Так что мне гораздо хуже, чем вам. - Но я ничего не решила, - сказала Моргиана, - именно потому, что я не знаю... Хотите ли вы посмотреть несколько вещей? Я, к счастью, вспомнила об этих... об этом... Я принесу их. - О чем вы говорите? - Потерпите десять минут. Очень может быть, что мы немедленно сговоримся. Она поднялась, и Гервак движением руки остановила ее. - Хотите улизнуть? Или оттянуть? - Нет, ускорить. Ждите меня здесь. Оставив Гервак чувствовать себя рыбачкой, которая не торопится тащить лесу с утопленным поплавком, Моргиана прошла в спальню и выбрала из вещей Хариты Мальком несколько драгоценностей; между ними алмазную диадему и бусы из брошантэта, стоимостью в две тысячи фунтов. Положив эти вещи в небольшой бронзовый ящичек, Моргиана вернулась с довольным видом и поставила ящик перед Гервак, говоря: - Откройте, посмотрите, не фальшивые ли камни в изделиях; если они настоящие, я охотно отдам их вам вместо денег, предварительно оценив. Гервак, быстро взглянула на нее, подняла крышку шкатулки. Камни засветились. Там, среди темно-зеленых брошантэтов, сияли крупные бриллианты, рубины и жемчуг. Гервак опрокинула ящик и высыпала все вещи на стол. Слегка потрогав их, она тщательно осмотрела отдельно каждую вещь, покачала на растопыренных пальцах бусы, прищурилась на диадему и, сложив все обратно, закрыла крышку. - Кажется, это настоящие камни, - сказала она, замкнуто смотря на терпеливо ожидавшую Моргиану, - некоторые из них дороги и очень хороши. - Тогда я спокойна. Я принесла часть; значительно больше лежит у меня наверху. Все это носила одна актриса, на которую разорялся Тренган; наконец, он выгнал. ее, и после его смерти, вместе с домом, мне достались драгоценности этой авантюристки. Разумеется, ни я, ни моя сестра не станем их носить. Я думаю, что здесь будет тысяч на десять, не так ли? - Нет, не так. Почти все камни второго сорта; что касается черно-зеленых бус, то они - простое стекло. Все остальное так не модно, что считать его в триста фунтов соглашусь только я; ювелиры дадут двести или двести пятьдесят - самое большее. Вы говорите, что есть еще? - Да, и так много, что мы наберем все же тысячи на четыре. Однако я дам вам только то, что здесь на столе. Флакон не тронут, яд цел, и вы можете убедиться в том, когда хотите. - Что же, вы думаете отделаться тремя стами фунтов? - Хотите, я покажу флакон? - Покажите, голубушка; я тогда покажу вам в этом флаконе чистую воду, которую вы туда налили. - Для этого надо было бы распечатать посылку. - Как - посылку? Что вы этим хотите сказать? - Я не вскрывала ее, - сказала Моргиана, печально и насмешливо улыбаясь. - По-видимому, я - нервно-больная. Когда я получила этот пакет, мне стало казаться, что о нем известно везде. Когда я хотела разрезать упаковку, я едва не лишилась чувств от волнения, так как боялась, что, взяв в руки флакон, отравлюсь от одного прикосновения к стеклу. Я ничем не могла победить гнетущий страх и дошла до того, что вздрагивала при всяком неожиданном шуме; везде мне мерещилось преследование. Я прятала пакет из одного места в другое; вставала ночью, чтобы убедиться, - не выкраден ли он во время моего сна, и так устала от мнительности, развившейся в манию преследования, что закопала яд в лесу, недалеко от дома. Вы можете увидеть посылку и убедиться, что не тронуты даже печати. Моргиана хорошо притворилась, и Отилия Гервак ей поверила. Она слышала слова растерянной, полубезумной женщины, у которой дрожали руки. Жестокая досада на неудачу охватила Гервак, и она готова была уже, переменив тон, согласиться взять предложенные ей драгоценности, как Моргиана, ожидая, чем разрешится молчание, взяла ящичек и приоткрыла его, по-видимому, без всякой нужды, потом тихо опустила крышку. В этом ее движении было {ненужное}, - то, что выдает следователю искуснейших симулянтов. - Хорошо, - твердо сказала Гервак, решив