8

Кэсл засел за свое последнее, как он решил, донесение. Со смертью Дэвиса информация из Африканского сектора должна прекратиться. Если утечка будет продолжаться, станет ясно, кто тут работает: если же она прекратится, вину, несомненно, взвалят на покойника. Дэвис уже не пострадает: его личное дело будет закрыто и отослано в некий центральный архив, где никому и в голову не придет его изучать. А что, если в нем можно обнаружить предательство? Подобно тайне кабинета министров, досье будет держаться в секрете тридцать лет. Как ни печально, а смерть Дэвиса поистине ниспослана Кэслу Провидением.

Он слышал, как Сара читает перед сном Сэму. Обычно мальчик ложился на полчаса раньше, но сегодня к нему надо было проявить побольше тепла, так как первая неделя в школе прошла для него не очень счастливо.

До чего же это долго и медленно — зашифровывать донесение по книге. Теперь Кэсл уже никогда не доберется до конца «Войны и мира». Завтра безопасности ради он сожжет свой экземпляр на костре из осенних листьев, не дожидаясь прибытия Троллопа. Кэсл чувствовал облегчение и одновременно сожаление — облегчение оттого, что он в меру своих сил отплатил благодарностью Карсону, и сожаление, что он не сможет закрыть досье по операции «Дядюшка Римус» и завершить свою месть Корнелиусу Мюллеру.

Покончив с донесением, он спустился вниз и стал ждать Сару. Завтра воскресенье. Донесение надо будет положить в тайник — в третий тайник, которым он никогда уже больше не воспользуется: он дал знать об этом по телефону-автомату с Пикадилли-серкус, прежде чем сесть в поезд на вокзале Юстон. Такой способ связи крайне затягивал передачу его последнего сообщения, но более быстрый и более опасный путь был оставлен Кэслом на крайний случай. Он налил себе тройную порцию «Джи-энд-Би», и доносившееся сверху бормотанье на какое-то время окружило его атмосферой мира и покоя. Наверху тихо закрылась дверь, послышались шаги по коридору, заскрипели ступеньки — как всегда, когда по ним спускались, — и Кэсл подумал, какой унылой и домашней, даже несказанно монотонной показалась бы многим такая жизнь. Для него же она была олицетворением безопасности, которой он ежечасно боялся лишиться. Он в точности знал, что скажет Сара, войдя в гостиную, и знал, что он ей ответит. Их близость была ему защитой от темной Кингс-роуд и освещенного фонарем полицейского участка на углу. Он всегда представлял себе, как — когда пробьет его час — к нему войдет полицейский в форме, которого он, по всей вероятности, будет знать в лицо, и с ним — человек из спецслужбы.

— Ты уже выпил виски?

— Тебе тоже налить?

— Немножко, милый.

— Сэм в порядке?

— Я и одеяло не успела ему подоткнуть, как он уже спал.

Совсем как в хорошо напечатанной телеграмме, здесь не было ни одного слова с искаженным смыслом.

Кэсл протянул Саре стакан — до этой минуты у него не было возможности поговорить с нею о том, что случилось.

— Как прошла свадьба, милый?

— Ужасно. Мне было так жаль беднягу Дэйнтри.

— Почему беднягу?

— Он потерял дочь, и я сомневаюсь, есть ли у него друзья.

— В вашей конторе, похоже, столько одиноких людей.

— Да. Все, кто не заводит себе пару для компании. Выпей, Сара.

— Что за спешка?

— Я хочу налить нам обоим еще.

— Почему?

— У меня скверные новости, Сара. Я не мог рассказать тебе при Сэме. Насчет Дэвиса. Дэвис умер.

— Умер? Дэвис?_

— Да.

— Каким образом?

— Доктор Персивал говорит — это печень.

— Но с печенью ведь так не бывает — чтобы сегодня человек жив, а завтра уже нет.

— Так говорит доктор Персивал.

— А ты ему не веришь?

— Нет. Не совсем. Мне кажется, Дэйнтри тоже ему не верит.

