— Так ведь не раздробил же… — выкрутился Мена.

— Так еще могу, — пригрозил варяг. Подтверждая его слова, Слатич засмеялся, закивал:

— Это мы запросто, только скажи! Избор тоже улыбнулся.

Хорош был Бьерн иль плох, однако говорил он верно. Энунд сглупил, ему б повиниться, а он еще и отбрехивался, мол, я не я и лошадь не моя. За такие выходки иной может и в лоб дать.

Бьерн драку затевать не стал. Задумчиво постучал пальцами по обтянутому кожаными штанами бедру, обошел девку кругом, поинтересовался у нее:

— Зачем увязалась? Что было — кануло, сама знаешь…

— Я не увязалась…

Она тоже не собиралась виниться — по голосу было слышно. Скоре наоборот — дали б ей волю, так еще и укусила б…

— Я спала тут!

Ее ответ озадачил Бьерна. Обрадовавшись, что гнев варяга прошел стороной, Энунд отступил ему за спину, притих, не влезая в разговор. Зато прочим воям послушать, что скажет найденная девка, было куда интереснее, чем внимать перепалке двух своих вожаков. Навострили уши, подобрались ближе. Позади Избора тоже скучились его вой, сопели, отдувались, слушали.

— Что, тебе на берегу места мало было? — Похоже, невозмутимого Бьерна наконец-то зацепило — даже голос изменился, заурчал рассерженным зверем.

— Почему мало? — Девчонка поняла, что бить не будут и за борт выбрасывать, скорее всего, тоже. Отлепилась от мачты, поправила сползший с плеча рваный ворот рубахи, вытерла нос рукавом: — Я б жила, да только ты меня купил, а где жить — не сказал. В амбаре да конюшне — князь не велит, в дворовой избе тесно — ткнуться некуда. Я к Рейнару ходила — так он всего на одну ночь пустил. Что мне, в лесу, что ль, хорониться? Так ведь опять, ежели что случится, на меня скажут — убивца, мол, воровка… А тут, — она ткнула рукой в забитую товарами яму квартердека, — тепло, сухо, мягко. Досками закроешься, и все… Откуда мне было знать, что вы нынче в море уйдете? Весь травень простояли и вдруг, на тебе, до свету снялись!

По одобрительному гулу за спиной Избор понял — воям девкины речи понравились. Многие, собираясь в спешке, думали так же, только сказать не могли — долг не велел.

— Выходит, во всем я виноват? — насмешливо поинтересовался Бьерн.

— Так ведь не я же! — заявила девчонка, Дружинники захохотали. Кто-то подбодрил девку выкриком:

— Так! Давай, режь правду-матку!

Грозившее бедой происшествие становилось забавой. Однако вдосталь повеселиться Бьерн не дал. Зацепил девчонку пальцами под подбородок, потянул к себе;

— А ведь ты врешь. Тут не просто спать, тут глухим надобно стать, чтоб ничего не услышать…

Айша побледнела, сглотнула — на шее дернулась кожа. Ладони сжались в кулаки, уперлись варягу в грудь.

— Не вру, — пробормотала чуть слышно. Ее взгляд отчаянно заметался по лицам, остановившись наконец на лице Избора.

Девка молчала, а глаза будто молили княжича о помощи. Вспомнился почти такой же взгляд — отца, стоящего на пристани…

Княжич отвернулся, уставился на стоящий поодаль силуэт Вадимова драккара. Воевода решил не подходить к скучившимся кораблям — и без того их в проливе набилось, что сельдей в бочке. Остановился поодаль, ждал. С поднятых весел в реку капала вода, оставляла на ряби разбегающиеся круги. — Врет, не врет, а что делать будем? — пискнул из-за спины Бьерна Энунд. — Девка твоя, тебе и решать.

Бьерн оглядел девчонку, отпустил ее подбородок:

— Девку я отпускаю. Сбрось ее в воду поближе к берегу — пусть идет, куда хочет.

