" Ждем. Слышна трескотня выстрелов, а потом звенящий рев мотора. Спадает ниже. Окружил над станцией и в поле средь белого снега: "раз, два" взмыли грязные столбы и донеслись удары взрывов. Снова круг. Кто-то рядом со мной: - "Вот так птица, чем гадит!" - "Не, это она несется". Еще взрыв ближе к станции. Скверно если так сверху капнет. Птицы иногда - на шляпу, я думаю, что они это намеренно, издеваясь над нами, ползающими по земле. И вот летаем. - Это последние мысли, какие помню, а дальше ничего. Дальше для описания нужны не слова, а какой-то замысловатый гиероглиф. Потому - что меня дальше не было. Наступило не забытье, а полное ничто. Если такова и смерть, то она не страшна. Но я уверен теперь, что смерть не такова. Никто не рассказал, как умирать. Из всего фальшивого, от чего не удержался Лев Толстой, вопреки совести своего дарования, - самые отвратительные по фальши страницы, где смерть Ивана Ильича. Все, что в пределах умирающего человека - гениально (неловко в отношении Толстого такая аппробация, ну - да между своими можно). А как дошел до того, чего ни один не пережил - какая гнусная фальшь. Никто не пережил смерти, никто не воскрес и не рассказал. Зато мы знаем, помним, как рождаемся. И не высшее ли счастие - это возникновения из небытия, это прояснение из тумана. Я испытываю это счастье второй раз. Это не выздоровление. Болел я тяжко в детстве и не один раз. Но в последних степенях забытья, когда родные видели, что я умираю, - я жил с необъяснимой полнотой. В один из кризисов, например, я был в лесу из гигантских алоэ. И по лесу скакал в белом бурнусе араб
      на вороном коне. Потом мне объяснили, что на окне в горшке стоял куст алоэ, а на книжной полке - том Лермонтова: "Бросал и ловил он копье на скаку". Но уверить меня в том, что у меня был бред, что я не был в том лесу - меня никто не уверит, потому что это - живейшее восприятие действительного за всю мою жизнь. А тут после взрыва подле меня аэропланной бомбы - я кончился. И вот начинаюсь снова. Возникаю из бессветного и бесцветного тумана. Но главное там не было времени, не было никаких перемен. Сначала отрывочно, а потом все в связи. Теперь мне трудно поверить, что с часа раны и контузии прошел месяц и столько-то дней. Теперь все считают 17 января 1917 года от "Р. Х.". Не все, потому что я не считаю. Для меня прошел какой-то иной срок. Я вторично возник из тумана неизмеримой бесконечности времен и пространств. Когда я настаиваю на бессветности, Марья Петровна (сестра в лазарете) не понимает. Она постигает - "Ну, совершенно темно. Черрно". Два "р" у ней мило выходит. Ну, нет, не черно и даже не "черрно". Черноты то и не было.
      БЗИК.
      Доктор утверждает, что от своего "бзика" я скоро исцелюсь. Не верю, я не тот, я - другой. Как мне встретиться с женой? Правда, у жены - родинка. Но если даже родинка. Мне не странно второе рождение. Я всегда и до того более верил, прямо ощущал, что я и раньше, в ином образе жил на земле, более верил в то, что жил, чем в то, что буду бессмертен. И мое образование меня убеждало в этом взгляде, что прошлое важнее будущего, что все творится из данного материала. Тот, чем я был, на мой взгляд, был нормальный человек. Испорчен русской жизнью, но в меру. Похотлив, но разве это плохо? А я - с "бзиком".
      --------------
      У доктора на руках (с тыловой стороны) рыжая шерсть. Брил бы что ли!
      --------------
      "Родинка" не дает покою. Как вспомню - выростаю на койке: и головой и ногами достаю прутьев железной кровати. Марья Петровна ласково: - "Опять корчится. Будьте умный, не надо". Подтыкает одеяло.
      --------------
      20 января. Написал жене.
      --------------
      АВТОКЛАВ.
