Рыбаки

Поверхность Оки, на которой во всю ночь отражался, словно в зеркале, полный месяц и небо с бегающими по нем облаками, покрылась на заре мелкой, чешуйчатой рябью; каждая из этих маленьких волн, бежавших в упор ветру, почти видимо вырастала. Вскоре река, смятая назад волнами и ветром, задержанная в своем течении, начала вздуваться и заливать низменные берега. Тучи, собиравшиеся несколько суток на горизонте, заволновались заодно с рекой. Разорванные в нескольких местах порывами ветра, они точно обрушились, но остановленные посреди падения, мигом превратились в груды фантастических развалин, которые продолжали двигаться, меняя с каждою секундой свой цвет, величину и очертание: то падали они друг на дружку, смешивались, растягивались тяжелыми закругленными массами и принимали вид исполинских темно-синих чудовищ, плавающих по разъяренному морю; то росли, вздымались, как горные хребты, и медленно потом расходились, открывая глубокие долины и пропасти, на дне которых проносились клочки других облаков; то снова все это смешивалось в один неопределенный хаос, полный страшного движения...
      Ветер крепчал с каждым часом.
      К полудню по широкому раздолью Оки, которая сделалась уже какого-то желтовато-бурого цвета, шумно гулял "белоголовец". За версту теперь слышался глухой гул, производимый плеском разъяренных волн о камни и края берега. Голос бури заглушал человеческий голос. Стоя на берегу, рыбаки кричали и надрывались без всякой пользы. Те, к кому обращались они, слышали только смешанный рев воды, или "хлоповень" - слово, которое употребляют рыболовы, когда хотят выразить шум валов.
      "Хлоповень пошла!" - говорят они.
      Часам к двум пополудни сверкнула молния и прокатился гром. Почти в ту же секунду ударил ливень. Каждое облако, каждая тучка превратились, казалось, в источники огромных рек и водопадов. Все это произошло так неожиданно, что рыбаки, стоявшие на берегу, не успели сделать крестного знамения, как уже потоки мутной, желтой воды, увлекавшие в быстрине своей пучки поблеклых трав, корни и булыжник, с ревом покатились по уступистым скатам нагорного берега. Земля замесилась и не держала ноги. Буря страшно грохотала по окрестности...
      Рыболовам невольно пришли тогда в голову бедные путешественники, одиноко шествующие посреди безлюдной, пустынной дороги; они вспомнили также своего брата рыбака и помянули морехода, застигнутого на море. Море было далеко - верст за восемьсот, или даже за целую тысячу отстояло море, - но буря ревела с такой силой, что не было никакой возможности представить себе, чтобы находилось на земле хотя одно место, где бы светило солнце и раскидывалось голубое, ясное небо. К тому же простолюдин, и особенно коренной рыбак, который живет по большей части отделенный от общества и остается по тому самому при застарелых своих понятиях, твердо уверен, что если дождь обмывает его челнок, то все челноки, существующие на земле, терпят ту же участь; что если буря свирепствует над его домом, буря свирепствует с одинаковой яростью по всей "земле-планиде". Но это, в сущности, ничего не значит: застарелые понятия не мешают рыбаку молиться в такое время и просить бога послать утешение и помощь мореходам, плавающим в море, и пешеходам-странникам, идущим по дорогам.
      Ливень и мрачное небо ускорили сумерки; в октябре и без того уже скоро окутывают они землю. Наступила ночь. Буря ожесточалась между тем с каждым часом и выла все яростнее и грознее. Так утверждали, по крайней мере, жители сел и деревень, лежащих на откосе берегового хребта, почти над самою Окою. Впрочем, ночью все кажется как-то страшнее. Самая тишина пробуждает уже страх. Буря ночью во сто раз ужаснее бури днем. Каждый звук, причину которого легко объяснить себе при дневном свете, приводит тогда в содрогание. Сердце невольно стесняется и бьется ускоренным тактом. Рассудок, не успокоенный, не поддержанный зрением, мгновенно наполняется ужасом, блуждает в смущении и потемках, как нищий-слепец, брошенный на дороге вожаком своим.
