2

В церкви святого Георгия на Ганновер-сквер было совсем мало народу, когда доктор Персивал прибыл туда с сэром Джоном Харгривзом, который только накануне вернулся из Вашингтона.

В проходе у первого ряда одиноко стоял мужчина с черной повязкой на рукаве — по всей вероятности, подумал доктор Персивал, это и есть зубной врач из Дройтуича. Он никого не пропускал, словно охраняя свое право на весь первый ряд в качестве ближайшего живого родственника. Доктор Персивал и шеф заняли места в глубине церкви. Двумя рядами дальше сидела секретарша Дэвиса Синтия. По другую сторону прохода, рядом с Уотсоном, сидел полковник Дэйнтри; были тут и еще какие-то люди, которых доктор Персивал смутно знал лишь в лицо. Возможно, он встречался с ними где-нибудь в коридоре или на совещании с МИ-5, а возможно, это были и посторонние — похороны привлекают ведь совсем чужих людей не меньше, чем свадьбы. Два взъерошенных субъекта в последнем ряду были, несомненно, соседями Дэвиса по квартире из министерства охраны окружающей среды. Кто-то тихонько заиграл на оргАне.

Доктор Персивал шепотом спросил Харгривза:

— Вы хорошо слетали?

— Три часа сидел в Хитроу, — сказал Харгривз. — И еда была неудобоваримая.

Он вздохнул — наверно, с сожалением вспомнив о мясном пироге своей жены или копченой форели в своем клубе. Орган издал последний звук и умолк. Несколько человек опустились на колени, несколько человек встали. Все плохо представляли себе, что надо делать дальше.

Викарий, которого, по всей вероятности, никто тут не знал — даже лежавший в гробу мертвец, — затянул:

— «Об избавлении от всяких болезней, скорбей и душевных страданий — Господу помолимся».

— А от какой болезни умер Дэвис, Эммануэл?

— Не волнуйтесь, Джон. Со вскрытием — полный порядок.

Отпевание, как показалось доктору Персивалу, который много лет не присутствовал на похоронах, уж слишком изобиловало ненужной информацией. Викарий принялся читать наставление из Первого послания к Коринфянам:

— «Не всякая плоть такая же плоть: но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц».

«Утверждение, безусловно, верное», — подумал доктор Персивал. В гробу лежала явно не рыба, — лежи там, к примеру, огромная форель, доктор Персивал проявил бы ко всему происходящему куда больший интерес. Он окинул взглядом церковь. На ресницах девушки висела слезинка. У полковника Дэйнтри было злое или, пожалуй, мрачное лицо, не сулившее ничего хорошего. Уотсон тоже был явно встревожен чем-то — по всей вероятности, думал, кого посадить на место Дэвиса.

— Я хочу обменяться с вами двумя-тремя словами после службы, — сказал Харгривз, и это тоже могло оказаться докукой.

— «Говорю вам тайну»… — читал викарий.

«Тайну — того ли человека я убил?» — подумал доктор Персивал, но этот вопрос не решить — разве что утечка информации не прекратится, и тогда это, безусловно, будет означать, что совершена злополучная ошибка. Шеф будет очень расстроен, как и Дэйнтри. Жаль, нельзя снова бросить человека в реку жизни, как можно бросить рыбу. Голос викария вдруг громко зазвенел, когда дело дошло до известного по английской литературе вопроса: «Смерть! где жало твое?», который он прочел, как плохой актер, играющий Гамлета и выделяющий из контекста знаменитый монолог, потом викарий снова нудно затянул, уныло и назидательно:

— «Жало же смерти — грех; а сила греха — закон».

Прозвучало это столь же непреложно, как доказательство Евклида.

— Что вы сказали? — шепотом спросил шеф.

— O.E.D. [что и требовалось доказать (сокр. лат.)], — ответил доктор Персивал.

— Что вы, собственно, хотели сказать этим своим O.E.D.? — спросил сэр Джон Харгривз, когда они выбрались наружу.

— Мне это показалось более подходящим заключением к словам викария, чем «аминь».

После чего они направились в «Клуб путешественников», едва перебрасываясь отдельными фразами. По молчаливому согласию этот клуб показался обоим более подходящим местом для обеда сегодня, чем «Реформа»: Дэвис своим отбытием в неизведанные края как бы стал почетным путешественником и, безусловно, утратил право претендовать на то, что «каждому гражданину — голос».

— Уж и не помню, когда я в последний раз был на похоронах, — заметил доктор Персивал. — По-моему, это было свыше пятнадцати лет назад, когда умерла моя старенькая двоюродная бабушка. Весьма закостенелая церемония, верно?

