Он не желал лечить рану на плече, поэтому она воспалилась, от зарастающего коркой шрама на руку и грудь расползлась яркая красная опухоль. Несмотря на его резкие слова и равнодушие, Айша оставалась при нем и ночью как ни в чем не бывало ложилась спать где-нибудь рядом, слушая его тяжелое дыхание и понимая — то, что видно снаружи, всего лишь малая толика того, что происходит у ярла внутри. Однажды она отважилась дотронуться до его лба и отдернула руку: он весь пылал. Раньше от такого прикосновения Орм вскочил бы и приставил к горлу разбудившего оружие, но той ночью он даже не почувствовал ее руки. Зато Харек с удивительной легкостью шел на поправку. Даже длительные переходы не мешали его ране благополучно срастаться. «Заживает, как на собаке, потому что волк — та же собака, только вольная», — со смехом говорил он о себе. И опасливо косился на Орма, который день ото дня становился слабее и тише…

Из толпы урман выступил Слатич, повел аршинными плечами, кхекнул. Начал:

— Я верю Тиссу. Он видел усадьбу, и ежели он сказывает правду, то ни одна баба не справится с таким хозяйством без ворожбы. Нынче нам нельзя торопиться. Не знаю, как тут, а у нас в Гарде все мигом станет ясно, ежели внести в ведьмин дом змеиный топор — тот, которым убили змею. От такого топора все ведьмы обращаются в пепел. Вот переночуем тут, а поутру сыщем змею, зарубим, подложим такой топор в усадьбу к Скъяльв да поглядим день-другой — ведьма она или нет. Что касательно Харека и его нюха на колдунов — так, может, когда Харек ее знавал, она еще я не была ведьмой? Может, нынче это вовсе не Скъяльв, а колдунья, укравшая ее душу и тело? А что до ее красоты, так колдуньи завсегда красивее обычных баб.

Те, что шли в его десятке, ободряюще зашумели. Стоя за спинами воинов, у ствола старого ясеня, Айша слышала обрывки их приглушенных споров:

— Это худая усадьба… Словен верно сказывает — проверить надо…

— Чего худого в усадьбе, коли там столько добра?

— Не след туда ходить… Пару дней можно в лесу переждать…

— Да чего бояться-то? Бабы?

— Не бабы — ворожбы! Колдунья всех заморочит, рабами у нее станем…

— Но Белоголовый знает ее…

— То-то и оно. Его-то она не тронет, а нас…

Поднявшись на цыпочки, через плечо толстого рыхлого урманина, заградившего Орма, Айша взглянула на Белоголового. Ярл еле держался на ногах и уже не спорил. На высоком лбу проступили капли горячечного пота, бледность залила щеки. Раскрасневшийся от злости на соплеменников, Харек тянул одну руку к ножу на поясе, другой налегал на костыль.

Что-то подтолкнуло притку в спину, заставило шагнуть вперед.

— Трусы!

Толстый урманин обернулся, Айша увидела его распахнутые в удивлении голубые глаза и круглые красные щеки.

— Трусы! — повторила она громче, обвела взглядом примолкших мужчин, остановилась на Слатиче. Плоская рябая рожа словеиа вытянулась от изумления.

— Мне, слабой женщине, жаль, что я не стала добычей детей Гендальва, — в наступившей тишине вымолвила Айша. — Лучше быть рабой настоящих мужчин, чем свободной средь стаи трусливых псов, тявкающих на своего хевдинга. Недавно вы, как слабые щенки, поджав хвосты и растеряв своих хозяев, бежали от детей Гендальва, а нынче собираетесь убежать от женщины, вся беда которой лишь в том, что она имеет малый двор и много скотины! Мужчины! Да кто же назвал вас мужчинами?

Айша не осознавала, что говорит, — слова лились сами, как это часто случалось с ней в Агдире, когда она беседовала со старой матерью конунга. Но нынче ее переполняли гнев и обида. Словно бичи хлестали по спинам примолкших воинов, заставляли безмолвно стискивать кулаки.

— «Женщина не может справиться с такой скотиной… » — передразнила Айша, подступила к Тиссу. Ее глаза очутились прямо перед его — круглыми, черными, блудливо рыскающими по сторонам. — Да ты, Тисе, не справишься даже с курицей, если до полусмерти испугался слов раба!