      Октябрь был в половине. Полный месяц ярко светил теперь в звездном небе. А между тем над поверхностью земли висели слои тяжелых, зловещих туч, шел ливень, грохотала буря и немолчно раздавались удары грома, повторявшиеся в ущельях и долинах высокого берега.
      Изредка посреди страшного смешения крутившихся туч появлялись как словно бледно-молочные пятна; изредка хребты туч, разорванные ветром, пропускали край серебрившегося облака, и вслед за тем в неизмеримой глубине воздушных пропастей показывался месяц, глядевший испуганными какими-то глазами. Порыв ветра мгновенно задувал его, но минуту спустя серебряный луч снова продирался в другом месте и нежданно озарял нагорный берег, который попеременно то выставлялся во всем диком величии своем, то вдруг пропадал посреди ночи. Ока также освещалась этими переходящими лучами и выказывала на мгновение свои пенистые буруны, разбивающиеся вдребезги; новый порыв ветра, и снова все застилалось мраком. Слух наполнялся дико ревущими голосами, шумом ливня, раскатами грома, который долго еще после того, как потухала молния, рокотал в отдаленных лощинах; слышалось завывание ветра, свиставшего в кустах и оврагах, и тысячи других неопределенных звуков, в которых суеверие находит всегда такую обильную пищу для того душевного волнения и ужаса, которых так боится, но которые, однако ж, любит.
      При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
      Надо полагать, что такие причины встретились у Захара и Гришки, потому что часов около восьми вечера, в то время как буря была во всей своей силе, оба они вышли на площадку. Им нечего было, однако ж, беспокоиться о большой лодке, она, сколько известно, давным-давно красовалась на заднем дворе "Расставанья"; верши также спокойно лежали в защите от непогоды под всевмещающими навесами комаревского целовальника. При всем том Захар и Гришка спешили к реке.
      Захар, опережавший несколькими шагами приемыша, часто останавливался, выжидал товарища и принимался делать живые пояснительные знаки, причем правая рука его каждый раз протягивалась к луговому берегу. Сквозь частую сетку ливня и темноту в той стороне мелькал время от времени огонь; пламя, заливаемое попеременно дождем или подживляемое сучьями, то потухало совершенно, то вспыхивало. В последнем случае легко было заметить, что костер располагался неподалеку от Оки. Причина, побудившая Гришку и Захара выйти из дому, очевидно, имела прямое, непосредственное отношение к этому огню. Глаза двух приятелей, не отрывавшиеся от костра, достаточно подтверждали такое предположение; оба, как видно, дома еще переговорили о своем предприятии. Во всю дорогу Захар ограничивался одними жестами.
      Достигнув берега, они тотчас же спустили на воду челнок, лежавший опрокинутым на песке.
      Принимая в соображение нетерпеливые движения Захара и не совсем ласковые наименования, какими снабжал он Гришку, легко было догадаться, что расторопность последнего не удовлетворяла требованиям первого или не исполнял он, как следовало, условий, в которых оба согласились заблаговременно. Гришка, точно, неохотно как будто бы решался подвергать дождю и ветру свою голову и спину, едва прикрытую лохмотьями рубашки. Не обращая ни малейшего внимания на брань товарища, он вяло взвалил на плечи багор и весла и медленно, словно по принуждению, вошел в челнок. Одной секунды достаточно было Захару, чтобы прыгнуть на корму, ударить рулевой лопатой в берег и отпихнуть челнок, который, подобно шелухе, тотчас же запрыгал по разъяренным бурунам.
      Благодаря силе, сноровке молодцов, а также хорошему устройству посудинки им не предстояло большой опасности; но все-таки не мешало держать ухо востро. Брызги воды и пены ослепляли их поминутно и часто мешали действовать веслами. Но, несмотря на темноту, несмотря на суровые порывы ветра, которые кидали челнок из стороны в сторону, они не могли сбиться с пути. Костер служил им надежным маяком. Захар, сидевший на руле и управлявший посудиной, не отрывал глаз от огня, который заметно уже приближался.
