ГЛАВА 14

Варяжко так и не забыл глаз убитого им болотника. Лица его вспомнить не мог, а глаза помнились – полыхали зеленым светом, жгли душу стыдом. Княжий обоз прибыл в Полоцк лишь к закату. Не желая смириться с потерей гридня, Ярополк весь день гонял ратников по лесу.

– Сам бы он ни за что не ушел, – упрямо отвечал князь на сказки Помежи, но настырный боярин бродил за ним хвостиком и без умолку твердил:

– Он мне сказывал, что едва о родне подумает – ноги сами к дому бегут, а тут до Приболотья рукой подать – вот и ушел…

Но обмануть Ярополка оказалось не так просто, как думалось, и, невзирая на все старания боярина, князь упорно заставлял людей шнырять по лесу, время от времени выкликая пропавшего воя. Лишь к середине дня сдался, махнул рукой:

– Поехали! Ляд с ним!

У Варяжко будто камень с души свалился, и остальные повеселели, а все-таки до самого городища то тут, то там слышалось имя Выродка – любой едва знавший болотника уный старался выдумать свою историю о его странном исчезновении.

– Болотная Старуха его приманила, туманом обратила и мимо стражей провела, – робко предполагал один.

– Дурной ты! – насмешливо обрывал его другой. – Все в мамкины сказки веришь! Ушел он, как жил, тайком да тишком, и хорошо, коли потом не обнаружится, что с ним вместе пропало кое-что из Ярополкова добра…

– Да куда он уйти мог? Болота кругом.

– В болоте-то ему самое место, гаденышу…

«Верно, там его место», – покачиваясь в седле, уговаривал себя Варяжко, но зеленые глаза болотника смотрели на него из темных лесных зарослей, косились из сочной травы и обвиняли, обвиняли, обвиняли…

В Полоцке обоз ждали, и, едва показались стены городища, к Рогволду помчались гонцы с известием, что наконец прибыл киевский князь с дружиной. Однако, блюдя приличия, Рогволд навстречу не торопился, а, дождавшись, пока обоз въедет в его ворота, неспешно вышел на крыльцо. За ним шумной толпой высыпала челядь. Эти не церемонились и, находя среди киевлян старых знакомцев, заулыбались, загомонили на разные голоса.

Настена стояла рядом с княжной. В нарядном голубом летнике и высоком, шитом бисером кокошнике она вовсе не походила на ту оборванную девчонку, которую Варяжко оставлял на лечение знахарю. Увидев нарочитого, она сорвалась с крыльца, кинулась к нему, вцепилась в стремя. Судача о смелости девки, вокруг зашумели. Кто-то осуждал: нехорошо этак открыто кидаться на мужика, кто-то одобрял: любовь не болячка, нечего ее от людей таить, а большинство беззлобно подшучивало – редкая встреча обходилась без подобных забавных случайностей.

– Эх, везет тебе, нарочитый! – завистливо сказал кто-то. – Такая красавица на шею кидается!

«Какая красавица?» – удивился было Варяжко и вдруг понял, что это говорят о Настене. Раньше ее так никто не называл – кликали малолеткой иль девчонкой…

Он наклонился, вскинул девку в седло и с удивлением ощутил, как она повзрослела. Еще весной она едва доставала до его груди, а теперь склонилась ему на плечо. Выпавшие из ее косы завитки волос защекотали щеку воя, теплые ладошки легли поверх его сильных пальцев. От неожиданного смущения Варяжко поперхнулся и зашелся кашлем.

Настена заговорила первой:

– Я ждала тебя.

