Письма (1870)

100 руб. решительно поддержали нас в свое время в Женеве,

До свидания. Жду непременно от Вас письмеца. А может быть, летом и свидимся. Эх, хорошо бы было!

На всю жизнь Вам искренно преданный и очень любящий Вас

Федор Достоевский.

Жена очень Вам кланяется и просит об ней вспомнить.

Адресс мой: Серпуховская улица, № 15, близ Технологического института.

NB. Не надо в доме Архангельской.

(1) так в подлиннике (2) далее было: почти

442. Я. П. ПОЛОНСКОМУ

16 февраля 1872. Петербург

Многоуважаемый Яков Петрович,

Не посетите ли Вы меня завтра (в четверг 17 февраля) вечером по поводу Федора Тирона, чем сделаете мне великую честь и чрезвычайное удовольствие. У меня будут только близкие, все Вам известные.

Вам искренно преданный

Ваш Федор Достоевский.

(Серпуховская улица, № 15, близ Технологического института.)

443. H. H. СТРАХОВУ

16 февраля 1872. Петербург

Многоуважаемейший (слог Владиславлева) Николай Николаевич, не сделаете ли Вы мне чрезвычайного одолжения передать мою всепокорнейшую и убедительнейшую просьбу Николаю Яковлевичу Данилевскому пожаловать завтра ко мне вечерком всё по поводу того же Федора Тирона. Я не знаю, где он живет, и на Ваше содействие вся моя надежда, а я очень бы желал видеть Ник<олая> Яковлевича у себя (то есть завтра, в четверг 17-го февраля, как и говорил я Вам в воскресение). Надеюсь, дорогой Николай Николаевич, что Вы сами не манкируете. Кроме же Вас будут немногие из близких (Владиславлев, Ламанский, Майков, еще кто-нибудь). Итак, надеюсь на Вас в обоих случаях. Будьте добры.

Ваш весь Федор Достоевский.

444. H. A. ЛЮБИМОВУ Конец марта - начало апреля 1872. Петербург

<...> (1) 72 г.

Милостивый государь

многоуважаемый Николай Алексеевич,

Я не ответил на письмо Ваше, ожидая выхода мартовской книжки. Вы замечаете мне, что роман сильно затянулся: что делать, я, судя в целом, виноват без вины (но все-таки виноват), а Вы имеете полное право, сознаюсь в том, негодовать. Затем Вы даете мне полные сроки, то есть Вашими словами: "Когда мною написано будет всё или по крайней мере значительная доза", - и тогда уже начать печатать.

Я считаю возможным вот что предложить с моей стороны и сверх того кой об чем попрошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич. У меня две мысли насчет продолжения печатания: 1) у Вас в руках

2 1/2 листа, у меня через два дня будет отделана (2) еще глава. Таким образом, будет всего на <апрельскую> книжку 4 листа. Угодно ли В<ам> напечатать в апреле,

- тогда уведомьте меня одной строчкой, и я немедленно вышлю Вам главу. Затем, говорю это твердо, доставка пойдет без перерывов, до самого окончания 3-й части, то есть романа, правда, не по четыре листа, но я постараюсь, чтоб не менее 2 1/2 до

3-х листов на номер. Повторяю, я говорю это твердо. Я столько раз был неисправен, что в этот раз употреблю все силы исправить прошедшее.

2-я мысль: если Вы уже так непременно желаете начать печатание 3-й части, когда она будет кончена или написана весьма значительная доля, чтоб не было перерывов, то я покорнейше и особенно просил бы Вас: начать печатанье с августовского номера. Тогда можно кончить разом в августовской и сентябрьской книгах, в двух номерах, по 6 или 7 листов (никак не более, судя по величине 3-й части), или в 3-х книгах (август, сентябрь и октябрь) - одним словом, как Вы пожелаете. Для меня это много составит <...> Я имею убеждение, что кончу может <быть>, гораздо скорее, чем сам рассчитываю. <Таким> образом, если начать, например, печатать с июньской книги и кончить до осени, то это значит (для меня) повредить роману. Без глупой похвальбы скажу: публика несколько интересовалась романом. В последнее время при выходе каждого номера об нем писали и говорили, по крайней мере у нас в Петербурге, довольно. До августа срок очень длинный и для меня, конечно, вредный: роман начнут забывать. Но, напомнив разом при напечатании вдруг 3-й части, я надеюсь опять оживить впечатление, и именно в то время, когда опять начинается зимний сезон, в котором роман мой будет первою новостию, хотя и очень ветхою. Сверх того у меня (знающего окончание романа) есть одно убеждение (очень позволительное), что эта 3-я часть по достоинству будет выше первых двух и особенно второй (а вторая-то и производила в эту зиму в Петербурге впечатление). Таким образом, роман обновится - а это мне очень будет полезно для 2-го издания, сейчас по окончании.