      - Клади весла - берег близко! - крикнул во всю мочь Захар, принимаясь сильнее грести рулевой лопатой и силясь повернуть нос челнока против ветра и гребня волн. - Багор, живо багор!.. Вечор гнали плоты... за погодой, должно быть, остановились... Они тут где-нибудь!.. Наткнемся как раз... щупай багром!..
      Опасность мгновенно возвратила Гришке его проворство. Он бросил весла и, повернувшись лицом к носу челнока, вооружился багром. Минуту спустя раздался сухой удар - конец багра вонзился в дерево, и челнок ударился о край довольно большой лодки, свободно прыгавшей по волнам, но привязанной к берегу длинной веревкой. Захар не ошибся: плоты, которые прогонялись накануне, действительно были в нескольких шагах, и не будь багра в руках Гришки, челнок непременно бы налетел на них; лодка принадлежала прогонщикам леса. Привязав челнок к лодке, Захар и Гришка ловко перебрались в нее; из лодки перешли они на плоты и стали пробираться к берегу, придерживаясь руками за бревна и связи, чтобы не скатиться в воду, которая с диким ревом набегала на плоты, страшно сшибала их друг с другом и накренивала их так сильно, что часто одна половина бревен подымалась на значительную высоту, тогда как другая глубоко уходила в волны.
      Грохот бури, казалось, усиливался еще оглушительнее по мере приближения к луговому берегу. Ветер завывал и рвался как бешеный в кустах ивняка, которые преграждали ему дорогу. К этому примешивался плеск волн, которые разбивались о плоты и берег, забегали в кусты, быстро скатывались назад, подтачивая древесные корни, увлекая за собой глыбы земли, дерну и целые ветлы; в заливах и углублениях, защищенных от ветра, вода, вспененная прибоем или наволоком, обломками камыша, прутьев, древесной коры, присоединяла ропот к яростному плесканью волн. Здесь вода и воздух рвались и метались, смешиваясь в один общий грохот, далеко слышный по всей луговой окрестности.
      Наши молодцы продолжали карабкаться на четвереньках, переходя с одного плота на другой. Достигнув наконец берега с большими усилиями, чем употреблено было, чтобы переехать Оку, они остановились и перевели дух.
      Месяц, украдкой глянувший в эту минуту, осветил бледное лицо приемыша. В чертах его обозначались явные следы внутренней тревоги и беспокойства. Не в первый раз, однако ж, приводилось Гришке переезжать Оку в такую бурю; он давно уже успел свыкнуться с опасностями жизни рыбака. Надо полагать, что смущение, овладевшее им, происходило совершенно от других причин. Захар догадывался, вероятно, в чем дело. Взглянув еще раз по направлению к костру, который заслонился кустами, как только ступили они на берег, он поспешно обратился к приемышу и, как бы желая ободрить его, весело воскликнул:
      - Чего тут?.. Вишь, половину уж дела отмахнули!.. Рази нам впервака: говорю, как жил этта я в Серпухове, у Григорья Лукьянова - бывало, это у нас вчастую так-то пошаливали... Одно слово: обделаем - лучше быть нельзя!.. Смотри, только ты не зевай, делай, как, примерно, я говорил; а уж насчет, то есть, меня не сумневайся: одно слово - Захар! Смотри же, жди где сказано: духом буду... Ну что ж на дожде-то стоять?.. Качай! - заключил Захар, оправляя мокрые волосы, которые хлестали его по лицу.
      Отклонив руками ветви ивняка, он снова пустился в путь. Гришка молча последовал за товарищем. Несколько времени пробирались они кустами; миновав их, они снова остановились. Захар повторил Гришке свои наставления, и оба опять расстались. Гришка пошел вправо, Захар прямехонько направился к костру, который показался, как только приятели выбрались на опушку ивняка.