узнать истину до конца, дело не в ваших нервах. Принесите посылку, и я вскрою ее сама. Моргиана как будто смутилась. - Но я не могу, - уклончиво возразила Моргиана, - я напугана. Мне не отделаться от мысли, что за мной подсматривают. - Хорошо, - объявила Гервак, сомнения которой стали сильнее. - В таком случае проведите меня к месту, где спрятана посылка, и я ее посмотрю. - Ради чего? Довольно, что я вам сказала об этом. - Ну, в таком случае, я верить вам не могу. Вы играете не плохо, но я тоже хитра. Значит... мы кончили? Гервак встала, смотря на ящик с камнями, и хотела уже спросить, передает ли Моргиана ей эти драгоценности в счет уплаты, как та протянула руку к звонку. Холодно приподняв брови, Гервак уселась на прежнее место и стала рассматривать ногти, следя уголком глаза за вошедшей Нетти. - Передайте шоферу, чтобы он подождал, - сказала Моргиана прислуге, мы отправимся на прогулку, и уже после того я поеду в город. "Ну, доиграем, - подумала Гервак. - В лесу она будет уверять, что пакет кто-то украл. На этом я положу конец наглой торговле и отправлюсь домой". Предложив Гервак выйти с нею вместе и объявив, что идти недалеко, Моргиана прошла через ворота, причем женщин видели: стоявший у машины шофер, Гобсон и его восьмилетний сын. На узкой зеленой тропинке, ведущей к тому месту, где Моргиана раздробила флакон, Гервак, слегка обескураженная уверенностью, с какой ее вела Моргиана, спросила: - Если вы едете в город, не могу ли я ехать с вами, а затем выйти у Песчаного Круга (так называлось предместье Лисса), чтобы там сесть в трамвай? В противном случае я должна идти полчаса пешком, чтобы разыскать лошадь где-нибудь в Брикете или Нантерре. - Да, вы поедете со мной, если хотите, - ответила Моргиана. - Итак, вы уверены, что я лгу. - Я уверена, что вы забыли то место, где спрятан наш спор. - Ничего, идти осталось недалеко. Спустимся, внизу останется повернуть налево и пройти десять шагов. Они шли теперь по границе леса, где среди высоких деревьев виден был отлогий склон, заросший кустарником; он далее переходил в чащу. Тропа вилась неожиданными поворотами, обходя упавший ствол или высокий камень; среди кустарника она стала едва заметной. Зайдя в чащу, где прохладная тень скрыла ее от жаркого утреннего солнца, Моргиана оглянулась на Гервак, которая, не сводя с нее серых, железных глаз, пробиралась среди ветвей, загораживающих путь, и указала на плоский треугольный камень, лежавший у старого дерева, на краю трещины, куда сбросила осколки флакона. Противоположный край трещины был ниже первого метра на четыре; за ним шли резкие скачки почвы вниз, до самых береговых скал, откуда при сильном ветре явственно доносились залпы прибоя. Не обращая теперь внимания на Гервак, Моргиана приставила зонтик к дереву и, зацепив пальцами под низ камня, стала приподнимать его, задыхаясь от напряжения. Слегка тронувшись, камень вырвался из ее рук и лег опять плотно. - Он лежал на боку, - говорила Моргиана, усиливаясь одолеть равнодушное сопротивление тяжести, - я смогла опрокинуть, но поднять... Тогда я подрыла его... Найдите сук. Что-нибудь, чтобы подсунуть. Гервак пожала плечами; заметив толстый обломок корня, она подняла его и, по указанию Моргианы, стала просовывать под приподнятый край камня. Моргиана выпрямилась и схватила ее за шею. Задыхаясь от испуга и боли, Гервак рванулась с криком; но ее ноги поскользнулись, и она упала на камень. - А, подлая! - закричала Гервак. - Стой, пусти! Пусти, тебе говорят. - Я сов-сем ре-бе-нок, - бормотала Моргиана, стараясь ударить Гервак головой о камень. Они свалились, хватая друг друга за шею и лицо. Наконец, Моргиана, силы которой возрастали с каждым движением, а левая рука не отпускала шею жертвы, ухитрилась вцепиться в горло Гервак правой рукой более основательно, чем первый раз. Она прижала ее и стала бить затылком о камень, пока судорожное