В ответ его шумному блеску Джесси сидела и молчала, как упавший смычок. Не желая распускаться, она взглянула на часы и ушла завтракать, но ела мало, причем пища казалась ей не такой вкусной, как всегда. Думая разогнать душевную оскомину ездой, она приказала заложить экипаж и выехала купить кружев. В экипаже Джесси сидела нахохлясь, прикусив губу. Мрачно рассматривала она толпу, не находя в ней ни забавных, ни живописных черт, ни материала для размышления. Подъезжая к магазину, она нашла покупки ненужными; рассердилась и приказала кучеру повернуть назад, что тот и сделал, выразив спиной изумление. Вскоре она увидела Еву Страттон, вышедшую из книжной лавки, окликнула ее и позвала ехать, причем та вначале отказывалась с шутливым возмущением, но, внимательно посмотрев на девушку и став серьезной, взобралась на сиденье. - Я должна быть на одном частном докладе, - сказала Ева, - но вид твой мне не нравится. Ты, Джесси, бледна. - Я чувствую, что мне нехорошо, - отозвалась, жалуясь, Джесси, - но не пойму. Не простужена, выспалась, а, между тем, хочется раздражаться. Ева взяла ее руку, прохладную и вялую. - Может быть, болит голова? - Голова не болит, но ее давит. Слабость... Какая? Ничто не трясет, ни руки, ни ноги. Это даже не слабость, а гадость. Ты поймешь, если вспомнишь чувство от фальшивой ноты. Катценяммер. - Я провожу тебя, - сказала Ева, подумав, - и если опоздаю на доклад, то буду в глубине души рада, так как обещала быть без особого желания. Я посижу у тебя дома. Бывают эти шутки и со мной от неизвестной причины. Если твои нервы устоятся, поедем к Жемчужному водопаду? Вельгофт устраивает пикник. Кивнув глазами в знак, что подумает, Джесси сказала: - Хочу пить. Пить очень хочу. Вот и киоск. Остановитесь против этих бутылок! Мальчик, принеси мне апельсиновой воды! Она с наслаждением осушила стакан и дала знак ехать. - Когда уезжает твоя сестра? - Сегодня уехала. Ева, я как-нибудь все расскажу тебе, но не сегодня. Так хорошо поплескивает внутри эта вода. Вот уж и лучше. Ясней видят глаза и спине легче. Ну-с, так что же у водопада? Несколько оживясь, вступила она в обсуждение развлечений пикника, и, когда подъехали к дому, лицо ее стало опять полно света и свежести. Оставаясь задумчивой, она прилегла на диван, а Ева, наблюдая за ней, просматривала купленные сегодня книги и говорила о них. - Намочи виски уксусом, - предложила она, заметив, что Джесси тычет пальцем в висок. Девушка отрицательно качнула головой. - Дай мне, пожалуйста, зеркало, - сказала она и, взяв от Евы ручное зеркало, внимательно рассмотрела себя. Бледность прошла, но зрачки расширились и запеклись губы. С досадой отложив зеркало, Джесси стала думать о пикнике. Хотя уже шатнуло ее ветром отравы, живость ее воображения не померкла. Возможно ли не танцевать при свете факелов, на фоне брызг звезд и теней? Все это поманило Джесси; стараясь победить недомогание, она позвонила, скомандовав Эрмине принести вина и лимон. Услышав ее окрепший голос, Ева спросила: - Тебе лучше? - Если я не дам себе распуститься, - ответила Джесси, - к вечеру ничего не останется. Опустив в вино ломтик лимона, она потолкла его ложечкой и, с вожделением посмотрев на стакан, стала пить маленькими глотками, приговаривая: - Если хочешь быть счастливым, то питайся черносливом, и тогда в твоем желудке заведутся незабудки. - Как? Как? - вскричала Ева, хохоча над рассудительным речитативом девушки. - Заведутся незабудки, - повторила Джесси, утирая покрасневшие губы. Самовнушение и вино поддержали ее. Через несколько времени Ева уехала, успокоенная относительно Джесси, так как та оживилась и выглядела теперь хорошо; а Джесси отправилась в туалетную комнату придумывать платье для пикника. Выбросив из шкафов их содержимое, она стала примерять платья и, в разгаре своих занятий, вдруг устала так, что у нее пропало желание бегать по траве. Вялость