Айша отступила от него, прижалась спиной к мачте, обхватила ее обеими руками. За спиной Избора неодобрительно зацокали языками вой. Жалели девчонку — дом был еще близко, и еще не стерлись из памяти лица зазноб, сестер, дочек. Мерещились в незнакомой девке знакомые черты. Да и любой понимал — до берега девка доплывет, а куда ей идти-то? Тут земли глухие, сплошь болота да зверье — и пары дней не продержишься в одиночку. Но спорить с варягом никто не собирался, Его добро — его и воля.

— Я, Бьерн, твоему слову не враг, — вдруг осторожно начал Энунд. Его сухое лицо заострилось, глаза сузились, пальцы рук утонули за широким поясом. Избор знал повадки Мены с детства — старик что-то замышлял. Скользил лисом вокруг урманина, ластился. — Но к чему от своего добра без выгоды отказываться?

Его вкрадчивый голос разбудил дремлющий ветер. Тот взъярился, ударил порывом в борт расшивы, загудел в досках, подтолкнул Избора в спину, словно что-то требуя.

— Живой товар — тоже товар. И худой товар — тоже товар. Нам все одно — с Белоголовым торг за княжну с княжичем вести, а ведь и такое бывает, что щука плотицу пропустит, а за уклейкой погонится… — негромко ронял слова Энунд.

Все ж недаром его нарекли Меной — в любом деле старый хрыч искал выгоды. Уж и чужое добро норовил пристроить без убытку. А ведь была в его речах толика правды — вдруг Белоголовый, помимо тех богатств, что лежат в квартердеке, пожелает живое на живое сменять?

Бьерн раздумывал. Рассматривал стоящую пред ним девчонку, молчал. Ветер трепал рубаху на его широких плечах, путался в темных косицах.

— Что думаешь, князь? — повернулся варяг к Избору.

От неожиданности у княжича перехватило горло. Ждал, что когда-нибудь Бьерну придется назвать его князем, как-никак варяг вместе со всеми приносил ему клятву верности пред походом, но не ожидал, что так скоро да по такому поводу…

— Тебе сестру с братом выручать. Коли думаешь, что нужна будет Айша тебе для твоего дела, — бери ее, а нет — тут ее оставим, — ветряными всплесками бился Избору в уши голос Бьерна.

Избор попробовал ответить, но вместо этого хрипло закашлялся, поперхнулся словами. Прокашлявшись, решил:

— Любой товар в торге не помеха.

— Что ж, твоя воля, — Бьерн кивнул Слатичу. Тот схватил девку поперек живота, легко оторвал от мачты — она лишь пискнула, заболтала в воздухе ногами и руками. Рваный ворот оголил ее плечо почти до лопатки. Из-под разорванной ткани показалось крупное родимое пятно — черное с неровными краями и тут же исчезло в рассыпавшихся по спине и плечам темных волосах.

— Принимай, князь, свой товар! — гаркнул Слатич, перебросил девчонку через борт княжьей расшивы. Та неловко упала на палубные доски, вскрикнула. Но Избор даже не взглянул на нее — смотрел на замершего возле Слатича варяжского хевдинга. Что-то случилось с Бьерном, когда Слатич вскинул девку на плечо, — именно тогда варяг вдруг замер, уставился на брыкающуюся девчонку, наморщил лоб, будто припоминая нечто очень далекое. Губы варяга шевельнулись, на лицо набежала тень, словно затмила его крылом пролетающая над головой птица. Избор даже глянул наверх, ожидая найти в небе нежданную чайку. А когда вновь поглядел на Бьерна, то увидел лишь его спину — варяг перебегал по веслам на свой снеккар…

На третий день корабли вошли в Эресунн[81]. Перед тем Бьерн и Энунд долго спорили, каких берегов лучше держаться — островных, где в Иса-фьорде строили свою крепость йомсвикинги, или гаутских, где над гаутами[82] сидел конунгом Расти Воронье Гнездо. Бьерн советовал держаться гаутов — Расти был стар и уже давно не ввязывался в битвы. К тому же гауты были слишком заняты обороной своих болот от свеев[83] и редко выходили в море. Энунд, наоборот, твердил, что обычный путь лежит близ берега Йотланда[84], течение там слабее, пролив глубже — зачем пытать судьбу: пересекать Эресунн и садиться на болотистые мели гаутов? А ежели они, как часто бывало, еще и затопили вдоль берега корабли, чтоб перекрыть подступы к своим землям?