Вот почему и попрошу Вас покорнейше

<уведо>мить меня теперь же, со<гласны> Вы на это (то есть до августа) в случае, <если> не захотите начать с апреля? Если же с апреля, то главу немедленно вышлю.

Мне кажется, то, что я Вам выслал (глава 1-я "У Тихона", 3 малые главы), теперь уже можно напечатать. Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено, и вся эта полусумасшедшая выходка достаточно обозначена, хотя еще сильнее обозначится впоследствии. Клянусь Вам, я не мог не оставить сущности дела, это целый социальный тип (в моем убеждении), наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всем родным и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности. Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе... Но всё объяснится еще более в 3-й части.

Примите от всей души уверение моего полного, искреннего и совершенного уважения и простите мне чернильное пятно на верху страницы; не сочтите за небрежность, что я не переписал письма.

Ваш всегдашний слуга

Федор Достоевский.

<...> случае прошу Вас, уведомьте меня теперь же о Вашем <...>

(1) края письма обгорели; образовавшиеся пропуски в тексте обозначены <...> (2) было: готов<а>

445. M. И. ВЛАДИСЛАВЛЕВУ

13 апреля 1872. Петербург

13 апреля/72.

Добрейший и многоуважаемый Михаил Иванович, может быть, Вы уже знаете, что сестру Александру Михайловну постигло ужасное горе: умер Николай Иванович (сегодня в 6 часов пополудни). Это было так внезапно, ударом; болел всего сутки. Можете представить, в каком она горе. Брат Коля хотел сходить к Вам, уведомить Вас и милую Марью Михайловну и от имени сестры просить Вас сделать честь ей и семейству ее пожаловать на вынос тела и отпевание (в их приходе). Но на всякий случай она просила меня уведомить Вас нарочно письмом с тою же просьбою от ее имени. Завтра (то есть в пятницу) панихиды будут в час пополудни и вечером в 8 часов. Вынос же будет в субботу в 10 часов утра. Погребение на Смоленском кладбище.

Я всё время собирался написать Вам о Старой Руссе, многоуважаемый Михаил Иванович. Не получали ли Вы уже какого-нибудь ответа? Мы думаем, если всё удастся, переехать даже в самом начале мая, еще до сезона, который открывается в С<тарой> Руссе 20-го мая. Ужасно надо переменить воздух хоть на три месяца, особенно для детей. Полагаюсь на Ваше обязательное содействие. Но увидимся, вероятно, в субботу и переговорим.

Целую Машу, а Вам от души жму руку.

Вам совершенно преданный

Федор Достоевский.

Р. S. Простите за помарки; совсем разучился писать начисто. Не сочтите за леность или невнимание; ужасно устал сегодня.

446. В. М. ИВАНОВОЙ

20 апреля 1872. Петербург

Петербург.

20 апреля/72.

Любезный друг мой, сестра Вера Михайловна, во-первых, Христос воскрес, а во-вторых, не сердись, что так долго не отвечал на твое письмо от 31 марта (случились причины).