и печаль охватила ее. Не стерпев обиды, Джесси уронила голову на руки, расплакалась и, топая ногой, старалась усмирить негодование на несчастный день. Успокоясь, она сделалась опять тихой и безразличной ко всему, так же, как было утром. За час до обеда к ней приехала Елизавета Вессон в сопровождении двух офицеров - Эльванса и Фергюсона. Елизавета Вессон, девушка двадцати шести лет, была неприятна Джесси за ее спокойное лицемерие и скучающий вид. Мало развеселили Джесси и спутники Вессон: самовлюбленный Эльванс и бессодержательный Фергюсон - словоохотливый человек, не владеющий искусством беседы. Елизавету подослала Ева, чтобы соблазнить Джесси ехать к Жемчужному водопаду. Сославшись на нездоровье, Джесси решительно отказалась. Радуясь отказу, Елизавета выразила глубокое сожаление; искренне пожалели о неудаче своего визита Фергюсон и Эльванс, но в присутствии богатой Вессон, поклонниками которой состояли ради ее богатства, высказали свое сожаление сдержанно. Произошел обмен фразами, которыми, как гвоздями, сколачивают искусственное оживление. Оно стало более естественным, когда начались колкости. Очень довольная, что Джесси не будет на пикнике, Елизавета ласково заметила: - Я страшно жалею, дорогая; вы, правда, бледны, но среди трав и цветов выглядели бы гораздо лучше. - Почему? - серьезно спросила Джесси. Не отвечая, Елизавета стала кротко смеяться, взглядывая на мужчин, затем вздохнула и сказала, обращаясь к Эльвансу: - Не правда ли, Джесси с ее милой безыскусственностью напоминает лесную фею?! - Вот именно, - мрачно кивнула Джесси. - Царицу лесных фен, - любезно согласился Эльванс, с намерением задеть Елизавету, выходка которой была ему неприятна. - Мы в царстве фей, - заметил Фергюсон, не догадываясь, что этими словами, после сказанного Эльвансом, отводит Елизавете второстепенное место. - Кажется, мы кончим экскурсией в мифологию, - вздохнула Елизавета, для Джесси прямой выигрыш: там все дриады и нимфы. "О, ты хитрый, белобрысый зигзаг!" - подумала Джесси, а вслух сказала: - Жаль, Эльзи, что не могу сегодня составить вам выгодный контраст с моей "безыскусственностью". Враг зашатался, но снова открыл огонь. - О, Джесси, милая, я вам завидую! Вам посчастливилось найти какой-то средний путь между обществом и само... хотением. Будь у меня меньше знакомых, я тоже предпочла бы сидеть дома и читать что-нибудь... Например, "Одинокую красавицу" Аскорта или... Вообще, читать, мечтать... Джесси подумала и небрежно сказала: - Читать хорошо. Я купила интересную книгу "Роковой возраст". Не помню, кто автор. Удар был нанесен крепко. Двадцатишестилетняя Елизавета Вессон умолкла и, нервно перебрав веер, предложила идти. Тут некстати Фергюсон начал запутанно описывать место, выбранное для пикника, всех утомил и был перебит Эльвансом, пожелавшим Джесси скорее поправиться. Прощаясь, девушки поцеловались и обменялись крепким рукопожатием. Наконец все ушли. "Правда ли, что я бледна? - подумала Джесси, подходя к зеркалу. - Да, бледна; странно. Вероятно, {теперь} бледна, после Елизаветы. Этакая змея! Поехать с ней - несчастье; она под видом излияний начнет говорить гадости обо всех". Тут позвонил телефон. Ева вызвала Джесси. - Ну, ты уговорилась с Эльзи? - спросила Ева. - Елизавета была, - сказала Джесси, - стала меня дразнить, а я ее отчитала. Хитрая, дрянная зацепа. Я им всем сказала, что не поеду. Здоровье? Я здорова; я только расстроена. Да, хотела ехать, а теперь не хочу. Но ты поедешь? - Я собиралась ради тебя, - ответила, помолчав, Ева. - Я откажусь. - Что так? - Должно быть, я домосед. Другое дело, если бы поехала ты. - Сложно, но непонятно. Ты добряша. Прощай пока; завтра поговорим! Аппетит Джесси стал капризен, - за обедом она выпила стакан молока и съела пять апельсинов. Весь день в доме звучало эхо ремонта: стучали молотки, падали доски, хлопали двери. Она должна была терпеть этот шум, так как еще не решила, куда ехать летом. Скудный выбор ее упирался в "Зеленую флейту", но там жить она не хотела; поселиться же у знакомых, хотя бы самых интересных и милых, было не в ее характере. Ее звали к себе Регарды; кроме того, звал Тордул, отставной адмирал, имевший пять дочерей, которые все нравились Джесси, но не настолько, чтобы жить с ними под одной крышей. Еще Джесси ожидала письма из Гель-Гью, от школьной приятельницы. Если к той не явятся ее родственники, ожидаемые с покорностью существа, обреченного уступать, Джесси могла поехать в Гель-Гью.