Отвернувшись от урманина, ткнула пальцем в грудь Слатича:

— А ты, Слатич? Где твой князь? Что же ты молчишь? Скажи мне — где Избор? Ты ведь клялся честью, что положишь за него жизнь. Но ты еще жив, а где он — на земле или уже в ирии? Ты утратил честь, Слатич, чего теперь-то тебе бояться? — Айша усмехнулась, щелкнула словами: — Да у кого из вас еще сохранилась честь? Что-то я не вижу с вами ваших хевдингов. Вы позорно бежали, оставив их в битве! Мне жаль, ярл, — Айша взглянула на Орма, внутри иглой заныла боль за него. Ярлу было худо, очень худо, но он держался, — Мне жаль, что среди твоих воинов нет мужчин!

Гнев таял, уходил, оставляя внутри пустоту. Неожиданно Айша сообразила, что ничего не изменит, что своими речами в лучшем случае накликает на себя беду — ее бросят в одиночестве или изобьют, как били когда-то в Альдоге люди Горыни. Она не боялась побоев и одиночества, куда больше она боялась, что Орм не выдержит приступа лихорадки и упадет прямо перед трусливыми, мелкими людишками, пугающимися пустой болтовни слабого и щуплого человечка…

Резко отвернувшись от них, Айша присела на корточки, подняла край юбки и закрыла ею лицо, отгораживаясь от отряда.

— Прости меня, ярл, — глухо сказала она. — Мне стыдно видеть лица твоих слабых воинов…

Над ее головой шелестел старый клен, где-то вдалеке плакала над озером узконогая выпь, рядом переминалось множество людей, сопели приоткрытыми в удивлении ртами, покашливали, постукивали остатками оружия…

— Харек, иди в усадьбу. Проси у Скъяльв милости принять в ее доме Орма, сына Эйстейна, — разрезал невнятные шумы голос Орма. — Кто пойдет со мной?

— Я, я, я, — сразу откликнулись несколько голосов. Немного, гораздо меньше, чем воинов в отряде.

Продолжая закрывать лицо, Айша вздохнула. Ее слова никого не тронули, не убедили. Что ж, так и должно было случиться…

— Я тоже пойду с тобой, ярл, — неожиданно прямо над ее головой произнес Слатич. — Айша права — нас много, но где наши хевдинги, которым мы клялись быть верными до самой смерти? Нас много, и мы свободные люди, но испугались слов раба-гаута. Мой страх заговорил моим голосом. Прости меня, ярл. Я пойду с тобой.

— И я, — откуда-то издалека пискнул Тисе. И, словно камнепад с кручи, по лесу покатились, нарастая, голоса, завертелись, смешиваясь в единый гул:

— И я пойду, ярл. И я… я… я… я…

На земле все задумано так, чтоб блюлось равенство, чтоб у каждого дела был братец, у каждой задумки — сестрица. Чтоб были они схожи во многом, но рознились так, что, не доставшееся одному, было отдано другому. И если есть добро, значит, где-то есть столько же зла, если вершится где-то кривда, значит, в ином месте творит суд правда, ежели существует Доля, так непременно в пару ей станет Недоля[159]. И уж коли жила на словенской земле красавица вещейка Милена — синеглазая, белокожая, статная да темно-кудрая, значит, нечего было дивиться, что за морем нашлась ей сестра — тонкая, светловолосая, с глазами голубыми, будто небо, змеиным изгибом бледных губ и именем, напоминающим ночной крик совы, — Скъяльв.

Она встретила воинов у ворот своей усадьбы — небольшой, ухоженной, с высокими кольями городьбы и длинными обветшалыми домами. Жилые избы в усадьбе пустовали, порастали лесной травой и мхом, зато хозяйская избенка и хлев в вечернем свете белели свежестругаными дверями, поблескивали густой смолой по стенам.

