Четвертый за всех

Кильдин, Крыга и Иванов сидели в кафе. Все они были давно знакомы, давно надоели друг другу, но тем не менее каждый вечер проводили вместе три-четыре часа, сходясь как бы случайно. На самом же деле каждый уже с утра, если не искал, то думал об остальных, забегал в ресторанчики, оглядывая ряды поднятых с бокалами рук, наконец попадал в кафе, здоровался, улыбался, и через минуту уже думал про себя, что говорить им троим не о чем.

Так и было. Но в этот раз Крыга пришел навеселе. От него пахло вином и бриллиантином: он получил деньги. Обыкновенно неразговорчивый, хроникер разошелся. Он умел, когда хотел этого, оборвать анекдот на интереснейшем месте, прищуриться на шелковую юбку ночной бабочки, обвести чмокающих губами слушателей застывшим взглядом и расцвесть снова, увлекая за собой в мир похотливого смешка и ужасающего простотой солдатского остроумия. Спор его был меток и зол, рассказы о пережитом - картинны, остроты принадлежали к числу тех, над которыми смеются, подумав.

Устав, он посмотрел в стороны. Из зеркала в зеркало метались фигуры проходящих людей, имеющих обманчивый вид сытой и благообразной толпы, цветы шляп женщин бросались в глаза более, чем неживые их лица; у телефона, поглядывая на часы, толпились смуглые молодые люди, а три ряда мраморных столиков держали в одной плоскости, как бы разрезая пополам, сидящую обкуренную толпу. Из булочной шел запах горячего хлеба и отпотевшего сахара.

- Крыга, а у тебя деньги есть? - сказал Иванов.

- Есть.

- Поедем!

- Куда?

- Да хоть бы на поплавок.

Иванов расточительным жестом бросил из жилетного кармана на стол рубль.

- Это тебе в долю. И напьемся.

Крыга почесал нос.

- Я бы поехал, - сказал он, - да мне нужно… Ах, вот что: кто эта дама? Смотри, пожалуйста: от голубой шляпы и розового лица кудри ее кажутся синими.

- Ты зубы заговариваешь, - нетерпеливо вздохнул Кильдин, - а здесь душно, выйдем на воздух. Человек, получите. Сколько? Чай - десять, верно, папиросы и лимонад - двадцать пять… а разве я кофе пил? Да, да, по-варшавски… да, да… это возьмите себе… Ну, вот и все.

- Человек, - с достоинством подхватил Иванов, - сколько с меня? Сельтерская с сиропом - пятнадцать, папиросы - десять… кулебяка? Кулебяка… Пятачок ваш.

Пока двое рассчитывались, Крыга смотрел в сторону. Злобная, тоскливая скука охватила его. Это кафе он знал десять лет, сотни вечеров судорожной, грошовой, ломаной жизни прошли здесь, между стаканом чая и папиросой, профессиональной улыбкой девушек и сосаньем набалдашника палки, и вдруг, как у школьника от затянувшегося урока, бросился в ноги зуд, нервное нетерпение и тревога тела, утомленного бесцельным сидением.

- Ну, идем, что ли, - вскакивая, сказал Крыга, - здесь, как в горячем тесте: липнешь и мокнешь.

Не зная еще по слабохарактерности, куда попадет: на иллюминованный поплавок к белой под утро реке, или домой, в тишину уснувшего здания, Крыга с Ивановым и Кильдиным вышел на улицу.

Шествие совершалось в молчании. Кильдин думал, что Крыга, уклоняющийся от поплавка, просто не понимает прелестей жизни. Иванов размышлял о делании шара клопштоссом через весь биллиард, о женщинах, знакомых и незнакомых, проходящих мимо и существующих в его воображении. Крыга скучал.

- Мухи дохнут, - сказал он, - изобретем что-нибудь.

- Все изобретено, - мрачно возразил Иванов.

- На поплавок надо идти, - с худо скрываемым раздражением произнес Кильдин.

Трамвай с шумом рассекал воздух. Еще видя невидное людям солнце, блестела адмиралтейская игла, городовые чинно подымали белые палки, и множество - среди всяких других - двигалось над тротуаром нежных лиц женщин с равнодушно смотрящими глазами, чистых в своей неизвестности, ярких и безответных.

Приятели шли, замедляя шаг; им некуда было торопиться, и они не знали, куда идут. Крыга почти с ненавистью взглянул на шагающего рядом Иванова и остановился.