      Немного погодя ноги Захара ступали уже в тени, которую бросали головы и спины двух человек, сидевших против огня. Огромное стадо волов окружало костер со всех сторон на далекое расстояние. Захар явственно различал при свете огня, раздуваемого ветром, рогатые, склоненные к земле головы животных, которые то ярко выставлялись из мрака, то совсем как будто пропадали. Со всех сторон раздавалось глухое чавканье и фырканье, которых не мог заглушить шум ливня и ветра. Тряхнув мокрыми волосами, Захар подошел уверенной поступью к костру.
      Заслышав шаги, гуртовщики проворно обернулись.
      - Степка, ты? - спросил один из них.
      - Нет, братцы, я... Здравствуйте, братцы! Бог помочь!.. Увидел огонек завернул погреться... - скороговоркой возразил Захар, приводя в действие слова свои.
      Гуртовщики оглядывали его с головы до ног.
      Захар, потирая руки перед огнем, делал также свои наблюдения; но свет и тень перебегали с такою быстротою на лицах гуртовщиков, что не было решительно возможности составить себе верного понятия о их наружности.
      Захар приступил тотчас же к объяснениям.
      - Ну уж, братцы, погодка! - сказал он, покрякивая и топая ногами.
      - Нешто! - равнодушно отвечали гуртовщики, снова усаживаясь на корточки перед костром.
      Дождь яростно, однако ж, хлестал их по спине; но они мало об этом заботились, утешаясь, вероятно, тем, что грудь, руки и ноги оставались в тепле. Мокрая их одежда, подогреваемая спереди огнем, испускала от себя пар, подобный тому, какой подымается вечером над водою.
      - Одолжите, братцы, местечко: смерть прозяб... Сесть некуда: вишь, кака мокреть!.. А что, можно, примерно, согнать вола? - спросил Захар.
      - Згони, пожалуй, - флегматически сказал один из гуртовщиков.
      - Эй, ты, цоп! цоп! ге! - крикнул Захар, толкая ногою ближайшего быка, который лениво поднялся на передние ноги, потом на задние и неохотно отошел в сторону.
      Намерение занять место, где лежало прежде животное, показывало, что Захар действительно уже не в первый раз имел дело с гуртовщиками, как говорил он об этом Гришке. Гуртовщики, приготовляющиеся к ночлегу посреди пустыря, устраивают себе ложе следующим образом: они дадут сначала быку належаться на избранном месте, потом отгоняют его прочь и поспешно занимают его место; ложе оказывается всегда сухим и теплым и сохраняет свои качества на всю ночь. Захар уселся так, однако ж, что спина его была обращена к Оке, а лицо - к Комареву. Ему следовало во что бы ни стало отвлечь на время внимание собеседников от той части стада, которая располагалась к стороне Комарева.
      - Отколь вы, братцы? - словоохотливо начал Захар.
      - 3 Воронежа.
      - Те-е-к, понимаю: сдалече, стало быть. Сам бывать не бывал, а слыхать слыхал... А я так вот из Серпухова иду в эту сторону... Не знаете ли, братцы, какое здесь такое есть Комарево-село? Перевозил меня рыбак с той стороны, говорил: "Пройдешь, говорит, луга, тут тебе и будет". А ще его искать-то? Леший его найдет теперь!.. Забежишь, пожалуй, в такое место, где сам сатана редьки не строгал: потому, выходит, зги не видать; ночь, все единственно; и ветер к тому пуще силен: собаки не услышишь... Вот даже шапку сорвал, как реку переезжали, что ты станешь делать!.. Вы, я чай, проходили через село-то, потому знать должны. Иду туда насчет, то есть, примерно, портняжеского дела: мы этим занимаемся... Комарево, слышь, Комарево? Должно быть, недалече?..
      - Ко-марево? Эй, Лександр! Слышь, Комарево? - проговорил один из гуртовщиков, вопросительно взглядывая на другого.
      - Комарево? Нет, не знаем, брат... Ге! Микитка!
      - А?