Заметив Орма, Скъяльв сунула рабу принесенный с собой факел, радостно вскрикнула, бросилась навстречу, обвила руками шею ярла, будто встретила не старинного знакомца, а любимого мужа. Не заметила ни бледности, ни исказившей лицо боли…

Айша спряталась от нее за спину Харека, буркнула недовольно:

— Кабы не обделалась от радости-то…

Харек услышал ее, обернулся, однако, столкнувшись с приткой глазами, промолчал. А Скъяльв уже шла к нему, истекала звонким ручьем:

— Для меня большая радость видеть твоих друзей, Волк. Ты редко бываешь в Хейдмерке[160].

Говорила без упрека и ответа не ждала, поэтому Харек фыркнул:

— Сама знаешь, хозяйка, — волка ноги кормят.

— «Хозяйка», — Скъяльв зарделась, шлепнула стыдливо длинными ресницами, скривила тонкие губы. — Не желала я становиться хозяйкой, да отец прошлой зимой отлучился на пару дней в чертоги Синекожей[161], а возвернуться позабыл…

Говорила она ровно, звенела голосом, будто весенняя птаха, но, приметив за плечом Харека Айшу, осеклась, ухватилась тонкими пальчиками за край желтого, будто подсолнечный цвет, передника. Захлопала глазищами, растерянно затопталась пред воинами. Не ведая, что сказать незнакомой маленькой девке с узким лицом и широко расставленными кошачьими глазами, перевела взгляд на Орма. Два крепких высоких раба за ее спиной торчали безмолвными столбами, таращились себе под ноги. С факелов в их руках, шипя, падали наземь куски горелой пакли, тлели, озаряя наступающую темень скудными красными всполохами.

— Кто она? — обращаясь к Орму, пискнула лесная «хозяйка».

— Айша, — за ярла ответила притка.

Взгляд лесной девки ей не понравился. Темнота многое скрывала, однако было в ее наивных голубых глазах что-то поганенькое, потаенное. Да и вся она была ненастоящей — бледной, липкой, сладкой, будто кусок сахара. У Айши на языке так и вертелось: «Не верю я тебе», — но кинула быстрый взгляд на больного ярла, смолчала.

— А меня зовут Скъяльв, дочь Юхо, — опомнилась голубоглазая щебетунья, двумя пальчиками поправила завиток волос возле уха. Обращаясь к людям Орма, растянула в улыбке узкий рот: — Я рада принять в своем доме могучих воинов…

Не успел еще ветер долететь от одного края земли до другого с той поры, когда Айша величала трусами да жалкими псами тех, кого Скъяльв столь споро назвала могучими воинами. Недаром на усталых грязных лицах появились одобряющие улыбки, а исхудавшие да измученные, но еще крепкие мужские тела размякли, будто снопы под дождем. Забыв, что еще недавно именовали Скъяльв колдуньей, что боялись входить в ее дом, воины мялись пред ней виноватыми щенками, разве что не скулили, умоляя о ласке. Потянулись длинной вереницей мимо Скъяльв в ее усадьбу. Та кивала каждому благосклонно, приветствовала, Рабы засуетились — один взялся указывать дорогу к отведенной для пришлых избе, другой побежал за бадейкой. Нашел, черпанул воды из огромного чана у ската крыши, расплескивая, поволок воду к гостям.

Оставшись в темноте за спиной Айпш, Скъяльв принялась толковать Орму о погибшем из-за града урожае, о том, как после смерти отца, люди стали уходить из усадьбы, а она не удерживала их, охваченная горем. Так, в горе, упустила всех работников, и теперь ей приходилось справляться одной с огромным хозяйством. Белоголовый изредка коротко поддакивал, тяжело дышал.

— Вот дура-то, — про себя прошептала болотница.

Неужели тощая лесная девка не замечала на щеках ярла следов лихорадки? А если их не видела, то уж залипшую гноем рану не видеть не могла…

Айша не для того набросилась на Слатича и его друзей в лесу, чтоб терять драгоценное время здесь, в усадьбе. Решительно втиснулась меж ярлом и Скъяльв, к девке лицом, процедила сквозь зубы:

— Ярл устал с дороги.

— Что? — не расслышав, склонилась к ней Скъяльв.

Изо рта девки резко пахнуло мятой и корнем кошачьей травы.