От звука ее голоса Варяжко качнулся в седле. Слова были ласковые, Настенины, а голос другой – сильный, звучный. Та девочка, с которой он распрощался в березозол, говорила иначе – робко, с придыханием на каждом слове. У той голосочек дрожал да срывался, а у этой будто песню пел-ворожил. Может, не Настена это вовсе? Желая убедиться в очевидном, нарочитый склонился, потянулся вперед. Почуяв его движение, девка обернулась. Огромные, не дававшие спать ночами глаза плеснули на Варяжко радостью, пухлые губы приподнялись, обнажая белые зубы. А потом она вдруг потянулась к его лицу. Он не успел даже понять, что случилось, – нежное тепло коснулось его губ, ударило по сердцу томящей болью, и в ответ заполыхала пожаром кожа, соскользнули с поводьев ладони и двинулись по мягкому женскому телу, прижимая его все сильнее и сильнее.

– Эй, нарочитый! Ты, никак, поперед князя жениться задумал? – насмешливо выкрикнул кто-то из толпы.

Чужой голос привел нарочитого в чувство. Он дернулся, оторвался от горячих девичьих губ. Залившись румянцем, Настена спрыгнула на землю и, провожаемая восхищенными возгласами, скрылась в толпе. Пока мог, Варяжко следил за ее мелькающей меж людей русой головой, но потом, сделав над собой усилие, отвернулся. Голос из толпы был прав – сперва надобно уладить княжьи дела, а потом уж браться за свои.

Подъезжая к Ярополку, Варяжко окинул взором заполненный людьми двор. Покуда князь красовался перед невестой, ему следовало быть настороже – могло случиться всякое. Наивность да доверчивость многим князьям стоила жизни. Вспомнить хотя бы Аскольда с Диром…

Он мельком глянул на крыльцо и, столкнувшись глазами с Рогнедой, улыбнулся. Прямая и строгая, будто встречая не жениха, а случайного гостя, стиснув побелевшими пальцами узорные перила, полочанка стояла рядом с отцом. Зная о гордом нраве дочери, тот молча ухмылялся в усы. Скучившиеся за его широкой спиной отроки – братья Рогнеды – косились на обоз с дарами и нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

– Рад видеть тебя, великий князь! – дождавшись, пока немного утихнет шум, заговорил Рогволд. – Давненько ты к нам не захаживал – все тропы уж заросли.

Ярополк склонил голову:

– Дела не пускали. А из всех тропок мне лишь одна надобна, та, что к сердцу княжны ведет. Она-то не заросла ли?

Рогволд расхохотался, повернулся к зардевшейся дочери:

– А это ты у нее самой спрашивай, только прежде чем спрос начать, отпусти людей и зайди ко мне в терем добрым гостем!

Кинув поводья подоспевшему слуге, Ярополк ловко соскользнул с коня и ступил на крыльцо. Следом, готовясь к отдыху, зашевелился весь обоз. Варяжко вновь пожалел, что рядом нет Потама, – пришлось самому обустраивать свою ватагу. А когда пристроил и людей, и лошадей – уже ног под собой не чуял. Оглядевшись, направился к княжьей избе и на ступенях нос к носу столкнулся с Блудом. Облокотясь на перила, Рыжий ковырял в ноздре грязным пальцем и время от времени вытирал его о штаны. Заметив Варяжко, оскалил в улыбке крепкие зубы, заступил дорогу:

– Нельзя туда! Князья меж собой толкуют, не велели никого пускать.

– А ты и рад! – огрызнулся вконец измотанный нарочитый. Меньше всего ему хотелось говорить с Блудом. После смерти болотника Рыжий стал ему невыносимо противен. Хотя не только Рыжий… Даже бывший дружок, Дубрень, и тот начал вызывать отвращение.

– Нарочитый! Нарочитый! – подбежавший раб упал в пыль возле крыльца и заелозил в ней, стараясь привлечь Варяжкино внимание.

– Чего тебе? – небрежно спросил Блуд.

– Велено только ему, – раб качнул головой в Варяжкину сторону, – а больше никому не сказывать!

– Да как ты смеешь! – Блуд кошкой спрыгнул с крыльца и замахнулся плетью. Варяжко поймал руку Блуда и оттолкнул его в сторону.

– Жалостливый ты у нас! – зашипел тот. – Всех выродков жалеешь.