Но прежде всего о сестре Саше: конечно, ты уже знаешь теперь, что она овдовела; наверно, уже написал тебе Александр Александрович. Но так как я его с воскресения не видал и характер его знаю, то на случай, если он еще не известил тебя, пишу сам. Николай Иванович еще три месяца тому назад был несколько болен, был внезапный обморок, - чего с ним никогда не бывало прежде. После того обморока он чувствовал себя не совсем хорошо всю неделю. Затем в среду на страстной встал веселый и здоровый (как никогда не бывал, говорит Саша), шутил с детьми и вдруг после обеда (постного и очень необильного) упал без чувств и уже более не приходил в себя до самой смерти, то есть ровно сутки. Было много докторов, человека четыре, все решили, что апоплексический удар и не проживет суток. Саша прислала известить только нас, меня и Анну Григорьевну, так что Николай Иванович и умер при нас. Жаль его очень, человек добрый, благороднейший, со способностями и с сердцем и с настоящим, тонким остроумием. Хотя он в последние 8 лет ничего не делал, но зато много сделал для семейства, для детей, нравственно; учил, воспитывал их сам, и они обожали его. Хорошая вещь оставить на века в своих детях прекрасную по себе память, так что про него никак нельзя сказать, что он ничего не делал. (1) - Но, однако, каков же ваш жребий всех трех сестер: все вы овдовели, и вовсе ведь не потому, что мужья ваши были гораздо старее вас: Александр Павлович, по летам и силам своим, наверно, мог бы прожить еще

10-15 лет, Николай Иванович мог бы тоже еще десять лет прожить! Сестра устроила похороны, не жалея денег, хотя, впрочем, никакой не было особенной роскоши, да и в деньгах-то у ней довольно-таки скудно. Вообще средства остались небольшие. Жаль ее. Очень плакала, дети тоже. Ты ее детей, кажется, не знаешь: славный народ, нельзя не полюбить их.

Александр Александрович был (2) немедленно извещен Сашей и приехал на похороны, затем я видел его у Саши в светлое воскресение, и после того в понедельник заезжал он к нам с Ставровским. Что ты об нем беспокоишься, во-первых, он никогда не был здоровее и (несмотря на экзамены) не только не похудел, но пополнел даже, так что на него приятно смотреть. Во-вторых, дела идут прекрасно: недели две назад зашел вдруг ко мне веселый и довольный, сбыл два экзамена из двух главнейших предметов и из обоих хватил по пятерке. (Я люблю его за скромность, на мой вопрос когда-то он ответил, что из первых не выйдет, а из средних, и вот оказывается на деле, что выйдет из первых, значит, говорит мало, а дело делает. Нравится мне тоже, что он решительно становится хорошего образа мыслей.) На лето он получает (наверно) место на железной дороге, с подъемными, прогонными и сверх того с ежемесячным, весьма значительным жалованием. Чего же лучше; дай ему бог. А тебе только на него радоваться. Хоть он и не любит много рассказывать собственно о себе, но я знаю, из невольно высказанных им в разное время слов, что он только об вас и думает и, уж конечно, очень вас любит.

Теперь, голубчик, насчет дачи и Костюрина. Я всё ждал хоть какого-нибудь ответа (3) на мое письмо, то есть не то, что дача нанята, а хоть о том, что ты постараешься об этом или, лучше сказать, что тебе можно будет постараться об этом и дело не пошло на ветер. Но ты не ответила, до самого 31 марта. А так как вопрос о даче для нас слишком важен, то мы, по совету Владиславлевых, и поручили им (у Владиславлева там отец) нанять дачу в Старой Руссе. Владиславлевы хвалят место, хвалят воды, дешевизну и комфорт. Правда, место озерное и сыренько, это известно, но что делать. Воды действуют против золотухи и полезны будут Любе. Правда, (4) окончательного ответа мы еще не получили даже доселе, но Владиславлев (человек довольно точный) честью уверяет, что дача будет нанята непременно. А так как я всё ждал этого ответа каждый день три недели, то и не мог тебе ответить; да и теперь отвечаю не дождавшись. Благодарю, ангел мой, за хлопоты, за то, что ездила толковать с Костюриным, но дело в том, что я почти и теперь не могу дать окончательного ответа. Если не удастся в Старой Руссе, то (5) придется нанять у Костюрина. Скажу только, что, кажется, наверно наймем в Старой Руссе, тем более что уж очень много удобств дешевизна, скорость и простота переезда и, наконец, дом с мебелью, с кухонной даже посудой, воксал с газетами и журналами и проч. и проч. Но, повторяю, может, еще и не состоится, и тогда опять к Костюрину, а потому, милый друг мой, не можешь ли ты одолжить меня еще раз: как-нибудь сказать так Костюрину (если будет требовать ответа), (6) что окончательно еще не решено, что ты ответа от меня еще ждешь и т. д. А знаешь, мне очень жаль, что мы будем не в Моногарове. Но я наверно приеду гостить. Анна Григорьевна будет в Москве в августе, чуть ли не две недели, по делу. Тогда увидимся; обнимаю тебя крепко, Анна Григорьевна целует тебя. А насчет Сони что сказать? Хоть бы строчку написала! Ну пусть мы с ней оба решили раз навсегда, что переписка нелепость и что в письме ничего не расскажешь, но ведь это решение, на деле, лишь философский вздор! Мне бы хоть какую-нибудь ее строчку иметь. Ведь знает же она, что я ее люблю, а я хочу знать, что она меня любит.