Вот с чего была она такой ласковой да покладистой — надралась дурманного зелья, будто мужик медовухи, еле на ногах стояла. А эти-то дурни — «колдунья, колдунья»!

Чуть не засмеявшись вслух, притка ухватила Скъяльв за край расшитого узорами ворота, подтянула ее голову к своим губам, сказала тихо, чтоб Орм не слышал:

— Он умирает!

— Чего? — дыхнула мятой красавица. Разговаривать с ней было бесполезно — судя по запаху, соображать она могла начать лишь к утру.

Айша услышала за спиной сиплый вздох, оглянулась.

То, чего она опасалась, все же произошло — держась за грудь, Орм оседал вниз. Притка метнулась под него, ощутила, как на плечи навалилась страшная тяжесть, принялась гнуть к земле. Понимая, что не устоит, Айша завизжала:

— Слатич!!!

На подмогу никто не спешил, а может, время бежало так быстро, что людские ноги за ним не поспевали. Пытаясь продержаться подольше, притка обеими руками вцепилась в желтый передник Скъяльв. Ткань затрещала, Скъяльв обиженно заскулила. Ноги притки подломились в коленях. В последний миг, когда она стала опускаться наземь, рядом забухали тяжелые шаги. Одним движением Слатич перекинул ярла на свое плечо, свободной рукой поддержал Айшу, не позволив упасть.

— Тащи в избу, — сквозь полу вздохи-полувсхлипы велела Айша.

Воин послушно затопал прочь, волоча на плече обмякшее тело Белоголового. Направился к дому, у дверей которого в слабом факельном свете сновали темные тени.

— Не туда! — рявкнула ему в спину Айша. — В хозяйскую!

Она судила просто — если у Скъяльв были в запасе кошачьи трава да мята, то могло найтись и что-нибудь пополезнее. Айша видела ее рабов — упитанных, холеных, не хуже иных князей. А ведь им приходилось работать за семерых. Колдовством тут, конечно же, и не пахло, зато травами попахивало. Скъяльв вовсе не была колдуньей, как опасались воины, — обычная зелейница[162], которых в Приболотье в каждом печище жило по десятку…

Изба Скъяльв оказалась самой обычной травной избой. С потолка свешивались сухие пучки трав, по стенам, на вбитых в щели меж бревен сучках, покачивались мешочки с орехами, грибами, толчеными порошками семян, угольями из прошлогодней печи, сушеными мышиными лапками, хвостами ящерок и множеством прочей мелочи, столь нужной каждому зелейнику. Вдоль стен избы стояли накрытые шкурами лавки, у подпирающих матицу[163] столбов полыхали плошки с топленой смолой и паклей, посередке, обложенный островерхими камнями, дымился затухающими угольями круглый очаг.

— Сюда, — Айша указала Слатичу на ближнюю к очагу лавку.

Словен послушно свалил на нее свою живую ношу. Орм застонал в беспамятстве, судорожно дрогнул, перекатился на спину. Одна рука ярла свесилась с лавки, коснулась пола костяшками согнутых пальцев.

— Дай-ка… — Притка резко рванула его рубаху от ворота к ластице.

За дни пути ткань поистерлась, изодралась о ветви кустов — девичьим рукам поддалась с легкостью. Увидев набрякшую синевой и заросшую гнойной коркой рану, Слатич охнул, растерянно опустил огромные длани.

— Огонь нужен. Много, — ощупывая синюю кожу вокруг раны, сказала Айша. Под ее нажимом кожа прогнулась внутрь, из приоткрывшегося края корки, пузырясь, потек коричневый гной.

Дверь коротко хряпнула, впуская Харека с костылем под одной рукой и охапкой сухих поленьев — в другой. Грузно продавливая уложенные на пол доски, берсерк пересек избу, свалил в угол поленья, пару кинул в очаг. Присев на корточки, подул, разжигая ленивое пламя. Вспыхнувший огонь озарил бледное лицо умирающего ярла, обнаженную грудь, лизнул желтым пятном бессильно свесившуюся руку.

— Где Скъяльв? — поинтересовалась у Харека притка. Двинулась вдоль стен, обшаривая выдолбленные в дереве полки. Каждый из найденных на полках горшков и плошек подносила к носу, принюхивалась.