напряжение опрокинутого лица не стало затуманенным, как во сне. Гервак снова рванулась, вывернулась и стала на четвереньки, рядом с Моргианой, которая, стоя на коленях, начала поспешно сталкивать ее в трещину. Ничего не видя, оглушенная, полузадушенная Гервак свалилась на краю, руки и голова ее свесились в пустоту. Моргиана опустилась на локоть и столкнула Гервак бешеными ударами ног, тотчас вскочив, чтобы посмотреть, не уцепилась ли та за камни и корни. - Совсем ребенок, - сказала Моргиана, держась за сердце, бившее по ребрам с хрипом и болью. - Яд здесь, я не лгала тебе; я сама стала ядом. Теперь найди извозчика в Брикете или Нантерре. Сбросив в трещину зонтик и саквояж Отилии Гервак, Моргиана пошла к озеру и посмотрела на себя в воду. Ее лицо было все в красных пятнах; волосы растрепались, платье измялось и выпачкалось о камни. С трудом она привела его в порядок, затем вымыла руки и освежила водой лицо. Она вытирала его платком, бессознательно смотря в воду, и увидела там дикие глаза уродливой женщины. Но залив озера, в раме из дремучих кустов, унизанных алыми цветами, был прекрасен, и отражение в голубом зеркале той скалы, откуда Моргиана бросила вчера камень, было изысканно отчетливо озарено под водой утренним лесным светом. - Это красиво, - сказала Моргиана, - я понимаю. Красивое - везде, его много. Но оно равнодушно. Красота, власть твоя велика! Так измени мне лицо! Сделай мои руки нежными и белыми! Подул ветер, кусты зашумели; ответа и внимания не было. Едва Моргиана встала, как исчезло и ее отражение, и на его месте возникла в воде ничем не омраченная, опрокинутая листва старого клена. Моргиана возвратилась домой, переоделась и сказала Нетти, что Гервак отправилась пешком к ближайшей деревне, откуда ей надо быть вечером на станции железной дороги. Рассчитывая, что, при всяком положении розысков пропавшей Гервак, ее муж не обратится в полицию ранее, как через два дня, - скорее же не обратится совсем, - Моргиана прилегла отдохнуть. Как ни странно, но расправа с торговкой ядом дала ей запас твердости и самоуверенности. Позавтракав и окончательно обдумав продажу вещей Мальком, Моргиана вышла садиться в автомобиль. Уже шофер открыл дверцу, как у ворот дома остановился автомобиль Джесси и Моргиана получила записку сестры. Приехавший шофер задержался у гаража с Нетти, а Моргиана, взяв ценности, поехала к Обергейму, крупному ювелиру Лисса, рассчитывая по окончании дел посетить Джесси. Преступление больше не мучило и не устрашало ее; после сцены с Гервак и камня, брошенного в нагую девушку, ей было безразлично смотреть на Джесси и говорить с ней; но чувствовала она себя так, словно видела сестру последний раз, - в ярком, щемящем сне.
      Глава XVI
      Когда Ева ушла, Джесси подумала, что сможет пересилить болезнь, если, пренебрегая слабостью, смело начнет двигаться. Она вздохнула и села; однако ей сразу стало труднее дышать, и чувство изнеможения усилилось. Опустив голову, девушка тихо пожаловалась себе: "Нехорошее происходит со мной. Я забыла, что значит быть здоровой. Как вспомнить здоровье?! О, здоровье, ты лучше всего! Вернись ко мне! Господи, выздорови меня!" Джесси понурилась и заплакала. Ее моральное чувство болезненно обострилось; она видела себя виноватой во всем: в характере и несчастьях Моргианы, в заносчивости и гордости. Она сидела и каялась; все случаи, когда она была недовольна собой, - обозначались и ныли, как синяки. Единственно женским путем Джесси достигла среди самобичевания - своей легкой, нарядной шляпы, найденной так неожиданно Детреем, и горько сетовала, что приняла находку сухо, даже не расспросив подробно, как он ее нашел. "Но сегодня я расспрошу. Вообще, я была жестока с людьми, - думала Джесси, вытирая глаза, - а это так некрасиво. Ева думает, что Детрей глуп. Но ведь я не должна ни воспитывать его, ни учить; мое дело быть только