— Вот в Африке мне нравилось бывать на похоронах. Много музыки — даже если единственными инструментами являются горшки, сковородки и банки из-под сардин. Это наводит на мысль, что смерть, в конце концов, может быть поводом и для веселья. А что за девушка, я заметил, плакала на похоронах?

— Секретарша Дэвиса. Ее зовут Синтия. Похоже, он был влюблен в нее.

— Наверное, у нас много такого происходит. В подобном учреждении это неизбежно. Я полагаю, Дэйнтри тщательно ее просветил?

— О, да, да. Собственно — вполне бессознательно — она дала нам весьма ценную информацию… помните, про ту историю в зоопарке.

— В зоопарке?

— Когда Дэвис…

— О да, теперь припоминаю.

В клубе, как всегда по уик-эндам, было почти пусто. Они бы начали обед почти автоматически с копченой форели, да вот только форели не оказалось. Доктор Персивал с большой неохотой согласился заменить ее копченой семгой.

— Жаль, — сказал он, — я не знал Дэвиса лучше. Мне кажется, он мог бы мне очень понравиться.

— И однако же, вы по-прежнему верите, что это он допустил утечку?

— Он очень умно играл роль этакого простачка. А меня восхищают ум — и мужество. Ему ведь требовалось немало мужества.

— Для осуществления неправедной цели.

— Джон, Джон! Не нам с вами судить, какая цель праведная, а какая — нет. Мы же не крестоносцы — мы с вами живем в совсем другом веке. Саладин давно изгнан из Иерусалима [Салах-ад-Дин (Саладин, 1138-1193) — египетский султан, основатель династии Айюбидов; возглавив борьбу мусульман против крестоносцев в 1187-1192 гг., захватил Иерусалим и почти всю Палестину]. Нельзя, правда, сказать, чтобы Иерусалим много от этого выиграл.

— Как бы там ни было, Эммануэл… я не могу восхищаться предательством.

— Тридцать лет назад, в студенческие годы, я даже мнил себя эдаким коммунистом. А сейчас?.. Кто же все-таки предатель — я или Дэвис? Я ведь действительно верил в интернационализм, а сейчас втихую сражаюсь на стороне националистов.

— Вы повзрослели, Эммануэл, только и всего. Что будете пить — кларет или бургундское?

— Кларет, если вы не против.

Сэр Харгривз согнулся пополам в своем кресле и углубился в изучение карты вин. Вид у него был несчастный — наверно, лишь потому, что он никак не мог решить, что выбрать: «Сент-Эмильон» или «Мэдок». Наконец он принял решение и заказал вино.

— Я иной раз недоумеваю, почему вы работаете у нас, Эммануэл.

— Вы сами только что сказали: я повзрослел. Не думаю, чтобы коммунизм — в конечном счете — сумел достичь большего, чем христианство, к тому же я не из крестоносцев. Капитализм или коммунизм? Возможно, Бог — это капиталист. А я, пока жив, хочу быть на той стороне, за которой победа. Не смотрите на меня с таким возмущением, Джон. По-вашему, я циник, а я просто не хочу терять зря время. Та сторона, что победит, сможет построить лучшие больницы и выделить больше средств на борьбу с раком, когда со всеми этими атомными безумиями будет покончено. А пока мне нравится игра, в которую мы все играем. Нравится. Всего лишь нравится. Я не строю из себя рьяного поборника Господа Бога или Маркса. Надо остерегаться тех, кто во что-то верит. Они ненадежные игроки. И тем не менее, если попадается хороший игрок на другой стороне, ты начинаешь любить его: ты ведь получаешь тогда от игры больше удовольствия.

— Даже если он предатель?

— О, предатель — это старомодное слово, Джон. Игрок ведь не менее важен, чем сама игра. Мне, к примеру, было бы неинтересно играть, если бы напротив меня сидел плохой игрок.

— И все-таки… вы убили Дэвиса? Или вы его не убивали?

— Он умер от болезни печени, Джон. Прочтите протокол вскрытия.

— Счастливое стечение обстоятельств?

— Самый старый из известных трюков — вы же сами его и рекомендовали: меченая карта, как видите, выплыла в игре. Эта моя выдумка про Портон — об этом ведь знали только он и я.

— Вам следовало все же подождать, пока я вернусь. Вы хотя бы с Дэйнтри это обсудили?

— Вы же возложили всю ответственность на меня, Джон. Когда чувствуешь, что рыба у тебя на крючке, не будешь стоять на берегу и ждать, пока кто-то посоветует, как ее тащить.