— Там, — Харек махнул рукой в сторону двери, возле которой замер Слатич.

— Она давно пьет кошачью траву? — усмехнулась Айша.

— Она живет в лесу, — попробовал оправдать знакомицу Харек.

— Она недолго проживет, если продолжит… Вот оно! — В пузатом глиняном кувшине Айша отыскала то, что показалось нужным. Для проверки сунула в широкое горлышко палец, мазнула вязкую жижу внутри, попробовала на язык.

Дед готовил такую смесь немного иначе — брал ложку козьего жира, пол-ложки соли, ложку мельченного в порошок старого, — непременно старого, — лука, смешивал все до густой кашицы и закладывал в рану[164]. Зелье Скъяльв если и отличалось от дедовского, то не слишком — в нем оказалось чуть более лука и чуть поменьше соли. Хотя соль в урманских землях ценили, как золото. Может, потому Скъяльв и пожалела ее в лечебное варево…

Снаружи зашумели людские голоса, накатились, достигли дверей. Кто-то попытался войти — толкнул преграду, но Слатич подпер ее спиной, вопросительно покосился на притку. Та кивнула — кто бы ни был за дверью, он мог обождать. А лихорадка не ждала — пожирала силы ярла, подлизывала остатки его жизни.

В полыхающем очаге нож разогрелся так, что Айше пришлось обмотать рукоять тряпкой, чтоб вытащить из огня. Харек уже ждал ее возле лавки, на которой покоился Орм — сидел на его ногах, плотно прижимая их к полаку. Руки ярла крепко стискивала пропущенная под полаком толстая пеньковая веревка.

Попросив у духов дома защиты от худых сил, Айша склонилась над ярлом, сильно надавливая, прошла раскаленным лезвиеы вдоль раны. Орм рванулся, чуть не сбросив Харека, и обмяк. Гной с кровью брызнули притке в лицо, попали на одежду, В нос ударил запах гниющего мяса и жженой плоти. К горлу подступила противная тошнота, захотелось заткнуть ноздри, броситься вон из избы, вдохнуть свежей ночной прохлады. Сглатывая вязкую слюну, Айша ножом выковыряла куски гнили из тела Орма, бросила на пол. Харек сплюнул, брезгливо растер один из кусков сапогом.

Продолжая скоблить рану, Айша заглянула Орму в лицо. На бледной коже мелкими каплями блестел пот, глазницы ввалились синими кругами, нос заострился.

Айша отложила нож, щедро мазнула варевом из кувшина на рану. Подождав, мазнула еще. Ярл оставался неподвижен — ни единого движения, только хриплое дыхание и тяжело вздымающаяся грудь. Притка наложила сверху на мазь длинную полосу ткани, найденной на одной из полок, протянула под спиной ярла, обернула вокруг его груди, перекинула на плечо, сделала еще виток. Чтоб просунуть ткань под спину, ей приходилось, обнимая его, приподнимать обеими руками. Каждый раз, делая новый виток, Айша чувствовала его горячее тело и невесть почему хотела прильнуть к нему еще ближе, просочиться внутрь, наполнить своей силой. Когда-то давно с той же страстью она молчаливо просила силы Бьерна. Бьерн был нужен ей, а Орму была нужна она…

Айша понимала, что происходит, но не желала верить — спорила каждым вздохом, каждым движением. Орм не смел умирать, он мог бы долго жить — ходить в походы, любить женщин…

— Он уходит, ..

Она ощущала это, как ощущала бы собственную смерть. Голос дрогнул, рассыпался коротенькими прерывистыми словами:

— Харек, про тебя говорят — «зверь Одина». У тебя нюх зверя. Если ты пойдешь за ним, то сможешь найти его? Найти там, за краем жизни?

Фразы спотыкались. В дверь ломились, что-то выкрикивали. Кажется, о каком-то отряде, идущем к усадьбе, или об отряде, который уже пришел. Требовали ярла…

— Ты не умрешь. Твое тело очень быстро заживает, быстрее, чем у обычного человека, поэтому ты не умрешь. И у тебя будет время вернуть Орма назад. Ты понимаешь? — торопилась Айша.

— Нет.

Короткий ответ поверг притку в бессильную тоску.

