не то обстоятельство, что сесть Кэсл мог лишь на жесткий узенький стульчик, столь же неудобный, как церковные скамьи, но, если бы ему потребовалось встать на колени, подушечки на жестком полу не было.

Кэсл молча сел, и двое мужчин — бледнолицый и краснорожий — молча уставились на него. Интересно, подумал Кэсл, сколько времени они будут молчать. Перед Корнелиусом Мюллером лежал листок, вынутый из досье, и через некоторое время он принялся постукивать концом своей золотой шариковой ручки по одному и тому же месту, точно загонял гвоздь. Легкое «тук-тук-тук» отмечало, словно тиканье часов, течение тишины. Другой мужчина чесал ногу над носком — так оно и шло: «тук-тук» и «тш-тш».

Наконец Мюллер соизволил заговорить.

— Я рад, что вы сочли возможным посетить нас, мистер Кэсл.

— Что ж, время для меня было не очень удобное, но вот я тут.

— Мы хотели избежать ненужного скандала и не писать вашему послу.

Теперь настала очередь Кэсла молчать: он пытался представить себе, что они подразумевали под «скандалом».

— Капитан Ван Донк — а это капитан Ван Донк — пришел с этой проблемой к нам. Он счел более подходящим, чтобы именно мы занялись этим, а не полицейская служба безопасности… из-за вашего положения в посольстве Великобритании. Вы уже давно находитесь под наблюдением, мистер Кэсл, но ваш арест, как я считаю, практически ни к чему не приведет: ваше посольство будет настаивать на вашей дипломатической неприкосновенности. Мы, конечно, всегда можем это оспорить в суде, и тогда им, безусловно, придется отправить вас домой. А это, по всей вероятности, будет концом вашей карьеры, ведь так?

Кэсл молчал.

— Вы были крайне неосторожны, вели себя даже глупо, — сказал Корнелиус Мюллер, — но я лично не считаю, что за глупость надо наказывать — это ведь не преступление. А вот капитан Ван Донк и полицейская служба безопасности придерживаются другой точки зрения — точки зрения закона, — и они, возможно, правы. Он предпочел бы арестовать вас и предъявить вам обвинение в суде. Он считает, что дипломатическая неприкосновенность часто распространяется без особых оснований на дипломатов младшего ранга. Так что это вопрос принципиальный, и он предпочел бы отстаивать свою точку зрения в суде.

Сидеть на таком жестком стуле становилось мучительно, и Кэслу очень хотелось переместить тяжесть тела, но он подумал, что любое его движение может быть воспринято как признак слабости. Он изо всех сил старался разгадать, что же они все-таки знают. Сколько его агентов, думал он, погорело? Ему стыдно было, что сам-то он находится в сравнительной безопасности. На настоящей войне офицер всегда может умереть вместе со своими людьми и тем самым не потерять к себе уважения.

— Говорите же, Кэсл, — потребовал капитан Ван Донк.

Он сбросил ноги с подлокотника, словно собирался встать, хотя на самом деле, наверно, брал на пушку. Он растопырил пальцы, снова сжал их в кулак и уставился на свое кольцо с печаткой. Потом принялся пальцем полировать золото, словно это был пистолет, который надо держать всегда хорошо смазанным. В этой стране куда ни плюнь, всюду золото. Оно присутствует в городской ныли, художники используют его в живописи, так почему бы полиции не воспользоваться им, чтобы расквасить человеку лицо.

— Говорить — о чем? — спросил Кэсл.

— Как большинство англичан, которые приезжают в нашу республику, — сказал Мюллер, — вы в известной мере автоматически начинаете сочувствовать черным африканцам. Мы можем понять ваши чувства. Тем более что мы сами африканцы. Мы живем здесь уже триста лет. А эти банту — такие же пришельцы, как вы. Но я не собираюсь читать вам лекцию по истории. Как я уже сказал, мы понимаем вашу точку зрения, хотя это и точка зрения невежды, но когда человек начинает проявлять эмоции, это становится опасным, а когда он доходит до того, что готов нарушить закон…

— Какой закон?