- Куда идем? - сказал Крыга. - Мне что-то не по себе. Я, видимо, протрезвел. С души воротит. Что мы будем делать на поплавке? Выпьем графин водки? Общение душ устроим? Тайну неба похитим? Прекрасную незнакомку встретим? Графин, два графина, три графина, - хочешь ты сказать, Иванов… Допустим - три. Мы, черт его знает, - монстры какие-то. Нам всем вместе неполных сто лет, здоровья для Петербурга довольно, дураками тоже не назовешь, а ведь над нами любой богомолке заплакать не оскорбительно.

- Для разнообразия и я на эту тему поговорить люблю, - сказал, зевая, Кильдин, - да ведь все это не настоящее…

- Ты идиот, - перебил Иванов, - тут как-то в рассеянной толкучке этой ловишь по частям вечное. Раздражает - да, не удовлетворяет - да, а все-таки здесь ближе к себе, понимаешь, чувствуешь свою сущность.

- А вот что, - сказал Крыга, - выйдем из шаблона хоть раз, побродим в одиночку… Нате вам по пяти рублей, обойдите вы от зари полгорода: может, хоть вас автомобиль переедет, - все-таки интереснее.

- А что же! - лукаво, но горячо, в тон Крыге, произнес Иванов. - Сделаться на час искателем приключений! Давай деньги, дорожные расходы необходимы.

Кильдин, приободрившись, протянул руку.

- И мне, - сказал он. - Но ведь ты придумал интересную штуку, Крыга… Только знаешь что? Дай мне еще рубль, я тебе завтра отдам.

- Нет! - уже увлеченный случайной своей выдумкой, вскричал Крыга. - Ведь может же быть что-нибудь.

На миг каждый поверил этому, - тон голоса Крыги прозвучал детской верой в дракона. И каждому из них дракон был необходим, как воздух и хлеб; дракона же не было, лишь в зоологическом саду крылатое из картона туловище дышало горящей паклей, а Брунегильда Ляпкова держалась за хребет чудовища безопасней, чем за ременную петлю трамвая.

Миг, как всякий миг, кончился скоро, оборвался на голубой вспышке проволоки; ни говорить, ни думать об этом более не хотелось; однако, еще будучи в плену выдумки, Крыга сказал:

- И я бродячую бессонницу делить буду. До завтра в кафе! Если б хоть одному из нас повезло!

Поговорив немного, все трое разошлись в разные стороны. Иванов, сжимая в кармане и в кулаке золотой, подошел к углу, с перехваченным радостью горлом купил двадцать пять штук папирос, взял под руку жизнерадостную брюнетку, позвал извозчика, сел и поехал.

Кильдин, бессознательно улыбаясь, вышел к Пассажу, понял, что жить радостно и легко, взял под руку задорно болтливую блондинку, позвал извозчика, сел и поехал.

Крыга сказал себе своими словами: “Ерунда пришла в голову: нет приключений, городок глух, нем и жесток” - остановил печальную рыженькую, раздумал, сказал: “Прощайте”, позвал извозчика, сел и поехал спать.

Взвесив шансы на интерес, последуем мы за ним.

По дороге домой Крыга думал о прелести черных ночей юга, блаженстве темноты, когда, забывая свет, мирно отдыхает натруженное за день тело, а глаза спокойно, не вглядываясь, остаются открытыми.

Белый, без улыбки и блеска свет томил город глухим раздражением ночи, лишенной своего естественного лица - мрака. Извозчик сидел понурясь. Он спал, а просыпаясь, - зло дергал вожжами и бормотал что-то непонятное.

Наконец, он остановился, а Крыга, слезая у железных ворот дома, где жил, испытал ту небольшую радость суетливого горожанина, когда после коварных, но деловых, пустых, но нужных свиданий, посещений и встреч возвращается он домой, к постели и книге.

Щелкнув французским ключом, Крыга вошел в переднюю, а потом в комнату. Представляя, как Иванов и Кильдин обходят глухие набережные, мосты, заплатанные вывесками переулки, где кошки с деловым видом обнюхивают тумбу, а женщины в нижних юбках, сжимая под накинутой шалью пустые бутылки, перебегают дорогу, Крыга невесело усмехнулся. Приятели думают о нем то же самое, а он - изменник, но результат - ясно - один. Те двое тоже придут домой, - дальше идти некуда.