Объяснять что-то Хареку было глупо. Да и как объяснишь за краткое время то, что впитывалось в тебя годами, что вросло в плоть, что, пугая обычного человека, никогда не напугает болотную душу?

Стук в двери сбивал и без того путающиеся мысли — Айша сдавила виски ладонями, закачалась, Она могла вычистить рану, могла положить в нее луковый бальзам, но вернуть ярла с кромки, с тонкой грани, где все души на миг задерживаются, пред тем как уйти в ирий, задерживаются, чтобы бросить последний взгляд назад, на свои бренные тела и тех, кто провожает их в последний путь, — не могла…

Слатич озадаченно сопел у двери, сдерживал натиск незваных гостей — не вмешивался, но и двери не открывал.

— Не бойся. Ты вернешься. С ярлом или без, но вернешься. Верь мне… — все-таки еще раз попыталась Айша.

Желтый звериный огонь полыхнул где-то глубоко в узких зрачках Волка, опалил Айшу осознанием простой мысли: Хареку вовсе не нужно что-то понимать — он чувствует.

— Веришь? — выдохнула притка.

Отзываясь на ее мысли, Харек ухмыльнулся, блеснул белизной зубов:

— Нет. Но я не умею бояться…

Когда они ворвались в избу, Айше было уже все равно. Сидела на заднице подле лавки, где лежали рядышком два бездыханных тела, держала в измазанной кровью ладони холодные пальцы Орма и пустым взглядом смотрела на вбегающих в избу воинов. Те ломанулись толпой, смяли по пути могучего Слатича, кружком обступили девку.

Айша не сразу поняла, что этих воинов не было в их отряде, что одежда на них посвежее и почище, чем у пришедших с Ормом, но сами они выглядят не менее усталыми и измученными. Только когда люди расступились, пропуская вперед невысокого крепыша с длинными руками, широкой грудью, черной бородой и кудрявыми черными волосами, обрамляющими круглое лицо, она разжала окровавленные пальцы и отпустила Орма.

— Черный конунг… — узнала она.

— У нее нож, конунг, — предостерегающе сказал кто-то в толпе. А другой голос добавил:

— Она безумна.

Пытаясь протестовать, Айша потрясла головой, вытянула руку, указывая на Харека. На глаза попался зажатый в собственной руке длинный нож. Какое-то время Айша удивленно взирала на испачканное в крови лезвие, затем перевела взгляд на свою грудь, в кроваво-гнойных пятнах, живот…

Выронив нож, Айша перевернулась на четвереньки, выплеснула на пол зеленую рвоту. Ее трясло, холод пробирал все тело, полз длинным змеем по позвоночнику, жег изнутри.

Грубые мужские руки схватили ее, подняли. Прямо перед ней оказалось лицо конунга. Айша не успела удивиться, откуда в усадьбе вдруг появился Хальфдан со своими людьми, лишь отметила: «Верно, они заранее знали, куда следует бежать от детей Гендальва…». Ее поставили на ноги, вцепились в плечи, развернули лицом к лавке.

— Зачем ты убила их?! — гневным клекотом ворвался в уши вопрос Черного конунга.

Не желая смотреть на лавку, где лежали, обратившись друг к другу белыми мертвыми лицами, ярл и его самый верный друг, Айша закрыла глаза. В наступившей темноте желтые зрачки Харека насмешливо сузились: «Я не умею бояться». «Тогда — выпей», — сказала она и протянула ему плошку с едким и сладким варевом. Она недолго готовила это зелье — убивать всегда легче, чем возвращать к жизни. Когда Волк пил, высоко задирая острый подбородок, на его шее двигался, будто живой, острый кадык. Вверх-вниз, вверх-вниз… И она рубанула лезвием ножа где-то рядом с кадыком, поперек, словно желая прервать его движение. Из горла Харека на нее брызнула горячая струя, смешалась с уже подсыхающей кровью Орма. Волк захрипел и выронил плошку. Если б не яд, он еще мог бы сопротивляться, но зелье отобрало у него силу. Ту самую силу, которую даровали ему его боги… Он даже не мог мигать или шевелить губами, поэтому завалился на лавку как полено — не разгибаясь. Айша сама разогнула ему руки и ноги, сама набрала в плошку немного его крови, сама, заткнув тряпицей рану на его шее, повернула его голову к ярлу. Потом разжала тем же ножом стиснутые зубы Орма и влила ему в рот крови Харека. А потом запела, созывая незримых кромешников…

— Говори!