      Глава Х
      Когда жара спала, дышать стало легче. Почувствовав себя сносно, Джесси выехала за гавань, на морской берег, где лесная дорога, поднимаясь по скату, приводила к отвесной стене обрыва. Здесь, над развернувшимся морем, было ветрено и высоко; но еще выше шумели деревья; внизу шарил прибой; его белая полоса восходила и медленно соскальзывала с песка; там, под обрывом, пролегала нижняя дорога. Экипаж остановился у ручья, где кучер стал поить лошадей. Отойдя к обрыву, Джесси ступила на заросший травой край скалистой стены. Присев, она взяла камень и кинула его. Камень понесся вниз и исчез; вдруг обнаружил себя, стукнув по кучам гальки; можно было различить сверху, как запрыгала галька. Джесси захотелось еще бросать камни. Она оглянулась на кучера, который смотрел в ее сторону, ей стало неловко забавляться при нем, и она ушла за деревья. Здесь ей никто не мешал. Собрав много камней, Джесси стала брать по одному и, замахиваясь по-женски, прямой рукой, кидала через голову в море. Камень шел вниз дугой, исчезал; видны были затем только его скачки по стукающим, как горох, кучам. Джесси кинула изо всей силы камней десять, от чего заныло ее плечо. Вспомнив, как бросают мужчины, она стала подражать их манере, зацепляя камень меж указательным и большим пальцами, а руку при броске сгибая в локте; но, при ее неумении, локоть ударял в бок, а камень вылетал с меньшей силой. Тогда стала она бросать по-прежнему, вертя руку в плече. Ей нравилось, что камни делаются как бы частью ее самой, живой частью, достигающей головокружительного низа. Вдруг порыв ветра, поддав сзади в затылок, сбил ее белую шляпу с атласной лентой, полетевшую прямо перед глазами прочь, за обрыв. Инстинктивно хватив рукой воздух, Джесси одно мгновенье была вне равновесия, так как потянулась вперед. Она откинулась всем телом назад и свалилась в траву, закрыв от страха глаза. Бездна заглянула в нее. Так она лежала, стиснув руки и зубы, пока не улеглось сердцебиение. Смерть пошутила. Отдышавшись, Джесси сначала подобрала ноги, чтобы чувствовать их дальше от обрыва, отползла и лишь после того встала. Ветер растрепал волосы; они щекотали ее лицо. Укрепив прическу, Джесси явилась к экипажу без шляпы. - Какой произошел случай, - сказала она кучеру, - большая птица, должно быть хищная, приняла ленту за чайку, стащила с меня шляпу и была такова! Она знала, что тот немедленно вызвался бы искать пропажу, если бы узнал истину, но не хотела ни возни, ни препирательств. Кучер быстро осмотрел небо и рассказал случай с ребенком, которого потащил орел и бросил в квашню с тестом. Джесси вернулась в город; она устала и ослабела. Мрачная, настроенная скептически, Джесси захотела увидеть Еву, дом которой был ей почти по пути. Джесси вошла в гостиную, где ее встретила Ева, сообщившая, что собралось несколько человек. Вечер вышел удачен; все оживлены, и, вообще, весело. - Ты еще бледна, - сказала Ева. - Опять я бледна?! - встревожилась Джесси. - Мне это уже сказали сегодня. Очень бледна? - Не... очень. Что же с тобой? Покажи язык. - Вот язык. - Джесси высунула чистый язык и увела его назад. - Прежде чем я войду, я сяду. Дай мне пить, пожалуйста. - Сейчас. Но чего? Воды с лимоном? Есть лимонад. - Дай много воды, немного с вином. Ева вышла и принесла напиток сама. Утолив