Ее разбудили осторожные шаги. Поднимаясь, Айша вгляделась в обступившую обоз темноту. Мимо телеги протопал Фарлав — вой из Бьернова хирда. Остановился у куста, приспустил порты… Облегчившись, затопал обратно, окатив Айшу заспанным взглядом.

Притка уселась поудобнее, подложив под спину тюк с одежей, покосилась в сторону селища. Там горели костры — небо над селищем светлело, переливалось всполохами. А здесь молчала ночь, было тихо и пусто.

Айша перевернулась на бок, отодвинув развешанные по бортам телеги тряпки, уставилась в расплывчатые сполохи селищенских костров, в темные тени покатых крыш, в пропоровшие небо черные колья далекой городьбы[26]. Со стороны реки веяло прохладой.

— Я. Бьерн. — Айша провела пальцем черту в воздухе, соединяя две невидимые точки. Потом осторожно задернула тряпье, натянула до подбородка одеяло, зажмурилась. В полной темноте уткнулась носом в пропахший дымом тюк.

Тихо. Слишком тихо, чтоб уснуть. Надевать теплый плащ Айша не стала — выбралась из лагеря в чем была. Травяной ковер глушил ее шаги. Фарлав, позабыв про охрану, дрых у последнего костра. Уселся на кочку, скрестил руки на коленях, свесил голову на грудь. Сопел, словно перекликаясь с потрескиванием догорающих угольев. Подле него лежал короткий меч.

Выбравшись из лагеря, притка направилась в сторону селища. Пришлось топать по разъеденной весенними дождями пашне. В меже возились и пыхтели два обнаженных тела. Притка узнала Гунну и Рейнара, обошла их стороной. Слух у Гунны был чуткий, как у зверушки. Оторвалась от утехи, всмотрелась, признав Айшу, улыбнулась и вновь склонилась над мужем.

Притка огляделась. Небо было чистым, словно промытым, крупные звезды безразлично взирали на застывшую посреди пашни девчонку, лунный свет размазывал тени по вскопанным грядам. За полем, за далекой городьбой устрашающими громадами темнели селищенские избы. Айше хотелось попасть туда, поглядеть — как теперь живут люди, что делают, когда у них есть дом и те, кого можно любить. Когда-то Айша не умела любить, а надо было бы. Надо, чтоб не брести с чужими людьми по земле…

В пылу страсти Гунна по-лисьи взвизгнула, Рейнар застонал. Опомнившись, Айша выдохнула, повернулась, зашагала прочь, теперь уже к лесу. Не стало у нее иного дома. «Все дети лесом кормлены… » — дедовским голосом подсказала память.

Лесная сырость обняла ее, ласково прильнула влажными еловыми лапами, Радуясь гостье, где-то за речной заводью заохала сова, Айша встала на колени, приложила ухо к земле. Моховик укоризненно зашептал ей давно забытые указы, зашевелился под землей в корнях высокой ели маленький мохнатый ендарь[27], позвала совиным криком из лесной глубины насмешница уводна[28].

— Милые — выдохнула Айша, легла грудью в мох, раскинула широко руки, стараясь прижаться к земле всем телом, даже ладонями. — Где же вы? Что ж вы со мной сотворили…

Разбудили ее голоса. Над ней нависало испуганное лицо Гунны.

— Эй! — Гунна трясла Айшу за плечо, пыталась развернуть ее скорчившееся тело; — Айша, очнись! Айша…

Болела голова. Холод забирался под одежду, ползал мурашками по коже, сводил скулы. Суставы ломило, как при лихорадке. Красная и расплывчатая рожа Гунны качалась пятном, то обретая резкость, то опять становясь туманной.

— М-м-м… — Айша попыталась перевернуться. Внутри черепа треснула и раскололась кость, вдоль позвоночника протянули каленую нить, затеребили, растягивая позвонки. Озноб сменился потом — обильным и холодным, противно липнущим к рукам и ягодицам. В суставах копошились незримые зубастые черви, точили костную твердь, проедая в ней длинные витиеватые норы.

— Чего делать-то? — где-то в тумане произнесла Гунна.