      Неприятно то, что у меня вынули два ребра. Говорят: "ничего, еще опять в строй пойдете." В строй, что же. Неприятно, что мои ребра где то... Куда они девают ребра, руки, ноги. В лазарете ради экономии в каком-то "автоклаве" варят из костей бульон. - "Марья Петровна, что такое автоклав?" - "Котел. Сверху завинчивается наглухо крышкой". - "А я думал, что у автоклава широко раскрытая пасть и зубы в три ряда. Ему кинут кость, а он челюстями щелк... Этот бульон тоже из автоклава?" - "Разве плох". - "Мне не нравится из автоклава". - "Не ребячьтесь". - "Марья Петровна, по секрету". Она склоняется ко мне. Я тяну ее ближе за уголки платка. Улыбается выжидательно. - "А ребра тоже в автоклав?" Отпрянула возмущенно: - "Фу, какая гадость!". - "Мне не давайте бульона. Пустые щи". - "Щей вам еще нельзя". Конечно, это ребячливое кокетство. Ребра просто выкинули, на помойку. Прибежала вороватая собака. Ведь на ребрах осталось мясо. Ой, не буду есть бульона. Бесповоротно... Ощупать, что у меня нет двух ребер еще нельзя.
      MANGIATORE DI'CADAVERI.
      У князя Павла Трубецкого есть такая скульптура. За столом сидит упитанный и, разумеется, лысый человек. Разрезает мясо ножом. На блюде труп какого-то зверька. А пред столом, на земле, - человеческий череп, кости, оглодки трупа: добыча льва. И гиена, вздыбив гриву, жрет объедки. И у человека и у гиены одинаково трусливо сгорблен стан, - чтобы бежать при первой тревоге. Грубовато, но верно. Самое же верное, что перед человеком на столе рядом с тарелкой - бутылка и стакан. Вот до чего гиена никогда не додумается. Вино. Дух. Спиритус вини. - "Ах, Марья Петровна, хорошо бы выпить!" - Сразу поняла, но делает вид: - "Чаю дать или воды?" - "Водочки, милая. Ведь, можно достать?" - "Нет! Встанете, выпишетесь, - делайте, что угодно!" - "А когда я встану?" - "К лету. Нет раньше, если будете умным. Через месяц". - "Пусть к лету. Мы тогда с вами - на поплавок. Пойдете?" "Нам запрещено. Да и нижним чинам нельзя". - "Хотите, я поступлю в школу прапорщиков, чтобы с вами на поплавок и водочки холодненькой". - "Водки не подают". - "Да уж дадут". - "А ребра? Без ребер в прапорщики не возьмут".
      Ребра пропали. Сгнили, или их сожрал бродячий пес... Без вина труп воняет. А выпить и закусить. Гиена. Где.
      Доктор выслушивает вполне серьезно все, что я говорю. Одно из самых первых впечатлений моего пробуждения к новой жизни: таз с красноватой водой, как в кухне, когда моют мясо. "Ведь это была моя кровь?" "Да". - Доктор потер кончик носа и спрашивает: "Вам не приходилось слыхать от матери трудные были роды?" - "Да, мать всегда говорила: Трудный ты мой". Меня она зато и любила больше всех. - "Вот видите, куда бессознательно обращается память при травматическом неврозе". Он говорит со мной, как с нормальным человеком, что я уж здоров.
      Доктор про войну: "Война - травматическая эпидемия". Полагаю, что это не он выдумал. С такими волосами на руках не выдумаешь.
      --------------
      Ухудшение. Доктор волнуется, разводит руками. Марья Петровна в его отсутствии со злостью: - "Докорячился". Меня охватывает иногда такое чувство полноты, что кажется надуваюсь и вот лопну. А тощой - рука на одеяле, как куриная лапка из супа.