жажду, Джесси сказала: - У меня ничего не болит, но я чувствую себя странно, - как будто подменили мое тело: оно не смеется. А внутри - преграда, доска. - Теперь, когда Моргиана уехала, ты отдохнешь, - прямо сказала Ева. Она зла и хитра. Джесси выслушала это молча, понурясь; затем подняла расстроенное лицо, по которому к слабо улыбающемуся рту скользнула слеза. - Ева, я отдохнула. - Ты отойдешь, ты снова станешь сама собой, - говорила Ева, идя с ней и гладя ее по спине. - Мне хочется, чтобы ты вошла в наш кружок. Надеюсь, это будет кружок. - Я потеряла шляпу, - сообщила, оживляясь, Джесси, - разве я не сказала? Ветром - с обрыва в океан, и она плавает там. - Ужасно! - Да, вот уж так. Они вошли в небольшой зал, где было пять человек: только что взглянувший на часы Регард, Фаринг, знакомый Евы по ботаническому музею, и Гаренн, автор философских этюдов. Кроме мужчин, Джесси увидела Мери Браун, служащую канцелярии музея, и Тизбу Кольбер, девушку с тяжелым лицом, полную и сосредоточенную; она была секретарем профессора Миллера. Джесси вошла прищурясь, как это понравилось ей у одной дамы. Ева познакомила ее со всеми, кроме Регарда, который сказал: "Очень жалею, что скоро должен уехать". Как только Джесси вошла, она немедленно стала центром, что происходило всегда и к чему она не прилагала никаких усилий. Она сама чувствовала это по оттенку в улыбке мужчин, по тону краткого молчания, наступившего как бы случайно. Джесси немного смешалась, затем ей стало весело. Она встретила взгляды женщин и поняла, что на нее приятно смотреть. Затем общее равновесие, нарушенное свежим впечатлением, незаметно восстановилось, но уже "под знаком Джесси". Ева, слегка ревнуя, что еще не раскрывшая рта девушка оказалась главным лицом, сочла нужным начать разговор шуткой: - Бедная девочка приехала без шляпы. Как это произошло, Джесси? - О, так, - ответила Джесси не без кокетства, - ветер дунул, и шляпа полетела в море! - Вспомнив испуг, она серьезно прибавила: - Был момент очень неприятный. Я захотела ее схватить и чуть не полетела сама с обрыва. Стала падать, но все-таки упала назад. - Вы очень испугались? - спросила Мери Браун. - Да, очень. Кровь ударила в голову. - Интересно, - произнесла Тизба Кольбер безразличным тоном взрослой, рассеянно наблюдающей ребячьи глупости. - Да ты, оказывается, спаслась от смерти! - воскликнула, взволновавшись, Ева и, пересев к Джесси, взяла ее руку. - А ты говоришь об этом так просто. Я сама однажды чуть не попала под паровоз. Как он проскочил мимо меня - не могу даже представить; может быть, я проскочила сквозь паровоз. Спас, конечно, инстинкт, но решительного движения, каким спасаешься, никогда не припомнишь впоследствии. Разговор об инстинкте постепенно перешел на животных. Джесси понравилось полное юмора лицо Фаринга, который начал смешить собеседников рассказом о проделках своей собаки. Но она с нетерпением ждала, когда он кончит, так как ее опять стала мучить жажда. Наконец, Ева заметила, что Джесси водит языком по губам и, кивнув ей, увела в буфет, где присмотрела, чтобы Джесси напилась основательно. Она подозревала не больше как малярию. Выпив ледяной содовой, девушка успокоилась. Возвращаясь к обществу, Ева рассказала, что ждет недавно приехавшего по делам службы артиллерийского лейтенанта Финеаса Детрея, своего дальнего родственника по матери. Она отозвалась о нем как о недалеком и неинтересном человеке, причем Джесси поняла, что Ева удержалась от некрасивого слова "глуп". Вернувшись, они застали Регарда на выходе: он прощался. Одновременно уходила Тизба Кольбер, сразу невзлюбившая Джесси и потерявшая надежду на обращение разговора к опытам профессора Миллера, в которых принимала участие. Выходя, Регард встретился в дверях с неизвестным офицером; ограничась поклоном, он пошел к выходу, а офицер появился в кругу общего внимания. Ева представила его, и