Айша закрыла голову руками, тонко заскулила от боли. В животе заворочался тяжелый склизкий ком, пополз к горлу. Добрался, закачался вверх-вниз, Айша сглотнула его. Стало совсем плохо.

— Надобно Бьерна позвать… — советовались громкие, слишком громкие голоса за спиной.

— Сами управимся…

— Нет. Бьерн пусть решает…

— Гуннар, беги в селище, кликни Бьерна. Скажи — девке худо совсем…

По напряженным до судороги плечам зашлепали чужие пальцы. Впились в подмышки, потянули вверх. Айша взвизгнула, задрыгала ногами, стараясь отбиться. Ее отпустили. Стало темно и тихо…

Из темноты, когда ушла боль, появился Бьерн. Возник почти беззвучно, присел рядом. Айша хотела что-то ему объяснить, но язык висел во рту непослушной тяжелой гирей. Веки тоже были тяжелыми, глаза открывались лишь чуть-чуть, но она точно знала, что Бьерн здесь. Он оттянул ей одно веко, и Айша различила его лицо.

— У-у, — задумчиво произнес он, затем поднял ее, куда-то понес. Сначала плыли, метались перед глазами еловые ветви с прогалинами неба меж ними, потом плеснул свет, мимо проскользнула бледная тень Гунны.

— Немудрено. Экая дурная девчонка! Чего ей в лесу понадобилось, чего всю ночь на болотине провалялась? С этакой сырости любая хвороба пристанет, — ввязался в плетение далеких голосов Гуннин шепоток.

Покачиваясь на руках Бьерна, Айща учуяла наплывающий запах кострищ, лошадей, старого тележного сена. Впилась пальцами в грудь варяга, услышала, как он коротко хмыкнул.

— Глянь, как вцепилась, — укоризненно сказала Гунна, — будто клещ.

Рядом появились еще люди — зашелестели их голоса. Бьерн стал отдаляться, утекать, растворяясь в чужих словах.

Не было привычного сенного запаха, не покачивались облака в небе, не хлюпали по дорожной грязи копыта Каурой. Над Айшиной головой нависала гнутая балка, пахло дымом и сыростью, сбоку от нее влажной глиной поблескивала стена какого-то жилища. В полумраке у дальней стены чадила слабым огнем длинная лучина, в маленькую дыру в стене продирался луч света, выхватывал белым пятном земляной пол. В углу пол поднимался вверх куцыми ступенями, выводил к закрытому ивовой вершей[29] влазу[30]. Сама Айша лежала на березовом — она чувствовала сырость — полоке[31], растянувшемся от стены до стены. Под ней кто-то заботливо расстелил истертую коровью шкуру, такой же шкурой прикрыл сверху. Ее старый короб осиротело стоял подле полока, дожидался хозяйки. Чуни оказались загнаны под полок, к каким-то старым бадейкам и прохудившимся корзинам. Судя по всему, земляная изба служила владельцам то ли погребом, то ли амбаром для старья.

Притка осторожно сунула босые ноги в чуни, накрутила коровью шкуру на плечи, встала. Голова закружилась, ее слегка качнуло. Держась ладонью за стену, Айша поплелась к влазу. Кое-как вскарабкалась по склизким ступеням, отодвинула вершу. Свет полоснул по глазам, будто ножом, заставил зажмуриться. Где-то совсем рядом глумливо заквохтали куры. Айша на четвереньках выбралась из землянки, села на корточки. Стараясь смотреть вниз, слегка при открыла один глаз. В сухой пыли были разбросань просяные зерна. Прямо к Айшиной чуне подступили желтые, морщинистые куриные лапы, появилась пестрая голова с блестящим круглым глазом, красными веками и желтым клювом. Клюв ткнул просяное зерно — оно исчезло.

— А-а, поднялась?

Женский голос вынудил Айшу поднять взгляд, Стоящая перед ней девка улыбалась, охотно показывая белые ровные зубы. Синие глаза в темных опахалах ресниц оттеняли белизну кожи. Толстенная темно-русая коса, перевитая тремя цветными лентами, льнула к ее плечу, спускалась по высокой, обтянутой темно-синей запоной[32] груди, доходила до пояса. Из-под запоны выступала белая срачица[33] с вышитой синей каймой по подолу.