В спор ввязался Вадим, поддержал Бьерна.

Вадим почти всегда поддакивал Бьерну, словно тот ошибиться не мог вовсе. Может, поэтому Избор решил прислушаться к речам Энунда. По велению княжича корабли взяли курс ближе к Йотландским берегам.

Эресунн — пролив неширокий, а травень да изок[85] — самые судоходные месяцы. Дважды навстречу альдожанам попадались корабли данов[86]. В первый раз это был небольшой торговый караван из трех судов. Две груженные товарами баржи шли под охраной одного-единственного драккара. Щиты на борту драккара белели внутренней стороной — караван был мирным.

Самый быстрый из альдожской флотилии — снеккар Бьерна — вырулил из-за тесно прижавшихся друг к другу расшив, направился к встречным судам. Корабль Вадима остался при расшивах. Свободные от, гребли воины на всякий случай приготовили оружие, присели за бортами. Снеккар вплотную подошел к датскому кораблю, сомкнулся с ним бортами, постоял немного. Затем на корме снеккара махнули белым полотнищем — опасности не было. Рассчитывая, что Бьерн догонит, суда неспешно двинулись дальше.

Избор стоял на носу своей расшивы, любовался окружающей красотой, Вода в проливе была чистой, темно-синей, барашки волн закручивались белой пеной, лизали поднимающиеся неприступными стенами островные скалы. На скалах, в черноте трещин зеленели корявые деревца, тянулись к свету, норовя одолеть отвесный подъем. Поверху камни были серыми, зато ниже зеленой дымкой их окутывал мох, местами переходил в седину, словно упреждая случайного путника: «Я здесь уже многие и многие годы, с того мига, как корова Аудумла вылизала первого прародителя людей славного великана Бури, а ты всего-навсего мелкая букашка, кои тьмой проползали мимо моего владычества и исчезали в вечности, как исчезнешь и ты… »[87].

Становилось не по себе от мрачного величия каменных истуканов, однако стоило бросить взгляд на другой берег, и к Избору возвращалась прежняя уверенность. Там, на гаутском берегу, расстилались плоскими лядинами болотистые земли, и ежели не заать, что земли сии гаутские, то их запросто можно было б принять за свои, родные, альдожские. Те же плоские равнины, покрытые шерстью елового леса, те же низкие, полузатопленные островки, тот же постоянный туман, пеленой накрывающий еловые верхушки.

Посреди Эресунна, там, где пролив изгибался узкой дугой, навстречу Избору попались два боевых датских драккара. Намерения у них были не столь мирные, как у прежних встречников, однако драккары оказались маленькими — не более двадцати воинов на каждом, а у Избора только на лодье Вадима умещалось сорок дружинников.

Опять Бьернова лодья выскочила из выстроившихся в утиную череду кораблей, подступила к драккарам. Переговоры шли недолго — признав превосходство в силе, даны предпочли отпустить альдожан с миром. Однако Бьерн вернулся недовольным. Не дожидаясь, пока корабли данов скроются из виду, нагнал расшиву Избора, примостился так, что веслами едва не лупили друг друга, перегнулся через борт, закричал:

— Надо остановиться!

Плеск волн глушил его слова, но Избор понял, отрицательно помотан головой:

— Зачем? Они ушли.

— Они солгали, — пояснил Бьерн.

— Почему ты так решил? — Из-за ритмичного хлюпанья весел, хлопков паруса над головой и повелительных покрикиваний Латьи княжичу приходилось орать во все горло.

— Сказали, что идут в Содермаланд[88], но нынче даны не в дружбе со свеями, а в Содермаланде сидит Эйстейн-конунг. Он хороший воин, у него сильный хирд. Идти на Эйстейна двумя драккарами — значит, идти на смерть. Но эти даны не собирались умирать. Надо остановиться и подождать.

— Чего?

Бьерн пожал плечами:

— Пока не знаю.

Прислушивавшийся к разговору Латья перестал понукать гребцов, приблизился к Избору:

— Бьерн дело сказывает. Надо переждать. Слышь, князь, давай сыщем местечко тут под скалами, где потише да понеприметнее, отстоимся хоть до полудня.

