Бьерн перехватил меня по дороге. Он возник на тропе — как всегда, спокойный и невозмутимый, но ничего не сказал, только кивнул и, повернувшись, зашагал рядом.

— Была у Али, — сглотнув слезы, поведала я. 0ц опять кивнул:

— Я так и подумал.

— Али сказал, что когда-то ты хотел жениться на мне.

— Хотел, — сдержанно ответил кормщик. — Тогда было сложно — тебе не верили и Али тоже. Я мог спасти вас обоих. Теперь другое дело: люди довольны, и им нравится сытое и спокойное житье. Когда Али женится, он станет здесь конунгом, а его воины тингманнами — чем плохо?

— Мне! — Я покосилась на Бьерна. — Ты предлагал жениться на мне, чтоб помочь Али?

— Может быть.

— А если нужно помочь только мне — ты возьмешь меня в жены?

Взгляд кормщика ощупал меня с головы до пят и остановился на зареванном, опухшем от слез лице:

— Это ничего не изменит. Али любит ее…

— Ну и наплевать! — сорвалась я — Наплевать! Я тоже хочу жить! Понимаешь?!

— Понимаю. — Он потянул меня за руку и послушно, словно тряпичная кукла, я поплелась следом.

— Али хотел тебе добра, — объяснял Бьерн. — Он надеялся, что ты сумеешь найти здесь свое счастье, так же как он нашел свое. Не его вина, что этого не случилось.

— Но и не моя, Бьерн! — чуть не плача, выкрикнула я. — Я тоже не виновата! Проклятые берсерки изуродовали мое лицо, и теперь никто не хочет даже ласково поглядеть на меня, а уж тем более жениться! Никто не видит, что я не хуже других девок! Вот и ты отказываешься…

— Я не отказываюсь.

Как не отказывается?! Неужели…

— Нет?

— Нет.

— Но ты ж меня не любишь?

— Ты меня тоже…

Он был прав, но я вытерла, слезы и клятвенно приложила руки к груди:

— Я полюблю тебя, Бьерн. Правда.

Он улыбнулся:

— Надеюсь. Все мои женщины любили меня. И все по-разному… Но мы слишком долго говорим об этом. Пошли…

И мы пошли.

А на другой день, когда в селище нагрянули Олав с Изотом, Бьерн взял меня за руку, вытолкнул вперед и громко, будто доказывая что-то всему миру, заявил:

— Это моя жена, и пусть об этом знают все. Глупо озираясь, я скривилась в улыбке, селищенцы зашумели, а Олав сморгнул, вымученно улыбнулся и хлопнул кормщика по плечу:

— Вот и хорошо.

Но ему не было хорошо. Это было заметно по его настороженно-растерянным глазам и задумчивому лицу. Тогда я еще не знала, что с этой же ночи забуду о нем, поэтому, встречая его обеспокоенный взгляд, чуть не прыгала от радости. Месть свершилась!

Весь день Марша объясняла мне, как и что нужно делать, чтоб понравиться Бьерну в первую ночь, но едва я оказалась в постели кормщика, все ее наставления вылетели у меня из головы. Я просто панически боялась своего мужа! Трясясь от страха, я залезла под шкуру, натянула ее до самых глаз и принялась ждать его настойчивых ласк, но Бьерн вел себя так, словно вовсе не жаждал обладать мною. Страх прошел. Осмелев, я принялась разглядывать его крепкое, сухое тело и заметила проползший с бока на грудь шрам.

— Что это?

Он улыбнулся:

— Это мой старший сын Уве. — И слегка приподнял руку, показывая еще один шрам, чуть покороче первого: — А это мой младший, Альдран.

— Они хотели убить тебя?

— Они хотели стать богатыми и знатными и не хотели ждать, — коротко ответил Бьерн. Никогда раньше он не говорил со мной так откровенно.

— Это правда, что ты убил их?

— А кто же у тебя остался?

— Сестра. Она очень могущественная женщина и живет в Римуле. Ее зовут Тора.

Ему было так больно, что я почувствовала это.

— Ты любишь ее?

— Она моя сестра…

А я-то думала, что он сделан из железа и дуба. Как я ошибалась!