Варяжко будто ткнули в горло – перехватило дыхание. Блуд знал, как больней ударить! Сжав кулаки, нарочитый выдавил:

– Ты, может, забыл, кто нас на то дело сговаривал? Не зли меня понапрасну – а то ведь и я зацепить могу! Сам знаешь – сгоряча дурное слово вылетит, а князь и расслышит…

– Ладно, – Блуд пожал плечами и опустил плетку. – Глупо нам из-за раба ссору затевать!

– Вот и катись, – сказал Варяжко и потянул раба от крыльца: – Ну, говори теперь: кто послал и что велел передать?

– Госпожа ждет тебя. Просила зайти к ней.

Какая госпожа? Рогнеда? Но почему «просила»? Варяжко никогда не слышал, чтобы Рогнеда унижалась до просьбы… Озарение пришло внезапно, словно сильный порыв ветра сдернул закрывающую взор пелену и заставил весь мир засиять чистыми и яркими красками. Оттолкнув посланца в сторону, Варяжко выскочил за ворота и, по-мальчишески перепрыгивая через лужи, припустил по знакомой дороге к дому знахаря. Остановился лишь возле невысокой знахарской городьбы, перевел дыхание и неспешно ступил на двор.

Настена сидела на лавке у входа, перебирала нервными пальцами край поневы. Знахарь глядел на Варяжко выцветшими от ворожбы и старости глазами и довольно улыбался. Растерявшись, нарочитый замер посреди двора.

– Что же ты стал? – негромко спросил знахарь. – Пред тобой судьба сидит, тебя дожидается. Иди и бери, что твое!

– Моего тут ничего нет, – не узнавая своего внезапно осипшего голоса, ответил Варяжко. – Коли здесь моя судьба, то ей мной и повелевать! За ней слово!

Щуря блеклые глаза, знахарь приподнялся. Пробежавшая по его лицу темная тень вспыхнула на губах горькой улыбкой:

– Что гнетет тебя? Откуда сомнения в твоем сердце? Откуда тьма в глазах? Коли мучает тебя вина – откройся, и тогда смогу тебе помочь…

Страх сдернул нарочитого с места, вытолкнул вперед. Страх же и крикнул:

– Замолчи!

– Плохо дело, – опечалился знахарь, – но как хочешь. Одно лишь могу посоветовать – поделись своей бедой с тем, кто тебе жизни дороже, – беда меньше станет, вздохнуть сумеешь.

– Поделись со мной! – Варяжко не заметил, как Настена оказалась рядом. Смотрела в глаза, заламывала руки: – Отдай мне свою печаль, отдай тревогу и боль – все возьму, все стерплю, не пожалуюсь!

И столько было в ее голосе ласки и преданности, что Варяжко чуть не кинулся ей в ноги. Ухватился за спасение, притянул Настену к себе, заглянул в широко распахнутые голубые глаза и утонул в них. Обо всем забыл – о князе, о службе, о Выродке. Отныне каждый день только и ждал, когда наступит закат и можно будет пойти к знахареву дому, где его ждали горячие губы и ласковые руки Настены.

– Видать, ведун не только болезнь из тебя выгнал, но и ворожить научил, – шептал он ей. – Присушила ты меня, без зелья опоила…

Она смеялась в ответ. Верно, потому и были те ночи полны незамутненного счастья, что шелестели ее смехом, грели ее радостью. Одна лишь ночь выдалась не такой, как остальные. В ту ночь Настена не смеялась – слушала. Варяжко сам не ведал, почему решился рассказать ей о болотнике. Просто так вышло – она спросила о Ярополке, а он вдруг начал рассказывать о Выродке. О том, как, вернувшись из Полоцка, застал на Ярополковом дворе незнакомого уного, как тот уный пакостил людям, как подводил под княжий гнев и правых, и виноватых, как выдумал грамоту от Владимира и рассорил братьев так, что один, убоясь другого, подался прочь с родной земли.