Латья был старше Избора, в отцы ему годился, впрочем, почти все в дружине были старше княжича. Верно, потому и считали себя вправе советовать ему.

Избор покосился на Латью, оглядел гребцов, зацепил взглядом пристроившуюся за их спинами девку.

С того дня как Слатич забросил ее на расшиву, девка помалкивала, держалась особняком от дружинников, однако ловко штопала им рубахи или чистила бляхи на поясах, получая за работу то ломоть лепешки, то кусок вяленой рыбы, то подзатыльник. Ночью она сворачивалась клубком на корме, у самого борта, долго лежала с открытыми глазами, а потом засыпала тихо, без единого движения. Она, единственная на расшиве, до сих пор называла его не князем, а княжичем, хотя случалось это нечасто. Иногда Избор ловил на себе ее задумчивый взгляд, и ему становилось неуютно, словно он обманул девчонку или обидел ее. Никто на расшиве не знал, как с ней обходиться, — была она не то рабыней, не то пленницей, не то вовсе случайной попутчицей. А нынче сидела на палубе у дальнего борта, внимательно взирала на княжича из-под по-бабьи надвинутого на самые брови, выцветшего плата, грызла ноготь на большом пальце.

— Князь! — окликнул задумавшегося Избора Латья. Продолжил нудеть: — Давай пересидим, от того беды не будет…

Айша улыбнулась, перестала прислушиваться, склонилась, закопошилась в своей котомке, изрядно распухшей по пути.

Снеккар Бьерна все еще держался рядом с расшивой, ждал княжьего слова.

— Пересидим? — обращаясь к Латье, усмехнулся княжич, повел рукой, будто оглаживая ладонью раскрывающийся впереди водный простор. — Ты видишь врага, Латья? Или, пока мы «пересиживаем» неведомую беду, моим брату и сестре станет лучше в урманском плену? А может, мы станем прятаться, подобно ящерицам, всякий раз, когда Бьерну померещится что-то страшное?!

На последних словах Избор повысил голос. Варяг услышал, но вместо обиды улыбнулся. Улыбнулся и стоящий подле него Тортлав. Перекинулись парой урманских слов, засмеялись уже открыто. Кровь хлынула в лицо Избору, обожгла уши, загудела в висках.

— Пойдем далее! — выплюнул в лицо смеющемуся варягу княжич.

— Как скажешь. — Тот дал отмашку, весла вспенили воду, снеккар отлепился от борта расшивы, встал ей в корму.

— Зря ты так, князь, — сокрушенно выдохнул Латья.

Не зная, как еще избавиться от гнетущего чувства, Избор пробурчал:

— Они смеялись… Трусы…

— Как скажешь… — подражая Бьерну, вымолвил Латья и вернулся к гребцам.

Глядя ему в спину, Избор подумал, что уже скоро половина дружины примется подражать Бьерну. То в одном вое, то в другом княжич замечал Бьерновы повадки — его неспешную речь, показную прохладцу, снисходительную ухмылку, насмешки, обидные и незаметные, как крошки от сухарей, случайно оказавшиеся в постели…

Избор прошагал меж двумя рядами гребцов, перешагнул через отдыхающих воев, остановился над девчонкой. Вспомнился разговор в роще у Альдоги, ее разбитая губа, оплывший глаз.

— Эй, ты! — Избор подтолкнул девчонку ногой. Она поспешно положила на палубу развязанную котомку, встала. Из котомки змеей вылезла пестрая лента, в ее петле валялся гребень.

Обычно так же, в петлю от ленты, укладывала свой гребень Гюда. Иногда меж деревянных зубьев оставалось несколько ее светлых волос — переливались в падавшем из оконца свете, словно золотые нити. Гюда старательно собирала эти нити и сжигала, перемешивая уголья палкой. «Зачем ты так делаешь? » — спрашивал ее Избор. «Чтоб не навлечь на себя гнев Велеса, — отвечала Гюда, садилась, подпирала круглое мягкое лицо розовыми ладошками, ласкала брата голубизной глаз. — Ведь через волосы он дарует мне свою силу. Разве можно бросить его дар валяться, словно грязь? Лучше отдать ее Свентовиту[89], чтоб он сберег сей дар для другой девушки». Гюда любила старые предания и искренне верила во все байки, которые рассказывали заезжие купцы. Что теперь любит Гюда, что осталось в ней от прежней? Во что превратил ее урманский находник?