он, медленно осматриваясь, сел. Джесси увидела человека лет двадцати восьми, среднего роста и правильного сложения. Темные волосы его были коротки и густы. Серые, свежие глаза вполне отвечали молчаливому выражению обыкновенного, здорового и простого лица, в котором не было, однако, ни самодовольства, ни грубости, - хорошее лицо честного человека. Кланяясь, он был несколько неуклюж, но улыбнулся, приподняв верхнюю губу, оттененную небольшими усами, так чисто и весело, как улыбается человек, совесть которого спокойна. Сделав замечание о погоде, Детрей подумал, что перебил, может быть, интересный разговор, и приготовился слушать. В его беспритязательной готовности немедленно сойти на второй план было что-то не освобождающее внимания, а, напротив, усиливающее внимание к нему, отчего некоторое время все ждали, что заговорит он, но он молчал. Присутствие офицера, хотя бы и родственника, казалось Еве деликатным убожеством. Так как Фаринг начал сообщать Гаренну политическую сплетню, Ева, в качестве противоядия незатейливому присутствию Детрея, вернулась к вопросу, обсуждение которого полагала недоступным для артиллерийского лейтенанта. - Сегодня вы начали, но не договорили о дружбе, - сказала она Гаренну. - Тебя это интересовало, Джесси, - помнишь наши беседы? Ну, Гаренн, конечно ваша циническая теория должна быть расщипана. Мы с Джесси пойдем на вас в штыки. - Я думал, что высказался вполне, - ответил Гаренн. - В настоящее время моменты дружбы существуют за трапезой, в крупных банкротствах да еще между панегиристом и юбиляром. - Женщины легко делаются приятельницами, - сказала Мери Браун, - а у мужчин это связано, очевидно, с хорошим обедом. - Приятели - особое дело, - заметил Фаринг. - Приятельство - простой промысел, иногда очень выгодный. - Женщина и мужчина делаются друзьями в браке, - сообщила Ева, - если же этого не происходит, вина не на нашей стороне. Джесси хочет что-то сказать. - Что же сказать, - ответила девушка. - Чего хочется, то должно быть. Раз ее хочется - такой горячей дружбы, - значит, она где-то есть. А так хочется иногда! - Вы правы! - неожиданно ответил Детрей. Все взглянули на него, ожидая развития этих слов, но он, считая свою роль оконченной, снова приготовился слушать. Молчание тянулось, пока Ева не сказала Детрею: - Детрей, жестоко отделываться парой слов; мы ждем. Он усмехнулся и слегка покраснел. Его мысль о любви-дружбе была совершенно ясна ему, но так сложна, что выразить ее он не мог. - Я имею в виду женщину-подругу, - сказал он свою мысль словами, слабо напоминающими действительную его мысль о близости незаметной и неразрывной. - Для мужчины это совершенно необходимо. Джесси с удивлением посмотрела на него. - Вы ошиблись, - мягко сказала она, - я не о том... не то хотела сказать. - В таком случае прошу меня извинить, - быстро ответил Детрей. Он смутился. - Я хотела сказать, - продолжала Джесси, - что где-нибудь настоящая дружба существует и интересно бы на нее посмотреть. - Конечно, - сказал Детрей, снова становясь в тень. Джесси с досадой повернулась к Гаренну, который, помедлив, заговорил: - Когда я думаю о женщине-друге, не о жене, не о возлюбленной, а о друге, в охлаждающем смысле этого слова, мне неизменно представляется лицо Джиоконды. Довольно трудно говорить о ней, не имея перед глазами... - Но она есть, - сказала Ева. - Я принесу миниатюру, копию, купленную Страттоном в Генуе. По общему мнению, сходство с оригиналом велико. Довольная, что разговор поднялся на прежнюю высоту, тем отстраняя участие в нем Детрея, которого следовало наказать за его грубую, архаическую профессию, Ева ушла, а Гаренн сделал еще несколько замечаний о дружбе, доказывающих его мнение о ней как о красивой ненормальности. Ева принесла картинку в бархатной рамке, величиной с книгу. Все осмотрели знаменитые поджатые губы Джиоконды. Когда пришла очередь Детрея, он