Девка слушала внимательно, ни разу не перебила, словечка не вставила. Ее глаза в темноте казались малыми правдивыми огоньками – скажешь хоть слово лжи, и потухнут, перестанут радовать своим светом, оставят наедине с кромешной тьмой.

Варяжко рассказал все и почувствовал, как затуманилась и напряглась Настена. Тоска сменилась тревогой. «Ох, не простит она мне подлого убийства, не забудет – прогонит с глаз долой. Навсегда прогонит», – подумал он и, обняв ее, чуть не закричал:

– Что с тобой?! Скажи, не молчи! Покачав головой она спросила:

– Говоришь, он из Приболотья?

– Верно.

– И звали Онохом?

– Да.

Настена отстранилась, села, обхватила руками колени. Оставляя на белой коже следы-пупырышки, ночной холод прикоснулся к ее обнаженным плечам. Варяжко прикрыл ее своей безрукавкой, и, почти исчезнув в меховых складках, девушка заговорила:

– Ты обо мне ничего не ведаешь, а ведь я родом из Приболотья. Всех там знала. И Оноха тоже.

Она смолкла и, стиснув тонкими пальцами щиколотки, отвернулась. На миг Варяжко увидел ее глаза. Никогда раньше они не были такими – темными, словно море перед грозой. Он закусил губу. Кем приходился Настене Онох? Женихом? Родней? Если да, то как тогда он будет жить, как смотреть ей в глаза?

Настена вздохнула и через силу улыбнулась:

– Один был у нас в Приболотье Онох. Всего один… Выходит, твой болотник – самозванец.

Самозванец? Не понимая, Варяжко выдавил:

– Так, может, это и был ваш Онох? Тот самый?

– Нет. – Настена качнула головой. – Наш Онох умер. Давно уже.

Варяжко чуял, что Настена не лжет, но тогда откуда же пришел болотный парень и зачем назвался чужим именем? Что искал на Ярополковом дворе, чего дожидался?

Словно угадав его мысли, Настена предположила:

– Твой Выродок, верно, родом не из наших мест. У нас такой недолго бы пакостил – мигом его обломали бы. И не стали б, подобно тебе, мучаться. Жизнь – великий дар, ее любить и в себе, и в других надобно, а коли нет этой любви, то и жизни нет. Ты себя не кори – ты уже мертвого убил… Одно худо, что исподтишка…

От ее понимания и сочувствия содеянное зло показалось не таким уж и подлым. Как-никак, а парень выдавал себя не за того, кем был на самом деле. Видать, на его совести лежала не одна смерть и к гнусным делишкам он привык, как к воде. Заслужил своей участи…

Обняв голову повеселевшего Варяжко, Настена прижалась к его груди.

– Что толку сожалеть о сделанном? От сожалений все назад не воротится. Забудь…

Варяжко вырвался из ее теплых рук.

– А тебе приходилось ли забывать? Знаешь, как это делать?

– Знаю, – твердо сказала она. Так твердо, что он вдруг осознал – было на ее душе свое темное пятно, своя беда.

– И ты сумела забыть? Настена поежилась.

– Нет. Но я стараюсь… Очень стараюсь!

А потом поцеловала его в губы и, будто просыпаясь от дурного сна, засмеялась:

– А ты мне в этом помогаешь!

Больше они не говорили о Выродке, но то ли помог откровенный разговор, то ли подсобили нежданно навалившиеся дела, только Варяжко и впрямь стал реже вспоминать о болотном парне. Тем более, что подходила зима, Ярополка ждал Киев, а свадьбы все не было. Рогволд тянул, ссылаясь то на одно, то на другое, Ярополк нервничал, каждый день порываясь уехать и не умея вырваться из чарующего Рогнединого плена. В дружине судачили, что Рогнеда морочит князя. Кмети Рогволда утверждали, что, по старинному дедовскому обычаю, не жених берет невесту, а она сама должна приехать к жениху, и, мол, именно поэтому надобно подождать следующей осени, а там Рогнеда отправится в Киев. Бабы шептались, будто Рогволд сердит на тайком живущую с Ярополком дочь, и, оттягивая долгожданную свадьбу, всего лишь желает досадить ей, а злые языки болтали, что, положив глаз на оставшиеся бесхозными новгородские земли, полоцкий князь уже задумывается – не встать ли ему выше Ярополка, присоединив их к своим владениям? А если выйдет – к чему ему киевский князь? Тогда он сумеет найти жениха повыгодней…

