— Мы еще, пожалуй, успеем на три пятнадцать, — обратился он к новобрачной.

Лицо новобрачной выражало робкое удивление, она была смущена, но нельзя было сказать, что разочарована. На ней была коричневая соломенная шляпка, в руках саквояж.

Она тоже была уже немолода. Вероятно, в этот момент она думала: «Только-то и всего, после всех этих лет».

Они спускались вниз по огромной лестнице, держась несколько поодаль друг от друга, как чужие люди в универсальном магазине.

— Наша очередь, — проговорил Друитт, вскакивая.

Он повел их через комнату, в которой работали клерки. Никто даже и не взглянул на них. Перья пронзительно скрипели, бегая по бумаге и выводя цифры. В маленькой задней комнате со стенами, выкрашенными, как в больнице, в зеленый цвет, где стоял только стол и у стены три или четыре стула, их ждал регистратор. Роз совсем не такой представляла себе свадьбу; казенная бедность гражданского бракосочетания на миг обескуражила ее.

— Здравствуйте, — сказал чиновник, — пусть свидетели присядут… а вы двое… — и пальцем поманил их к столу. Что-то в нем напоминало провинциального актера, слишком уж уверенного в том; что он хорошо играет свою роль — он важно уставился на них сквозь очки в золотой оправе, считая себя кем-то вроде священнослужителя. Сердце Малыша колотилось, его мутило от сознания того, что эта минута все-таки наступила. Взгляд его стал тупым и угрюмым.

— Оба вы уж очень молоды, — заметил чиновник.

— Мы все уже решили, — ответил Малыш, — вам незачем рассуждать об этом. Мы все уже решили.

Чиновник бросил на него откровенно неприязненный взгляд, сказал язвительно:

— Повторяйте за мной, — а затем затараторил: — Торжественно заявляю, что нет никаких известных мне законных препятствий… — так стремительно, что Малыш не мог за ним поспеть. Чиновник сказал резко: — Это же очень просто. Вам нужно только повторять за мной.

— Давайте медленней, — попросил Малыш. У него была потребность остановить гонку, прекратить ее, но она продолжалась, — все произошло мгновенно, оказалось делом нескольких секунд, он повторял уже вторую формулу: «Моя законная жена…» Малыш старался говорить небрежно, отводя взгляд от Роз, но стыд словно отягощал его слова.

— Колец нет? — резко спросил чиновник.

— Нам не нужны кольца, — ответил Малыш, — это ведь не церковь. — Он почувствовал, что из его памяти никогда не изгладится холодная зеленая комната и тусклый взгляд этого человека. И услышал как Роз повторяла, стоя рядом с ним:

— Призываю этих людей, присутствующих здесь, быть свидетелями… — при слове «муж» он быстро взглянул на нее. Будь на ее лице хоть тень самодовольства, он бы ее ударил. Но оно выражало только удивление, как будто она читала книгу и слишком быстро дошла до последней страницы.

— Распишитесь здесь. Платите семь с половиной шиллингов. — С отсутствующим видом государственного чиновника при исполнении обязанностей он ждал, пока Друитт рылся в карманах.

— Эти люди, — повторил Малыш и отрывисто засмеялся, — это вы, Друитт, и ты, Дэллоу. — Он взял ручку — казенное перо заскрипело по странице, царапая бумагу; ему пришло в голову, что в былые времена такие соглашения скреплялись кровью. Он отступил назад и стал следить за тем, как неуклюже подписывается Роз — под его временной безопасностью, купленной ценою вечных мук для них обоих. Он нисколько не сомневался в том, что совершает смертный грех, и его охватило злорадное веселье и гордость. Он видел себя теперь вполне зрелым человеком, по которому рыдают ангелы.

— Эй вы, эти люди, — повторил он, не обращая никакого внимания на чиновника, — пойдем выпьем.

— Вот это да, — удивился Друитт, — какой сюрприз!