— Что молчишь? Немая сроду? — Красавица опустила руку в мешок на поясе, вытащила горсть проса, щедро сыпанула в стайку суетящихся у ее ног куриц. — Иль оробела? Так ты не робей — чай, бить не собираюсь. Бьерн сказал — ты Айша?

Еще одна горстка зерен рассыпалась по пыли двора, красавица встряхнула мешок, перевернула его, высыпая остатки:

— А меня Миленой кличут. Ей подходило это имя.

— Это хорошо, что я тебя встретила, — Милена протянула Айше руку, помогла подняться. Даже выпрямившись в полный рост, притка доставала ей только до плеча — Одна ты бы, верно, вовсе испугалась, а так покажу тебе все, расскажу, да и поможешь, коли захочешь… Нынче все на поле отправились, будут землю щупать, проверять — готова ли к пашне, а меня оставили за хозяйством приглядывать.

Она вгляделась в бледное лицо притки, озаботилась;

— Да ты, похоже, не помнишь ничего?

Айша вновь кивнула. Она на самом деле мало что могла вспомнить. Помнила, как Бьерн уложил ее в телегу, как чьи-то руки ворочали ее с боку на бок, как во рту очутилось что-то вязкое и горькое, а потом все исчезло, уцелел лишь голос Тортлава: «Не ее беречь надобно — от нее беречься… »

— Тебя к нам принесли два дни тому назад. Бьерн просил отца приютить тебя, покуда не излечишься. Велел тебя в избу не впускать, держать от людей подалее, вот мы тебя и уложили в погребе. А еще потом сказал отцу, что ты наверняка за скотиной будешь хорошо присматривать. Отец потому лишь и согласился тебя оставить, что Бьерн зазря врать не станет.

— Бьерн? — Айша удивилась своему голосу, обычно глухому, отчетливому, а теперь слабому, словно мышиный писк.

Милена мечтательно улыбнулась, ее белая, как молоко, шея чуть порозовела.

— Бьерн далее пошел. Его нынче в Альдоге, знаешь, как ждут. Сам князь ждет. Да что мы тут попусту болтаем — дел у меня невпроворот. Иди, оправься, причешись, лицо умой, да со скотиной помоги. Порося еще не кормлены, не поены, а скоро и коров доить пора…

Она заторопилась к дому — высокой избе, приподнявшейся над землей в четыре больших бруса, с покатой, почти круглой, земляной крышей.

Айша смотрела ей в спину — на ее прямые плечи, длинную шею, широкие, плавно покачивающиеся бедра, — и ощущала себя кем-то вроде той пугливой курицы, с морщинистыми лапами и красными веками.

Перед влазом Милена остановилась, оглянулась: — Ты в избу не входи. Отец не велел пущать тебя. Тут покуда постой — я тебе воды да рушник[34] вынесу. А коли по нужде надобно, так вон, за баней яма есть…

За день Айша успела намаяться с хозяйской скотиной, которой у старосты оказалось немало — две лошади, пять коров, восемь коз с козлятами и два бородуна-козла, четыре толстых порося. Имелось множество кур, уток, три серых ленивых гуся да еще пара огромных кудлатых пастушьих псов, с колтунами в длинной серой шерсти и выпирающими тощими ребрами. Вся живность явно нуждалась в присмотре — коровы обросли болячками на ногах, хвосты у лошадей, похоже, никто никогда не чесал, один из поросей поранился — рана гноилась, привлекая мух и червей.

Против коровьих болячек Айша знала верное средство, его пользовал еще ее дед Батаман[35], большой знаток всяческих животных хвороб. Не поленившись, Айша сходила в поле, сыскала корешки чистотела, надавила из них белый сок в маленькую кринку, добавила растертый в пыль гриб-пырховик, молвила над кринкой нужные слова и смазала ноги всем буренкам.