— По-моему, вы отлично знаете какой.

— Это верно, я собираюсь писать работу об апартеиде — у посольства на этот счет нет возражений, но это серьезное социологическое исследование — вполне объективное, — я еще не изложил его на бумаге. Так что пока у вас едва ли есть право подвергать его цензуре. Да и вообще, я полагаю, оно не будет опубликовано в этой стране.

— Если вы хотите трахать черную шлюху, — нетерпеливо прервал его капитан Ван Донк, — почему не поехать в бордель в Лесото или в Свазиленд? Они ведь еще входят в ваше, так называемое, Британское Содружество.

Только тут Кэсл впервые понял, что опасность грозит не ему, а Саре.

— Я слишком стар, чтобы интересоваться шлюхами, — сказал он.

— Где вы были ночью четвертого и седьмого февраля? И днем двадцать первого?

— Вы это, очевидно, знаете… или думаете, что знаете, — сказал Кэсл. — Книжку с расписанием деловых встреч я держу у себя в кабинете.

Он двое суток не видел Сары. Неужели она уже схвачена кем-то вроде капитана Ван Донка? Страх и ненависть одновременно вспыхнули в нем. Он забыл, что теоретически считается дипломатом, хотя и невысокого ранга.

— О чем вы, черт подери, говорите? А вам?.. — добавил он, обращаясь к Корнелиусу Мюллеру. — Вам что от меня нужно?

Капитан Ван Донк был человеком простым и грубым, который во что-то, хоть и крайне омерзительное, все же верил, — такого человека можно простить. Но Кэсл никогда не сможет простить этого любезного образованного офицера БОСС. Именно люди такого рода — люди образованные и понимающие, что они творят, — и устраивают ад, снедаемые запредельной злобой. Кэсл вспомнил слова своего друга коммуниста Карсона, который часто говорил ему: «Наши худшие враги здесь — не невежды и простаки, какими бы жестокими они ни были; наши худшие враги — люди интеллигентные и развращенные».

Мюллер сказал:

— Вам должно быть прекрасно известно, что, живя с этой девицей банту, вы нарушили Акт о межрасовых отношениях. — Он произнес это рассудительным, укоризненным тоном, точно банковский клерк, сообщающий маловажному клиенту, что тот перебрал денег. — Вы должны понимать, что, если бы не дипломатическая неприкосновенность, вы сейчас сидели бы в тюрьме.

— Где вы ее прячете? — спросил капитан Ван Донк, и Кэсл, услышав этот вопрос, почувствовал огромное облегчение.

— Прячу?

Капитан Ван Донк поднялся на ноги, продолжая тереть свое золотое кольцо. Он даже плюнул на него.

— Все, капитан, — сказал Мюллер. — Я сам займусь мистером Кэслом. Больше я вас не задерживаю. Благодарю за помощь нашему департаменту. А сейчас я хочу поговорить с мистером Кэслом наедине.

Дверь за капитаном закрылась, и Кэсл, как сказал бы Карсон, остался один на один уже с настоящим врагом.

— Вы не должны обижаться на капитана Вал Донка, — продолжал Мюллер. — Такие, как он, не видят дальше собственного носа. Есть ведь и другие способы уладить это дело, куда более разумные, чем передача его в суд, что погубит вашу карьеру и не поможет нам.

— Я слышу машину, — раздался женский голос, вернувший Кэсла в сегодня.

Это Сара крикнула ему с лестницы. Кэсл подошел к окну. Черный «мерседес» прокладывал себе путь вдоль домиков на Кингс-роуд, которые были все на одно лицо. Шофер явно искал нужный номер, но, по обыкновению, далеко не все фонари горели.

— Так и есть, это мистер Мюллер, — крикнул Саре Кэсл. Ставя на стол стакан с виски, он заметил, что рука у него дрожит, до того крепко он сжимал стакан.

Раздался звонок, и Буллер залаял, но, когда Кэсл открыл дверь, пес безо всякой дискриминации приветствовал незнакомца — завилял хвостом и из дружеских чувств оставил на брючине Корнелиуса Мюллера полоску слюны.