— Ну, Дэллоу может вам рассказать, как я пристрастился к выпивке за эти дни, — ответил Малыш. Он в упор посмотрел на Роз. — Я теперь все постиг, — добавил он. Взяв девушку за локоть, он повел ее через облицованный плитками коридор на огромную лестницу; швабра исчезла, и кто-то подобрал цветок. Следующая пара поднялась, как только они вышли, — дела на брачном рынке шли хорошо.

— Вот свадьба так свадьба, — сказал Малыш. — И никуда не денешься! Теперь мы… — Он хотел сказать «муж и жена», но сознание его уклонилось от этого определения. — Нам нужно отпраздновать, — продолжал он, но в мозгу его, как придирки старого родственника, от которого всегда можно ожидать бестактности, звучали слова «что отпраздновать?», и тут же он вспомнил о девице, разлегшейся в «ланчии», и о приближающейся долгой ночи.

Они зашли в кабачок за углом. Время близилось к перерыву, и он поставил им по пинте горького пива, а Роз взяла себе рюмку портвейна. Она молчала с той самой минуты, когда чиновник заставил повторить ее за собой слова клятвы. Друитт бросил быстрый взгляд вокруг и пристроил Около себя свой портфель. В темных полосатых брюках он выглядел бы вполне прилично и на настоящей свадьбе.

— За здоровье новобрачной — произнес он с шутливостью, которая тотчас же испарилась, как будто он хотел вызвать судью на ответную шутку, но встретил отпор — его морщинистое лицо моментально настроилось на серьезный лад. Он почтительно сказал: — За ваше счастье, дорогая моя.

Роз не ответила. Она рассматривала свое лицо в зеркале с надписью «Крепкое пиво — высший сорт». В этой странной оправе, на фоне пивных кружек лицо ее выглядело необычно. Казалось, на него легла огромная тяжесть ответственности.

— О чем задумались? — спросил ее Дэллоу. Малыш поднес к губам стакан с пивом и снова отпил — тошнота подступила у него к горлу… Что здесь другим так нравится? Он угрюмо наблюдал, как Роз время от времени бросала безмолвные взгляды на своих спутников, и опять почувствовал, что между ними существует какая-то тесная связь. Он-то знал ее мысли — те же мысли лихорадочно проносились и в его голове. С торжествующей злобой Малыш заговорил:

— Могу сказать, о чем она размышляет. Она думает: не очень-то это похоже на свадьбу. Она думает: я себе это совсем не так представляла. Верно ведь?

Она кивнул, держа рюмку с портвейном так, как будто до этого ей никогда не приходилось пить.

— «Тело мое одарит тебя всеми своими земными дарами», — начал он декламировать. — А теперь, — продолжал он, повернувшись к Друитту, — я подарю ей золотую монету.

— Время закрывать, джентльмены, — сказал бармен, споласкивая грязные стаканы в цинковой лохани и вытирая их липкой салфеткой.

— Мы в святилище, понятно, со священником…

— Допивайте, джентльмены.

Друитт смущенно сказал:

— В глазах закона все свадьбы одинаковы. — Он ободряюще кивнул девушке, смотревшей на него пытливыми, юными глазами. — Вы теперь замужем по всем правилам. Можете мне поверить.

— Замужем? — вмешался Малыш. — Вы называете это быть замужем? — Он задержал во рту слюну, смешанную с пивом.

— Ну, хватит, — сказал Дэллоу, — не приставай к девочке. Ни к чему заходить слишком далеко.

— Давайте, джентльмены, допивайте ваше пиво.

— Замужем? — повторил Малыш. — Спросите-ка ее. — Двое мужчин торопливо и смущенно осушили свои стаканы.

— Ну, мне надо двигаться, — сказал Друитт.

Малыш презрительно посмотрел на них — они ведь ни в чем не разбираются. У него снова пробудилось едва ощутимое чувство общности с Роз — она ведь тоже знала, что этот вечер ровно ничего не значит, что не было никакого бракосочетания. Он сказал с грубоватой нежностью:

— Пойдем. Надо трогаться, — и поднял было руку, чтобы взять ее под локоть, но увидел себя с ней рядом в зеркале «Крепкое пиво — высший сорт», и рука его опустилась. Новобрачные… зеркало подмигивало ему.

— Куда? — спросила Роз.