Покуда она работала, оба пса неотлучно ходили за приткой, изучали ее недоверчивыми волчьими глазами. Один оказался совсем близко. Айша протянула руку, почесала жесткую собачью шею. Пес замер. Другой настороженно оскалил зубы. Айша сильно поскоблила пальцами собачью спину, потом круп. Пес застонал от восторга, присел, принялся дрыгать задней лапой, словно помогая притке. Другой осмелел, тоже подошел ближе, подставил бок.

— Хватит. Хорошенького понемножку, — сообщила собакам Айша, отправилась к лошадям. Псы послушно потрусили за ней.

Дважды в хлев заходила Милена. Сперва заглянула лишь мельком, а потом уже стала вовсю глазеть, будто стараясь запомнить каждое движение притки. Расчесать спутанные лошадиные гривы да хвосты оказалось делом плевым, зато выдрать колтуны из козьей шерсти было куда сложнее. За больным пороссм бегали уже вместе с Миленой — верткий попался, орал во всю глотку, носился по загону, распугивая собратьев, угрожающе вертел коротким хвостом.

Уставшая от беготни Милена махнула рукой:

— Вот попробуй полечи такого…

Остановилась, привалилась к городьбе, отерла разрумянившееся лицо. Айша глянула на нее, задохнулась от восхищения, хотела было сказать, что в жизни подобной красы не видела, как в колено ей ткнулось мягкое и влажное свинячье рыло. Больной кабанчик сам подошел и теперь жевал ее юбку, довольно помаргивая блестящими глазками. Милена прыснула, прикрывая рот ладошкой, однако о деле не забыла — сунула к Айше поближе бочонок с чистой водой, рваную тряпицу и мешочек с суходолом — чтоб рана быстрее ссохлась. Пользуясь тем, что порося увлекся ее юбкой, Айша быстро промыла рану водой, намешала из суходола липкую, как тесто, кашицу, щедро залепила ею рану. Чтоб лекарство подсохло, пришлось еще немного постоять, терпеливо ожидая, когда поросенок наконец устанет жевать тряпку.

— Где ты так врачевать обучилась? — поинтересовалась Милена.

Айша пожала плечами. Она и сама толком не знала. У них в Роду многие умели врачевать, а уж какие травы иль коренья при какой болячке помогают, знал любой глуздырь. Когда она была еще совсем маленькой, они с братом часто ходили собирать нужные для леченья скотины травы — дядьке, или для лечения людей — бабке. А до них этим занимались старшие братья и сестры. А потом стало не для кого собирать травы … Да и некому…

Из глубин памяти выплыл холод, ознобом сжал Айшииы плечи…

— Меня научишь? — спросила Милена, вопросом отогнала худые воспоминания.

— Тебе-то к чему?

Милена резко отвернулась, перелезла через городьбу. Кабанчик перестал жевать Айшину юбку, побежал к собратьям.

— Погоди! — Айша не хотела обидеть красавицу, та ей нравилась. — Погоди!

Милена обернулась, ясные синие глазищи опалили притку.

— Думаешь, коли я старостина дочка да рожей выдалась, так я вовсе знать ничего не должна?! — Голос у Милены дрожал, срывался. — Отец с сестрой одно твердят — мужа тебе знатного сыщем, к чему тебе всякие премудрости, — и ты туда же?

— Прости, — Айша догнала Милену, покаянно дотронулась до ее рукава: — Я просто не знаю, как тебя учить. А травы, они же сами обо всем говорят. Ты только на поле выйди, рукой коснись, меж пальцев разотри, прислушайся, принюхайся — и все сама поймешь… К тому же я не ведаю, сколько тут еще проживу. Мне долго здесь жить нельзя. Вот помогу со скотиной, отработаю вашу заботу и пойду обоз нагонять …

Остальные селищенцы вернулись к вечеру, когда солнце еще правило свое время, но луна уже готовила желтую выходную запону. Впереди всех вышагивал староста Горыня — грузный, с длинным седым чубом на круглой лысой башке, окладистой бородой, сплетенной в две косы, и животом, плавно подпрыгивающим при каждом шаге. За ним, чуть сзади, семенила старшая сестра Милены — Полета — высокая, пышная баба на сносях, с круглым, как у отца, лицом, маленьким мягким ртом и светлой толстой косой, скрученной на затылке и прикрытой убрусом[36]. Живот Полеты не уступал родительскому — выдавался вперед, растягивал ткань поневы — от силы семь-десять дней осталось до родов. Рядом с Полетой шел ее муж Кулья Хорек, за ними — брат мужа, потом — дядька по матери и младшая дочь сестры матери, ее брат и еще многие, которых Милена перечисляла так быстро, что притка совсем запуталась, кто кому и кем приходится.