— Хорошая собака, хорошая, — не без опаски произнес Мюллер.

Годы заметно изменили Мюллера: волосы у него стали почти совсем седыми, а лицо гораздо менее гладким. Он уже не производил впечатления чиновника, у которого на все только правильные ответы. Со времени их последней встречи что-то с ним произошло: он стал выглядеть более человечным — возможно, из-за большей ответственности, которую принесло с собой повышение по службе вместе с неуверенностью и появлением вопросов, на которые он не знал ответа.

— Добрый вечер, мистер Кэсл. Извините, что я так опоздал. Чересчур большое движение в Уотфорде — по-моему, этот городок называется Уотфорд.

Его можно было бы счесть сейчас чуть ли не застенчивым, а возможно, он просто не привык находиться в незнакомой обстановке, а не за столом из дивного дерева у себя в кабинете, за стеной которого, в приемной, сидят два младших чина. Черный «мерседес» умчался: шофер отправился на поиски ужина. Мюллер очутился совсем один в незнакомом городе, в чужой стране, где на почтовых ящиках стоят инициалы королевы «Е. II», а на рыночных площадях нет статуи Крюгера [Крюгер Паулус (1825-1904) — президент бурской республики Трансвааль в 1883-1902 гг.].

Кэсл налил виски в два стакана.

— Давно мы с вами не виделись, — заметил Мюллер.

— Лет семь?

— Так мило, что вы пригласили меня на ужин к себе домой.

— Шеф решил, что это будет самым правильным. Чтобы сломать лед. Похоже, нам придется тесно сотрудничать. В операции «Дядюшка Римус».

Мюллер бросил взгляд на телефон, на лампу на столе, на вазу с цветами.

— Все в порядке. Можете не беспокоиться. Если нас кто и подслушивает, то лишь наши люди, — сказал Кэсл, — а я абсолютно уверен, что этого нет. — Он поднял стакан. — За нашу последнюю встречу. Помните, вы предложили мне тогда поработать на вас? Ну, вот видите: я к вашим услугам. Мы работаем вместе. Ирония истории или предопределение свыше? Ваша голландская церковь верит в это.

— В те дни я, конечно, понятия не имел, какое вы на самом деле занимаете положение, — сказал Мюллер. — Знай я об этом, я бы никогда не стал вам грозить из-за той злополучной туземки. Я понимаю теперь, что она была всего лишь одним из ваших агентов. Мы могли бы даже вместе ее вести. Но дело в том, что я принял вас за одного из этих высоколобых сентиментальных противников апартеида. Для меня было полнейшим сюрпризом, когда ваш шеф сказал, что я должен встретиться с вами по поводу операции «Дядюшка Римус». Надеюсь, вы не держите на меня зла. В конце концов, мы же с вами оба профессионалы и теперь работаем на одной стороне.

— Да, полагаю, что так.

— Мне б хотелось все-таки, чтобы вы рассказали мне, — теперь ведь это уже не имеет значения, верно? — как вам удалось вывезти ту девчонку-банту. Очевидно, переправили ее в Свазиленд?

— Да.

— Я-то думал, что эта граница у нас прочно на замке — перейти ее могут разве что настоящие знатоки своего дела — партизаны. А я никогда не считал вас знатоком по этой части, хотя и знал, что у вас есть связи с коммунистами, но я полагал, они были вам нужны для этой вашей книжки об апартеиде, которая так и не вышла в свет. Вы тогда лихо меня провели. Не говоря уж о Ван Донке. Помните капитана Ван Донка?

— О да. Очень живо.

— Мне пришлось просить полицейскую службу безопасности убрать его из-за вашего дела. Очень неуклюже он действовал. Я был уверен, что, сиди девчонка у нас в тюрьме, вы бы согласились работать на нас, а он ее упустил. Понимаете, — только не смейтесь! — я-то был убежден, что это была настоящая любовь. Слишком много я знал англичан, которые начинали с нападок на апартеид, а кончали в кровати подосланной нами девчонки-банту. Романтическая идея преступить несправедливый, с их точки зрения, закон манит их не меньше, чем черная задница. Я и помыслить не мог, что эта девица — Сара Ма Нкоши, так, по-моему, ее звали? — все это время была агентом Шестого управления.