Куда? Он не подумал об этом — новобрачную всегда куда-то везут: медовый месяц, уик-энд на море, сувенир с Маргейт, который стоял у его матери на камине… от одного моря к другому, от одного мола к другому — вот и все.

— Ну, пока, — сказал Дэллоу; на минуту он помедлил в дверях, встретив взгляд Малыша, увидел в нем мольбу о помощи, но, ничего не поняв, бодро помахал рукой и удрал вслед за Друиттом, оставив их одних.

Казалось, они впервые остались наедине, хоть тут и был бармен, вытиравший стаканы; они не были по-настоящему наедине ни в кладовой у Сноу, ни над обрывом в Писхейвене — вот так наедине, как теперь.

— Пойдем, пожалуй, — предложила Роз.

Стоя на панели они услышали, как за их спиной захлопнули и заперли двери «Короны» — со скрежетом задвинули засов. Им показалось, что за ними захлопнулись двери рая неведения. В этом мире им ничего не оставалось, как приобретать опыт.

— Мы пойдем к Билли? — спросила девушка.

Была минута внезапной тишины, вдруг наступающей в середине самого делового дня: ни одного трамвайного звонка, ни одного гудка паровоза на вокзале; стая птиц стремительно взлетела над Олд-Стейн и заметалась в небе, как будто на земле только что свершилось преступление. Малыш с тоской вспомнил комнату Билли — там он мог на ощупь отыскать в мыльнице деньги, все там было привычное, ничего незнакомого, все разделяло с ним его горькое целомудрие.

— Нет, — проговорил он. И когда возобновился полуденный шум, лязг и грохот, опять повторил: — Нет.

— Куда же?

Он улыбнулся с бессильной злобой. Куда же еще приводят шикарных блондинок, как не в «Космополитен»? Их привозят на субботу и воскресенье в спальном вагоне или мчат через меловые холмы в алом спортивном автомобиле. Благоухая дорогими духами, закутанные в меха, вплывают они в ресторан, как свежевыкрашенный катер, им дают покрасоваться за ночные утехи. Он окинул Роз долгим взглядом — нищета ее была для него словно покаяние.

— Мы возьмем номер, — ответил он, — в «Космополитене».

— Нет, правда, куда мы пойдем?

— Ты же слышала — в «Космополитен», — взорвался он. — Ты что же думаешь, я недостаточно хорош для этого?

— Ты-то хорош, — ответила она, — а я вот нет.

— Мы пойдем туда, — повторил он, — я могу себе это позволить. Как раз такое место, как нужно. Была тут одна женщина, ее звали Евгень, она всегда там останавливалась. Из-за нес у них и короны на стульях.

— Это кто такая?

— Одна заграничная шлюха.

— Значит, ты там бывал?

— Конечно, бывал.

Вдруг она взволнованно всплеснула руками.

— Я как во сне, — сказала она и пристально взглянула на него, чтобы разгадать, не насмехается ли он над ней.

— Мой автомобиль в ремонте, — небрежно сказал он, — мы пройдемся пешком и пошлем кого-нибудь из отеля за моим чемоданом. А где твой?

— Что мой?

— Твой чемодан.

— Он такой потрепанный, грязный…

— Ничего, — сказал он с безрассудной хвастливостью, — мы тебе другой купим. Где твои вещи?

— Вещи?…

— Господи, какая ты глупая! — воскликнул он. — Я говорю о… — Но воспоминание о предстоящей ночи сковало его язык. Он побрел по тротуару, лицо его отражало угасающий дневной свет.

— У меня нет ничего… ничего, в чем я могла бы выйти за тебя замуж, кроме вот этого, — прошептала она. — Я просила у них хоть немножко денег. Но они уперлись и не дали. Ну что ж, это их право. Это же их деньги.

Они шли по тротуару на небольшом расстоянии друг от друга. Слова ее просительно скреблись о преграду между ними, как когти птицы об оконное стекло, — он чувствовал, что она изо всех сил старается завладеть им, даже ее покорность казалась ему западней. Жестокий, торопливый обряд связал его с ней. Она-то ведь не знала причин, она думала… что он желает ее… избави Боже от этого.