Перецелуй всех детей. Скажи, ради бога, непременно Машеньке, что я глубоко стал уважать

Nicolas. (7) Я сознаюсь искренно, что он много сделал для музыкального русского воспитания, но зачем же из-за него застреливаются русские барыни с полдюжиной его карточек на груди? Вот это, это что такое? Жестокий! Тиран!! Юлии Александровне искреннее мое уважение. Наташу особенно поцелуй.

(1) было: сделал (2) далее было: тож<е> (3) было: уведомления (4) далее было: еще (5) далее было начато: обращусь оп<ять> (6) вместо текста (если ... ... ответа) - было начато: (еще будт<о> (7) было: их Nicolas

447. H. H. СТРАХОВУ

3 мая 1872. Петербург

3 мая среда 72.

Любезнейший и многоуважаемый Николай Николаевич, как нарочно, Перов выпросил себе завтра в четверг льготный день и писать не будет. Да и портрет несколько затянулся, так что и нечего показать. А в воскресенье, кажется, он будет окончен вполне, да и с Перовым я бы очень хотел Вас познакомить. (Третьяков поручил уже ему сегодня, из Москвы, снимать и Майкова). А потому весьма прошу Вас: не манкируйте в воскресение, но этак капельку пораньше, если можно, в пятом часу, например. А теперь пока

весь ваш Федор Достоевский.

К 15 мая наверно уеду в Старую Руссу.

На конверте: Его высокоблагородию Николаю Николаевичу Страхову.

У Певческого моста,

дом № 20 (Калугина), квартира № 28. Здесь.

448. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

27 мая 1872. Старая Русса

Старая Русса. Суббота 27 мая/72.

Милый друг мой Аня, сегодня, в час пополудни, увидал Федю. По-моему, он совершенно здоров и весел. Тотчас узнал меня и полез срывать шляпу. Я боюсь, что он помешается на шляпе. Священник уже подарил ему в полное владение свою старую-старую шляпею. Но не в шляпе главное дело, а чтоб сорвать ее с головы. Теперь его закачивают спать (3 часа), а все два часа он лез ко мне и без умолку болтал. Очень тоже любит ползать по полу. Не похудел нимало. Но маленьких пятнушек, с горошинку, и не очень ярких по лицу много. Но мне сказали, что пятнушки были первоначально больше и краснее, а что теперь сильно проходят. Животик у него совершенно хорош и марается очень хорошо и аккуратно. Вид очень веселый. Первые дни, говорят, грустил больше, то есть тянулся из комнаты в комнату и всё искал. А первую ночь, няня говорит, совсем напролет не спал, но с аппетитом, впрочем, ел. Теперь же спит хорошо. Вообще всё, что до него касается, хорошо. Вчера здесь открыли воксал. Я подожду еще день, а если пятнушки не пройдут, обращусь к Рохелю или к Шенку за советом.

Священник встретил меня с радостию, всё расспрашивали, (1) и я всё рассказывал. Няня тоже довольна удачей операции, но, кажется, недовольна, что не едешь ты сама.

В настоящую минуту у меня голова кружится, потому что я ничего не спал. В Новгороде парохода не застали, потому что он, по поводу открытия воксала, сделал экстренный рейс с губернатором, но пришел в 6 часов утра, и все-таки приняли на пароход не иначе как по взятии билета уже в 1/4 8-го. С двух до 6 часов провел я в гостинице Соловьева, где, впрочем, спал часа полтора. Здесь погода ясная, но каждый день вспрыскивают дожди и не так знойно, как в Петербурге. Впрочем, великолепно.