Едва ступив во двор, староста громыхнул гулким басом, обращаясь к Милене:

— Готова матушка-землица, завтра поутру пойдем опахивать… — Заметив Айшу, кивнул: — Значит, поднялась? И то дело. Нечего попусту бока отлеживать.

И, будто тут же забыв о притке, пошагал к дому, по пути отвесив дочернему заду сочную оплеуху:

— Корми людей! С брюхом, чай, не поспоришь — оно, коли голоден, любой язык переговорит…

Домочадцы поспешили следом, лишь изредка бросая на Айшу косые взгляды. Задержалась лишь беременная сестра Милены. Постояла, оглядела испачканную в поросячьем загоне юбку притки, корки засохшей грязи на ее рубахе, растрепанные волосы, вылезшие из-под платка, нахмурилась:

— У тебя в коробе одежа есть?

Сама Полета была в длинной, серой поневе[37] и рубашке с вышивкой рода[38] по вороту и желтыми нарукавниками. Узорные височные кольца прикрывали красные пятна беременности на шее Полеты, однако на пухлых кистях рук и щеках пятна проступали отчетливо. Айша отвела взгляд. Рассматривать бабу на сносях было нехорошо, неправильно…

— Нет. Полета кивнула:

— Ступай, умойся — у бани бочка стоит. Одежу с едой тебе Милеша в погреб принесет. И смотри, чтоб назавтра никакой работы не гнушалась! Сама за тобой погляжу. Коли будешь хорошо работать — будешь в почете, ан нет — ворота рядом, ступай, куда ноги понесут. Только нынче далеко они тебя не унесут…

Голос у Полеты был сиплый, надорванный, похоже, по дому она заправляла не хуже отца. Привыкла и доход делить, и место указывать. «А родит, так вовсе хозяйкой себя почует… » — подумала Айша, однако послушно кивнула. Полета смягчилась, протянула пухлую маленькую руку, потрепала притку по щеке:

— Не боись, не обижу. Знаю, что за доброе слово и камыш не клонится. Потчевать да одевать буду по труду, а что покуда в погребе живешь — не обессудь. Худо там тебе?

— Нет. — У Айши дрогнули губы. Вспомнилась скрипучая обозная телега, серые насмешливые глаза Бьерна, голос распевающего свои сказы Тортлава Баянника, свежий ветер с реки, шелест еловых лап над головой, клацанье лошадиных копыт по влажной дороге… Бьерн…

Айша сглотнула подступивший к горлу комок, уставилась в землю, повторила:

— Нет.

Полета не соврала, сказав, что будет одевать и кормить притку по труду. За пару дней Айшин короб пополнился красивой рубашкой из пестряди[39], онучами[40], двумя поневами и даже большим куском мягкой блестящей поволоки[41].

О Бьерне Айша старалась не думать. А чтоб не думать — убирала, чистила, кормила, выводила на выпас, купала, доила… Ладить со скотинкой ей было легко — куда легче, чем с людьми. Айша скотину понимала. Даже ночевать в первый день оставалась не в своем погребе, а в овине, на мягком сене, в теплой и душной тесноте, тесно прижимаясь к мохнатым бокам больших пастушьих псов, рядом с загоном черного, как сажа, жеребца по прозвищу Воронок. Погреб Айша тоже прибрала — натаскала внутрь сухих веток, выложила по полу, натолкла разбитых глиняных горшков, засыпала щели между ветками. На свою лежанку принесла из овина охапку соломы — чтоб спать было мягче.