— Это «Шато-Тальбо»… как оно вам кажется — сносным?

— Превосходным.

— По-моему, в Вашингтоне мне напрочь испортили вкус к вину. Все эти сухие мартини… — Он снова пригубил вина. — А может быть, в этом вы виноваты. Неужели вас ничто никогда не тревожит, Эммануэл?

— В общем да, немного тревожит заупокойная служба — вы заметили, у них был даже орган, — а ведь предстоит еще погребение. Все это наверняка стоит кучу денег, а я не думаю, чтобы Дэвис оставил после себя много монет. Или вы полагаете, этот бедняга дантист заплатил за все… а может быть, наши друзья с Востока? Что-то, мне тут кажется, не совсем ладно.

— Вот об этом можете не тревожиться, Эммануэл. Фирма за все заплатит. Мы же не обязаны отчитываться в наших секретных фондах. — Харгривз отодвинул в сторону бокал. И сказал: — На мой вкус, это «Шато-Тальбо» — урожая не семьдесят первого года.

— Меня самого поразило, Джон, что Дэвис отреагировал так быстро. Я же знал его вес и точно все вычислил: дал ему такую дозу, которая, по-моему, не могла быть смертельной. Видите ли, афлатоксин до сих пор ведь никогда еще не проверялся на человеке, и я хотел быть уверенным — на всякий случай, — что доза не будет чрезмерной. Наверно, печень у него уже была в плохом состоянии.

— А как вы ему это дали?

— Я зашел к нему выпить, и он предложил мне какое-то омерзительное виски под названием «Уайт Уокер». Дух у него был такой, что афлатоксина Дэвис не мог почувствовать.

— Могу лишь молиться, что вы не ошиблись и поймали нужную рыбу, — сказал сэр Джон Харгривз.

В весьма мрачном настроении Дэйнтри свернул на Сент-Джеймс-стрит, и, когда по дороге к себе проходил мимо «Уайта», кто-то окликнул его с порога. Оторвавшись от созерцания той помойки, где копошились его мысли, Дэйнтри поднял взгляд. Он явно знал этого человека, но сразу не мог вспомнить, как его зовут или хотя бы при каких обстоятельствах они встречались. Кажется, Боффин. Или Баффер?

— У вас нет с собой «Молтизерс», старина?

Тут Дэйнтри не без смущения вспомнил, где они встречались.

— Как насчет того, чтобы пообедать, полковник?

Баффи — это же не имя, а нелепица. Наверняка у этого малого есть другое, но Дэйнтри тогда так его и не узнал. Он сказал:

— Извините. Обед ждет меня дома. Это была ложь, но не вполне. До того как отправиться на Ганновер-сквер, Дэйнтри вынул из холодильника банку сардин, а кроме того, у него еще оставалось немного сыра и хлеба от вчерашнего обеда.

— В таком случае пошли выпьем. Обед дома всегда может подождать, — сказал Баффи, и Дэйнтри ничего не сумел придумать, чтобы отказаться.

Было еще рано, и в баре находилось, кроме них, всего двое. Они, видимо, достаточно хорошо знали Баффи, ибо встретили его безо всякого восторга. Но Баффи, видимо, это было безразлично. Он обвел рукой присутствующих, включая бармена, как бы представляя им Дэйнтри.

— Это полковник. — Оба посетителя из чистой вежливости буркнули что-то в адрес Дэйнтри. — Так и не узнал на этой охоте вашей фамилии, — заметил Баффи.

— А я так и не узнал вашей.

— Мы встречались, — пояснил Баффи, — у Харгривза. Полковник из этих ребяток «шито-крыто». Что-то вроде Джеймса Бонда.

Один из двоих сказал:

— Так никогда и не прочел ни одной книжки Иана [имеется в виду Иан Флеминг].

— Слишком они сексуальны, на мой вкус, — сказал второй.

— Чрезмерно. Я не прочь побаловаться, как любой мужчина, но разве секс так уж важен, верно? Во всяком случае, не то, как это происходит.

— Что будете пить? — спросил Баффи.

— Сухой мартини, — сказал полковник Дэйнтри и, вспомнив свою встречу с доктором Персивалом, добавил: — Очень сухой.

— Большой бокал очень сухого, Джо, и большой бокал розового. Действительно большой, старина. Не будь скупердяем.

Глубокое молчание воцарилось в маленьком баре, словно каждый думал о своем — о романе Иана Флеминга, об охоте, о похоронах. Баффи сказал:

— У нас с полковником общее пристрастие — «Молтизерс».