      - Не туда ли пошли Степка и другие товарищи? Комарево... Кажись, слыхал такое.
      - А рази вы здесь не одни, братцы? Товарищи есть? - спросил Захар.
      - Нас пять чиловик.
      "Эх, плохо дело! - подумал Захар. - Того и смотри в кабаке теперь... Кабы только фалалей Гришка на них не наткнулся".
      - Что ж они вас оставили? - громко промолвил Захар, озираясь на стороны и напрягая слух, не слышно ли чего со стороны села.
      Шум ветра и ливня один раздавался в лугах; раскаты грома становились, однако ж, реже; буря как словно стала утихать.
      - Так как же это они ушли, а вас оставили? - повторил Захар.
      - Придут! - равнодушно отвечали гуртовщики.
      - Надобность есть, стало, какая в Комареве?
      - В шинок пошли.
      - Ге-ге! - начал было Захар.
      - Го-го! - подхватили гуртовщики в один голос.
      - Вот как! Стало, они до винца-то охотники?
      - Дюже пьют.
      - Ну, а вы-то как же, братцы?
      - Вси любят горилку.
      - Небось принести посулили?
      - Завтра об утро придут - принесут!
      - Ночуют, стало, в Комареве?
      - Ночуют.
      Полагая, что пустопорожнее каляканье его с гуртовщиками продолжалось довольно долго, что Гришка, верно, успел уже в это время спроворить дело и ждал его в условном месте, Захар медленно поднялся на ноги.
      - Нет, братцы, как здесь ни тепло, в избе, надо полагать, теплее, сказал он без всякой торопливости, зевнул даже несколько раз и потянулся, ей-богу, право, о-о. Пойду-ка и я тяпну чарочку: вернее будет - скорее согреешься... К тому и пора: надо к селу подбираться... О-хе-хе. Авось найду как-нибудь село-то - не соломинка. Скажите только, в какую сторону пошли ваши ребята?
      - Туда все шли, - отвечали гуртовщики, неопределенно кивая головою в луга.
      - Должно быть, недалече. Найду как-нибудь! Прощайте, братцы! Спасибо за хлеб-соль, за угощенье!.. Эх, шапки-то нет: поклониться нечем! - подхватил Захар, посмеиваясь. - Не взыщите, ребята: человек дорожный; прощайте и так.
      - 3 богом! - флегматически отвечали гуртовщики.
      По мере удаления от костра, Захар прибавлял шагу; отдалившись от него на значительное расстояние, он пустился в бежки. Время от времени он останавливался, столько же, чтобы перевести дух, столько же, чтобы прислушаться, и снова продолжал путь, стараясь по возможности держаться направления Комарева. Ветер дул с Оки, подталкивая Захара в спину, и облегчал ему ходьбу. Сообразив, вероятно, что жилье уже недалеко, Захар остановился, оглянулся направо и налево и, приложив сложенные пальцы к губам, пронзительно свистнул.
      Минуту спустя где-то в отдалении ему отвечали таким же свистом.
      Захар поспешно пошел в ту сторону и немного погодя сквозь темноту и частую сетку дождя, сменившего ливень, различил навесы. Тут он убавил шагу, подобрался к плетню и снова свистнул, но уже несравненно тише прежнего.
      - Здесь! - сказал кто-то нетерпеливым голосом.
      - Ай да Гриня! - произнес Захар, быстро подходя к приемышу. - Ну, что? Где товар?
      - Тут, - глухо отозвался приемыш.
      - Ой ли! Вот люблю! - восторженно воскликнул Захар, приближаясь к быку, который, стоя под навесом, в защите от дождя и ветра, спокойно помахивал хвостом. - Молодца; ей-богу, молодца! Ай да Жук!.. А уж я, братец ты мой, послушал бы только, какие турусы разводил этим дурням... то-то потеха!.. Ну вот, брат, вишь, и сладили! Чего кобенился! Говорю: нам не впервые, обработаем важнеющим манером. Наши теперь деньги, все единственно; гуляем теперича, только держись!..