      --------------
      "Марья Петровна, женщинам не надо в солдатских лазаретах". - "Много вы понимаете". - "Немножко". - "Много бы без нас осталось живых. Он как труп режет. А мы кровь держим". - "А вот у меня швы разошлись". - "Не корячься". - "Меня тянет". - "Хороший признак. Скоро встанете". - "Подите сюда. Можно?" Она терпеливо и серьезно, но без скуки: - "Можно!" Я волнуясь, отстегиваю кнопки у нее на груди и обе руки ей за пазуху. Теплая, мягкая. "Ну, будет! Вы думаете, он этого не знает? Он то понимает, что без нас ноль вся его асептика, антисептика. Не корчись. Будь солдатом!"
      --------------
      В ее словах не все вздор. Он ковыряет с таким равнодушием, что от одной злости не больно. А когда она с ртом сведенным в гримасу сострадания снимает кровь комками ваты - мучительно. Будто рукой попал в осиное гнездо. Но если бы не этот милый рот, сведенный болью за другого, чужого человека, то и ковырять я ему не дал бы ни за что.
      --------------
      Теперь я и без доктора знаю, что дело быстро идет к "востанию". Хорошее слово, а забытое. Скоро я востану. Сегодня Марья
      Петровна мне: "Опустила в ящик ваше письмо". - "Как, только теперь!" "Раньше нельзя было". Письмо жене.
      --------------
      Прибирает на столике. Спрашиваю: - "Почему у меня отдельная комната?" "Потому что вы интересный". Переспрашиваю: - "Интересный?!" - "Да". Взглянула на меня. Всплеснула руками и упала в припадке смеха на стул: "Ой, уморушка. Интересный!" Она вытирает слезы. Я обиженно: - "Не понимаю, чего вы". - "Ему интересный. Ему честь и слава, что он такого на ноги поставил. Контузия интересная". - "Я думал, вам". Вполне огорченно. Она сердито, устало и брюзгливо: - "У меня таких интересных семь человек да неинтересных..." - "И как же, со всеми то же". - "Кому надо то же, а кому и не надо". Несомненно, я выздоравливаю - новый тон. И будто в первый раз вижу, что она не молода, - нет у ней не старое, а древнее лицо. Мужа убило еще в 1914. Кадровый офицер.
      --------------
      Что если из головы они у меня какой-нибудь винтик вынули. Беда их, что они и сами не уверены "что к чему". Точно не знают. Эмпирики. Ни одной такой машины не сделали, а смотрят как на машинку. Лежит живое, а эмпирик ковыряет: нужен ли вот этот винтик. Обойдется и без него. Давай-ка вырежем на пробу. Там видно будет. Да ведь во мне есть, и должны быть такие винтики, что он за всю жизнь только один раз и потребуется. Будешь вот ходить, говорить, действовать и вдруг на самом интересном месте: "крак" - винтика не хватает. Того самого!
      --------------
      Санитар Гарницкий достал разведенного спирта на один прием. Марья Петровна изволила очень сердиться, потому что разит, спирт плохой. Но хорошо - все поплыло и закачалось. Вино сильно тем, что оно все берет под сомнение - даже законы тяготения. Так и поется: "Дурак, зачем он не напился?" Ну, Коперник-то был уж наверное пьяница.
      --------------
      Пить, как и с женщиной, не надо частить. Хронически и то и другое утрачивает смысл.
      --------------
      Выйдя из лазарета, я имею формальное право на рукав красную нашивку, что был на войне ранен. Формальное, но не нравственное.
      Надо дорваться до живого мяса. А я как Иванушка дурачок на Жар-Птицу, задрав голову, смотрел. Она мне и "капнула". Да и тот, который летал, наверное смотрел: что бензин, да нет ли перебоев, да высота. Хлопот полон рот. От того-то и возможна война, говорит Толстой. Нет. Возможна-то она быть может и поэтому, а вот, полагаю, что выше самой яростной любви - наслаждение потаранить дирижабль своим аэропланом, зная наперед, что - гибель. Хотя и миллионные армии, а наслаждаются войной немногие.
      --------------
      В одной России - двенадцать миллионов под ружьем. Что там великие переселения народов. Никогда еще не было столь грандиозных движений людских масс. Никогда во вселенной на памяти людской. Никакие масштабы, никакие слова неприменимы и никакие принципы. Принципы придут изнутри этих вооруженных масс. Горе невооруженным! Сила "гигантская", "колоссальная" так сказать, ничего не сказать. Сила эта не-человеческая. Она порядка космического.