Она налила себе на два пальца виски — он никогда еще не видел, чтобы она столько пила.

— Бедный, бедный Дэвис.

— Дэйнтри хочет, чтобы вскрытие произвели люди, не связанные с нашей службой. Персивал тут же согласился. Он, видимо, абсолютно уверен, что его диагноз подтвердится.

— Если он так уверен, значит, диагноз правильный?

— Не знаю. Право, не знаю. В нашей Фирме всякое ведь могут устроить. Наверное, даже вскрытие такое, как надо.

— Что же мы скажем Сэму?

— Правду. Не к чему скрывать смерть от ребенка. Люди ведь все время умирают.

— Но он так любил Дэвиса. Милый, разреши мне ничего не говорить ему неделю-другую. Пока он не освоится в школе.

— Тебе лучше знать.

— Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты смог порвать с этими людьми.

— Я и порву — через два-три года.

— Я хочу сказать — сейчас. Сию минуту. Разбудим Сэма и улетим за границу. На первом же самолете, куда угодно.

— Подожди, пока я получу пенсию.

— Я могла бы работать, Морис. Мы могли бы поехать во Францию. Нам было бы легче там жить. Они там больше привыкли к людям моего цвета кожи.

— Это невозможно, Сара. Пока еще нет.

— Почему? Приведи мне хоть одну основательную причину…

Он постарался произнести как можно более небрежно:

— Ну, видишь ли, надо ведь заблаговременно подать уведомление об отставке.

— А они берут на себя труд заранее уведомлять?

Его испугало то, как мгновенно она все поняла, а она сказала:

— Дэвиса уведомили заранее?

Он сказал:

— Но если у него была больная печенка…

— Ты же этому не веришь, верно? Не забудь: я же работала в свое время на тебя — на них. Я была твоим агентом. Не думай, что я не заметила, в какой ты был тревоге весь последний месяц: тебя встревожило даже то, что кто-то приходил проверять наш счетчик. Произошла утечка информации — в этом дело? И в твоем секторе?

— Я думаю, они именно так и думают.

— И они навесили это на Дэвиса. Ты считаешь, что Дэвис виноват?

— Это могла ведь быть непреднамеренная утечка. Дэвис был очень небрежен.

— И ты считаешь, что они могли убить его, потому что он был небрежен.

— В нашей службе, я полагаю, есть такое понятие — преступная небрежность.

— А ведь они могли заподозрить не Дэвиса, но тебя. И тогда умер бы ты. Оттого, что слишком много пил «Джи-энд-Би».

— О, я всегда соблюдал осторожность. — И невесело пошутил: — За исключением того случая, когда влюбился в тебя.

— Куда ты?

— Немного подышать воздухом и прогулять Буллера.

Если ехать дальней дорогой через пустошь, на другом ее конце будет место, почему-то именуемое Холодным приютом, и гам начинается буковая роща, спускающаяся к Эшриджскому шоссе. Кэсл присел на откосе, а Буллер стал разгребать прошлогодние листья. Кэсл знал, что не должен здесь задерживаться. И любопытство не могло быть оправданием. Ему следовало заложить донесение в тайник и уйти. На дороге показалась машина, медленно ехавшая со стороны Беркхэмстеда, и Кэсл взглянул на часы. С тех пор как он позвонил из автомата на Пикадилли-серкус, прошло четыре часа. Он успел лишь разглядеть номер машины, но, как и следовало ожидать, номер был ему незнаком, как и сама машина, маленькая алая «тойота». У сторожки, возле входа в эшриджский парк, машина остановилась. Никакой другой машины или пешехода видно не было. Водитель выключил фары, а потом, словно передумав, снова включил. Кэсл услышал за спиной шорох, и сердце у него замерло, но это был лишь Буллер, возившийся в папоротнике.