Теперь, главное, о Любе. Я о ней очень беспокоюсь. Ну что, если ты с ней пойдешь на улицу, а с тобой случится обморок? Наконец, ты можешь заболеть. Кроме того, выпрямится ли ручка, когда снимут перевязку через три недели? Довольно зла произошло от нашей небрежности и доверчивости. Надо, чтоб косточки совершенно срослись. Не подействовали бы на нее тоже зной и духота, не заболела бы она? А что, если и ты расхвораешься? Ради бога, проси маму не оставлять тебя. Твое положение с Лилей несравненно хуже и неприятнее, чем положение Ольги Кирилловны, которая будет окружена всеми удобствами и утонченностями науки. Да и сами они, я убежден, маме не дадут даже вымыть своего ребенка. Думаю тоже о том, как ты будешь возвращаться сюда: переезды хлопотливые, с задержками, ломкие.

Тоскую тоже без Лили. Оставил я ее в такое критическое время и хоть пользы не много бы ей принес, но все-таки на глазах, сам бы не тосковал.

Осторожно ходи с нею по улицам. В Петербурге так толкаются, столько пьяных. Ради бога, не ходи смотреть на праздник 30 мая: ей сломают опять ручку в толпе наверно. Всё об этом думаю и об тысячи вещах и всё тоскую.

Сбила тоже меня с толку твоя записка. Во-первых, у нас прачки нет, кому же я, сейчас, отдам всё мыть? Я думал, что у нас давно есть прачка. Марья привела какую-то, и я выдал ей на пробу постирать несколько вещей (записав белье, разумеется). Во-вторых, в твоей записке, которая лежит теперь передо мной, ясно и точно сказано, что всё белье, чистое и черное, и большое я найду в большом сундуке. Совершенно исковерканный и измученный дорогой, едва стоя на ногах, принялся я искать в большом сундуке и что же

- ничего не нашел белья. То есть в полном смысле слова хоть бы одну штуку. Есть две или три твоих рубашки, кажется, еще дрезденской стирки, а больше нет ничего, кроме разных лоскутьев. Правда, есть еще какая-то салфетка, в которую тоже завернуты какие-то лоскутки, - и только. А белья нет никакого. Лежит же белье какое-то в шкапике, потом черное мое в большом платяном шкапу, да какие-то штуки на стульях, да в комоде во втором ящике две-три салфетки и черные простыни - одним словом, всё разбросано и разметано в совершенном беспорядке. Прачка придет опять в понедельник, тогда соберу все остальные лоскутья, выдам и запишу. А теперь ноги подламываются. Я часа полтора перебирал сундук. Ничего не помял. Впрочем, там еще буду искать. Вообще, не имея реестра нашего белья, трудно мне будет прийти к порядку.

Здесь, чтоб письмо пошло в тот же день, надо непременно доставить его на почту до девяти часов утра. Итак, это письмо никоим образом не могло бы пойти сегодня, а пойдет, разумеется, завтра.

Обо всех других делах не думаю, слишком устал и клюю носом. Мучусь только, не случилось бы чего с вами, и предчувствую, что все три недели не буду покоен.

Здесь, когда начинают купать детей в соленых ваннах, то через две недели начинает появляться сыпь, а месяца через три проходит (то есть проходит золотуха). Не золотушлив ли и Федя? Может, еще до купанья, а просто от одного здешнего воздуха, у него уже появились пятнышки? Не надо ли, стало быть, его покупать. Впрочем, если пятнушки пройдут сами собой, то нечего ходить к Шенку или Рохелю. Кроме этих пятнушек (которые исчезают), повторяю, он совершенно здоров и весел.

Целую Лилю бессчетно. Говори ей обо мне, напоминай. Спрашивала ли она обо мне хоть разок?

Ну до свидания, прошу тебя очень писать ко мне, хоть по пяти, строк, но чаще и, главное, с полною откровенностию.

Очень целую тебя, твой совершенно усталый

Федор Достоевский.