Конечно, Ярополк мог бы настоять на своем и увезти Рогнеду, но он был великим князем всей Руси, и тому не пристало ссориться с кривичами, а женившись на Рогнеде по взаимному согласию, он сумел бы и так прибрать к рукам трудолюбивых кривичей, а это дело немалое. «Худой мир лучше доброй ссоры», – решил он и согласился ждать, взяв, однако, с Рогволда обещание следующей осенью быть его гостем. Порешив на том, киевляне принялись за сборы. Словно желая смягчить неожиданный отказ, полоцкий князь не скупился на дары, и обоз собирали несколько дней. В эти дни Варяжко разрывался меж любовью и долгом. Нарочитый хотел взять Настену с собой, но просить Ярополка не решался. Верно, так бы и промолчал, но Настена сама решила свою судьбу.

За день до отъезда, тихим, погожим утром Варяжко увидел, как она прошла в Рогнедину половину. Приветственно махнув ей рукой, он улыбнулся, но, когда она вернулась с Рогнедой, насторожился. Настенино лицо светилось счастьем, а Рогнеда хитро, словно замыслив что-то, жмурилась.

– Не ты ли, нарочитый, девку эту ко мне на двор привел? – спросила громко, будто не замечая суетящихся вокруг людей. Ее властный голос перекрыл шум, заставил все взгляды устремиться к Варяжко. Опешив от нежданного внимания, он растерялся.

– Ну? – поторопила княжна.

К Варяжко наконец вернулся голос:

– Я привел.

– Так теперь забирай ее! – весело велела Рогнеда. – Чай, она уже выздоровела.

Еще не веря, Варяжко мотнул головой:

– Как прикажешь, княжна. Только я ведь не своим путем иду – княжьим.

Она задумалась:

– С Ярополком я уж как-нибудь договорюсь… – И быстро ушла в избу.

Недаром кривичи хвалились, что их княжна схожа с отцом и коли даст слово, то от него уже не откажется. Перед самым отъездом Ярополк пришел в дружинную избу и, смущенно хмыкнув, заявил:

– С нами поедет девка – подруга княжны. Рогнеда за нее просила. – Палец князя метнулся в сторону Варяжко: – Ты за нее будешь ответ держать. Да гляди, не обижай девчонку – она в Киеве дорогая гостья!

Варяжко кивнул. А потом настал последний проведенный в Полоцке день. Местным пришлись по душе киевские. Все одно – поляне, древляне, кривичи. Кто побратался за чаркой, кто покумился, кто завел зазнобу. Бабы и девки – вот бесстыжие! – долго бежали за обозом, знать, появятся весной на полоцкой земле смахивающие на киевских дружинников пацанята…

Варяжко ехал возле князя и, шаря глазами по гомонящим лицам провожающих, делал равнодушный вид, но иногда все-таки не удерживался и оглядывался на последнюю телегу. Там, закутавшись в теплую шубу и прижимая к себе небольшой сундучок с вещами, подарок полоцкой княжны, мерно покачивалась Настена – гостья великого киевского князя.

ГЛАВА 15

Человеческие голоса вырвали Егошу из беспамятства. Он попытался пошевелиться, но не смог. Даже здоровая рука не хотела слушаться, а запекшаяся рана в груди стягивала все тело тенетами боли. Голоса приближались. Невероятным усилием Егоша разлепил тяжелые веки. Перед глазами завертелась зеленая пелена болотного мха с пригнувшимися к ней силуэтами чахлых деревьев, а потом все расплылось и возле Егошиного лица замелькали оскаленные звериные морды. «Волки», – устало подумал он и провалился в темноту. Время от времени он приходил в себя и тогда с тупым безразличием понимал, что его куда-то тащат, но неумолимая тьма вновь затягивала его в свою бездонную пасть, и все теряло смысл.