Бьерн не хотел, а может, просто не умел плакать, и тогда я заплакала за него. Он утешал меня, говорил что-то ласковое, прижимал к груди, и я забыла о страхе и стыде. Захотелось всегда быть рядом с ним, слышать его спокойный голос и ощущать надежное тепло рук. Страсть к Олаву показалась глупой, как детская прихоть.

— Бьерн, — шептала я. — Бьерн, Бьерн, Бьерн…

Эта ночь изменила все. Мне уже не было дела до Олава и княжны, лишь иногда душу бередили старые воспоминания, и хотелось поплакать об ушедшем детстве. Все менялось. Мне вдруг стали нравиться женские безделушки и украшения, и я подолгу сидела возле Марши, наблюдая, как она скручивает в длинную нескончаемую нить тонкую пряжу. Бьерн заменил мне всех. На свете не было ничего отрадней его объятий и ничего лучше его невозмутимого спокойствия. В какой-то размытой дымке мимо пролетела свадьба Олава и Гейры, и на этой свадьбе я ни разу не поглядела в сторону своего бывшего дружка — ведь рядом сидел Бьерн, и только он был мне нужен…

За первыми морозами наступили настоящие холода, однако то ли в здешних землях они были менее суровы, чем в наших, то ли меня грело нежданно привалившее счастье, но я не чувствовала холода, даже когда выходила на крыльцо в одном, накинутом поверх исподницы полушубке и обнимала Бьерна, отпуская его с Олавом в поход. Этой зимой они уходили часто — Гейра собирала подати со всех своих земель. А весной Олав вспомнил о дожидающихся на берегу драккарах.

В тот день Бьерн влетел в клеть с радостной улыбкой на лице и, чуть не свалив меня с ног, принялся собирать вещи. Ничего не понимая и суетливо советуя, что лучше взять, я толклась возле него.

— Дара, Дара! — Бьерн бросил вещи и затряс меня за плечи. — Мы идем в поход! В морской поход! Понимаешь?!

О да, я понимала! Я хорошо помнила качающийся под ногами скользкий настил и грозный рев Эгира! И не собиралась отдавать ему своего Бьерна! Но сказать мужу об этом не могла — ведь он так долго ждал…

— Но как же?.. — только и выдавила я. — Может, я тоже… С тобой? Ведь я умею сражаться… Бьерн потемнел:

— И не думай! Забудь о битвах. — И, улыбнушись, добавил: — Лучше роди мне сына. Слышишь: с-ы-н-а.

— Хорошо, — кивнула я сквозь слезы. И осталась в селище…

Я не родила Бьерну сына. Я вообще никого не успела ему родить, потому что Бьерн не вернулся из того похода.

На верхушках деревьев уже вовсю резвилась пестрая осень, когда далеко в море мальчишки углядели корабли Олава. Все бросились на берег. Даже Гейра. Что-то приговаривая, рядом с ней семенил Диксин, а по бокам шли вооруженные воины, но в ее глазах было лишь ожидание.

Я тоже стояла на берегу и видела, как медленно и осторожно подходили корабли. «Рысь» уже не была самым большим драккаром, но мне сразу удалось узнать ее по высоким бортам, круглым щитам вдоль них и знакомым лицам гребцов. Только Бьерна нигде не было.

Корабли причалили. Приветствуя воинов, люди загомонили на разные голоса. Кто-то надрывно плакал, кто-то громко расспрашивал о походе и добыче, а я все еще смотрела на незнакомого, занявшего место моего Бьерна кормщика. У него было плоское, как блин, лицо и блеклые глаза. Воин заметил мой пристальный взгляд, подмигнул и улыбнулся. Он не знал, что я ждала Бьерна…

Рабов согнали на берег, добычу вынесли, и люди разошлись по домам, а я не могла оторвать глаз от «Рыси». Может, поэтому и не заметила подошедшего сзади Изота. Лив склонился и протянул мне большой узел:

— Вот возьми. Это тебе.

Я не взяла, и вещи Бьерна жалким кулем упали на землю. В грязь вывалилась его любимая теплая безрукавка. Я смотрела на нее и не плакала. Слезы текли где-то внутри, горячими каплями падали на сердце и застывали на нем большими горбатыми наростами.