Пятнушки на лице у Феди гораздо меньше горошинки (я ошибся), а цвету бледно-коричневого, были же вначале у него красные. Очень расчесал себе руки и ноги. Очень кусается. Проснулся, весел совершенно.

Вообрази: священник еще не получил моего второго письма.

(1) так в подлиннике

449. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

28 мая 1872. Старая Русса

Старая Русса. Воскресение 28 мая/72.

Милый друг мой Аня, хочу написать тебе еще раз, а уж там начну писать, как уговаривались, через день. Очень жду от тебя письма, но вот уже семь часов, и, по всей вероятности, сегодня не получу. Что Люба? Ужасно беспокоюсь об вашем предстоящем житье в Петербурге. Федя вчера вечером был в бане, но ночью часто просыпался, впрочем совершенно здоров, какает чудесно, отменно весел, срывает шляпы и смеется. Подозреваю, что хотят вырезаться зубы, потому что он очень уже кусается, но жару нет. Мне кажется, няня слишком уж любит его закачивать спать, по-моему, от этого только кровь густеет, а ему надо бы побольше гулять. Семейство священника, а главное сам он, кажется, очень любят Федю. Пятнушки всё еще продолжаются, мелкие, почти совсем под цвет волос его, крапинками. Сегодня даже три новых красных больших пятнушка. Но я вижу и убедился, что это совсем не болезнь, а просто цветет. Тут произошли три большие перемены: воздуха, воды и пищи. Сейчас священник мне рассказывал, что встретил какого-то доктора и спросил его, что такое, если пятнушки на лице, как у Феди? Тот отвечал, что это всегда у маленьких при таких переменах и что довольно одной из них, например воздуха, чтоб произвести на несколько дней не то что цвет, а даже сыпь. При этом спросил: худенький или полный мальчик? Коли полный, то непременно слегка зацветет, на несколько дней. Узнав же, что весел, кушает и ходит отлично, жару нет, сказал, что совсем не о чем беспокоиться и что так именно и должно происходить. Я, впрочем, если завтра или послезавтра не пройдут еще пятнушки, то, несмотря на его полное здоровье, позову Шенка. Признаюсь тебе, что я до твоего приезда боюсь советоваться с докторами: нападешь на дурака, который тотчас же закричит, что надо лечить от золотухи, тогда как у Феди никакой нет золотухи. Это случается между докторишками сплошь.

Береги Любу и старайся сама больше обращать внимания на физическую сторону своего здоровья. Больше спи, например. Не выходить нельзя, - но ужасно боюсь, не случилось бы с вами чего на улице.

Мне здесь страх скучно. Погода здесь хорошая и не очень жаркая, солнце, но весь день беспрерывно спрыскивали дожди. Мы с Румянцевым ходили сегодня утром к протопопу (Ивану Смелкову) с визитом. Протопопша очень изъявляла желание с тобой познакомиться. Протопоп казался очень довольным моим посещением, но, мне кажется, он в 10 раз хуже нашего Румянцева.

Был в воксале, был в конторе вод и вывел заключение, что ничего нет здесь труднее, как получить какое-нибудь сведение. Всё сам отыскивай. Гуляющей публики в саду не так чтобы очень много. Но есть порядочно приезжих офицеров. Много золотушных детей. Впрочем, продолжают приезжать, ходят по городу и ищут квартир.

Я убежден, что мне всё это время до вас будет очень скучно. Завтра примусь за работу. Главное, что ты мне не можешь помогать стенографией, а то мне бы хотелось поскорее отправить в "Русский вестник". Священник отдал мне сегодня деньги, я взял наконец без отговорок, 21 руб., а 4 издержаны. Всего-навсе у меня в кармане 72 р. Ах, Аня, надо работать и работу кончать, а там деньги будут.

Но об вас беспокоюсь до мучения. Ну что, если ты захвораешь, заснешь невольно, - что будет с Любой? Хоть бы письма ты писала. Что мама? Не родила ли Ольга Кирилловна? (В эту минуту Федя проснулся и ужасно болтает с няней, очень любит говорить, но всё для-для-для-ли-ли-ли или хохочет, а больше ничего не выговаривает.) Шляпу сорвал с меня и с священника сегодня раз десять.