— «Молтизерс»? — выйдя из своего раздумья, заметил один из мужчин. — Я предпочитаю «Смартиз».

— Это еще что за чертовщина — «Смартиз», Дикки?

— Такие маленькие штучки с шоколадной начинкой, все разного цвета. А вкус у всех одинаковый. Но я, сам не знаю почему, предпочитаю красные и желтые. А лиловые не люблю.

Баффи сказал:

— Я видел, как вы шли по улице, полковник. Такое впечатление, если позволите, что вы вели сами с собой серьезный разговор. Государственная тайна? А куда вы направлялись?

— Всего лишь домой, — сказал Дэйнтри. — Я живу тут поблизости.

— Вид у вас был весьма мрачный. Я сказал себе: со страной, очевидно, что-то всерьез неладно. Ребята «шито-крыто» знают об этом больше, чем мы.

— Я иду с похорон.

— Надеюсь, не кто-то из близких?

— Нет. Сослуживец.

— О, с моей точки зрения, похороны всегда лучше свадьбы. Терпеть не могу свадьбы. Похороны — это конец. А свадьба… ну, это всего лишь достойный сожаления переход в новое состояние. Я бы скорее уж праздновал развод… но это тоже часто лишь переход к новой свадьбе. Такая уж у людей образуется привычка.

— Перестаньте, Баффи, — сказал Дикки, тот, что любил «Смартиз», — вы же сами об этом одно время подумывали. Нам все известно про эту вашу брачную контору. Чертовски вам повезло, что вы сумели вывернуться. Джо, подай-ка полковнику еще один мартини.

Дэйнтри, чувствуя себя несколько растерянно среди этих посторонних людей, залпом выпил первый бокал. И словно человек, выбравший наугад фразу из разговорника на незнакомом языке, сказал:

— Я был и на свадьбе. Не так давно.

— Опять «шито-крыто»? Я хочу сказать, женился кто-то из ваших?

— Нет. Это была моя дочь. Она вышла замуж.

— Бог ты мой, — вырвалось у Баффи, — вот уж никогда бы не подумал, что вы из этих… я хочу сказать, из женатиков.

— Одно не обязательно вытекает из другого, — заметил Дикки.

Третий мужчина, который до сих пор почти не раскрывал рта, сказал:

— Едва ли стоит проявлять такое высокомерие, Баффи. Я ведь тоже когда-то был таким. Хотя, кажется, чертовски давно. Собственно, это моя жена приобщила Дикки к «Смартиз». Помните тот день, Дикки? Мы сидели за обедом — атмосфера была довольно мрачная, так как мы уже чувствовали, что собираемся рушить старый дом. И моя жена вдруг изрекла: «Смартиз» — всего-навсего: «Смартиз»… Я так и не понял — почему. Очевидно, решила, что надо же о чем-то говорить. Вот уж кто умел соблюдать приличия.

— Не могу сказать, чтобы я это помнил, Вилли. У меня такое впечатление, что я знаю «Смартиз» чуть ли не с детства. Мне казалось, я сам их откопал. Подай-ка полковнику еще один сухой мартини, Джо.

— Нет, если вы не против… Мне, право, пора домой.

— Сейчас моя очередь угощать, — сказал человек по имени Дикки. — Налей ему доверху, Джо. Он же пришел с похорон. Надо его взбодрить.

— Я с малых лет привык к похоронам, — к собственному удивлению, сказал Дэйнтри, отхлебнув из третьего бокала сухого мартини.

Он вдруг понял, что говорит с этими чужими людьми свободнее, чем обычно, а большинство человечества было для него чужаками. Он бы сам с удовольствием поставил всем выпивку, только ведь завсегдатаями были тут они. Он к ним очень расположился, но в их глазах продолжал оставаться — в этом он был убежден — чужаком. Ему так хотелось рассказать им что-нибудь интересное, но столь многие темы были для него под запретом.

— Почему? В вашей семье что, было много покойников? — спросил Дикки с присущим алкоголикам любопытством.

— Нет, дело не совсем в этом, — сказал Дэйнтри: застенчивость его растворялась в третьем бокале мартини. Почему-то ему вспомнилась маленькая станция в провинции, куда он прибыл со своим взводом свыше тридцати лет тому назад, — указатели с названием станции были все убраны после Дюнкерка на случай возможного вторжения немцев. И сейчас Дэйнтри показалось, будто он снова сбросил с себя тяжелый вещевой мешок и тот со стуком упал на пол бара «У Уайта». — Видите ли, — сказал он, — мой отец был священником, так что ребенком я часто присутствовал на похоронах.