      Захар не счел нужным сообщить Гришке о том, что товарищи гуртовщиков находились, быть может, шагах в двадцати: дрожащий голос ясно обличал, что приемыш и без того уже струхнул порядком. Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто не замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным голосом:
      - Ну, дружище, теперича подожди меня здесь: требуется наперед перемолвить с Герасимом. Выходит, дело по-настоящему в дороге покедова... Без него нельзя: поговорить требуется... то да се... Товар смотри только не выпусти; это всему делу голова - заглавие!..
      И Захар, не дожидаясь ответа, мигом исчез за углом навеса.
      Гришка пробормотал глухим голосом проклятие и яростно топнул ногою. Секунду спустя он снова вернулся на прежнее свое место и, затаив дыхание, снова припал к плетню. Незачем было, однако ж, принимать излишних предосторожностей; один страх разве внушал их. Гришка мог петь, кричать, свистать сколько было душе угодно, не опасаясь привлечь на себя внимание: буря утихала, но рев ее все еще заглушал человеческий голос. Благодаря темноте в трех шагах не было даже возможности различить быка, который, как бы сговорившись заодно с Гришкой, смиренно, не трогая ни одним членом, изредка лишь помахивая хвостом, стоял подле навеса.
      XXVIII
      Отсутствие Захара продолжалось долее, чем он предполагал. Так, по крайней мере, показалось Гришке, который дрожал столько же от страха, сколько от стужи. В каждом звуке: в шорохе соломы, приподымаемой порывами ветра, в шуме воды, которая, скатываясь с кровель, падала в ближайшие лужи, поминутно слышались ему погоня и крики, звавшие на помощь. Он скорчивался тогда в три погибели, плотнее припадал к плетню и мысленно проклинал Захара, - проклинал час, в который вышел из дома. Несколько раз намеревался он пуститься в бегство; но каждый раз чувство ложного стыда и ложной совестливости удерживало его на месте. К этому примешивалось также другое чувство: он боялся этим поступком вооружить против себя Захара. Разрыв с Захаром казался ему теперь страшнее всего на свете. Он столько же боялся последствий такого разрыва, сколько одиночества.
      Голос Захара, раздавшийся где-то неподалеку, мгновенно возвратил приемышу часть его смелости. Он выбрался из-под плетня и стал на ноги. Шаги приближались в его сторону; секунду спустя тихо скользнул деревянный засов, запиравший изнутри задние ворота "Расставанья", подле которого находился приемыш.
      - Что тут много разговаривать! Надо сперва поглядеть, - послышался сонливый, гнусливый голос, по которому Гришка тотчас же узнал Герасима.
      - Экой ты, братец мой, чудной какой, право! Чего глядеть-то? Веди, говорю, на двор: там, пожалуй, хошь с фонарем смотри. Как есть, говорю, первый сорт: Глеб Савиныч худого не любил, у него чтоб было самое настоящее. И то сказать, много ли здесь увидишь, веди на двор! - пересыпал Захар, точно выбивал дробь языком.
      - Что вести-то! Может, еще не по цене, - промямлил целовальник и, не обращая внимания на дальнейшие замечания Захара, подошел к Гришке.
      - Твоя животина? - спросил он, принимаясь ощупывать бока вола, который очень охотно поддался такому осмотру.
      - Он хозяин, - живо подхватил Захар, - я так, примерно, для компанства.
      - Какая же цена твоя? - спросил Герасим, обращаясь к приемышу.
      - Да какая... я что... - начал было Гришка.
      Но Захар тотчас же перебил его.
      - Десять целковых, одно слово, - сказал он решительным тоном.
      - Нет, что тут! Пожалуй, с вами еще беду наживешь, - флегматически произнес Герасим.
      - Какую такую беду?
      - Никак, Глеб не держал скотины. Кто вас знает, где вы ее взяли! добавил целовальник, отворачиваясь и делая вид, будто хочет уйти.