      --------------
      Если сила космического порядка, то как ею распорядиться? Какую ей дать по плечу задачу. На чем вы ее утомите, чем обманете. Слышу голос: "Обманем".
      --------------
      Командовать армией в двенадцать миллионов человек нельзя лишь потому, что никто еще в мире такой армией не командовал. "Наштаверх" напоминает "штаны вверх", т.-е. подтяни штаны, а то - не видишь - они у тебя (от испуга) свалились.
      НАГАЕЧКА.
      8 февраля. "Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя - воспомни, как гуляла ты восьмого февраля". Студентов больше нет, а есть студенческие роты, откуда прямая дорога - в школу прапорщиков. На погоны звездочку, галифейки, "фрэнч" - хоть недельку другую покрасоваться. И как девушки льнут. Надо забеременеть, а то ведь его убьют... А казарма отдана на съедение вшам.
      Мы пели про нагаечку, и считалось чуть ли не революционной, во всяком случае запрещенной песней. Ну, понятно, если бы еще
      казаки или жандармы пели, которые нас пороли. Мы пели, упивались. Все поротые. И прапорщики поротые (духовно). И Скобелева, нашего непревзойденного военного вождя, запороли на смерть две немки... в гостинице. И он "от неземного блаженства" скончался. Нет, Скобелев, упадочный герой войны. Суворов, а не он, - наш военный гений. Суворова, надеюсь, не пороли. Он-то парывал!
      --------------
      17 февраля. Приезжала жена. Ахнула, всхлипнула, все как следует быть. Я ей: - "У вас есть родинка?" Вытерла слезы, посмотрелась в зеркальце (в сумочке) и, стрельнув глазами: - "Какая родинка?" Я уже нехотя: - "Та!" "Да." - "Покажите." - "Вы с ума сошли!" Вспыхнула, как девочка. - "Ну, не надо!" Она воровато огляделась, глаза подернулись влагой. - "Могут войти?" "Могут!" Посмотрела на занавешенное окно и торопливо путается руками в складках платья...
      --------------
      Прощаюсь с женой. Вялая рука. - "Что же ты мне скажешь?" Кокетливо. И опять слезы и платок и зеркальце. Молчу.
      Уехала. На прощанье букет цветов. Плохие этой зимой цветы в Петрограде. Дохлые. Видно здешние.
      Женщина - земля. Мы землю обнять хотим, вдохнуть в нее душу.
      Опять под подушкой книжка. Новый мученик - Григорий Распутин. Снимок с трупа и объяснено, что одна рука в кулак сжата, а другой благословляет. У Распутина сила в руках была: гладил, ласкал руками, "на руках носил". Женщине нужно и силу и крепость мужской руки ощутить, а не только то. Это мужиковатое искусство ласки в культурном обществе полузабыто. Врачи с своим сомнительным массажем тщетно пытаются воскресить.
      СОЛНЦЕ.
      Первый раз на улице. И солнце. В Петербурге - солнце! В "Петрограде". Не могу примириться с этим сладковатым словом. Водили в Эрмитаж. Боже мой! Этот откровенный стук сапог, клюшек и подожков по звучному паркету. Им скучно, разве локтем подтолкнешь на Диану Кановы. И стыдливо отведет глаза. Но топают удивительно.
      "Я вхожу во дворец к богачу и ковры дорогие топчу". Поэт, а унизился до того, чтобы в этом насладиться. Видно, что ему и
      харкнуть на ковер, чтобы утвердить себя, необходимо. А солдатики топчут так просто, естественно, как лошадь по мостовой, как ломовики, которые привезли во дворец тяжелый рояль. И гул под сводами. Вот так же наивно топая и войдет во дворцы мужик - прямо с улицы.