Публика здесь очевидно ужасно церемонная, тонная, всё старающаяся смахивать на гран-монд, с сквернейшим французским языком. Дамы все стараются блистать костюмами, хотя всё, должно быть, дрянь страшная. Сегодня в саду открытие театра, идет комедия Островского, цены высоки, но хотел было пойти для знакомства. Кофейных, кондитерских мало ужасно. Ужасный мизер эти воды, и парк мне решительно не нравится. Да и вся эта Старая Русса ужасная дрянь.

А все-таки воздух оживил бы и тебя и Любу, и вот ждать. Целую тебя, а Любу благословляю и молюсь за нее. Напоминай ей обо мне. Поскорей бы вы здесь все, во всем комплекте, а там помышлять бы и о дальнейшем.

Ради бога, пиши обо всем откровенно. Видишь, я тебе всё откровенно пишу.

Твой Ф. Достоевский.

Поцелуй Любу. Целую тебя. Не худей, пожалуйста.

450. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

30 мая 1872. Старая Русса

Старая Русса

30 мая/72.

Сейчас получил от тебя, друг мой, известие о смерти Марьи Григорьевны. Ужасно изумлен и ужасно мне ее жалко. Экая бедная! Но как же она умерла 1-го мая, когда уже месяца три, как мы слышим о ее болезни? Жалко детей, Павел Григорьевич ровно через год женится. - Намерение твое насчет мамы я в высшей степени порицаю. Это против всех правил опытности и знания сердца человеческого. Если ты привезешь ее в Ст<арую> Руссу и здесь только откроешь, то она тем сильнее здесь будет поражена. То есть будет поражена наисильнейше, и ты выбираешь самый громоносный случай. Слушай: если Павел Григорьевич в отчаянии, а дети плачут, то если теперь открыть маме, половина горя ее уйдет на сострадание к тем и на мысль, что те все-таки не только не меньше, но и больше ее потеряли, особенно дети. Горе ее поневоле смирится перед их горем, и маме легче будет плакать над детьми и с детьми. Тогда как если теперь от нее скрыть, то после первого мгновения горя она бросится в Петербург к детям, чтобы над ними поплакать (но она убеждена будет, что она им будет и полезна), и как она будет досадовать на тебя, припоминая, что она долго не видала детей, или, пожалуй, побранила или подумала дурно о Маше! Одним словом, надо открыть ей сейчас и для облегчения вдвое немедленно свести ее с Павлом Григорьевичем и детьми, особенно с теми, которые плачут. Иначе ты, может быть, будешь виною ее болезни.

Но я знаю, что вам всем, Сниткиным, что ни говори

- ничего не поделаешь, и потому убежден, что ты меня не послушаешься.

Привезти же маму в Ст<арую> Руссу уже после открытия (когда сама ты воротишься) я бы тебе советовал непременно. Здесь место уединенное, комнат очень много, и она может жить, как у себя в Саксонии, и отдохнуть. Смотри же, пригласи и настаивай. Но. для этого непременно надо теперь открыть.

О Лиле я забочусь и мучаюсь, воображаю духоту или холод петербургские. Ты ничего не пишешь про погоду. Выпрямится ли ручка? В газетах читаю об оспе в Петербурге. Берегись Васильевской и Петербургской части - там оспа. Пиши, пожалуйста, о Лиле.

Федя здоров и весел. Призывал вчера Шенка. Он осматривал подробно и сказал, что решительно ничего не значит, что так у всех детей. Никаких соленых ванн не нужно, а что не худо бы его мыть по временам в корыте мылом. Так как Федя при нем смеялся, то он не мог не полюбоваться ребенком и сказал, что это славный мальчик для 10 месяцев.

Няня у нас хороша и любит Федю, но какая-то своеобычная, и за ней тоже нужно следить. Никогда не любит говорить, как марается ребенок и т. п. Здесь вечера после 7 часов сыреньки, а она выносит Федю всё в той же рубашечке и даже без шляпы, да и на землю сажает. И я и священник за этим наблюдаем. Не беспокойся.