— Она сама об этом не знала. Верила, как и все, что я пишу книгу. Выпьете еще?

— Благодарю. Выпью.

Кэсл налил виски в оба стакана, делая ставку на то, что у него более крепкая голова.

— Судя по тому, что нам известно, она была неглупа. Мы весьма внимательно просветили ее. Окончила Африканский университет в Трансваале, где профессора «дяди Томы» готовят, как правило, опасных студентов. Правда, я все время сталкивался с тем, что чем умнее африканец, тем легче его перевербовать — на ту сторону или на другую. Подержи мы эту девчонку с месяц в тюрьме, и я уверен, мы сумели бы ее перевербовать. Она могла бы быть полезна нам обоим сейчас, в этой операции «Дядюшка Римус». Или нет? Забываешь ведь об этом старом дьяволе — Времени. Сейчас из нее, наверно, уже песок начал сыпаться. Женщины-банту так быстро стареют. Обычно они перестают представлять интерес — во всяком случае, для белого человека — задолго до тридцати. Знаете, Кэсл, я действительно рад, что мы будем работать вместе и что вы — не тот, чем мы в БОСС вас считали, не из тех идеалистов, которые хотят изменить человеческую природу. Мы знали людей, с которыми вы были связаны, — или большинство из них, — и мы знали, какую ерунду они вам несли. Но вы провели нас, а уж этих банту и коммунистов и подавно. Они, наверно, тоже считали, что вы пишете книгу, которая сослужит им службу. Учтите, я не настроен против африканцев, как капитан Ван Донк. Я считаю себя стопроцентным африканцем.

Это говорил сейчас безусловно не Корнелиус Мюллер, бледнолицый служака из Претории, — тот конформист никогда не мог бы говорить так свободно и доверительно. Даже смущение и неуверенность, чувствовавшиеся в нем несколько минут назад, исчезли. Виски вылечило его. Теперь это был высокопоставленный офицер БОСС, приехавший с поручением за границу и не подчиняющийся никому ниже генерала. Он мог позволить себе расслабиться. Он мог позволить себе — не очень-то приятная мысль — стать самим собой, и Кэслу показалось, что по вульгарности и примитивности речи он все больше и больше походил на капитана Ван Донка, которого Кэсл глубоко презирал.

— Я недурно проводил уик-энды в Лесото, — сказал Мюллер, — общаясь с моими черными братьями в казино отеля «Холидей-Инн». Должен признаться, у меня там было дважды даже… ну, словом, маленькое приключеньице… там ведь все это выглядит как-то иначе… и конечно, совсем не противозаконно. Это ведь была уже не наша республика.

Кэсл крикнул:

— Сара, сойди вниз с Сэмом — пусть он пожелает доброй ночи мистеру Мюллеру.

— Вы женаты? — спросил Мюллер.

— Да.

— В таком случае я тем более польщен, что вы пригласили меня к себе. Я привез с собой несколько маленьких сувениров из Южной Африки — может быть, вашей жене что-то из них понравится. Но вы не ответили на мой вопрос. Теперь, когда мы работаем вместе, — а я, вы же помните, еще тогда этого хотел, — может, все-таки расскажете, как вы вывезли ту девчонку? Это ведь уже не может повредить никому из ваших прежних агентов, а для «Дядюшки Римуса» имеет определенное значение, как и для тех проблем, которые нам с вами придется решать. У вашей страны и у моей — ну и, конечно, у Штатов — есть теперь общая граница.

— Возможно, она сама вам все расскажет. Разрешите представить вам мою жену и моего сына Сэма.

Они как раз спустились с лестницы, и Корнелиус Мюллер повернулся.

— Мистер Мюллер спрашивал меня, как я вывез тебя в Свазиленд, Сара.