взглянул на изображение и сказал, передавая миниатюру Джесси: - Да, очень похожа. Я видел портрет этой женщины на папиросных коробках. Ева вздрогнула, а Джесси притворилась, что не слышит. Между тем она была в восхищении. Наступило сосредоточенное молчание. - Портрет изумителен, - продолжал Гаренн. - Существует мнение, что художник имел в виду некий синтез. Но, тем не менее, перед нами лицо с тонкой и сильной, почти мускульно выраженной духовностью, которая не может удовлетвориться дружбой женщины. В этих чертах я вижу знак равенства между нею и неизвестным, достойным. Совет, помощь, анализ и руководство, хладнокровие и мудрость - все дано в этом лице и позе, выражающих замкнутое совершенство. Он продолжал в том же духе пристрастной импровизации, доказывая, что, желая женщину-друга, мужчина ищет качеств, мысль о которых возникает перед лицом Джиоконды. Фаринг согласился с ним, так как не имел собственного суждения. Мери заметила, что Джиоконда не очень красива. Ева весело и возбужденно выжидала сказать, что "Джиоконда не портрет, а мировоззрение". Наконец, она сказала это. - Вероятно, мы кажемся вам очень скучны, Детрей, - прибавила она, - со своим рассуждениями о давно умершей итальянке? - Напротив, - Детрей взял снова картинку и внимательно ее рассмотрел. - Нет скуки в таком опасном лице. Женщина, изображенная здесь, опасна. - Почему? - спросила Ева с удовольствием. - Мне кажется, что она может предать и отравить. 1 Гаренн тревожно вздохнул; Ева досадовала; Мери посмотрела на Еву и Гаренна; Фаринг, хотя был равнодушен к искусству, нашел мнение Детрея неприличным, а Джесси рассмеялась. Ответом Детрею было молчание; он правильно понял его, выбранил себя и, положив картинку, снова приготовился слушать. Джесси стало его жаль, поэтому она сочла нужным вступиться. - Вы правы, - громко сказала она, всех удивив своими словами, - точно такое же впечатление у меня. Эта женщина напоминает дурную мысль, преступную, может быть, спрятанную, как анонимное письмо, в букет из мака и белены. Посмотрите на ее сладкий, кошачий рот! - Джесси! Джесси! - воззвала Ева. - Вы шутите! - сказал Гаренн. - Как же я могу шутить? Я всегда говорю, что думаю, если спор. - Джесси не лукавит, - вздохнула Ева, любуясь ее порозовевшим лицом, но как все мы различны! - Я вам очень признателен, - сказал Детрей, отрывисто поклонившись девушке. - Теперь мой левый фланг имеет прикрытие. - А правый? - возразил Гаренн, сидевший по правую сторону от Детрея. Я выстрелю. Вы попросту клеветник, хотя, разумеется, честный, как и ваша пылкая соумышленница. Эпоха, когда жил да Винчи, - эпоха жестокости и интриг, - невольно соединяется вами с лицом портрета. - Положим, - возразила Мери, - а "Беатриче" Гвидо Рени? Джесси сказала: - Приятную женщину не мог нарисовать человек, смотревший на казни ради изучения судорог; он же позолотил мальчика, и был он вял, как вареная рыба. Я не люблю этого хитрого умозрителя, вашего Винчи. - Искусство выше личного поведения, - заметил Фаринг. - Выше или ниже, - все равно, - объявила Джесси, успокаиваясь. - Мне нравится Венера. Та - женщина. Большая, отрадная, теплая. Если бы у нее были руки, она не была бы так интересна. - Венера Милосская, - сказал Гаренн. - По преданию, царь Милоса велел отбить ей руки за то, что видел во сне, будто она душит его. Успокоительная женщина! Джесси залилась смехом. - Отбил, я думаю, сам скульптор, - сказала девушка сквозь кашель и смех. - Он думал сделать лучше, но не успел. Ева, у меня разболелась голова, и я поеду домой. - Она коснулась волос. - Смотри, я забыла, что шляпу мою сдунуло в море! - Вот странная вещь, - воскликнул Детрей, - вы потеряли шляпу, а я нашел шляпу. Я ехал от Ламмерика нижней дорогой и увидел на щебне шляпу с белой лентой. Вскочив от изумления, Джесси уставилась на Детрея огромными глазами. - Так неужто моя?! - сказала она со стоном и