      - Ну, вот, поди ж ты, толкуй поди с ним! Эх, дядя, дядя! - воскликнул Захар, удерживая его. - Ведь я ж говорю тебе - слышишь, я говорю, перед тем как помереть ему, купил в Сосновке у родственника: хотел бить на солонину.
      Тут Захар украдкой толкнул Гришку в спину.
      - Точно... на солонину... это точно... - повторил Гришка, которым овладела вдруг, ни с того ни с сего, поперхота.
      - Все одно, цена несходная, - флегматически возразил Герасим.
      - Сколько ж, по-твоему?
      - Пять целковых.
      - Нет, милушка, тридцать лет поживешь, такой цены не найдешь! Когда так, мы лучше погодим до ярмарки: в том же Комареве двадцать целковых дадут.
      - Ваше счастье. Ступайте.
      - Мы насчет, то есть, примерно, тебе хотели сделать в уваженье.
      - Мне не надо.
      - Да ты скажи настоящую цену?
      - Не надо, - проговорил целовальник, снова поворачиваясь к воротам.
      - Погоди, постой!
      Захар подбежал к Герасиму, пригнулся к его уху и шепнул скороговоркою:
      - Ну, чего ты ломаешься? Ведь деньги-то опять к тебе придут!
      - Ты-то из чего хлопочешь? - громко возразил целовальник. - Сбыть скорей с рук хочется. Видно, взаправду заморенная какая скотина-то.
      - Ах! Э! Поди вот толкуй с ним! Эх ты! - воскликнул Захар, отчаянно ударяя ладонями по полам рубахи, с которой вода текла как из желоба.
      - Вот тут у меня гуртовщики стоят: их, что ли, порасспросить, - сказал Герасим, умышленно растягивая каждое слово. - Я в этом товаре толку не знаю. Их нешто привести - поглядеть.
      - Нет, нет, не надо! - подхватил Гришка, поспешно подходя к Герасиму. Пожалуй, бери за пять целковых... бери...
      - Что ты станешь делать! Э! Была не была! - снова воскликнул Захар. Хозяин поддался, стало, мне тут нечего: веди на двор!.. Гришка, гони быка на двор! - заключил он, бросаясь отворять ворота.
      Минуту спустя животное стояло под навесами в одном из задних углов, неподалеку от большой лодки.
      - Ну, давай деньги! - сказал Захар, как только Герасим запер ворота.
      - Экой прыткий! А подписку-то? - флегматически заметил целовальник.
      - Какую тебе еще подписку?
      - Без того не возьму; подписку надо от хозяина: может, бык-ат у вас краденый... я почем знаю...
      - Экой... ах, братец ты мой, чудной какой, право! Говорят, купил в Сосновке, на солонину... Чего ж тебе еще?
      - Я этого не знаю.
      - Фу ты!.. Эх!.. Гришка, никак, ты грамоте обучался; развяжись, братец мой, подпиши поди.
      - Знал, да забыл... как есть забыл... - торопливо отозвался приемыш, который все это время находился позади Захара и целовальника.
      - Можно и без него, - лениво промолвил Герасим, - никак, в кабаке сидел Ермил-конторщик: пожалуй, он подпишет... Без того не возьму... ведите куда хотите.
      - Так, стало, пять целковых? По рукам, что ли? Пять целковых и могарычи!
      - Не мое дело: кто продавал, с того и могарычи, - как словно нехотя проговорил Герасим, подымаясь на крылечко, служившее сообщением между двором и известною уже галереей.
      Тут целовальник сказал, чтобы спутники его шли в харчевню, а сам, повернувшись лицом к избе, противоположной этому зданию, закричал протяжным голосом:
      - Матрена-а... Матрена-а-а!
      Немного погодя босые ноги хозяйки Герасима торопливо застучали по деревянному помосту галереи, и она вся впопыхах остановилась перед мужем.
      - Сбегай в кабак, Ермила-конторщика позови; скажи, хозяин, мол, требует; в харчевне, скажи... да принеси бумажки лоскуток, чернильницу захвати... ступай!..