— Я хочу рассказать тебе… — начал Изот.

— Не надо. — Мне и вправду не нужно было объяснять, куда подевался Бьерн. Помешать ему вернуться могла только смерть.

— Он был смелым воином, — не унимался лив. — Он сражался до конца. Теперь он в Вальхалле[44] — таким доблестным воином будет гордиться даже великий Один.

Я молчала. Какое мне было дело до Вальхаллы и одноглазого Одина?! Бьерна больше не было рядом и уже никогда не будет. Не будет его редких улыбок, его замечательных рассказов, его крепких объятий… Я уже не смогу позвать его или, провожая в дальний путь, поцеловать на морозном крыльце! И какая разница, как он бился и с кем? Уж лучше бы он вообще ни с кем не бился, а остался дома живой и невредимый.

— Мы не смогли похоронить его, — тихо признался Изот.

— Знаю. — Я подняла голову. — Его забрал Эгир.

Пока Изот рассказывал о смерти Бьерна, бесшумно подошли остальные воины. Тут были и те, что лазали со мной по болотам, и те, кого я едва помнила, и вовсе незнакомые, но все они стояли, склонив головы, и молчали. Глупцы! Чем могла помочь их скорбь, если они не сберегли Бьерна?!

— Откуда ты… знаешь? — заикаясь, произнес Изот. Я не ответила, а подошла к воде, опустила в нее ладони, и на мгновение показалось, будто пальцы прикоснулись к тянущимся издалека рукам Бьерна.

Воины потихоньку ушли. Дольше всех на берегу оставался Изот, но потом, вздохнув и потрепав меня по плечу, тоже ушел. А я еще ждала. Я хорошо знала Бьерна. Он должен был вернуться, он не мог бросить меня одну! Разве он, с его неизменной невозмутимостью, до зубам проклятому морскому великану?! Нет, Бьерн де мог пропасть вот так, не оставив даже следа, даже курганного холма, над которым загадочно шумели бы по весне белобокие тонкоствольные березки!

Я сидела у воды, думала о муже и не замечала подступающей темноты. Ночью ко мне пришел Олав. Уселся рядом и принялся что-то говорить. Он рассказывал о походе, о богатой добыче, о том, как на побережье Свей была тяжелая битва и благодаря умению Бьерна ее удалось выиграть, и как смертельно раненного Бьерна несли на корабль, но вдруг поднялась огромная, невиданная волна — он даже не знал, что такие бывают, — и украла тело моего мужа.

Олав говорил, говорил, говорил, и казалось, он никогда не замолчит. Я встала, подняла одежду Бьерна и повернулась к нему:

— Уходи, конунг. Тебя ждет жена. — И, не оглядываясь, пошла прочь.

В ту ночь я не вернулась в грод Гейры, как не вернулась и в наш дом, где все напоминало о Бьерне. Я пошла к селищу, туда, где он впервые назвал меня женой. Я помнила, как он любил сидеть там на берегу и глядеть на море. Бьерн мог вернуться после смерти только туда.

К рассвету я вышла на берег и сразу увидела его любимый камень. Усталость и облегчение навалились на плечи. Кое-как я добрела до камня и упала возле него. Больше никуда не нужно было идти…

Меня нашла Марша. Призвав на помощь угрюмого Меслава, она оттащила меня в избу, но теперь мне было уже все равно, что есть и где спать. Стоило Марше отлучиться, как ноги сами несли меня к морю и останавливались лишь возле камня у воды.

— Каженница, каженница, — шептались за моей спиной румяные, не познавшие горя Маршины дочери.

Так прошла осень, а зимой из грода приехал Олав. С ним были улыбчивые и уже давно забывшие о своих потерях Изот и Бажен. Я не вышла их встречать, но они сами ввалились в низенькую Маршину избенку. Наполнив тесную клеть запахом снега и мороза, Олав шлепнулся на лавку, заглянул мне в глаза, помрачнел и принялся о чем-то толковать с Маршей. Добрая баба причитала, тыкала пальцем то на меня, то на загороженный спиной Изота влаз и утирала слезы. Они говорили недолго. Олав все больше хмурился, а потом что-то коротко приказал. Косясь на меня, Марша и ее дочери выбрались из горницы, Изот с Баженом тоже вышли, и в избе остался только Олав. Он долго мялся, выискивал подходящие слова, а потом начал:

— Что с тобой, Дара? Люди говорят, что ты больна: ничего не ешь и иногда падаешь прямо там, где застает тебя болезнь. Марша думает, что тебе очень нужен друг…

Венедка ошибалась. Я больше не нуждалась в друзьях, я просто ждала Бьерна. Морской великан могуч и упрям, но я упрямее и, если это вернет Бьерна, всю жизнь просижу на ненавистном берегу!