— Ты не воображай, что у нас будет медовый месяц, — грубо заметил он, — это все чепуха. Я человек занятой. Мне нужно заниматься делом. Мне нужно… — Он запнулся и посмотрел на нее с какой-то скрытой мольбой… пусть все останется по-прежнему… — Я должен много разъезжать.

— Я буду ждать тебя, — прошептала она. Он чувствовал, что в ней растет долготерпение, присущее беднякам и людям, давно женатым. Скромно и в то же время не стыдясь, оно проступало, словно вторая натура.

Они вышли на набережную, надвигался вечер, море слепило глаза, она смотрела на него с такой радостью, как будто это было какое-то незнакомое море.

— А что твой папаша говорил сегодня?

— Ничего не говорил. На него сегодня опять нашла хандра.

— А старуха?

— На нее тоже нашла хандра.

— Ну, а деньги-то они взяли без всяких.

Они остановились на набережной, как раз напротив «Космополитена», и в тени его громады подошли еще на несколько шагов ближе. Он вспомнил, как мальчик-рассыльный выкрикивал чье-то имя, вспомнил золотой портсигар Коллеони… Медленно и раздельно, стараясь справиться с волнением, он проговорил:

— Ну что ж, нам здесь будет неплохо. — Затем пригладил рукой вылинявший галстук, одернул пиджак, неуверенно расправил узкие плечи. — Ну, входи же… — Она робко пошла за ним через дорогу, потом вверх по широким ступеням. На террасе, в плетеных креслах, греясь на солнышке, сидели две старые дамы, обмотанные шарфами; от них веяло полным благополучием, разговаривая, они не смотрели друг на друга, а просто с понимающим видом бросали реплики: «А вот Вилли…», «Мне всегда нравился Вилли…»

Поднимаясь по ступеням, Малыш нарочно топал ногами. Он пересек огромный холл и подошел к конторке портье. Роз шла вслед за ним. Там никого не было. Малыш ожидал с бешенством, для него это было как личное оскорбление. Рассыльный выкликал на весь холл: «Мистер Пайнкоффин, мистер Пайнкоффин!» А Малыш все ждал. Зазвонил телефон. Когда опять распахнулась парадная дверь, донесся обрывок разговора старых дам: «Это был страшный удар для Бэйзила…» Затем появился мужчина в черном пиджаке и спросил:

— Чем могу служить?

— Я жду здесь уже… — начал с бешенством Малыш.

— Вы могли бы позвонить, — холодно прервал его портье и открыл большую книгу для регистрации приезжих.

— Мне нужен номер, — продолжал Малыш, — двойной номер.

Портье внимательно осмотрел Роз, стоявшую за спиной Малыша, и перевернул страницу.

— У нас нет свободных номеров, — ответил он.

— Мне не важно сколько это будет стоить, — настаивал Малыш, — я возьму люкс.

— Ничего свободного нет, — сказал портье, не поднимая глаз от книги. Пробегавший мимо рассыльный с подносом остановился, глядя на них. Малыш продолжал тихо, но в голосе его звучало бешенство.

— Вам не удастся спровадить меня отсюда. Мои деньги не хуже, чем у других.

— Безусловно, — согласился портье, — но бывает так, что нет свободных номеров. — Он повернулся к ним спиной и взял в руки банку с клеем.

— Пошли из этой вонючей ямы, — обратился Малыш к Роз.

Он сбежал вниз по ступенькам, мимо старых дам, слезы унижения навернулись ему на глаза. У него было безумное желание крикнуть всем, что они не имеют права так с ним обращаться, что он убийца, не боится убивать людей, а поймать его не могут. Его так и подмывало похвастать этим. Он не хуже других мог позволить себе пожить в таком месте — у него ведь были машина, адвокат, двести фунтов в банке…

— Вот если бы у меня было обручальное кольцо… — начала Роз.