      --------------
      Зашел разговор о дворцах. Петров - из Семеновского полка (два Георгия), объяснил, почему так, а не иначе берется "на караул" по дворцовому. По установленному с 1896 года приему ложа винтовки не отставляется от ноги. Во дворце у дверей стоят парные часовые. Он проходит через дверь. При Александре III - винтовку на шаг вправо, приклад на пол. И от стука двух прикладов о паркет такой гул пойдет по анфиладам! Александру III нравилось. Этому - нет.
      ГЕРМАНСКОЕ ПОСОЛЬСТВО.
      Окна германского посольства все еще забиты. И как тогда вылили из нижнего окна синие чернила, так на красном граните до сих пор потеки. Голубая кровь.
      Вспоминаю тот вечер. Дым, блеск пожарных касок. Запах гари. На мостовой обрывки немецких книг: поднял, что-то о России. Толпа. Студент рвет в мелкие клочки и раздает на память обрывки красной флажной ткани. Над троном в тронном зале посольства висело чернокраснобелое знамя. Его и разорвали в клочки. А трон? Сломали.
      --------------
      Уныло висят над подъездами тряпки с красным крестом. Закоптели и порвались вывески на коленкоре. И слякоть на мостовой. Солдаты повисли, словно пчелы, когда роятся, на подножках вагонов. Голодные дети. Растерянные взоры. И какая-то новая тихая торопливость в уличном движении. По-мышиному шмыгают. Остановится на миг у гастрономической витрины - шмыгнет дальше к магазину белья, оглянется по сторонам и дальше, чуть не бегом.
      Досадно приспособлять свой шаг к тем, кто на клюшках: как с ребенком гуляешь, который только учится ходить. Сестра, наша гувернантка, нет-нет остановится и посчитает свой выводок. На бульваре у Исаакия сели покурить. Еще слабость.
      --------------
      Раненые надоели. Я этого не ощущаю, потому что в первый раз. А кто с третьей или четвертой раной - те сравнивают. Пища
      с года на год хуже. Уж теперь тебе миндального пирожного не принесут, или яблок "а то берь" - "какой берь". - "Берь, товарища во рту тает без всякого остатка - только много кушать нельзя, слабит". Сиделка: - "Не довольны еще. В деревне чему были рады, а тут "берь". Вас еще кормят, а погляди, как чиновники живут". - "И вы, мадмазель, в деревне не в таких туфельках на пяти вершках, как козочка" - "Я деревни-то не помню". "Напрасно".
      --------------
      19 февраля. Сегодня был у нас агитатор по случаю дня освобождения крестьян. Писатель. Говорит нам (раненым). - "Не зовите меня барином". - "А как же вас, барин, звать". - "Я такой же как и вы, зовите меня товарищем". "Гусь свинье не товарищ, барин". Захохотали. И он смущенно, тоненько так вторит нашему смеху. Нашелся: - "Я, говорит, не гусь". И пошел про "гусей лапчатых". "Как сладки гусиные лапки, а ты их едал?" Барин до сих пор кушает гусиные лапки, а мужик?! Слушают и вижу, что мужики наслаждаются словесной тканью, как музыкой - ловко он от слова к слову плетет свою паутину. И тут кто-то с задней скамьи (для таких случаев в столовой вроде школы скамейки сдвигают) - "Да не нежничайте вы, серые черти". И точно - какая вонь! Опять же с задней скамьи: - "Это они, барин, от удовольствия". Хохот, и тот опять подвизгивает. Но со смешком: - "Тут русский дух, тут Русью пахнет". И от этого места снова пошел, пошел, пошел. - Что русский дух. Духа не угощайте. Духоборы. Лев Толстой. Смертная казнь.