Кэсл стал продираться вверх, сквозь высокие зеленоватые стволы, казавшиеся черными в меркнущем свете дня. Лет пятьдесят тому назад он обнаружил в одном из этих деревьев дупло — на расстоянии четырех, пяти, шести стволов от дороги. В те дни ему приходилось вытягиваться во всю длину, чтобы добраться до дупла, но сердце его тогда колотилось так же отчаянно, как и сейчас. Когда ему было десять лет, он оставлял гам разные разности для девочки, в которую был влюблен, — ей было всего семь лет. Он показал ей тайник, когда они были на пикнике, и сказал, что в следующий раз оставит тут для нее кое-что очень важное.

В первый раз он оставил большой мятный леденец, завернутый в пергамент, а когда снова заглянул в тайник, — пакетика там уже не было. Потом он оставил записку, в которой изъяснялся в любви — крупными буквами, так как девочка только начала читать, — но когда он в третий раз пришел туда, записка лежала на прежнем месте, только на ней была нарисована какая-то мерзость. Видно, решил он, кто-то нашел тайник: он не мог поверить, что это могла сделать девочка, пока не увидел, как она, идя по другой стороне Главной улицы, высунула ему язык, и он понял, что она разозлилась, не найдя в дупле нового леденца. Он пережил тогда свои первые любовные страдания и никогда больше не возвращался к этому дереву, пока пятьдесят лет спустя человек, которого он никогда больше не видел, не попросил его в холле отеля «Риджент-Палас» придумать новый тайник.

Кэсл взял Буллера на поводок и, укрывшись в папоротнике, стал наблюдать. Мужчине, вылезшему из машины, пришлось включить фонарик, чтобы отыскать дупло. На секунду Кэсл увидел нижнюю часть туловища мужчины, когда он провел фонариком вниз по стволу: круглый животик, расстегнутая ширинка. Умно — он даже припас для такого случая изрядное количество мочи. Когда луч фонарика повернул обратно, в направлении дороги на Эшридж, Кэсл двинулся домой. Он сказал себе: «Это мое последнее донесение», — и снова вернулся мыслью к той семилетней девчушке. Она показалась ему тогда, на пикнике, где они впервые встретились, такой одинокой, такой застенчивой и некрасивой, — наверное, потому Кэсла и потянуло к ней.

Почему на свете есть люди, подумал он, которые не способны полюбить человека преуспевающего, или облеченного властью, или наделенного большой красотой? Мы считаем себя недостойными их и оттого нам легче с неудачниками? Нет, он не верил, что в этом причина. Возможно, человеку просто свойственно стремление к уравновешиванию — как это было свойственно Христу, легендарной личности, в существование которой ему хотелось бы верить. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные…» [Евангелие от Матфея, II, 28] Хоть девочка на том августовском пикнике и была еще маленькая, она уже была обременена своей застенчивостью и стыдом. Возможно, Кэслу просто захотелось, чтобы она почувствовала, что кто-то любит ее, и потому он ее полюбил. Не из жалости, как не из жалости влюбился он в Сару, беременную от другого мужчины. Просто он восстановил равновесие. Только и всего.

— Ты что-то долго отсутствовал, — сказала Сара.

— Ну, мне необходимо было пройтись. Как Сэм?

— Крепко спит, конечно. Дать тебе еще виски?

— Да. Опять-таки немного.

— Немного? Почему?

— Не знаю, наверное, чтобы самому себе доказать, что я могу воздерживаться. Возможно, потому, что я чувствую себя тогда счастливее. Не спрашивай, почему, Сара. Счастье улетучивается, когда говоришь о нем.

Это объяснение показалось им обоим достаточно основательным. В последний год их жизни в Южной Африке Сара научилась не нажимать на мужа; Кэсл же долго лежал потом без сна, снова и снова повторяя про себя конец своего последнего донесения, зашифрованного с помощью «Войны и мира». Он несколько раз открывал книгу наугад, выискивая sortes Virgilinae [определение судьбы по Вергилию (лат.)], прежде чем набрел на фразы, которые решил взять за основу своего кода. «Ты говоришь: я несвободен. Но я же поднял руку и опустил ее». Выбрав именно это место, он как бы давал знать обеим службам, что бросает им вызов. Последним словом в послании, когда его расшифрует Борис или кто-то еще, будет: «Прощайте».

Часть четвертая