В комнате было светло, как на рассвете. Крыга подошел к настежь открытому окну, куря папироску. Тихий лежал внизу двор, а впереди, чередуясь с зеленью берез и лип, тянулись хребты крыш. Золоченые купола церквей казались в отдалении туманным рисунком. Где-то стучала машина электрической станции.

“Хорош Петербург, - подумал Крыга, - люблю я этот чудесный город, сам не знаю за что. Может быть, потому - что он, как истинное сокровище, не знает и не ценит себя сам; это русский Париж, русская в нем душа, и весь он похож на то, как будто остановился живой человек с высоко поднятой головой, забродило в ней столько, что и сил нет сделать все сразу, дышит тяжело грудь; грустно и хорошо”.

В этот момент с Невы, ухая в отдаленных улицах резкими вздохами, вылетел к окну крыши гибкий, поражающий даже привычное ухо странностью звука, пронзительный вопль сирены. Прошла минута, в течение которой Крыга старался согласовать бессознательно тихое свое настроение с тревожным криком реки, и вдруг за стеной слева, - так неожиданно, что журналист, не успев опомниться, вздрогнул и затрясся всем телом, - раздался долгий оглушительный вопль, точное подражание стальной глотке.

Вопль стих, возвратилась разбитая на мгновение вдребезги испуганная тишина, а Крыга еще стоял, как человек, смытый за борт, захлебывался испугом и вздрагивал. Сильное биение сердца удерживало его на месте; взяв себя в руки, Крыга выбежал на цыпочках в коридор и, потянув соседнюю дверь, взглянул в щель. За спиной стула на столе лежал голый локоть. Тотчас же рука пошевелилась, стул отодвинулся; молодой, в одном нижнем белье, человек подкрался босиком к двери, остановился в двух шагах от нее и принялся, наклонив слегка голову, нервно теребить маленькие усы.

Крыга и он стояли друг против друга, лишь случайно не встречаясь глазами. Лицо неизвестного - так как, по-видимому, это был новый жилец, которого Крыга еще не видел, - лицо это выражало крайний предел загнанности и угнетения. Сильно блестели глаза; рот с опущенными углами сжимался и разжимался, словно в него попал волос, и человек движениями губ стремился удалить раздражающее постороннее тело.

- Да он повесится, - сказал Крыга, - надо войти туда. - И вызывающе постучал.

Неизвестный, выпрямившись, отбежал к столу, сел и, сунув руки между колен, уставился на дверь таким полным страха и тоски взглядом, как если бы сейчас должен был вкатиться локомотив. Не дожидаясь ответа, Крыга отворил дверь и вошел.

К его удивлению, сосед поднялся с изменившимся выражением лица, немного сконфуженного, но улыбающегося той улыбкой, когда человек знает, что ему скажут, Крыга, притворив дверь, сказал:

- Вы, пожалуйста, извините, но я подумал, что с вами случилось бог знает что… Я прямо не в состоянии был сидеть в комнате. Что такое? Меня зовут Крыга.

- Пафнутьев, - сказал молодой человек, - у меня бессонница, я в дезабилье, прошу извинить.

- Мне показалось… - взволнованно начал Крыга, пристально, с немного жутким чувством смотря на Пафнутьева, - что это самое… вы… расстроены, вероятно?

Пафнутьев покорно и виновато улыбнулся, отводя взгляд. Сидел он, согнувшись, в такой позе, как если бы был разбит параличом, но не желал показывать этого.

- Вот не знаю. Не передашь. В этой сирене какое-то заразительное отчаяние.

Наступило молчание. Маленький растрепанный человек сидел перед Крыгой и улыбался.

- Вы откуда?

- Из Рязани, - сказал Пафнутьев, - я здесь три месяца.

- Учитесь?

- Да. Студент.

- А знакомые у вас есть?

- Нет.

- Как нет? - удивился Крыга. - Чтоб в Петербурге не завелись знакомые?

- Да нет же! - упрямо и сердито повторил Пафнутьев. - Нет никого. Я людей боюсь, - с неловкой искренностью прибавил он, - так вот сжимаешься, сжимаешься, да нет-нет, кто-нибудь и уязвит, и тогда одно отвращение.

- А родственники есть?

- Нет.

- Совсем нет?

- Совсем нет, - весело улыбаясь, подтвердил Пафнутьев.