— Тебе что-то нужно, княжич? — прервал его воспоминания текучий голос Айши. Избор замялся. Он и сам не понимал, зачем потревожил девку, — обида отлегла, говорить с Айшей было не о чем.

— Ты слышала, что сказал Бьерн? — чтоб не выглядеть перед девкой глупо, спросил Избор.

Айша кивнула:

— Да. У нас в Приболотье многие знают северный язык. Ты говорил про трусливую ящерицу, и тогда Бьерн сказал, что не успевшая вовремя убежать ящерица обычно теряет свой хвост, а Тортлав ответил, что главное — не оказаться тем самым хвостом, который ты потеряешь.

Стыд опалил щеки княжича, заставил украдкой оглядеться. Похоже, слов девки никто, кроме него, не услышал — двое дружинников рядом спали, укрыв головы от света безрукавками, кормщик что-то напевал себе под нос, спины гребцов сгибались и распрямлялись под громкий голос Латьи.

— Тебя не о том спрашивали, рабыня! — прошипел Избор.

— О чем же? — Девчонка удивилась, склонила голову к плечу, испытующе взглянула на княжича.

Избор не понимал ее. Другая давно бы смирилась со своей участью рабыни и разговаривала с князем так, как подобает рабам, — тихо и униженно, а не повторяла насмешки урман. Или, наоборот, не желая мириться с утратой свободы, целыми днями плакала бы, пыталась броситься в воду, рвала на себе волосы и с ужасом ожидала исполнения своей участи. А эта…

— За твою наглость я могу приказать выбросить тебя за борт, — глядя прямо в лицо девке, произнес Избор. — Ты хоть понимаешь, что я могу сделать с тобой все, что пожелаю? И если урманин Орм захочет, то я отдам тебя ему.

— Я не глухая. — В желто-зеленых глазах промелькнула тень грусти и тут же исчезла. — Я все слышала.

— И не боишься?

— Если бояться того, что будет, то нынче станет страшно, а потом — плохо.

В ее зрачках прыгали солнечные блики, резвились пушистыми мартовскими зайчатами.

— Уж лучше будет только плохо потом, зато не страшно сейчас. Мне хорошо, пока я не боюсь. Мне нравится просто жить… — Она неожиданно побледнела, прижала к груди у горла тонкие пальцы, словно захлебнулась. Повторила, вслушиваясь в собственные слова: — Жить…

Забыв о княжиче, притка растерянно огляделась, отшатнулась от плеснувших с весел брызг, присела, схватила брошенную ленту, принялась скручивать ее в клубок.

Избор покачал головой, отвернулся. Теперь он понимал, в чем дело, — девчонка была блажная. Не то чтоб совсем спятившая, но с придурью — это точно…

Бьерн оказался прав — их поджидали на выходе из Эресунна. Три больших драккара, каждый из которых был никак не меньше Вадимова, вышли из скрытого мысом залива. Тяжелые и мощные, они выстроились в ряд и двинулись прямо на корабли альдожан. Развешанные по бортам щиты отблескивали железными клепами — миром тут не пахло.

На драккаре Вадима, предупреждая об опасности, затрубил рог. Терять выкуп было нельзя, поэтому расшива Энунда повернула и быстро двинулась обратно в пролив, рассчитывая укрыться в скалистых расщелинах, пока остальные будут отбиваться от преследователей. Борт расшивы Энунда проскользнул мимо Избора, мелькнули красные, потные лица гребцов, весельные лопасти, шеломы затаившихся на корме лучников.

— Хей-я! — подгоняя гребцов, надрывался Мена. — Хей! Хей!

Края его корзня раздувались, седые волосы трепал ветер.

— Уходи, князь! — Энунд махнул рукой, призывая Избора развернуть расшиву. — Уходи, без тебя справятся!