смехом. Не менее взволнованный, Детрей заявил: - Сейчас вы ее увидите. Я хотел сказать, как пришел, но заговорился. Неужели я нашел вашу шляпу? Она в передней, завернута. Она цела. Он быстро вышел. - Если так, - сказала Ева, - то ты, Джесси, дочь Поликрата! - Ах, я хочу, чтобы это была не моя! - сердито сказала Джесси, устав от неожиданности и, в то же время, нетерпеливо ожидая возвращения Детрея. - Почему? - спросил Гаренн. - Нипочему. Так. В это время вошел Детрей; развернув газету, он показал, при общем веселом недоумении, подлинную шляпу Джесси. Она была цела, чуть лишь запылена. Как ни усиливалась девушка быть иронически признательной, все же должна была рассказать Детрею историю со шляпой. Она сделала это, кусая губы, так как ей стало смешно. Найдя все происшедшее очень странным, Джесси под конец расхохоталась и, блестя глазами, надела неожиданную находку. Торопливо простясь со всеми, Джесси вышла и приехала домой к одиннадцати часам. По приезде она немедленно потребовала воды; у нее была нехорошая, больная жажда. Немного отдохнув, но все еще слабая и неспокойная, девушка разделась и, накинув пеньюар, села к зеркалу расчесать волосы. "Какая скверная бледность", - сказала Джесси, наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть себя. До сих пор ее болезненные ощущения были смутны, но вид бледности заставил ее почувствовать их отчетливее. Тревога, подавленность, тяжесть в висках, - чего никогда не было с ней, - испугали Джесси мыслью о серьезном заболевании. Одновременно и тоскливо думала она о Детрее, шляпе и Джиоконде. Эти мысли бродили без участия воли; она лениво отмечала их, допуская, что могут явиться еще разные другие мысли, прогнать которые она бессильна. Джесси не знала, что ее организм погружен в единственно важное теперь для него дело - борьбу с ядом. Бессознательно участвуя в этой борьбе, она отсутствовала в мыслях своих и не могла управлять ими. Хотя были они нормальны, но проходили со странной торжественностью. Надеясь, что все кончится сном, Джесси улеглась в постель; беспокойно ворочаясь, заснула она с трудом. Несколько раз она просыпалась в состоянии дремучей сонливости, жадно пила воду и, ослабев, укладывалась опять, то сбрасывая одеяло, то плотно закутываясь. Сны ее были ярки и тяжелы. Проснувшись окончательно в шесть, Джесси поняла, что заболела, и приказала горничной вызвать к телефону Еву Страттон; взяв поданную ей в постель трубку, Джесси попросила прислугу Евы передать той, что просит ее приехать, как только встанет. Ева приехала в семь часов. Они посоветовались и решили вызвать доктора Сурдрега, одного из лучших врачей Лисса.
      Глава XI
      Происшествие со шляпой Джесси заняло гостей Евы, по крайней мере, на полчаса; всех удивляло редкое совпадение. Сам Детрей был приятно озадачен этим веселым случаем; затем ему показалось, что все подшучивают над ним. Его приподнятое настроение исчезло, тем более, что хозяйка улыбалась, но о находке не упоминала. Действительно, Ева Страттон, мечтающая о вечерах страстных, горячих споров, насыщенных сложной работой мысли, - после которых все кажется значительным, как в судебном процессе, - получила вместо того офицера и шляпу. Она строптиво решила приглашать отныне людей только "взыскующих града". При ее возрасте это был, конечно, особый вид ребячества, объясняемый неудачным браком, но Ева серьезно относилась к своим этим стремлениям и уважала себя за них, а Детрея не уважала, что он скоро если не почувствовал, то подумал. Раздумывая над этим, Детрей приписал все шляпе Джесси, но не мог понять сложного хода женской мысли, а потому нашел, что, по-видимому, пора уходить. Он встал; желая смягчить само? себя, так как была виновата, Ева прошла с ним к выходу. Оба думали об одном и том же, а потому, желая выцарапать романтический штрих, Ева сказала: - Вам понравилась моя Джесси? - Да, - не сразу ответил