любезной. Когда я его встречу, я ему скажу одно хорошее, и он будет ко мне привязан. Но, кажется, я еще глупее его... о, Джесси, как можешь ты считать кого-нибудь глупым с чужих слов?!" Ее взгляд остановился на графине с водой, почти бесполезном теперь, так как воду было ей разрешено пить только в исключительных случаях. От этого постепенно вспомнилось ей утреннее посещение Моргианы в день отъезда сестры; подробности развивались одна за другой, и была она обеспокоена тем, что представилась ей Моргиана, стоявшая перед подносом как бы в замешательстве, когда Джесси повернулась от телефона. Девушка испугалась мысли, которая, как громом, поразила ее, хотя еще не стала словами:" Всей силой ужаса и отвращения к невозможным, диким словам этой мысли, отталкивая их мрачный напор, подобно тому, как затаптывают вспыхнувшую ткань, Джесси закрыла глаза, заткнула уши и со стоном повалилась ничком на кровать, судорожно бормоча первое, что приходило на ум, лишь бы та мысль не повернулась словами. Но все ее усилия напоминали стремление избежать укола, прижимая ладонь к острию иглы. Вся сжавшись, она перевела дух, и в этот момент мысль, которую она пыталась рассеять, произнеслась ясно и точно: "Я отравлена. Моргиана отравила меня". Джесси охватила голову руками и вздохнула несколько раз, пытаясь глубоким дыханием ослабить сердцебиение. Стыд так угнетал ее, что некоторое время она могла только стонать. "Боже мой! - сказала она, быстро садясь, - неужели это - я? И это в моей душе?! Пусть от такой подлости разорвется моя голова!" Она шептала укоризну себе, убивалась и маялась, но черная мысль, пробившая ее отчаянное сопротивление, делала свое дело: в ней оживали подробности тяжелого утра и, становясь подозрительными, все больше пугали Джесси. Она говорила: "Мне некому признаться в своей гнусности, как только ей; и она должна знать. Я знаю: это фантазия, от болезни и от книг; это не настоящая мысль. Но она показывает..." Джесси неистово оправдывалась, а в ней, как рыба в воде, стояло загадочное поведение Моргианы, и она со страхом отказывалась его обсуждать. "Я не подозревала, что я так извращена, - продолжала Джесси, - бедный мой урод. Мори, я рада, что послала тебе записку и скоро увижу твою истерическую, мятежную мордочку". В этот момент штора, опущенная с солнечной стороны, шевельнулась; тень вскочившей на карниз кошки подняла хвост, и Джесси спугнула ее, хлопнув ладонями. "Вот так она пришла и ушла, та мысль", - подумала девушка, удивляясь странному припадку сознания, которое возвращалось теперь к обычному взгляду на вещи, в связи с характером Моргианы. Но возбуждение осталось и, двигаясь медленно, внимательно к каждому движению, Джесси накапала в рюмку успокоительных капель. Выпив их, она воспользовалась отсутствием сиделки, которая доканчивала свой завтрак, надела шелковый зеленый халат, завязала ленты чепца, сунула ноги в туфли и отправилась походить по саду; столкнувшись с возвращающейся сиделкой, Джесси, сконфуженная, рассмеялась и остановилась. Сиделка, женщина лет сорока, с пытливым, красным лицом, поспешила к Джесси, протянув руки, как будто та падала, и отчаянно загородила дорогу. - Опять вы встали? - сокрушалась сиделка. - Разве вы не понимаете, как этим вы вредите себе? Я очень прошу вас лечь немедленно. К тому же вам сейчас принесут завтрак. - Бульон и сухарики, - уныло произнесла Джесси. - Да. Чудный бульон; чудный, горячий, я сама смотрела за ним. Вернитесь скорей, пока не приехал доктор Сурдрег. Уже двенадцать, и он с минуты на минуту может приехать. - Что же, бульон? - вздохнула Джесси. - Я съела бы бифштекс и целую курицу. В бульоне нет спасения. Я {умственно} съела бы бифштекс. Пищеводом мне ничего не хочется, ничего! - Так ложитесь тогда; вы окрепнете, и вам захочется кушать. - Нет, не захочется. - Кто же знает больше, вы или доктор? А он велел вам лежать. - Надеюсь, он