— Кольцо?… Какое еще кольцо? — бешено набросился на нее Малыш. — Мы не женаты. Запомни это. Мы не женаты… — Но внизу на улице он с огромным напряжением взял себя в руки и с горечью вспомнил, что ему и дальше предстоит притворяться. Заставить жену давать показания, конечно, нельзя, но ничто не может остановить жену, кроме любви… похоти", — подумал он с смутным страхом и, повернувшись к ней, неумело извинился.

— Они меня разозлили, — с трудом выговорил он, — видишь ли, я ведь обещал тебе…

— Это неважно, — ответила девушка. И вдруг, взглянув на него широко открытыми, удивленными глазами, она бодро заявила: — Ничего не может испортить сегодняшний день.

— Нам нужно найти пристанище, — сказал он.

— Мне все равно где… пойдем к Билли?

— Только не сегодня, — возразил он, — не хочу, чтобы сегодня вокруг слонялись наши ребята.

— Тогда поищем какое-нибудь местечко, — успокоила она, — еще ведь и не стемнело.

В этот час, когда не было заездов на бегах и не предстояло никаких деловых встреч, он обычно лежал, растянувшись на постели, в пансионе Билли. Сейчас он жевал бы шоколадные конфеты из пакетика или булку с колбасой, наблюдая, как солнце скрывается за трубами, потом заснул бы, проснулся и снова поел и снова заснул бы, убаюканный темнотой, струящейся сквозь окошко. Тут и ребята вернулись бы с вечерними газетами, жизнь началась бы снова. А теперь он был растерян, не знал, что делать со свободным временем — ведь он был уже не один.

— Давай когда-нибудь поедем за город, как тогда, — предложила Роз… Глядя в морскую даль, она строила планы на будущее… Он догадывался, что перед ее мысленным взором, подобно приливу, проходили годы.

— Все будем делать, как ты захочешь, — согласился он.

— А не пойти ли нам сейчас на мол, — сказала она, — я не была там с тех пор, как мы ходили туда в тот день, помнишь?

— И я тоже не был, — быстро и не задумываясь солгал Малыш, он вспомнил их первую встречу, Спайсера, грозу на моле, начало всего того, чему он не видел конца… Они прошли через турникет; кругом было много народу; рыболовы, стоя в ряд" следили за своими поплавками, колыхающимися в темно-зеленой спокойной воде; под их ногами плескалось море.

— Ты знаком с этой девицей? — спросила Роз. Малыш безразлично повернул голову.

— С какой? — спросил он. — Я тут никаких девиц не знаю.

— Вон с той, — показала Роз, — ручаюсь, она говорит про тебя.

В его памяти всплыло пухлое, невыразительное прыщавое лицо, словно притаившаяся за стеклом аквариума огромная рыба, опасная ядовитая хищница, приплывшая из неведомого океана. Фред разговаривал с ней, он подошел к ним на набережной, она еще давала показания — он никак не мог припомнить, что она говорила, видимо, ничего существенного… А сейчас она следила за ним, подталкивая локтем свою толстую подругу, рассказывала что-то, плела бог весть какие небылицы… «Боже, — подумал он, — неужели мне суждено перерезать весь свет?»

— Она тебя наверняка знает, — настаивала Роз.

— Никогда ее даже и не видел, — солгал он, проходя мимо.

— С тобой приятно гулять, — заметила девушка, — все тебя знают. Вот никогда не предполагала, что выйду замуж за знаменитость.

«Кто же следующий, — думал он, — кто же следующий?»

Прямо перед ним один рыболов отступил на другой край дорожки, чтобы закинуть удочку; раскрутив леску, он забросил ее далеко в море, поплавок попал в пену волны и понесся к берегу. На теневой части мола было прохладно, с одной стороны стеклянной стенки стоял еще ясный день, с другой уже надвигался вечер.

— Давай перейдем туда, — предложил он. Ему опять вспомнилась девушка Спайсера. Почему я тогда сбежал, оставив ее в машине? Черт возьми, ведь она знала толк в этих забавах!

— Слушай, — остановила его Роз, — не подаришь ли ты мне такую пластинку? На память. Они ведь не дорогие, — добавила она, — всего шесть пенсов. — Они остановились перед небольшой стеклянной будкой, похожей на телефон-автомат. На будке была надпись: «Запишите на пластинку свой собственный голос».