В Альдоге ждал брат, но лихорадка еще не ушла насовсем — то давала о себе знать ломотой в коленях, то вылезала нежданной слабостью, то черными мушками мельтешила перед глазами. Приходилось обустраиваться пока тут в Одорище — так называлось село.

Чаще других к Айше в погреб наведывалась Милена. Забиралась, как маленькая, — с ногами на полок, рассматривала прихорошившееся жилье, вздыхала:

— Гляди, как ты тут споро все сладила. А скотина наша прям у тебя расцветает. Золотые у тебя руки…

Зависть в ее голосе была поддельной — привирала девка, хотела угодить новой подруге. Та не спорила — пусть говорит, что хочет, иной раз любое доброе человеческое слово приятно, пусть и притворное. Потом Милена обычно расспрашивала о травах, о том, как и чем какие болячки лечат, о наговорах на хворь, которые Айша знала с самого детства. Слушала дочка старосты внимательно, впитывала каждое слово. Не одобряла лишь одного — что псы остаются в Айшином жилище да охраняют его, будто собственную нору.

— К чему собак к погребу приучать? — недоумевала она. — Гляди, совсем псины спятили — уже не различают, где гость, где ворог…

В ответ Айша улыбалась, успокаивала:

— Так без них я с тоски сама перестану различать, кто где. С ними мне и веселее, и покойнее…

К вечеру Милена вновь наведалась к притке в гости. Принесла обернутый в платок горшок с вареной репой, поставила на пол у очага, влезла на полок. Репа была еще горячей — горшок дымился паром, Айша подоткнула юбку, уселась, скрестив ноги, перед угощением, приготовилась есть. Один из псов выбрался из угла, сунул морду Айше под бок. Айша оттолкнула его. Пес огорченно фыркнул, задрал заднюю лапу, почесался, всем видом изображая презрение, отправился в угол к собрату. Улегся там, поблескивая желтыми волчьими глазами.

— Ох, привадила ты их… Гляди, как бы не сожрали по ночи! — привычно пожурила оритку Милена.

— Не сожрут, — Айша заметила, как нервно перебирают подол пальцы гостьи, поинтересовалась: — Спешишь куда?

— Сестра родит скоро.

Айша кивнула, сунула в рот ложку репы, обожгла язык.

— Очень скоро, — повторила Милена. — Уже и схватки начались…

Что-то в ее голосе настораживало. Айша забыла про обожженный язык, уставилась на красавицу. Милена сидела, обхватив колени руками, смотрела на огонь. В огромных синих глазах отражались яркие блики, по лицу ползали тени, искривляя его в уродливую маску. Айше стало неприятно, по спине пробежал быстрый холодок, затаился в груди. Только теперь притка вспомнила, что не видела в селище ни одного ребенка.

— Милена, а здесь есть дети? — поинтересовалась она.

Красавица вздрогнула, выпрямилась. Пальцы рук смяли юбочный подол, на костяшках проступили белые пятна.

— Были, — гулко выдавила она.

Затаившийся холодок распустил коготки, принялся царапаться изнутри. Репа не лезла в рот. Айша отодвинула горшок, подперла подбородок ладонями:

— Куда ж делись?

— Умерли.

— Все?

— Bce! А твое-то какое дело? — Милена более не хотела разговаривать — резанула как ножом.

— Никакого, — согласилась Айша.

— Тогда и не расспрашивай, — Милена соскочила с полока, отряхнула поневу от налипшей соломы. — Еще есть будешь? Не то мне идти надо.

— Нет. Благодарствую. — Айша пододвинула к ней горшок. Красавица молча подняла горшок с пола, перекинула через него плат, выбралась из погреба. Айша смотрела, как она постепенно исчезает в дыре влаза, как сначала скрывается ее голова, потом плечи, потом ноги в теплых онучах и почти новых лаптях…

Ночью Айшу разбудил неясный шум. Накинув на плечи плат, притка вылезла на двор. Там творилось что-то непонятное.