– Ратмир! – чей-то глухой голос прорвался сквозь окружившую болотника темноту. – Ратмир!

Еще не размыкая глаз, Егоша почувствовал тепло. Болотом больше не пахло, но сильный звериный дух неприятно щекотал ноздри.

– Ратмир! –вновь требовательно позвал женский голос.

По закрытым векам Егоши скользнула тень. Густой мужской бас недовольно проворчал:

– Чего тебе?

– Он очнулся! – сказала женщина.

– А мне какое дело? – мягкие крадущиеся шаги выдавали в незнакомце опытного охотника. Он подошел к Егоше, потянул носом воздух: – Брось его. Он – человек…

Человек? Егоша возмутился. Он не хотел быть человеком! Люди – это подлость и ложь. В памяти всплыло лицо какой-то старухи, которая, рыдая, умоляла дать прожить ей еще хоть мгновение, а потом вцепилась последними оставшимися в ее рту зубами в его руку… Воспоминание пропало. Егоша вздрогнул. Старуха? Он не знал никакой старухи! Откуда возникло ее сморщенное лицо? Почему он так точно знал о ее смерти?

– Отпусти меня, Белая! Жить хочу! – кошачьим визгом заметался в его мозгу дребезжащий старческий голос. Вспоминая, Егоша стиснул зубы. Белая? Та, что убила Блазня? Заглушив истошный старухин вой, откуда-то издалека зазвучали последние слова нежитя: «Ноша, предназначенная нежитям. Но ты справишься…» И Белая говорила что-то о своем бремени, грозилась оставить его на Егошиной душе… Может, это бремя – ее память? Она убила старуху? Ее воспоминания гнетущим грузом навалились на сердце и мешают дышать?

«Твои, твои, – запело что-то внутри. – Теперь твои…»

Прерывая певца, возле Егошиной головы зазвенел раздраженный женский возглас:

– Он не человек!

– Да? –притворно удивился мужчина» и насмешливо поинтересовался: – И как же ты это узнала?

– Я чую, – обиделась та.

– Чуешь? – будто принюхиваясь, незнакомец засопел носом. «Издевается», – лениво подумал Егоша и вдруг услышал: – А ты права. Я не знаю, кто он, но от человека в нем мало чего осталось.

– Ратмир, – жалобно попросила женщина, – он пить хочет.

С безразличием умирающего Егоша почувствовал сухость во рту. Откуда незнакомка могла узнать о том, чего он сам еще не успел понять? Может, она знахарка? Лечила многих, вот и запомнила все людские болячки. Но для знахарки у нее слишком молодой голос…

– Ты хочешь пить? – встряхивая Егошу, громко спросил мужчина.

Болотник невольно раскрыл глаза.

Бородатый темноволосый незнакомец не моргая глядел на него и ждал ответа. Карие холодные глаза смотрели с ледяным равнодушием. Вывернутая наизнанку волчья шкура свисала с его мускулистого загорелого плеча. «Вот откуда этот запах зверя», – догадался Егоша и повернул голову, оглядывая жилище.

Большая, похожая на звериную нору клеть была уложена сухим мхом и сеном. Ни окон, ни дверей в ней не было, только высоко под потолком виднелось округлое пятно влаза. Под ним в луче света сидела молодая женщина в мужских штанах и безрукавке из волчьей шкуры. Темные прямые волосы девки не были заплетены в косу, как принято, а свободно спадали на спину, перехваченные на затылке узким кожаным ремешком. Судя по всему, это она разговаривала с мужиком, называя его Ратмиром, и она заботилась о Егоше, потому что его раны оказались перевязаны лыком, а из-под повязок высовывались пучки пахучей травы.