Боль отрезвила Айшу, заставила открыть глаза.

— Что? — прошептала она.

— Ты убила моих людей? — Хальфдан спрашивал, но держали ее другие. Они стояли за спиной притки, поэтому Айша не могла различить их лиц. Один старательно тряс ее голову, дергая за обрезанные волосы.

Притка обвела взглядом заполнивших избу мужчин, удивилась — какие они разные и какие одинаково обеспокоенные и сердитые!

— Говори! — Ее опять дернули за волосы.

В горле было сухо — эту ночь она не спала, сидела рядом с Ормом и Хареком, сжимала в ладони руку ярла и пела, пела, пела, чтоб пришли те, кто живет меж мирами живых и мертвых, чтоб простили и сберегли… Но те, кто пришел на ее зов, лишь отобрали остатки сил.

— Нет, — выдохнула она, стараясь говорить громче: — Я не хотела…

Люди забурлили, зашумели, изба наполнилась звуками, запахами, тенями. Кто-то обвинял ее во лжи, поминал о ноже в ее руке. Кто-то утверждал, что она спятила.

Плотный мужичок подступил к лавке, склонился над Хареком, потом перешел к Орму. На вопросительный взгляд конунга отрицательно помотал головой, развел руки в стороны. Неизвестно как возле него очутилась Скъяльв — бледная и тонкая, как тень.

— Они ушли в царство Хель, — сказал конунгу мужичок. — Она отравила их. Добила ножом…

Голубоглазая Скъяльв вскрикнула, прикрыла рот ладонями. Те, что держали Айшу, отшвырнули притку на пол, к ногам Хальфдана. Откуда-то из-за спин вытолкали вперед Слатича — помятого, растерянного, злого, со скрученными за спиной руками. Пихнули на пол к Айше, выкрикнули обвиняюще:

— Этот был с ней заодно! Это ее сородич! Они оба с Альдоги!

Слатич вертел башкой, пытался разорвать спеленавшие руки путы, не мог.

— Выходит, сын князя Альдоги солгал мне? — обходя пленников, сказал Хальфдан. — Он сказал, что пришел выкупать своих родичей, но он просто привел убийц к своему обидчику… Подними голову, тварь!

Носок сапога мазнул Айше по подбородку, от удара она запрокинула голову вверх, Черный нависал над ней, шипел:

— Кто послал вас убить Орма? Князь Альдоги или его сын, Избор? Кто?

— Никто нас не посылал1 — зарычал Слатич, попытался подняться и тут же рухнул от сильного удара. Стоящий подле конунга высоченный верзила убрал за пояс топор, обухом которого огрел Слатича по голове, ногой подтолкнул обмякшее тело словена к Айше. Не понимая, что делает, притка подползла к Слатичу, прильнула к нему:

— Я никого не убивала… Я хотела по…

Ее слова потонули в пронзительном женском визге. Толпа отхлынула от Айши, в освободившемся просвете стало видно лавку, перепуганную Скъяльв возле нее и судорожно дергающегося на лавке Харека.

— Ты сказал — они мертвы? — услышала Айша голос Черного конунга.

Мимо нее к лавке проскочил плотный мужичок, вновь принялся щупать Харека. «Лекарь», — поняла Айша. Где-то в глубине души плеснула надежда, притка подползла к лекарю поближе.

— Он берсерк, — попробовала объяснить она. — Он выживет… Но Орм уходил так быстро, что зелье не успевало за ним… Пришлось ножом…

Однако лекарь не слушал, продолжал теребить руки Харека, приподнимал ему веки, заглядывал в глаза. Не оборачиваясь, произнес:

— Боги вернули его. Но я не ведаю — как надолго.

— Постарайся, чтоб это было надолго, — отрезал конунг.