Он недооценил Мюллера. Поразить его не удалось.

— Очень рад познакомиться с вами, миссис Кэсл, — сказал Мюллер и пожал Саре руку.

— Нам не удалось познакомиться семь лет назад, — сказала Сара.

— Да. Пропустили целых семь лет. У вас очень красивая жена, Кэсл.

— Спасибо, — сказала Сара. — Сэм, подай руку мистеру Мюллеру.

— Это мой сын, мистер Мюллер, — сказал Кэсл. Он знал, что Мюллер отлично разбирается в оттенках кожи, а Сэм был очень черный.

— Как поживаешь, Сэм? Уже ходишь в школу?

— Он пойдет в школу через неделю-другую. А теперь, Сэм, живо в постель.

— А вы умеете играть в прятки? — спросил Сэм.

— Когда-то играл, но я всегда готов научиться новым играм.

— А вы тоже шпион, как мистер Дэвис?

— Я же сказал: в постель, Сэм.

— А есть у вас ручка с ядом?

— Сэм! Наверх!

— Теперь ответь на вопрос мистера Мюллера, Сара, — сказал Кэсл. — Где и каким образом ты перешла границу в Свазиленд?

— По-моему, я вовсе не обязана ему об этом рассказывать, как ты считаешь?

Корнелиус Мюллер сказал:

— О, забудем про Свазиленд. Это дело прошлое, и было это в другой стране.

Кэсл наблюдал, как Мюллер приспосабливается к обстановке, словно хамелеон к цвету почвы. Вот так же, должно быть, приспосабливался он и во время своих уик-эндов в Лесото. Возможно, Мюллер не вызывал бы у Кэсла такой неприязни, если бы меньше приспосабливался. На протяжении всего ужина Мюллер поддерживал вежливую беседу. «Да, — подумал Кэсл, — право же, я предпочел бы капитана Ван Донка. Ван Донк, увидев Сару, сразу ушел бы из дома. У предрассудков есть что-то общее с идеалами. А у Корнелиуса Мюллера нет ни предрассудков, ни идеалов».

— Как вы находите, миссис Кэсл, здешний климат после Южной Африки?

— Вы хотите сказать — погоду?

— Да, погоду.

— Здесь меньше крайностей, — сказала Сара. — А вы иной раз не чувствуете, что вам недостает Африки? Я приехал сюда через Мадрид и Афины, так что я уже несколько недель не был дома, и знаете, чего мне тут недостает больше всего? Отвалов возле Йоханнесбурга. Их цвета на закате солнца. А вам чего недостает?

Вот уж никак Кэсл не подозревал, что у Мюллера есть эстетическое чувство. Появилось ли оно вместе с продвижением по службе, сопровождавшимся расширением интересов, или же это приспособление к данному случаю и к данной стране, такое же, как и его любезность?

— У меня другие воспоминания, чем у вас, — сказала Сара. — И моя Африка — другая.

— Да ну что вы, мы же оба африканцы. Кстати, я привез с собой несколько сувениров для моих здешних друзей. Хоть я и не знал, что вы будете в их числе, я привез вам шаль. Вы же знаете, какие великолепные ткачи в Лесото — «королевские ткачи». Вы примете шаль от вашего старого врага?

— Конечно. Это очень любезно с вашей стороны.

— А как вы думаете, леди Харгривз примет сумку из страусовых перьев?

— Я ее не знаю. Спросите у моего мужа.

«Едва ли это будет в ее вкусе — она ведь привыкла к крокодиловым», — подумал Кэсл, а вслух сказал:

— Безусловно… от вас…

— У меня, видите ли, так сказать, семейный интерес к страусам, — пояснил Мюллер. — Мой дед был, как теперь принято говорить, одним из страусиных миллионеров — война четырнадцатого года разорила его. У него был большой дом в Капской провинции. Когда-то по был роскошный дом, а сейчас — одни развалины. Страусовые перья так и не вошли снова в моду в Европе, и отец обанкротился. Но мои братья все еще держат несколько страусов.