не узнает, что я была в саду пять минут? - вкрадчиво улыбаясь, сказала Джесси и шмыгнула в сторону, мимо осторожно ловящих ее рук сиделки. - Не волнуйте меня; вы знаете, что мне вредно волнение. Идите, я очень скоро вернусь. - Зачем же было тогда меня приглашать? - жалобно воскликнула женщина. - Но я скажу доктору! Я не могу равнодушно видеть, как вы себя губите! Внушительно посмотрев на нее, Джесси запахнула халат и пошла к выходу. Ее сердце билось сильно и весело. Если бы не халат и чепец, она могла бы подумать, что выздоравливает. Но у нее был временный прилив сил - явление, оплачиваемое впоследствии новым упадком. Влажная жара сада согревала ее лицо. Был полдень; стволы стояли на кругах теней; цвели тюльпановые деревья, померанцевые, каштаны и персики. Улыбаясь цветам и листьям, Джесси ступила в аллею, шедшую вдоль ограды из каменных столбов, перемежающихся узорной чугунной решеткой, и, пройдя к цветнику, присела на мраморную скамью. Над цветами, вызывающими жадность к их красоте, стояли осы. Птицы уже смолкли; лишь соловей, совсем близко от Джесси, но спрятавшись так, что ни глаз, ни слух не могли установить его резиденцию, неторопливо и выразительно говорил приятными звуками, вызывающими внимательную улыбку. Иногда звуки его были подобны вопросу, раздающемуся безмятежно и деликатно; или напоминали увещевание, и, хотя никакая птица не отвечала ему, он с такой отчетливостью, мелодически чисто, неторопливо продолжал спрашивать, уговаривать и объяснять, что Джесси невольно начала подбирать к его упражнениям соответствующие их интонации слова. Она знала, какие это слова, но не могла их сказать так же, как, чувствуя сущность имени или названия, мы иногда не может сразу навести память на их ускользающие буквы, которыми обозначается душа слова. Джесси не могла сказать слов; тогда она встала и пошла к розам, росшим вдоль всей ограды. За оградой шел ступенчатый переулок. Его противоположная сторона была тоже стеной чужого сада, но не такой, как стена сада Джесси. Та стена была высока, глуха и ограждена наверху двумя линиями колючей проволоки. Листва роз скрывала Джесси от переулка. Собравшись отломить ветку с тремя цветками кремового оттенка, девушка услышала восклицание и всмотрелась между ветвей. За решеткой стояла молодая женщина лет двадцати четырех. Тонкий загар ее нежного, раскрасневшегося от зноя лица, сияющие голубые глаза и темные волосы, - влажные на влажном, открытом лбу, под широким полем желтой шляпы, отделанной синей лентой, - снискали в сердце Джесси естественное сочувствие. На неизвестной молодой женщине было белое полотняное платье в талию, с открытыми руками и шеей. Сгибом локтя она прижимала к груди бумажный мешочек с сухарями и держала руку в мешочке, забыв вынуть сухарь. Она смотрела на розы с восторгом; Джесси она не видела. - На этот раз он купил каких-то особенно вкусных, - сказала женщина сама себе, вынув сухарик и осматривая его. - Приятно спечены. - Ее глаза снова обратились к розам. - Вот какие бывают цветы! Так охота таких цветов! В этих ее словах было столько жалующегося желания, что Джесси поспешила к ограде и, выйдя на свет, сказала: - Не откажитесь, пожалуйста, взять те цветы, которые вам нравятся, как можно больше. Неизвестная смутилась и рассмеялась, краснея от неожиданности. - Я... я... я... - залепетала она, прерывая свои слова невольным смехом признательности, - я думала, что вас нет и что вы не подумаете... Признаюсь, вышло неловко... Я это себе сказала... А вас я не видела! Хороши ваши цветы, ах, как они хороши!.. Как на них смотришь, знаете, тут... - она обвела пальцем левую сторону груди, - тут делается так нежно... Разбегаются глаза. - Тогда зайдите в сад, и мы вместе будем смотреть. - Нет, благодарю: во-первых, мне надо уже домой, а затем... вы, кажется, нездоровы. - Я, правда, нездорова! - вскричала Джесси, огорченная