Заметил на полу напряженно тянущую шею притку, брезгливо поморщился, приказал высокому воину, который ударил Слатича:

— Убери ее, Ари. Путь был трудным, и нынче я хочу отдохнуть, но завтра она скажет имя того, кто послал ее убить ярла.

— Она недостойна жить так долго, — сквозь зубы процедил Ари.

Хальфдан задумчиво прищурился на мечущегося в бреду Волка. Пытаясь удержать его, сразу несколько человек навалились сверху ему на живот и ноги, притиснули к лавке. Возле забытого всеми Орма осталась лишь Скъяльв. Сидела на корточках подле его головы, тонким пальцем водила по лбу яула, по его заострившемуся носу, по губам. Из голубых глаз лесной девки текли слезы — крупные и пустые, как высохший горох.

— Когда меч отнимает чью-то жизнь — меч не бросают в огонь, но убивают его владельца, — сказал Черный. Покусал губы, кивнул собственному решению. — Я не стану пытать женщину, если есть мужчина. — Вытянул длинную руку, указывая на Слатича: — Его — в яму, А ее… — Черные глаза конунга впились в Айшу, отметили следы крови на ее рубашке. — Она умрет.

Она не хотела умирать. Смерти Айша не боялась, но нечто темное, пугающее и страшное, что шло рука об руку с Белой и что однажды она уже встречала, наводило ужас. Высокий воин Хальфдана выволок ее во двор, следом двое дюжих урман вытащили Слатича. Словен приходил в себя — стоял на подгибающихся ногах, бестолково мотал кудлатой башкой. На затылке рыжие волосы пропитались кровью. Видел он еще плохо — щурился, пытаясь сообразить, где он и с кем. Айша взяла его за руку, но кто-то из провожатых оттащил ее в сторону:

— Ишь, вцепилась… Топай!

Что-то округлое и тупое ударило ее меж лопаток. Едва не упав, Айша двинулась вперед, рассекая гудящую пчелиным роем толпу, как драккар рассекает белые буруны волн. Рядом, тяжело сопя, шел Слатич.

Ночь уже скатилась до половины — тьму рассеивал слабый лунный свет, но множество факельных огней стирали его, затаптывали, как грубый сапог охотника затаптывает робкий заячий след, В прыгающих бликах мельтешили лица — бородатые и совсем юные, безусые, бледные и румяные, злые и просто заинтересованные. Ни одного — сочувствующего. Айша не узнавала их, и, даже всматриваясь и отмечая знакомые черты, никак не могла вспомнить имен.

— Сжечь убийц! — выкрикнул кто-то, совсем молодой.

— Повесить! — откликнулся эхом другой, постарше.

Все уже знали, что она сделала, и ненавидели ее, и жаждали мщения даже не за ярла, а за себя, за обвинения, брошенные цриткой в лесу близ усадьбы, за свое поражение в битве, за позорное бегство, за страх, за то, что не умерли в бою, где остались многие родичи и друзья.

— Отдай ведьму нам, Ари. Она умрет медленно… — Перед Айшей возникло знакомое лицо, вытянутое, сухое, с маленьким носом и широко расставленными глазами. Она не помнила имени воина, но видела его в дороге.

Жар факела полыхнул ей в лицо, стер воспоминания. Высокий Ари ткнул притку в спину, заставляя идти дальше, рукой отодвинул заступившего путь воина, буркнул:

— Отойди!

Они вышли из усадьбы, повернули, зашагали вдоль городьбы. Любопытные отстали, теперь с Айшей и Слатичем шли только трое стражей да несколько чрезмерно озлобленных. В одном провожатом Айша признала раба Скъяльв — судя по выжженному на шее витому родовому клейму, — того самого гаута, который обвинял свою хозяйку в колдовстве. Гаут нервно тискал в пальцах тонкий ивовый прут, бегал взглядом по сторонам. В глубине темных зрачков плясало безумие. Айша знала этот взгляд — так смотрят жрецы-друиды пред тем, как свершить обряд жертвоприношения. Так же дрожат и суетливо перебирают пальцами, бессмысленно водят глазами, не цепляясь ни за что взглядом, на их щеках плавает лихорадочный румянец. Во время обряда они улыбаются про себя и, причиняя себе жуткую боль, громко смеются.