Кэсл вспомнил, что однажды был в таком большом доме, сохраненном в качестве музея, где жил управляющий остатками страусиной фермы. Управляющему было немного стыдно показывать роскошный, построенный в дурном вкусе дом. Наибольшей достопримечательностью была ванная комната — посетителей водили туда всегда в последнюю очередь: там стояла белая ванна величиной с огромную двуспальную кровать, с золотыми кранами, а стену украшала скверная копия фрески какого-то итальянского примитивиста — нимбы на ней были выложены настоящим золотом, которое уже начало осыпаться.

По окончании ужина Сара оставила их вдвоем, и Мюллер согласился выпить рюмочку портвейна. Бутылка — подарок Дэвиса — стояла нетронутой с Рождества.

— Серьезно говоря, — сказал Мюллер, — я бы хотел, чтобы вы все же сообщили мне некоторые детали того, как ваша жена попала в Свазиленд. Можете не упоминать имена. Я знаю, что у вас были друзья-коммунисты, — сейчас-то я понимаю, это было частью вашей деятельности. Они считали вас человеком сентиментальным, попутчиком, — точно так же, как и мы. К примеру, таким, должно быть, считал вас Карсон… бедняга Карсон.

— Почему бедняга Карсон?

— Слишком далеко зашел. Поддерживал контакты с партизанами. По-своему это был хороший малый и очень хороший адвокат. Немало создал трудностей для полицейской службы безопасности, обходя законы о паспортизации.

— И продолжает создавать?

— О нет. Он умер год назад в тюрьме.

— Я об этом не слышал.

Кэсл подошел к буфету и снова налил себе двойную порцию виски. Если добавить достаточно содовой, двойная порция «Джи-энд-Би» будет выглядеть, как обычная.

— Вам не нравится этот портвейн? — спросил Мюллер. — Мы получали замечательный портвейн из Лоренсу-Маркиша. Увы, те времена прошли.

— А от чего он умер?

— От воспаления легких, — сказал Мюллер. И добавил: — В общем, это спасло его от долгого суда.

— Мне нравился Карсон, — сказал Кэсл. — Да. Так жаль, что он считал африканцами только людей определенного цвета кожи. Это ошибка, обычно свойственная людям второго поколения. Не желают признавать, что белый может быть таким же африканцем, как и черный. Моя семья, к примеру, прибыла в Африку в тысяча семисотом году. Мы были среди первых поселенцев. — Он взглянул на свои часы. — Бог ты мой, как я у вас задержался. Шофер ждет меня, должно быть, уже целый час. Придется вам меня извинить. Я вынужден проститься.

Кэсл сказал:

— Наверное, нам все-таки следовало бы немного поговорить о «Дядюшке Римусе», а потом уж вам ехать.

— Это может подождать до нашей встречи на работе, — сказал Мюллер. У порога он обернулся. И сказал: — Мне, право, жаль, как у меня вышло насчет Карсона. Если бы я знал, что вы не слышали об этом, я бы так неожиданно вам этого не сообщил.

Буллер без всякой дискриминации дружелюбно лизнул край его брюк.

— Хорошая собака, — сказал Мюллер. — Хорошая собака. Ничто не сравнится с собачьей преданностью.

В час ночи Сара прервала долгое молчание.

— Ты ведь еще не спишь. Только притворяешься. Это так на тебя повлияла встреча с Мюллером? Он же был вполне вежлив.

— О да. В Англии он ведет себя по-английски. Он очень быстро адаптируется.

— Дать тебе таблетку могадона?

— Нет. Я скоро засну. Вот только… я должен тебе кое-что сказать. Карсон умер. В тюрьме.

— Его убили?

— По словам Мюллера, он умер от воспаления легких.

Она просунула голову ему под руку и уткнулась лицом в подушку. По-видимому, заплакала. Он сказал:

— Я невольно вспомнил сегодня последнюю записку, которую от него получил. Она лежала в посольстве, когда я вернулся после встречи с Мюллером и Ван Донком. «Не волнуйся насчет Сары. Садись на первый же самолет, вылетающий в Л.-М., и жди ее в „Полане“. Она в надежных руках».