тем, что по ее лицу можно сразу заметить болезнь, хотя собеседница имела в виду халат и чепец. - Я действительно прихварываю, но походить с вами недолго могу. Я не знаю, как это так быстро случилось, но вы мне чрезвычайно нравитесь. Зайдите в сад. - И со мной то же, - сказала женщина. - Отчего это? - Вы правы; я, должно быть, похожа на облезшую кошку. То есть, что "то же"? Вы тоже больны? - Вы предлагаете мне цветы, - объяснила женщина с приветливым напряжением лица, стараясь сказать сразу, кратко, все, что думала, - но я говорю так не из-за цветов... Я к вам чувствую то же и тоже сразу... как и вы. Значит, вы... Мне очень вас жаль! Какая у вас болезнь? - Пока доктор не знает. Я слабею и худею, меня исследовали и ничего не нашли... - Она стала печально срывать лепесток, тронутый червем, и договорила, после небольшого молчания: - Интересная, загадочная больная. Знаете, - сказала Джесси, слабо улыбаясь и вводя выбившиеся волосы под чепчик, - может быть, я ошибаюсь, но, насколько знакома я с зеркалом, кажется мне, что мы с вами сильно похожи, только глаза разные. У вас голубые. - Это же и так же подумала сейчас я. У вас темные, не черные. - А как ваше имя? - Джермена Кронвей. Неужели такое же у вас? Джесси расхохоталась. - Джермена Тренган, - сказала она, весело сконфузясь. - Поразительно! - воскликнули обе в один голос. - Надо же, чтобы было именно так! - Такой случай требует, чтобы вы навестили меня, - сказала Джесси, - и я теперь буду вас ждать. - Я непременно буду у вас, непременно! - с жаром произнесла "здоровая Джесси", - сегодня я и мой муж должны ехать на Пальмовый остров и там гулять. - Счастливая! - заметила ей "больная Джесси". - А я... мне велят только лежать. - Но и вы будете счастливы, когда выздоровеете. - Да, когда-то еще это будет. Без разговоров забирайте цветы. Нет ли у вас ножика? - Есть ножницы, маленькие, кривые, - Джесси Кронвей достала их из бисерного мешочка, протянув в вырез решетки - А руки?! Вот моя и ваша рука... Фу! которая же моя? - Вот это ваша, а это - моя; моя побледнела, а ваша загорела больше. Передернув плечами, чтобы размять занывшую от ходьбы спину, Джесси отвернула рукава халата и начала срезать розы всех цветов, от бледно-желтого и розового до пурпурного и белого. Она нарезала дамасских, китайских, чайных, нуазет, мускусных, бурбонских, моховых, шотландских и еще разных других, войдя сама в азарт, желая набрать все больше и больше. Вторая Джесси, с раскрасневшимся от удовольствия и алчности, блаженным лицом, следила, как морщит брови, теребя колючие стебли, больная бледная девушка, откручивая пальцами, какой-нибудь непосильный для ножниц стебель, и как она, присоединяя к букету новую розу, оглядывается на нее, кивая с улыбкой, означающей, что намерена дать еще много роз. В разгаре занятия ее отыскала сиделка. Ее возглас: "К вам приехал доктор!" помешал второй Джесси получить целый сад роз. Джесси Тренган передала ей собранные цветы, ножницы и сказала: - Я рада, что вы пришли. Приходите еще. Прижимая к груди охапку, из которой уже свесились, а затем выпали несколько роз, вторая Джесси ответила: - Я непременно приду, если не завтра, то скоро. Идите скорее в дом! и она удалилась первая, а Джесси Тренган, став серьезной, пошла с сиделкой, взглядывавшей на нее крайне неодобрительно. Сурдрег был согбенный, но бодрый старик, с посмеивающимися серыми глазами и седой бородой; он имел манеру говорить с больными как с детьми, в словах которых надо искать не совсем то, что они говорят. Непослушание Джесси вызвало у него особую докторскую злость, но, посмотрев на виноватое лицо девушки, Сурдрег лишь сказал сиделке: - Если это повторится, я сообщу о вашей глупости в вашу общину. - Она не виновата, я виновата, - сказала Джесси, садясь и вздыхая. - Разрешите знать мне, кто виноват, - сухо ответил Сурдрег; затем, смягчась, он сказал: - Прилягте, - и взял поданный струсившей сиделкой листок, на котором та записывала температуру. Там стояло: 36,3 - вечером и 36,2 - утром. Задумавшись, Сурдрег положил бумажку на стол, вынул часы и начал считать пульс. Он был вял, ровен и нисколько не учащен. Доктор освободил руку Джесси и спрятал часы. - Что со мной? - тревожно спросила девушка. - А вы как думаете? - ответил Сурдрег с улыбкой. - Я нездорова, но что же это... как назвать такую болезнь. - Любопытство, - сказал Сурдрег, прикладывая ухо к ее груди со стороны сердца. - Позволительно ли в таком случае думать, что наука... как бы это смягчить?.. ну, осеклась на вашей покорнейшей слуге. - Помолчите, - сказал Сурдрег. Он стал мять и выстукивать Джесси: его сильные пальцы спрашивали все ее тело, но не получали ответа. Состояние некоторых органов, - почек и печени в том числе - внушало сомнение, но не настолько, чтобы утвердиться в чем-либо без риска сделать ошибку. - Видите ли, милая девочка, - сказал Сурдрег, когда Джесси, охая от его твердых пальцев, запахнулась халатом, - наука еще не сказала последнего слова в отношении вас; она ничего еще не сказала. Решительно ничего серьезного у вас нет (про себя думал он другое), но, чтобы окончательно решить, как вам снова начать прыгать, я должен буду послезавтра - если не произойдет каких-либо руководящих изменений созвать консилиум. Трудно разъяснимые случаи встречаются чаще, чем думают. Но, что бы там ни было, лежите, лежите и лежите. Завтра я снова навещу вас. Старайтесь меньше пить и принимайте в моменты расслабленности прописанные мной капли. Он встал. - Доктор, поклянитесь мне, что я не умираю! - взмолилась Джесси. - Клянусь Гогом и Магогом! - сказал Сурдрег, гладя ее по голове. - Кто такие? - осведомилась Джесси басом сквозь слезы и неудержимо расплакалась, сердитая на шутки Сурдрега. - Я пу... пу... пускай я умру, но вы не... не... должны так... Я ведь се... серьезно вас спрашиваю!.. - А я серьезно вам отвечаю: если вы будете меня слушаться, следовать диете и не вставать, то через неделю будете совершенно здоровы. Джесси посмотрела на него с упреком, но скоро утешилась. Сурдрег уехал, а девушка, выпив свой бульон, задремала. Ее разбудило появление Моргианы.
      Глава XVII
      Моргиана посетила ювелира, показав ему часть драгоценностей, и, осторожно ведя разговор, убедилась, что ее оценка вещей Хариты Мальком приблизительно верна, но, продавая торговцу, она должна была примириться с потерей третьей части общей нормальной суммы. Условясь получить завтра деньги за привезенное, а также доставить много других вещей, Моргиана получила задаток и поехала к Джесси. Ее мрачная сосредоточенность и решимость смотреть до конца в глаза смертному делу своих рук за время езды от магазина к дому перешли в тяжелое удовольствие, подобное терпеливому ожесточению, с каким человек несет тяжелую кладь, утешенный тем, что задыхается под {своей} ношей. Мгновениями Моргиана была почти счастлива, что у нее нет никаких надежд, что ее привычное отчаяние озарено так ярко и безнадежно. Она подъехала к дому с чувством возвращения из долгого путешествия. Ее сердце начало теперь сильно биться, и она уговаривала себя быть естественной. На приветствия слуг Моргиана ответила несколькими холодными словами, тотчас спросив, как чувствует себя Джесси. Узнав от сиделки, что положение неопределенное, - девушка не выходит, а теперь спит, - Моргиана послала сиделку взглянуть, не проснулась ли Джесси, а сама села в гостиной, куда, почти немедленно вслед за ней, вошли Вальтер Готорн и Ева Страттон. Вальтер Готорн был высокий, пожилой человек, сильного сложения, с длинной бородой и красивым тонким лицом. Между ним и дочерью было большое сходство. Ева вошла в оживлении, но, увидев Моргиану, притворилась утомленной. - Я навещаю ее, - сказала Ева. - Вы ее видели? -Нет, еще не видела. Я едва приехала и жду