- Вам надо лечиться, - серьезно сказал Крыга, - что же это, ведь пропадете так?

- Пропаду, - вдруг зло и глухо бросил Пафнутьев; вскочив, он быстро забегал по комнате, шлепая босыми ногами. - Да, нервы расстроены, денег нет! И черт их дери, пропаду, так пропаду… А зачем жить? Скучно, холодно… Холодно, - остановившись и подергивая, как от озноба, плечами, повторил он. - Да вы идите, вам спать нужно, я уж не закричу.

- Ах, милый, - сказал Крыга, - слушайте, я вам валерьянки дам. Хотите? Уснуть-то ведь нужно.

- Не надо мне валерьянки, - сказал Пафнутьев, забегал, суетясь руками по незастегнутому вороту рубашки, остановился и, посмотрев рассеянно на Крыгу, прибавил: - Валерьянки?.. А дайте, отлично.

Крыга, торопясь, вышел, плотно закрыв дверь. В полутьме коридора разбуженные криком и разговором жильцы высунулись из дверей, притаив дыхание; видны были только заспанные, обеспокоенные лица и руки, придерживающие дверь.

- Что там? - шепотом спросила курсистка с усиками.

- Да маленькое приключение, - сказал Крыга, - так, городская мелочь, шелуха жизни; человек пропадает - только и всего.

Курсистка сделала озабоченное, недоумевающее лицо.

- Что с ним, припадок?

- Нет, насморк. Я ему валерьянки дам.

Когда Крыга вошел снова, Пафнутьев, кутаясь в одеяло, сказал:

- Черт его знает, еще погонят отсюда.

- Зачем? - сказал Крыга. - Скажите, что во сне кошмар был. Полсотни накапайте. Уснете.

- Усну. Спасибо.

Крыга сунул ему графин и ушел спать. За стеной было тихо. - “Нет, теперь не уснешь, - собираясь раздеваться, сказал Крыга, - гвоздем засел в голове крик, весь дом насторожился после него. Так вот что…”

Он взял шляпу, вышел на улицу и, чувствуя с некоторым удовольствием, что есть законный предлог по случаю бессонницы выпить, исчез в ресторане.

Франтоватый, выспавшийся Кильдин, увидев Крыгу, лениво взмахнул бровями, как бы говоря: “да, вчера пошалили, а впрочем, ничего особенного” - сосредоточенно поздоровался, корректно сел, сдвинув колени, высморкался и развалился на стуле, погрузив большие пальцы рук в верхние карманы жилета.

- Мало сегодня в кафе народа, - сказал Кильдин. - А где Иванов?

- Нет Иванова, - усмехнулся Крыга, - он придет, а ты расскажи.

- Что?

- А что вчера говорили.

Кильдин гордо вздохнул.

- О, есть приключения и приключения, - веско сказал он, - но ты, жестокий материалист, хочешь фактов.

- Факты, конечно, были, - серьезно, с завистливым, вытянутым лицом произнес Крыга, - я знаю все: ты встретил солнечную женщину, прелесть девической мировой души, и сказкой прошла ночь.

- Почти, - нагло сказал Кильдин, - но это все вне фактов, это особенное: улыбка, жест и полное соединение взглядами.

- Здравствуйте, - сказал, роняя стул, Иванов. - Я так торопился; если бы вы знали…

- Знаю, - подхватил Крыга, - улыбка, жест и полное соединение взглядами.

- Это о чем? - холодно спросил Иванов.

- Она была спелого золотистого цвета, - невозмутимо продолжал Крыга, - ее несло по течению вниз с нимбом над головой, ты спас ее, а потом снял носки и повесил их на Тучковом мосту; солнышко высушит.

- Я буду пить черный кофе, - сказал Иванов и нахмурился. - Но ты, Крыга… ты, кроме шуток, что вчера делал?

- Да все то же. - Крыга зевнул, говоря. - Удел тут один, братцы, - улыбка, жест и полное соединение взглядами.

Малинник Якобсона

Геннадий долго сидел на набережной, щурясь от солнца и задумчивого речного блеска, пока острая тоска внутренностей не заставила его снова встать и идти на ослабевших ногах. Требовательный, злобный голод подталкивал его вперед, к маленьким тесным улицам, где в окнах домов меланхолически пахло воскресными пирогами, маслом, изредка и легким спиртным дыханием подвыпивших обывателей.