— Да. Я тоже помню эту записку. Я была с ним, когда он писал ее.

— А я так и не смог его поблагодарить — разве что семью годами молчания и…

— И?

— Сам не знаю, что я хотел сказать. — И он повторил то, что сказал Мюллеру: — Мне нравился Карсон.

— Да. Я доверяла ему. Куда больше, чем его друзьям. В течение той недели, пока ты ждал меня в Лоренсу-Маркише, у нас было достаточно времени для разговоров. Я говорила Карсону, что он не настоящий коммунист.

— Почему? Он же был членом партии. Одним из старейших членов партии среди тех, что остались в Трансваале.

— Конечно. Я это знаю. Но есть ведь члены партии и члены партии, верно? Я рассказала ему про Сэма еще до того, как рассказала тебе.

— Был у него этот дар — располагать к себе людей.

— А большинство коммунистов, которых я знала, — командовали, но не располагали к себе.

— И тем не менее, Сара, он был настоящим коммунистом. Он пережил Сталина, как римские католики пережили Борджиа [имеется в виду Александр Борджиа, Римский папа (1492-1503), известный своим цинизмом, жестокостью и вероломством]. Узнав его, я стал и о партии лучше думать.

— Но тебя-то он в нее не затянул?

— О, что-то всякий раз становилось мне поперек горла. Он, бывало, говорил, что я отцеживаю комара, а проглатываю верблюда. Ты ведь знаешь, я никогда не был верующим — Бог остался у меня в школьной часовне, — но в Африке я встречал священников, которые снова пробуждали во мне веру — пусть на минуту — за стаканом вина. Если бы все священники были похожи на тех и я виделся с ними достаточно часто, я, возможно, проглотил бы и воскресение Христа, и непорочное зачатие, и историю с Лазарем [имеется в виду чудо воскрешения Иисусом Христом Лазаря, жителя Вифании, через четыре дня после его погребения (Евангелие от Иоанна, 11)], и все остальное. Запомнился мне один священник, с которым я встречался дважды: хотел использовать его в качестве агента, как использовал тебя, но его было не подцепить. Звали его Коннолли… а может быть, О'Коннелл? Он работал в трущобах Соуэто. Он сказал мне то же, что и Карсон, — теми же словами: отцеживаете комара, а проглатываете… И одно время я чуть ли не поверил в его Бога, как чуть ли не поверил в Бога Карсона. Возможно, таким уж я рожден — наполовину верующим. Когда при мне говорят о Праге и Будапеште и о том, что коммунисты лишены человеческого лица, — я молчу. Потому что я видел среди них — однажды видел — человеческое лицо. Я говорю себе, что, если бы не Карсон, Сэм родился бы в тюрьме, а ты, по всей вероятности, умерла бы в ней. Так что есть разновидность коммунизма, или, вернее, был такой коммунист, который спас и тебя и Сэма. Ни в Маркса, ни в Ленина я не верю, как не верю в святого Павла, но разве я не имею права быть благодарным?

— Почему это так тебя волнует? Никто не скажет, что ты не прав и не должен чувствовать благодарность, — я ведь тоже ее чувствую. В благодарности нет ничего дурного, если…

— Если?..

— Кажется, я хотела сказать: если она не заводит тебя слишком далеко.

Он еще много часов не спал. Лежал и думал о Карсоне и Корнелиусе Мюллере, о «Дядюшке Римусе» и Праге. Прежде чем заснуть, ему хотелось по ровному дыханию Сары убедиться в том, что она спит. И тогда он позволил себе — подобно герою своего детства Аллану Куотермейну [герой многих романов Г.-Р.Хаггарда] — отдаться на волю медленного подземного течения, которое долго будет нести его в глубь незнакомого материка, где он надеется обрести постоянный дом, в град, чьим гражданином он станет не потому, что во что-то верит, и не потому, что это Град Божий или Марксов, а потому, что это будет град, именуемый Спокойствием Духа.