— Иди, иди, — оборвал он ее, — не валяй дурака. Зачем это нужно?

И тут во второй раз он увидел, как она вдруг рассердилась, став почти невменяемой. Покладистая, безответная, добрая, она в такие минуты становилась опасной. Тогда из-за шляпы, теперь из-за пластинки.

— Ну и ладно, — заговорила она, — катись! Ты мне ни разу ничего не подарил. И даже сегодня. Раз я тебе не нужна, чего же ты не убираешься? Почему не оставишь меня в покое? — Прохожие оборачивались и глядели на них, на его растерянное и недовольное лицо, на ее безудержный гнев. — Зачем я тебе понадобилась? — кричала она на него.

— Ради Христа… — пробормотал он.

— Я лучше утоплюсь… — начала она, но он прервал ее:

— Можешь получить свою пластинку, — он нервно усмехнулся, — похоже, что ты рехнулась. Зачем тебе слушать меня на пластинке? Ты что, и так не будешь меня слышать каждый день? — Он крепко сжал ей руку выше локтя. — Ты ведь паинька. Мне для тебя ничего не жалко. Можешь получить все, что желаешь. — Ему пришло в голову: «Она вертит мной, как хочет… долго так будет?» — Ну, ты ведь говорила все это не всерьез? — заискивающе спросил он. От этой попытки говорить ласково лицо его сморщилось, как у старика.

— На меня что-то нашло, — проговорила она, отведя от него глаза; он не мог ничего прочесть в ее взгляде, мрачном и отчаянном.

Малыш почувствовал облегчение, но все еще внутренне сопротивлялся. Ему не хотелось записывать свой голос — это напоминало ему об отпечатках пальцев.

— Ты что, и вправду хочешь, чтобы я подарил тебе такую штуку? — спросил он. — У нас ведь и патефона нет. Ты даже не сможешь ее слушать. Какой же в этом толк?

— Мне и не нужен патефон, — сказала она, — мне просто хочется, чтобы она была у меня. Может, ты куда-нибудь уедешь, и я смогу одолжить патефон. Вот ты и поговоришь со мной. — Она произнесла все это с таким воодушевлением, что он даже испугался.

— А что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Ну, все равно что, — попросила она. — Скажи что-нибудь для меня. Скажи Роз, ну… и еще что-нибудь.

Малыш вошел в будку и закрыл за собой дверь. В будке был ящик со щелью для его шестипенсовика, микрофон и инструкция: «Говорите ясно и прямо в аппарат». Мудреная штука привела его в смущение, он оглянулся через плечо — там, снаружи, она без улыбки наблюдала за ним, он посмотрел на нее, как на незнакомое существо, как на маленькую нищенку с Нелсон-Плейс. И тут его охватила страшная злость. Опустив шестипенсовик и произнося слова приглушенным голосом, чтобы не было слышно снаружи, он запечатлел на эбоните свое обращение к ней: «Будь ты проклята, дрянь ты этакая, хоть бы ты убралась восвояси и оставила меня навсегда в покое!» Он слышал, как скрипела игла и вращалась пластинка, затем что-то щелкнуло, наступила тишина.

Малыш вышел к Роз, неся в руке черный диск.

— На вот, держи, — сказал он, — я тут кое-что наговорил… приятное.

Она осторожно взяла у него пластинку и понесла так, как будто защищала ее от толпы… Даже на солнечной стороне мола становилось прохладно; этот холод был как непререкаемый приказ им обоим — отправляйтесь-ка домой!… У него было ощущение как будто он гуляет, когда нужно заниматься делом… нужно идти в школу, а он не приготовил уроков…

Они прошли через турникет; он искоса взглянул на нее, пытаясь угадать, чего она ждет дальше — если бы она проявила хоть малейшее нетерпение, он отвесил бы ей оплеуху, но она прижимала к себе пластинку, охваченная таким же унынием, как и он.

— Ну что ж, надо нам все-таки куда-нибудь пойти, — сказал он.

Она указала пальцем на ступеньки, ведущие вниз к крытой галерее под набережной.