Один из вражьих драккаров уже надвигался на корабль Вадима — блестел черными бортами, разъяренная драконья пасть угрожающе скалила железные зубы. Оставшиеся два пошли мимо — направились к расшиве Избора. Было еще не поздно укрыться в проливе.

— Поворачивай! — чувствуя, как пот влажно холодит подмышки, завопил Избор.

— Поворачивай! — вторил ему Латья. Кормщик налег на руль, расшива принялась медленно разворачиваться.

На драккаре Вадима уже принялись за работу лучники — через черный борт на палубу врага полетели стрелы с горящей паклей. Шлепались в воду, шипели, гасли. Несколько воткнулись в парус находника, полотнище заполыхало, испуская в небо черные клубы дыма. Драккар потерял ход, но не остановился.

— Зараза! — сорвавшись на визг, выругался Латья. Избор кинулся к нему, всмотрелся в направление его руки. Из пролива, сзади, на них и расшиву Энунда выходили те самые, ранее встреченные, два маленьких драккара. Даны все рассчитали верно: в случае нападения расшивы постараются укрыться в скалах, и два боевых корабля легко перекроют им путь. В расчет не входил лишь снеккар Бьерна, очутившийся позади обеих расшив. Вернее, Энунд уже поравнялся с ним, однако, заметив врага, остановился, давая Бьерну возможность первым вступить в битву.

«Главное не стать тем самым хвостом, который он потеряет», — вспомнилась княжичу шутка Тортлава. Урмане шутили, а потом, предчувствуя беду, все же остались позади — тем, обреченным на гибель, хвостом.

— Надо идти к Вадиму, — посоветовал Латья. — Пробовать прорваться.

Послюнил палец, поднял вверх:

— Ветер нам помогает — не им. Если проскочим — можем уйти.

Он не упрекал, будто и не было глупого княжьего решения, загнавшего их всех в ловушку. Просто думал, как из нее выбраться.

— А Энунд?

— Если Бьерн справится — Энунд уйдет в пролив. Там спрячется. Потом сыщем друг друга.

Избор взглянул на снеккар Бьерна. Там не замедлили ход, наоборот, разгонялись навстречу врагу. Готовили крючья. Даны двигались узко, Бьерн надеялся влезть меж ними и сцепить крючьями с собой, чтоб расшива Энунда могла беспрепятственно улизнуть под защиту скал. Мало кто шел на смерть так бесстрашно, как ватага Бьерна.

— Идем к Вадиму, — решился Избор. — Готовься к бою!

Загромыхали весла, качнулась палуба, люди кинулись разбирать оружие, натягивать кольчуги. Избор выудил из сундука длинную и тонкую, еще отцовскую, нагрудную кольчужку, натянул подшлемник, сверху нацепил закрывающий переносье островерхий шлем. Когда-то отец взял этот шлем в землях эстов, привез и подарил еще маленькому сыну…

Меч выскользнул из тряпичной обертки, топор оттянул пояс. Топоча и громыхая доспехами, на нос расшивы пробежали лучники, присели за бортами, приладили меж досок свое оружие. Худой и верткий Нарым с факелом в руках встал меж ними — поджигать обмотку первых стрел.

Датский драккар уже сцепился бортами с лодьей Вадима. Слышались крики, мелькало оружие, в воду падали люди, с обоих кораблей тянулись струи дыма.

Позади донесся дружный вой — ватага Бьерна сошлась с врагом. Избор оглянулся. Снеккар удивительно ловко влез меж бортами двух датских кораблей, зацепил их крюками, и теперь три судна единой громадой раскачивались посреди пролива. С обоих драккаров на корабль Бьерна прыгали даны. Размахивали мечами и топорами, кто-то перебросил бочонок с горящей паклей. Продолжая завывать, ватажники Бьерна плечо к плечу, почти вкруговую, скучились возле мачты. Ощерились оружием.