— Послушай, — Олав положил руку мне на плечо, — любая жена сочла бы честью, когда все воины склоняются перед памятью ее мужа, а ты даже не пожелала заметить их горя! Зачем ты мучаешь себя, зачем позволяешь насмехаться над собой? Неужели не понимаешь, что Бьерн умер и теперь веселится в Вальхалле, у могучего Одина?

Бьерн веселится без меня? Глупости! Я засмеялась. Смех получился квохчущим, как крик больной курицы. Олав отшатнулся:

— Он не может вернуться к тебе! Ты должна не плакать, а гордиться им!

Даже если он мертв? Я вопросительно покосилась на Олава и только теперь заметила, что под его губами пролегла тяжелая, глубокая складка, а глаза утонули в едва заметной сетке морщин. Должно быть, и ему пришлось несладко в этом походе…

— Дара! Разве Бьерн хотел бы видеть тебя такой?! Ты должна жить!

И тогда я заговорила. Да нет, не заговорила, а закаркала, словно старая ворона.

— Зачем? — спросила я. Олав обрадовался. Я видела это по его лицу. Он искал ответа, но не находил, и постепенно радость стекала с его лица, как дождевые струи.

— Даже ты не знаешь, для чего мне жить, — сказала я, — Зачем ты пришел, конунг? Какое тебе дело до моей болезни? Когда-то ты был моим другом, но теперь ты мой конунг, и не более того.

— Дара!

Что он хотел доказать этим криком? Что все еще остался прежним босоногим мальчишкой, которого я любила? Но мы оба знали, что это не так…

— Однажды я уже просила тебя уйти, — произнесла я. — Прошу и на этот раз. Уходи.

Он вскочил, открыл рот, словно желал что-то сказать, но, так ничего и не вымолвив, вышел прочь. Я проводила его взглядом. Олав никогда не отступал. Он еще вернется, чтобы беспокоить меня своими дурацкими расспросами и уговорами…

Я быстро собрала вещи и вышла на двор. Марша с дочерьми стояли на обочине дороги и глядели вслед удаляющимся всадникам. Проскользнув мимо, я двинулась к морю. Теперь я пошла уже не к камню Бьерна, а дальше по берегу, к отвесным утесам, где в глинистой стене над морем были удобные пещерки. Там Олав и его речи не достанут меня…

Забравшись в небольшую, сглаженную брызгами нишу, я уставилась на море. Потихоньку, словно убаюкивая, оно шумело под скалой и вовсе не собиралось отдавать Бьерна. Оно было бездушно, ненавистно и прекрасно. Прекрасно лишь потому, что где-то там, в темной глубине, остался Бьерн, и потому, что он так любил его… Наверное, даже больше, чем меня.

Олав подметил верно — мужу не понравились бы мои слезы. «Ты обязана жить», — сказал бы он и уж, наверное, сумел бы объяснить зачем. Я закрыла глаза, Могущественные боги, как давно я не слышала его голоса, не гладила его плечи и не смотрела в любящие глаза!

Не в силах выносить одиночества, я вскочила, сложила ладони у губ и закричала. — Бьерн! — звала я Бьерн!. Но никто не ответил. Обессилев и осипнув от крика, я упала на землю, опустила голову на колени и жалобно прошептала:

— Ну зачем же мне жить, Бьерн? У меня ничего не осталось — ни родни, ни семьи, ни любви. Даже надежды…

— Тогда живи ради мести, — сказал он. — Ради чего угодно, только живи!