известий. Она, кажется, спит. - Быть может... - начал Готорн. В это время пришла сиделка и сказала, что Джесси проснулась. Все подошли к двери больной. Моргиана, сделав улыбку, стукнула и услышала слабый голос, звавший войти. Тогда совершенная необходимость лгать и играть стала сразу естественным состоянием Моргианы, она плавно открыла дверь, улыбаясь с порога и юмористически тревожно всматриваясь в осунувшееся лицо девушки. - Иди, иди. Мори, - сказала Джесси, - я рада, что ты приехала. А вас трудно залучить, только болезнью, - обратилась Джесси к Готорну, который жестом показал, как безумно занят всегда. - Ах, Ева, был доктор; он говорит, что я выздоровею; но он все еще не знает, чем я больна. Моргиана, хорошо у тебя там, в пустыне? - Да, тихо. Ну, вот ты и допрыгалась. Ты должна была переменить чулок, когда промочила ногу. - Ты думаешь, от этого? - Существует тьма легких простуд, - сказал Готорн, - в которых врачи разбираются не так-то легко. Я читал о знаменитом математике, не помню, кто такой, но, решая в уме сложнейшие задачи высшей математики, этот человек ошибался, делая простое сложение. Моргиана подошла к столику и посмотрела сигнатуру лекарства, потом тронула лоб Джесси и села, сказав: - У тебя жар? - Нет ни жара, ни озноба. Неужели ты думаешь, что я мнительна? - Я ничего не хотела сказать. - Впрочем, - заявила Джесси, - назавтра Сурдрег обещал мне консилиум. Я не хочу больше говорить об этом. Расскажи, Ева, о выставке! Моргиана в высшей степени точно наблюдала сама себя. Ей было странно и горько. Ее ненависть стояла между ней и Джесси, невидимая никому, кроме Моргианы, - ее двойник, с дикой и темной улыбкой. Гниение души образовало печальный, но руководящий отсвет, благодаря которому самообладание ей не изменяло и - она знала это - уже не могло изменить. Ева начала рассказ: - Много, много всего. Мы не могли всего осмотреть; однако любопытные вещи. Ну, само собой - перпетуум-мобиле, даже два. Это такие потрескивающие и постукивающие механизмы в стеклянных ящиках; впрочем, нам сказали, что один из них действует всего четыре дня, а второй - восемь. Потом модели аэропланов. - Хочу летать! - вскричала Джесси. - Обещаю вам устроить полет, когда вы поправитесь, - засмеялся Готорн. Он начал говорить о полетах; летал Готорн три раза, но относился насмешливо. Ему неожиданно возразила Моргиана. - Но, время от времени, они падают, - сказала Моргиана, с искусственной горячностью, - возможность падения лишает аэроплан фривольности, которую вы подчеркиваете. - Я не хочу, чтобы вы меня сочли жестоким, - ответил Готорн, - но, по-моему, смерть такого рода не трагична, а лишь травматична. Это не более, как поломка машины. - Что с тобой, папа? - возмутилась Ева. - Должно быть, я - изверг, - рассмеялся Готорн. - Нет, вы не изверг! - вскричала Джесси. - Вы хотели сказать, что падение, ломание и пылание напоминает опрокинутый примус? - Думаю, что не больше. - Ты иногда делаешься невыносимо циничен, - заметила Ева. - Они падают, - тихо заговорила Моргиана, - по большей части молодые, полные сил, почти мальчики. Разве не прекрасна смерть в двадцать лет? Никто ей не ответил, потому что это замечание и выражение, с каким она произнесла его, заставило подумать о Джесси; и Джесси это подумала. - Если я умру, то смерть моя, значит, будет прекрасна, - сказала она, расстроясь от своих слов. - Нет, уж пусть лучше это будет не прекрасно... лет через пятьдесят... через сто! Видя, какое направление принял разговор, Ева поспешила спросить Готорна: - Ты купил машину? - Да. Речь идет о новой скоропечатной машине, - обратился Готорн к Джесси, - которую демонстрировали на выставке. Джесси кивнула, хмуро посматривая на Моргиану. Моргиана, с тусклой улыбкой в утомленных глазах и сжатых губах, случайно встретила ее взгляд, и ей показалось, что сестра глазами спрашивает о самом сокровенном, о грозном.