Малыш пристально взглянул на нее — она как бы намеренно испытывала его. С минуту он колебался, потом произнес с усмешкой:

— Ладно, пойдем туда. — В нем возникло что-то похожее на чувственное желание — совокупление добрых и злых сил.

На деревьях в Олд-Стейн зажглись разноцветные огни, но было еще рано, и их свет не выделялся на фоне угасающего дня. В длинном туннеле под набережной были собраны все самые шумные, примитивные и дешевые развлечения Брайтона; мимо них проносились дети в бумажных матросских шапочках с надписью: «Я не ангел», поезд ужасов прогремел совсем рядом, унося влюбленные парочки в темноту, полную криков и визга. Во всю длину туннеля, около стенки, примыкающей к откосу, помещались аттракционы, с другой стороны — ларьки: мороженое, весы с фотоавтоматом, ракушки, леденцы. Полки доходили до потолка, маленькие дверки вели в темные кладовые, а на стороне, выходящей к морю, не было ни дверей, ни окон, ничего, кроме множества полок от самой гальки до крыши, целый волнорез из Брайтонских леденцов, выходящий в море. В туннеле всегда горели огни, воздух был спертый, душный, отравленный человеческим дыханием.

— Ну, что же будет дальше? — спросил Малыш. — Ракушки или Брайтонский леденец? — Он посмотрел на нее так, как будто от ее ответа зависело что-то очень важное.

— Я не прочь пососать палочку Брайтонского леденца, — согласилась она.

Он снова усмехнулся. Только дьявол, подумал он, мог подтолкнуть ее на такой ответ. Она, конечно, праведница, но уже неотделима от него, словно он вкусил ее, как Бога, вместе с причастием. Бог не может освободить тебя от грешных уст, избравших уделом вкусить собственное проклятье… Он медленно перешел на другую сторону туннеля и заглянул в дверку.

— Девушка, — позвал он, — девушка! Две палочки леденца.

Он хозяйским взглядом оглядел маленький, выкрашенный в розовый цвет ларек с перегородкой; лавчонка запечатлелась у него в памяти — на полу следы. Один кусочек пола приобрел вечную значительность, — если бы кассу передвинули на другое место, он бы сразу заметил.

— А это что такое? — спросил он, кивнув в сторону единственного незнакомого ему предмета — какого-то ящика.

— Ломаные леденцы, — объяснила продавщица, — отдаем по дешевке.

— От фабрики?

— Нет. Разбили тут. Какие-то неуклюжие болваны, — пожаловалась она.

Малыш взял леденцы и повернулся. Он знал, что ничего не увидит — там, за ящиками с Брайтонскими леденцами набережная была не видна. Его вдруг охватило сознание своей беспредельной сообразительности.

— До свиданья, — сказал Малыш; нагнувшись, он прошел сквозь маленькую дверцу и вышел наружу. Если бы только он мог похвастать своим умом, излить свою безграничную гордость…

Они стояли рядышком, посасывая палочки леденцов. Какая-то женщина торопливо оттолкнула их в сторону: «Пропустите-ка, ребятки!» Они взглянули друг на друга — супружеская пара.

— Куда теперь? — неуверенно спросил он.

— Может попробовать поискать где-нибудь? — предложила она.

— Не к чему спешить. — Голос его звучал немного тревожно. — Ведь еще рано. Хочешь в кино? — Он снова заговорил вкрадчивым тоном. — Я ведь тебя никогда не водил в кино.

Но чувство превосходства оставило его. Ее взволнованное восклицание «Какой ты хороший!» снова вызвало у него отвращение.