Я вскочила и огляделась. Рядом никого не было, но я слышала голос Бьерна! Слышала! Он все-таки вернулся ко мне, пусть хоть на миг, пусть лишь для того, чтоб спасти мою держащуюся на волоске жизнь, но вернулся! А разве хоть когда-нибудь он предавал меня? Но почему он говорил так печально?

Я вспомнила увещевания Олава. «Бьерн веселится в Вальхалле», — уверенно заявил он. А если Вальхалла есть на самом деле? Если своими стенаниями я не позволяю Бьерну достичь желанных чертогов Одина? Может, это из-за моей скорби он так печален?

Я знала о судьбе тех, кого любящие родичи не желали признать умершими. Они становились вечно неприкаянными кромешниками: Домовыми, Пастенями, Блазнями, Блудячими Огнями, или шилыханами, как Баюн… Бьерн не заслуживал подобной участи!

Прозрение и вина больно ударили по сердцу. Едва заставляя шевелиться немеющие губы, я собралась с духом и выдавила самые страшные слова, что когда-либо пыталась произнести.

— Уходи, Бьерн, — сказала я. — Я буду жить. Уходи в свою Вальхаллу к своему одноглазому богу. Веселись там и не беспокойся — я отомщу за тебя и за свою искалеченную жизнь! Я стану воином, Бьерн, и, кто знает, может, мое воинское умение позволит мне однажды войти в Вальхаллу и обнять тебя…

Показалось мне или впрямь по рукам скользнуло чье-то теплое дыхание — не знаю, но дышать стало легче, а мысли обрели ясность и чистоту, как воздух морозного утра.

Успокаиваясь, я задумалась над словами Бьерна. Жестокие боги отобрали у меня дом, любовь и надежду, но оставили ненависть. Ох как многим я должна, была оплатить в этом мире! «Слепец», — услужливо подсказала память. Да, слепой старик… Он сумел отомстить. встало разоренное лесное печище, а ведь ему и в голову не приходило, что слепой лесовик сумеет добраться до могущественного киевского воеводы. Слепцу помогли мары. Мне бы таких помощниц! Ах, старик, старик, знай я, что все так выйдет, — не смотрела бы на тебя как на сумасшедшего, а вбирала бы каждое твое слово — глядишь, и научилась бы призывать на помощь безликих ночных посланниц…

Стало холодно. Я пошарила в суме, вытянула из нее теплый полушубок и накинула его на плечи. Зацепившись за рукав, следом выскользнул небольшой тряпичный сверток. Он не удержался на покатом склоне и, весело подпрыгивая, покатился к обрыву.

— Стой! — Я поймала узелок уже у самого края и с недоумением воззрилась на грязные, покрывающие его тряпки. Каким чудом он очутился в моей суме? Может, Марша подсунула какой-нибудь свой оберег в надежде, что он излечит меня от тоски по мужу?

Я развернула тряпицы. На ладонь выкатилось темное железное колечко. Внутри него на тонких, словно ниточки, лапках дрожал зеленовато-крапчатый камень. Он походил на припаянного к ободу паука. Где-то я видела этот камень…

«Слепец», — услужливо подсказала память.

Верно. Это оберег слепца. В тот день, когда старика похоронили, его принес и отдал мне Олав.

Я повертела находку в руках. Это не был обычный оберег от злых духов, от него веяло затхлостью и темнотой, словно от паучьего гнезда. А что если?..

Я закрыла глаза и приложила оберег к груди. Ничего. Может, нужно иначе? Мои пальцы разорвали ворот рубахи, сунули каменного паука внутрь и плотно прижали его к голой коже.

— Морена! — прошептала я. — Услышь меня, Морена! Ты же знаешь, что лишь одно чувство не покинуло моей души! Пришли своих слуг, Морена, и я отплачу им жизнями моих врагов!

Похолодало. Паук в моих потных пальцах стал склизким и влажным, но ничего не получалось. Я вздохнула и уже собралась было вытащить его, но тут почувствовала легкую щекотку, словно оживающий каменный паучок зашевелил тонкими лапками. Постепенно шевеление становилось заметнее. Лапки паука требовательно скребли мою грудь, царапали кожу и тянулись внутрь к самой душе. Захотелось отшвырнуть подальше проклятый талисман, но как же тогда Хаки и убийцы Бьерна? Неужели те, что были мне дороги, не заслуживали отмщения? Если отказаться от помощи мар, то мне никогда не найти своих врагов — ведь убийцу Бьерна я даже не видела…

Стиснув зубы, я еще крепче вжала паука в грудь. Его лапы проткнули кожу, заползли в тело и принялись копаться в нем, как черви в трупе. Боль ударила, закружила, и я услышала голоса.