Вдоль забора, поднятые на острых кольях, полыхали факелы. Все были расставлены так, чтобы освещать вход в избу. Безликими темными тенями маячили на дворе родичи Полеты. Несколько домочадцев притулились в темном углу, незаметные и бессловесные, словно блазни[42]. У вереи[43], стискивая в руках еще один факел и напряженно всматриваясь куда-то за ворота, сидел на корточках муж Полеты. Подле него на чурбачке пристроился грузный староста. Заметил вылезшую из погреба притку, окатил ее сердитым взором, потупился, разглядывая свои сапоги. У него дрожали руки. Лежали на коленях большими молотами и тряслись, словно в лихорадке. Истошный крик заставил их сжаться в кулаки.

Кричали за воротами, у леса, где над ручьем стояла маленькая банька-мазанка. Словно откликаясь, в доме глухо и дико завыл кто-то неведомый, забился о двери, пытаясь выбраться. Безнадежно. Небольшие оконца в покатой крыше кто-то наглухо завалил тяжелыми валунами, а влаз подпирала боком тяжелая телега с бревнами. Впряженный в телегу Воронок нервно вздрагивал, однако стоял на месте, удерживаемый под уздцы двумя дюжими молодцами.

В лесу вновь крикнула Полета, вторя ей, в доме заскулила, царапаясь о стены, неведомая сила. Потом, видать, ринулась на дверь — телега с бревнами качнулась. Мужики повисли на удилах Воронка, не позволяя ему тронуться с места. Староста уткнулся лбом в колени, зажал руками уши. Остальные селищенцы выступили из полутьмы, притаились у входа в избу. У нескольких в руках были вилы, у других — заостренные колья. Муж Полеты — Кулья поднял факел, по сжатым в узкую полоску, обесцвеченным пламенем губам скользнула злая ухмылка, Крик ребенка стер ее.

За городьбой послышались быстрые шаги, сиплое дыхание — словно кто-то долго и быстро бежал. Шаги протопали к воротам, во двор ворвалась тетка Елагея — плотная, с крепкой мужской спиной и сиплым, как у мужика, голосиной. Подскочила к старосте, теребя поневу на животе и тяжело переводя дух, забормотала:

— Родился… Кричит, дышит. Живой. Староста кивнул, просветлел лицом:

— Обрядили?

— Все как положено — и отцову силу даровали, и материну выносливость[44]. К Роду обратились. Можно теперича девку твою выпускать…

Горыня тяжело выдохнул, махнул рукой мужикам, сдерживавшим Воронка. Те оживились — защелкали языками, закричали. Конь повел шалым лиловым глазом, переступил с ноги на ногу, уперся, стараясь сдвинуть тяжелую телегу. Та заскрежетала, отползла от входа в избу. Дверь осторожно приоткрылась. На пороге безжизненным тряпичным кулем лежало что-то белое, тканое, мертвое… Ринувшиеся было ко входу мужики попятились.

Айша подошла к дверям следом за Елагеей.

На пороге, согнув ноги и широко распластав руки, лежала Милена. Распущенные волосы закрывали ее плечи. На губах белыми пузырями лопалась пена, содранные ногти сочились кровью. Из остекленевшего, неподвижного глаза сбегала по щеке крупная слеза.

Из-за городьбы опять донеслись крики — счастливые, светлые, суматошные, как солнечный летний день.

— Я… — жалобно всхлипнула Милена. — Я есть хочу… Очень…

Елагея охнула, отодвинула притку в сторону, наклонилась над старостиной дочкой:

— Ну-ка подымайся, горюшко мое, — в избу пойдем. Нечего тут глупости всякие тараторить… Ишь, напужалась до чего…

Повернулась к Айше, рявкнула недовольно:

— А ты что уставилась? Видишь — не в себе она. Давай, давай, ступай отсюда. Что глазеть зазря?

Пришлось отойти.

В ворота, распевая обережные песни и притаптывая ногами в такт, ввалилась гурьба селищенских баб. Одна, посередине, высоко подняв над головой руки, растягивала меж ними мятую и влажную женскую рубашку[45]. Потряхивала ею, словно призывая всех полюбоваться.

— Мужик! Мужик родился! — обрадованно загалдели вокруг.