Из плотной гурьбы выскочил Фарлав — Избор признал его льняные волосы и зеленую рубаху, схватил полыхающий бочонок. В грудь урманину впилось сразу с десяток стрел. Сбоку подступил дан, замахнулся тяжелым молотом. В затылок дана вонзился брошенный из ощерившейся ватаги пернач[90], Фарлав изогнулся всем телом, поднял бочонок над головой, швырнул на борт датского драккара и сам рухнул на убитого дана. Вой вдруг стих, и в нежданно наступившем затишье круг урман рассыпался, блестя мелькающими лезвиями. Каждый из ватажников шел в свою сторону, расчищая себе путь и оставляя позади корчащиеся тела данов. Те подобной сноровки от неприметных защитников снеккара не ждали и, похоже, уже были не против удрать, однако крючья намертво скрепили три корабля. Пользуясь этим, мимо них величественно прошла расшива Энунда, завернула за скальный мыс, скрылась из виду.

— Эх, — завистливо выдохнул Латья и тут же завопил: — Справа, князь!

Избор успел пригнуться — пущенная с подошедшего датского драккара стрела просвистела над его головой и вонзилась в мачту, Расщепленное древко покачивалось, словно досадуя на промах. Малыш Нарым завертелся, поджигая паклю на стрелах. Лучники вскинули свое оружие, тонко заныла спущенная тетива. Плюясь шипящей смолой, стрелы расчертили воздух огненными дугами. С драккара взмыли им навстречу тяжелые крючья, послышался треск. В лицо Избору полетела щепа. Крючья впились в борт, пригвоздили к нему одного из лучников. Тот хрипел, плевался кровью, кажется, просил о чем-то. Его не слышали, Избор смотрел на него, на изогнутый птичьим клювом крюк, проломивший грудь лучника, на выпученные от боли глаза, на кровь, стекающую по рубахе, красную пену на шевелящихся губах, и будто сам превратился в умирающего воина. Княжича словно окружила невидимая паутина тишины и ужаса. Запутавшись в ней, как в коконе, Избор медленно оторвал взгляд от умирающего, повернулся к врагам. Сквозь пелену оцепенения он смутно различил данов, готовящихся перелезть через борт расшивы, — длинноволосых, длиннобородых, с торчащими из-под шлемов косицами, увидел их руки, подтягивающие канат, — большие, сильные, со вздувшимися синими венами и плетеньем жил… И более уже ни на что не мог глядеть, кроме этих рук, плавно перебирающих толстую пеньку. Не ощущал летящих над головой стрел и падающих ничком на палубу дружинников, не замечал схватившегося за плечо, ставшее красным, и осевшего у его ног Латью, Не обратил внимания на проскочивший мимо расшивы третий драккар данов, идущий вдогон сбежавшему Энунду. Видел только эти проклятые, вцепившиеся в толстую пеньку руки. Они двигались, шевелили пальцами, становились все ближе, ближе…

Корабли сошлись бортами, треск оглушил княжича, разорвал колдовскую паутину. Теперь оставался лишь бой. «Обычное дело», — как когда-то говорил Мстислав.

— Альдога! — выкрикнул Избор, увернулся от перескакивающего через борт рыжего дана, на лету рассадил острием меча его бок. Дан шлепнулся на палубу, обрызгав кровью ноги княжича.

— Сзади! — упреждающе тявкнул Латья.

Не оборачиваясь, Избор выхватил топор, наугад рубанул через плечо. Позади что-то хрястнуло…

Дальше Избор уже плохо понимал, что и как делает, — лишь отмахивался то мечом, то топором от налезающих данов, которым не было конца, да, стараясь не поскользнуться на мокрой от крови палубе, приседал, выгибался, отскакивал… В башке гулко бухала кровь, грудь болела от надсадных хрипов, глаза заливало потом. Где-то рядом еще слышался голос Латьи — значит, княжич оставался не один.

Меч, всхлипнув, вонзился в чью-то грудь. Вытащить его сил уже не хватило. Избор отскочил, поскользнулся, упал, неимоверным усилием заставил себя вновь подняться… Топорище удобно легло в ладонь.

— Альдога!!! — неожиданно радостно закричал кто-то.

— Альдога! — подхватили еще несколько голосов.