— Мы пришли… Мы пришли… Мы пришли… — шептали они. Преодолевая боль, я открыла глаза. Серые призрачные тени маячили у входа в пещеру, обвеивая меня холодом и сыростью.

— Говори, что ты хочешь? Говори… — шелестели они.

Я разлепила губы:

— Помогите мне найти убийц и отомстить им.

— Кого ты хочешь найти? Кого найти? — озабоченно запричитали мары. Они скользили прямо по воздуху, то становясь темными, как грозовые тучи, то обретая бледно-желтый цвет, а то вовсе пропадая, и тогда были слышны лишь их пронзительные голоса.

— Хаки Волка, — стала перечислять я. — Черного Трора… И того, кто убил Бьерна на побережье Свей. В шепоте мар скользнуло недоумение.

— Бьерна? — спросила одна, а вторая хрипло засмеялась: — Да, да, Бьерна, того кормщика, который утопил своих сыновей. Помнишь его?

— Помню, помню, — тонко завизжала первая мара, а потом обе спросили:

— А что ты подаришь нам?

— Их души.

От боли я уже ничего не понимала, но знала: если упаду или не сумею ответить, мары заберут меня в свое молчаливое царство.

— Это хорошо, — ответила одна..

— Это плохо, — возразила другая.

Я не могла больше выносить их голосов! Словно горячая смола, они лились в уши, а проклятый паук Слепца настойчиво и безжалостно терзал мое тело.

Хватит! — закричала я. — За помощь я отдам вам их души а если не сумею убить их — заберите меня!

— Вот это хорошо, хорошо, хорошо, — дружно завыли мары и, окутывая меня ледяными, дарующими забвение крыльями, завертелись в безумной пляске. — Мы отыщем твоих врагов и приведем тебя к ним, но убить их должна ты сама. Паук останется в тебе, пока не выполнишь уговора. Он не позволит тебе увильнуть!

Я и не собиралась. Только как сражаться с такой болью внутри?

— Привыкнешь, привыкнешь… — заторопились успокоить меня мары. — А теперь слушай. Отправляйся к Олаву. Убеди урманина, что спасти тебя от тоски может лишь служба в его дружине, и потребуй, чтоб он взял тебя на Датский Вал[45]. Поняла? На Датский Вал…

Они взвились вверх и тонко засвистели. На миг перед моими глазами мелькнул Красный Холм, выросшая на нем береза, а под ней невысокий голубоглазый Баюн.

— Откажись, — тихо посоветовал Баюн. — Откажись, пока не поздно.

Я помотала головой: «Нет, Баюн. Посмотри на эту березу. Когда-то мы привязывали ее к колу, чтоб она не сломалась, но прошло время, она выросла и больше не нуждается в подпорках. Выросла и я. Отныне у меня своя судьба. Прости…»

— Как хочешь, — сказал Баюн. — Только знай — мары коварны и любят причинять боль. Они возьмут свое.

Он вздохнул и пропал, словно стертый чьей-то могучей рукой, а на меня рухнула темная тяжелая пустота.

Я проспала в пещере всю ночь, а наутро пошла ц Марше. Должно быть, во мне что-то изменилось, потому что, увидев меня, она охнула и отступила к стене, а ее дочери выпучили глаза, будто две огромные лягушки. Но мне не было до них никакого дела. Я спешила. Напоминая о договоре, в моей груди тихонько шевелился крапчатый паук.

Я взяла меч, топор, лук, переоделась в одежду Бьерна и, ни слова не сказав Марше, вышла из избы. Всплескивая пухлыми руками, она выскочила следом:

— Девонька, да что ж с тобой стало?! Куда ж ты собралась?

Я остановилась, оглянулась и усмехнулась ей в лицо:

— На Датский Вал, Марша. На Датский Вал…