В полумраке, угрюмо сидя на местах за три с половиной шиллинга, он горько и безжалостно спрашивал себя, на что она надеется, а рядом с экраном светящиеся часы показывали время. Фильм был любовный: роскошные лица, бедра, снятые со знанием дела, таинственные кровати, похожие на крылатые челны. Кого-то убили, но это не имело значения. Важна была только эта игра. Два главных героя величественно продвигались к простыням на постели: «Я полюбил тебя с первого взгляда в Санта-Моника…» Серенада под окном, девица в ночной рубашке… а стрелки рядом с экраном все движутся. Вдруг он с бешенством сказал Роз: «Как кошки!» Это была самая привычная игра на свете, зачем же бояться того, что собаки делают прямо на улице? А музыка стонала: «Я сердцем угадал, что божество ты». Он продолжал шепотом: «Может нам все же пойти к Билли?» — а сам подумал: «Мы там не будем одни, может, что-нибудь случится, может, ребята устроят пьянку, захотят отпраздновать… и никому не придется сегодня ложиться в постель». Актер с прилизанной прядью черных волос над бледным изможденным лицом говорил: «Ты моя. Вся моя». И опять пел под мерцающими звездами в лучах неестественного лунного света. И вдруг, непонятно почему, Малыш заплакал. Он закрыл глаза, чтобы удержать слезы, но музыка продолжала играть — это было как видение свободы для заключенного. Внутри у него все сжалось, он представил себе эту недосягаемую свободу: без страха, ненависти, зависти. Ему казалось, что он умер и вспоминает, как он чувствовал себя после предсмертной исповеди, вспоминает слова отпущения грехов. Но смерть была только воображаемой, он не чувствовал раскаяния, ребра его тела, как стальные обручи, приковывали его к вечному греху. Наконец он сказал:

— Пойдем. Пора двигаться.

Стало совсем темно. Разноцветные огни тянулись вдоль набережной до самого Хоува. Они медленно прошли мимо кафе Сноу, мимо отеля «Космополитен». Низко над морем с шумом пролетел самолет, красный огонек исчез вдали. Под одним из стеклянных навесов какой-то старик зажег спичку, чтобы закурить трубку, и осветил мужчину и девушку, забившихся в угол. С моря доносились жалобные звуки музыки. Они пересекли Норфолк-сквер и повернули на Монпелье-роуд; какая-то блондинка со скулами Греты Гарбо остановилась на ступеньках бара Норфолк и стала пудриться. Где-то звонил похоронный колокол, а в подвале патефон играл гимн.

— Сегодняшнюю ночь уж проведем здесь, а завтра, может, и найдем какое-нибудь пристанище, — сказал Малыш.

У него был свой ключ от входной двери, но он позвонил в звонок. Его влекло к людям, хотелось поговорить… но никто не отозвался. Он снова позвонил. Это был один из тех старинных звонков, за который нужно дергать, он звенел на конце проволоки; такой звонок по долгому опыту общения с пылью, пауками и необитаемыми комнатами знает, как сообщать, что дом пуст.

— Не может быть, чтобы все ушли, — сказал он, вставляя ключ в замок.

В холле горела лампочка, он тут же заметил записку, приклеенную под телефоном: «Вдвоем вам лучше, — он сразу узнал неуклюжий, размашистый почерк жены Билли, — а мы ушли праздновать свадьбу. Заприте свою дверь. Желаем хорошо провести время». Он смял бумажку и бросил ее на линолеум.

— Пошли наверх, — сказал он.

Наверху он положил руку на новую перекладину перил и сказал:

— Видишь, мы их починили.

В темном коридоре пахло стряпней, капустой и паленым сукном. Он кивнул головой в сторону одной двери.

— Это комната старины Спайсера. Ты веришь в привидения?

— Не знаю.

Распахнув дверь своей комнаты, Малыш зажег пыльную лампочку без абажура.

— Ну вот, лучшего предложить не можем, — сказал он, отступив в сторону, чтобы не загораживать широкую медную кровать, умывальник с разбитым кувшином и лакированный платяной шкаф с дешевым зеркалом.

— Здесь лучше, чем в любом отеле, — заметила она, — больше похоже на дом.

Они стояли посреди комнаты, словно не зная, что дальше делать.

— Завтра я немножко здесь приберусь, — наконец проговорила она.

Он с силой хлопнул дверью.

— Не смей здесь ничего трогать! — воскликнул он. — Это мой дом, слышишь? Я не позволю тебе лезть сюда и менять тут все…

Малыш со страхом следил за ней… каково это, прийти в собственную комнату, в свое логово и обнаружить там чужого…