Избор вдруг осознал, что уже не отступает, а надвигается на врага. Он даже увидел своего противника — высокого, худого, с горбатым носом и маленькими голубыми глазами. Дан отчаянно прикрывался щитом и пятился к борту. Избор отыскал брешь с краю щита, изо всех сил ударил. Лезвие топора лязгнуло по железным бляхам, заставило щит открыть незащищенный бок врага и плотоядно чавкнуло, впиваясь в добычу. Дан неуклюже перевалился через борт, упал в воду, так и не выпустив щита. Исчез в темной глубине…

Ноги Избора подкосились. Выронив топор, он опустился на палубу. Ладони скользнули по расплесканной крови, натолкнулись на чье-то еще мягкое тело. Княжич стащил с головы шлем с подшлемником, утер пот, разглядел лицо мертвого воя. Это был один из немногих молодых дружинников с его расшивы. Парня звали Дарий, Слева от княжича выпученными глазами взирал на мертвого родича пригвожденный к борту лучник. — Латья! — окликнул Избор. — Я тут, — дружинник подошел, помог княжичу подняться. Одной ладонью Латья зажимал рану на плече, в другой держал узкий меч, на навершие которого опирался, чтоб не упасть. Однако выглядел довольным.

— Почти всех перебили. Кое-кто за борт дрыгнул. А пятеро, вон, сидят…

Избор проследил за его рукой. Несколько понурых данов сидели на корме. У одного из отсеченной до локтя руки лилась кровь, другой держался за живот, еще трое, похоже, остались целы.

— Вадим тоже ворогов осилил, — продолжил Латья.

Драккар Вадима еще дымился, зато черный, датский, уже лежал на боку и, клюя носом, медленно опускался под воду. Так же медленно на Избора накатывала неимоверная усталость. Княжич вдруг понял, что страшно хочет пить и что все тело болит, словно его порубили на тьму[91] кусочков. В голове то мутнело, то вновь прояснялось, и голос Латьи долетал издалека, окутанный вязким неясным гулом:

— Бьерну хуже всех пришлось. Кабы Энунд не вернулся…

— Энунд вернулся? — Избор тряхнул головой. Гул пропал, с глаз ушла серая пленка, зато заболел затылок. Княжич проковылял на корму.

Снеккар Бьерна покачивался на воде шагах в ста от расшивы. Гордо изогнутое тело змеи на носу снеккара исчезло, вместо нее в досках образовался пролом. Через него было видно, как воины Бьерна перетаскивают на вражеский драккар — один из тех двух, которые прикрепили к себе крючьями, — сундуки, перекладывают весла. Небольшая горстка пленников толпилась на корме снеккара, их охранял Слатич. Горделиво прохаживался пред ними, что-то громко вещал по-урмански — верно, хвалился победой, упрекал данов в трусости, неумении воевать и еще многих других недостатках.

У поворота в пролив, почти на краю мыса, торчала расшива Энунда. Именно торчала, поскольку нос расшивы задирался высоко вверх и покоился он не на воде, а на жалких останках последнего датского корабля.

— Энунд лукав, — донеслось до Избора бормотание Латьи. — Обманул данов — вроде как ушел прятаться за мысок, они-то сдуру за ним разогнались, а тут он им навстречу возьми да выскочи, … Расшива-то потяжелее ихнего драккара будет, поболе, на воде стоит повыше, да и не ждали они. Поднырнули Энунду под нос, будто щепа, — какой уж там бой! Должно быть, и ярл ихний там погиб, посколь те, коих Бьерн зацепил, как все это увидали — принялись в воду сыпаться, что горох из стручка…

— Из наших кто жив? — Избор ожидал худшего, однако ответ удивил и утешил:

— Многие, все почти. Только Дария зарубили, помнишь, такой, на медведя похожий?

Избор никого не помнил. Кажется, был какой-то Дарий, но на кого он был похож…

— Ипана крюком придушило, — продолжил перечислять Латья, — Сигурду башку снесли, Мирей сам на меч напоролся, Замир утоп — за борт вывалился, а уж живой он тогда был иль мертвый — не знаю, не обессудь… Может, еще кто сгинул, пока не вижу… А девка-то Бьернова отважна оказалась — кабы не она, пошел бы я в светлый ирий[92] с Дарием да Ипаном.