Где ты теперь? Не переехали ли куда? Вот на Ольгу Кирилловну чтоб не произвела дурного впечатления смерть здоровой, молодой женщины, то есть в мнительности, накануне родов.

Вчера получил твое первое письмецо. Слишком уж коротко пишете-с.

В сундуке отыскал наконец 2 простыни и несколько салфеток, но это и всё. Моего белья там не было, а нашел и всё мое белье по другим местам.

Обнимаю Лилю. Хорошо бы теперь писать хоть капельку почаще.

Целую тебя.

Твой Федор Достоевский.

Р. S. Ужасно жаль Машу! Вот бы только бы жить. Боюсь, что зарядило несчастьями. Поскорее бы съехаться. Я всё вижу дурные сны.

Пятнушки у Феди гораздо меньше, но он ужасно расчесал до рубцов свои ноги, то есть еще прежние пупырышки от волховских комаров и здешних клопов. Всё это видел Шенк и сказал, что никакой нет болезни, что комариные волдыри пройдут сами собою, а пятнушки вздор, и если чешутся, то тем лучше, ибо всякая детская сыпь чем больше чешется, тем и безвреднее. Его слова. А у Феди и сыпи-то нет.

Завтра 7 дней Лилиной люцте. (1) Не поджила ли хоть сколько-нибудь?

(1) люцте - ручке.

451. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

3 июня 1872. Старая Русса

Старая Русса июня 3/72.

Любезный друг Анна Григорьевна, твое письмо от

30-го я получил только вчера. Почему-то не пришла почта. А сегодня тоже не надеюсь получить, потому что уже семь часов вечера. Ты пишешь, что я напрасно беспокоюсь. Но как не беспокоиться, когда столько самых неожиданных усложнений на каждом шагу. Ты пишешь, что была больна; но ты можешь быть больна еще раз. Еще что-то скажет мама, с своею болезнию и с своим неведением о судьбе покойницы Марьи Григорьевны? Кроме того, хорошо ли сойдет с Ольгой Кирилловной? Тебя всё это должно волновать. Между тем ты теперь единственное провидение Лили. Кто побеспокоится о бедном больном ребенке, если ты заболеешь? Как же не беспокоиться мне здесь? Не пишу уже ничего собственно о Лиле. Каждую минуту она может разбередить свою ручку, пока не срослась; достаточно лишь отвернуться от нее на миг.

Сейчас принесли твое письмецо от 1-го июня, за которое очень тебе благодарен, потому что эти известия несказанно ободряют меня. Но всего хуже то, что ты не спишь. Слушай, Аня: не помогут ли в чем здесь сестры милосердия? Ты бы поспала, а те бы посидели с ней. Иначе тебе одной не справиться. И вообще твое положение неказисто, а как далеко еще до конца! Бедная Лиля, разумеется, ей скучно и тоскует. Феде тоже, видимо, скучно, а ведь ты знаешь, какой он не капризный и простоватый мальчик! Любит меня ужасно, чуть я войду к нему, приходит почти в исступление, кричит, рвется ко мне. Любит быть у меня на руках. Мне кажется, ты найдешь, что он вырос и возмужал. Няня делает всё, что может, чтобы развлекать его, и мне даже ее жалко. Здоровье ее получше, но Федька тоже встает по ночам, и хоть бы плакал, а то встает и начинает прямо хохотать. Жизни детишки требуют, солнца, расти хотят, а тут и солнца-то нет: Лиля в душной скорлупе города, а мы здесь в куче грязи. Вот уже четвертый день отвратительная погода. Вчера же и сегодня такой дождь, такой дождь - что я и в Петербурге никогда не видывал. И не перестает до сих пор. Всё размокло и разбухло, всё раскисло. На дворе грязь, какую и вообразить нельзя, и, наверно, завтра еще будет так продолжаться. Кроме того, холодно: я и вчера и сегодня топлю, и, наконец, частая перемена ветру. Фечка просится тоже гулять, но и подумать нельзя. Тоскует и плачет. Я ему показываю лошадок в окно, когда едут, ужасно интересуется и любит лошадей, кричит тпру. Но теперь и к окошкам подносить нельзя, потому что дует в каждое окно ужасно. Если б не топить, то и жить нельзя б было.