      И, как бы утомленный такой длинной речью, Герасим медленно, едва передвигая ноги, подошел к двери харчевни. Он провел тут несколько минут, но, сколько ни напрягал свой слух, ничего не мог расслышать из разговора приятелей, кроме того разве, что Захар называл товарища соломенной душой, фалалеем, смеялся и хлопал его по плечу, между тем как Гришка ругал его на все корки.
      Герасим, шмыгнув раза два по полу котами, вошел в харчевню.
      Почти вслед за ним явилась жена со свечой, клочком бумаги и пузырьком с чернилами, из которого выглядывал обглодок пера; за нею вошел Ермил-конторщик. То был низенький оборванный человек в синеватом сюртуке, пережившем несколько владельцев, с таким крутым и высоким воротником, что лысая голова Ермила выглядывала из него, как из кузова кибитки; крупный рдеющий нос определял пьянчужку с первого взгляда.
      Герасим передал ему в коротких словах сущность дела.
      - Что ж, можно, с нашим великим удовольствием, только бы вот молодцы-то, - промолвил Ермил, прищуривая стеклянные глаза на Гришку и Захара, - было бы, значит, из чего хлопотать... Станете "обмывать копыта"*, меня позовите...
      ______________
      * Всевозможные торговые сделки скрепляются в простонародье вином или чаем, - чаще, однако ж, вином. Когда дело идет о продаже скота, слово "могарыч" заменяется выражением: "обмывать копыта". (Прим. автора.)
      - Ладно, катай! - сказал Захар.
      - Извольте, извольте, с нашим удовольствием, - шутливо вымолвил Ермил.
      Затем немедленно он сел за стол и, вынув из пузырька обглодок пера и пригнув лысину к левому плечу, принялся выводить каракули.
      Присутствующие пододвинулись, кроме Гришки, который стоял на прежнем своем месте и время от времени поглядывал с явным беспокойством на дверь.
      По мере того как слова являлись на бумаге, Ермил произносил их во всеуслышание.
      - "Я, нижеподписавшийся, сим свидетельствую, - читал Ермил, владевший, по-видимому, большим навыком в такого рода делах, - свидетельствую, что продал комаревскому целовальнику Герасиму Павлову быка; бык же сей получил я по наследию от покойного родителя моего, рыбака Глеба Савинова..."
      - Купил, слышь, на солонину, - неожиданно перебил Захар.
      - Это не наше дело, - вымолвил целовальник.
      - Это он точно, - заметил Ермил, - это здесь несоответственно. "Деньги же с него, целовальника Герасима Павлова..." Сколько денег-то?
      - Пять целковых, - сказал Герасим.
      - "Деньги сполна полу..."
      - Нет, погоди, стой! - закричал Захар. - Давай наперед деньги.
      - Чего ты орешь-то! Отдам, - промолвил Герасим.
      - Ну, и отдавай, когда так: нам не верил, и мы те не верим! - промолвил Захар.
      Целовальник медленно повернулся и вышел из харчевни. Захар остановил его на пороге и велел захватить в счет два штофа.
      Минут пять спустя вернулся целовальник в сопровождении жены, которая держала два штофа и стаканы. Захар поспешно завладел деньгами: сосчитав их на ладони, он кивнул головою Герасиму и подмигнул Гришке, который не обратил на него внимания; глаза и слух приемыша казались прикованными к выходной двери харчевни.
      - Теперь пиши сколько хошь! - сказал Захар, обращаясь к Ермилу и запрятывая в карман деньги.
      Ермил снова помакнул перо и продолжал:
      - "Деньга же пять рублей серебром сполна получил, в чем и подписуюсь. За незнанием грамоты руку приложил отставной приказный Ермил Акишев".
      - Погоди, - сказал целовальник, - подпиши уж ты и за свидетеля.
      - А как, примерно, насчет, то есть, водочка будет, Герасим Павлыч? спросил Акишев, лукаво прищуривая левый глаз.
      - Будет.
      - Самое, выходит, любезное дело, когда так, - подхватил Ермил.