Детрей, прямо смотря на Еву и неловко, но открыто смеясь, - да, очень понравилась. Удивительно милая и особенная. - Вы красноречивы, - заметила Ева, качая головой. - Но не рассчитывайте, что я скажу ей об этом. - Конечно! - воскликнул Детрей с испугом. - Я надеюсь. Тем более, что вы с ней очень подходите друг к другу. - Тем более?.. - Право, Ева, я разучился за три года в Покете не только говорить, но и думать. Я могу спутать такие слова, как "бак, мак и табак". - Да, - сказала Ева, серьезно, ничуть не упрекая себя за выдумку, Джесси Тренган прекрасная девушка. Кое-кто медлит, но я уверена, что осенью она обвенчается. Детрей со смехом поцеловал Еве руку. - Всякая история имеет конец, - сказал он, - будем надеяться, что история Джесси окончится благополучно и скоро. - Если захотите увидеть меня, пользуйтесь телефоном. Уговоримся. Вы не скучали? - Нет. Я с большим интересом слушал. В Покете мы плохо себя ведем, жизнь и служба однообразны. - Но стройны, как ваш мундир? Мое представление о военной службе таково: прямая линия и "ура"! - До известной степени, - ответил Детрей, морщась. - Прощайте! Они расстались. Детрей жил в Ламмерике, в деревенской гостинице, заканчивая топографические поручения относительно окрестностей и реки. Солдаты, приехавшие с ним, квартировали в домиках местных жителей. Было поздно возвращаться домой, тем более, что поднялся ветер и звезды исчезли. Выйдя на улицу, Детрей отвязал лошадь, привязанную возле подъезда, и, утвердясь в седле, поехал шагом, размышляя о Джесси. "Да, я не встречал таких девушек, - сказал Детрей сам себе. - А теперь я знаю, что они есть. Она может поманить - и пойдешь. пойдешь далеко, - за тысячи миль. Вот на редкость славная девушка!" Он перебрал все женские знакомства, отпущенные ему судьбой, и только в трех случаях нашел отдаленные черты, чем-то напоминающие Джесси; причем один случай падал, странно сказать, на старушку, второй - на малолетнюю девочку и лишь третий соответствовал возрасту Джесси. Это была жена капитана Гойля, сердечная и нервная женщина, которая иногда бегала по столу. На вопрос, зачем ей это нужно, она отвечала: "Не знаю, но в домашней обстановке это действует освежительно. Вы попробуйте". Старушка, о которой мы упомянули, была некогда его квартирной хозяйкой; она сама приносила обед; ее когда-то красивая, а теперь сухая рука дрожала, ставя тарелку, и она произносила одни и те же неизменные, торжественные слова: "Кушай, голубчик". После такого обращения Детрей съедал все, как бы много она ни ставила. Что касается девочки, то ей едва ли было три года, и он ее никогда ранее не видал. Девочка, опередив няньку, решительно пошла навстречу Детрею и, охватив его ноги, сказала тоненьким, убедительным голосом: "Дядя, пойдем к нам". Все остальные его встречи были развлечением или обязанностью. Решив провести ночь в городе, Детрей, однако, спать еще не хотел. К его услугам всегда был диван одной из полковых канцелярий; он поехал туда, убедился, что его место не занято никаким странником, и, потолковав с дежурным о новостях завтрашнего приказа, отправился в дивизионный клуб. Недавно все получили жалованье, а потому народу было много в баре и в карточной. Детрею было приятно ходить среди охмелевших групп со своим особенным настроением, о котором никто не знает. Он встретил знакомых, между ними бывшего сослуживца Тирнаура, и сел с ним за отдельный стол. - Итак, вы еще не женились, - сказал Тирнаур, плотный человек с веселым, соглашающимися глазами, смотря на руки Детрея. - Нет, как и вы... - Я был близок, - ответил Тирнаур, - не знаю, жалею я или нет, что дело расстроилось. - Самые эти слова ваши подозрительны, - сказал, подходя к нему, худой, белокурый офицер в пенсне. - Я вас встречал, - обратился он к Детрею, - в суде, вы были свидетелем. - О, да, - сказал Детрей, вспомнив имя офицера. - Садитесь за наш стол, Безант.