Айша потихоньку вылезла из шумной толпы, вытянула шею, приглядываясь ко входу в избу. Милены на пороге уже не было — видать, Елагея все-таки увела ее в дом. Зато брошенный всеми Воронок все еще стоял под гнетом тяжелых оглоблей. Фыркал, обиженно потряхивал гривой. Айша подошла к нему, погладила потную шею. Воронок обрадовался, всхрапнул, прихватил ее рукав мягкими губами.

— Хороший ты, хороший, — Айша принялась распрягать жеребца. — Забыли про тебя, да? Ну, ничего, я-то тебя не брошу.

Оглобли удержать не удалось — две тяжелые балки шлепнулись в дворовую пыль, чуть не отдавили притке ноги. Айша подхватила жеребца за гриву, повела к овину. Вместе потихоньку обошли стороной разрезвившуюся челядь, ступили в привычную овинную темноту. Айша услышала сонное посапывание поросей, заинтересовавшаяся ее приходом телочка Зорька просунула в загородь лобастую голову, коротко замычала. Отправив Воронка в загон, притка подкинула ему охапку сена. Из угла к ней бесшумно подобрались оба пса — большие, кудлатые, пахнущие прелой соломой. Шершавый язык приложился к руке притки, обдал горячим влажным теплом.

— Да хватит уж…

Коленом оттолкнув пса, Айша на ощупь отыскала большой пук соломы, уселась на него, опустила к ногам короб.

В овине было тихо, лишь шуршал, пережевывая сено, Воронок, тяжело вздыхали буренки да неторопливо похрюкивали неуемные кабанчики, Притка почесала одного из псов по лохматой спине, сообщила всем овинным обитателям:

— У хозяев сын родился.

В темноте устало вздохнула Зорька. Довольно кхек-нул, подавившись сеном, Воронок.

Айша закрыла глаза, поведала негромко:

— Староста дочку в доме запер, пока ее сестра рожала…

Вдруг, будто наяву, только очень тихо зазвучали в ушах горестные сорочьи причитания запертой Милены. Возникло перед глазами ее скрюченное тело с распластанными по земле широко-широко, будто крылья, руками…

— Как птица, — прошептала Айша.

— Как сорока, — уточнил из угла кто-то невидимый.

Притка встрепенулась, тряхнула головой, протерла глаза, всматриваясь в темноту:

— Кто тут?

Тихо, Над девчачьими страхами засмеялся-заржал Воронок, веселясь затопотали в загоне козы.

— Поговори со мной, — попросила Айша темноту. Подумав, добавила: — А хочешь — просто послушай. Только не уходи. Ладно?

В углу, за загонами негромко хрустнуло. Словно некто невидимый соглашался с девушкой.

— Я уйти отсюда хочу. Мне брата сыскать надобно. Дед мне про него сказывал, пока не заболел… Одной жить плохо… — Айша помолчала, задумчиво погладила подставленную под ее ладонь песью морду. — А еще иногда думаю — что далее будет со мною? В Альдоге иль еще где… Может, когда-нибудь увижу Бьерна… Почему так думаю — сама не знаю…

— Врешь, — хрюкнул в темноте один из кабанчиков. Засуетился, затопал копытцами. — Врешь — знаешь, все знаешь…

— Не вру, — обиделась Айша. Подумала, вздохнула, согласилась: — А может, и вру.

На сей раз в темноте загонов отчетливо засмеялись. Совсем по-человечески, Айша вскочила на ноги:

— Кто здесь?! Выходи!

За загоном закопошились, зашуршали. Из темноты появилась светлая фигура. Высокая, в длинной белой рубашке и светло-серой поневе поверх нее. Очень похожая на…

— Милена? — удивилась Айша.

— Милена-Милена. А ты кого ждала? Эх, сестра да не та… — Красавица подошла к притке, остановилась. На белом лице огромными дырами чернели глазницы, и лишь где-то в самой их глубине изредка поблескивали живой влагой зрачки. Крупный рот шевельнулся: — Я тут от родичей хоронюсь. А тебя слушала не нарочно. К тому же ты сама просила поговорить…