      Впервой вижу не с той стороны роль, в которой и сам бывал неоднократно. Они, т.-е. мы, раненые, в отношении своем к этому литератору все равно как бывает: видишь, тащит на гору зернышко муравей; отнимешь, скатишь вниз муравей опять за свое без думы и без передышки и, наверное, без сомнения. Втащил наверх, и опять столкнуть. Жестокая забава. Раненые, по всему сужу, что говорили своего после, видели ясно куда свою речь он клонит каждый раз, как его "стаскивали". И это им было скучно, потому что это то им и без всяких слов давно и лучше известно и понятно. Тому же казалось, что нас (их, мужиков) надлежит сдвинуть с некоей мертвой точки. И он начинал это каждый раз с таким стихийным бессознательным напором инстинкта, что, видимо, начинал физически слабеть перед нашей тупостью. Отирает пот. Пьет чай. А они с добродушной жестокостью репликой, к делу как бы не идущей, все сталкивают его к началу. И устали давиться смехом. Он им доказывал несомненную
      истину, что "дважды два - четыре", а они ни за что прямо не скажут: "Знаем, и знаем еще больше: что ты сам веришь иначе. Если б так проста была истина, ты и не пришел бы сюда. Дважды два не есть четыре, а четыре плюс какой-то иррациональный остаток, привесок. Сам ты бродишь на краю темноты. И если не хочешь с нами делиться сокровенным горем своего сомнения, а хочешь нас учить - значит, ты барин... и мы начинаем вонять".
      Что-же за стена между ними? Он умрет, доказывая. Но если он до смерти станет доказывать, то может довести до озверения: все ярясь, его будут стаскивать: - "Доказывай с начала." И изойдет духом.
      Провожали тепло. - "Спасибо, товарищ-барин, все поняли очень хорошо. Приходите еще".
      --------------
      Нет, солдаты, облипшие трамвай, никак не похожи на пчел. Это вши. Я видел в казарме - рубашка шевелится, столько. И трамвай, облепленный солдатами, мчится, подобно псу, которого "заели". Он думает, что отстанут, растеряет. Не тут-то было.
      --------------
      Из лазаретов выйдут люди со вкусами, весьма обогащенными. Война всеобщий, обязательный народный университет, чем бы ни кончилась, хоть позорнейшим миром - она даст победу иначе недостижимую, или в очень большой срок. Такое движение и столько наглядных уроков! Разве еще чудовищный голод мог бы привести в движение эти полчища и так переместить народы России. Где черта оседлости? Где кончается Польша? Куда сдвинута Малороссия? Густо, на крови замешано. Что то испечем из такого крутого теста. И сколько скрещиваний. Жаль, что много впустую. За "в пустую" и наказываются сифилисом. Все-таки много будет детской нови - брюнеток с голубыми глазами и шатенов с карими. Много вздора и предрассудков рассеется.
      ТЕМНОЕ ПЯТНЫШКО.
      Доктор утверждает, что если я не буду обращать внимания, то действительность в моем самосознании исчезнет. Надо забыть, не центрировать внимания. "Ну, а если вы будете все внимание устремлять на эту точку - то увидите много интересного, только за последствия никто не поручится. Я с вами говорю, как с человеком, вполне владеющим собой." Точка, о которой он говорит, - неуловимое
      пятнышко, явилось у меня в зрении (хочешь смахнуть и все вьется). Но как же не смотреть в эту точку, если я и ночью вижу знаю, что пятно будет расти и тьма меня обнимет. Черный зев этой тьмы я вижу. - "Я вам пропишу консервы". На глаза - темные очки. Да ни за что!
      --------------
      Доктор: - "Контузия интересна тем, что она сотрясает все существо. Рана что - простое механическое повреждение. На мой взгляд ран интересных не бывает. Конечно, и рана сопровождается всегда некоторой психической контузией. Но нет этого общего потрясения, как от близкого взрыва. Знаете пересыщенный раствор: чист, прозрачен. Встряхнули - и тотчас обнаруживает свое кристаллическое строение. Так и контузия выводит на дневную поверхность дремлющие способности и инстинкты. В эту войну контузии почти преобладают над чистыми ранениями, если не количественно, то качественно. Война встряхивает... И поймите это прямо, физически. От того, что в стране столько "контуженных", Россия стала иной".
      В лазарете есть, по словам доктора, очень интересные больные. Он мне указал двоих.
      Петряев. Общая контузия при взрыве "чемодана". Из Епифанского уезда. Ничего сразу заметного. Веселый. Совсем выздоровел. На балалайке играет вальс "На волнах Венеции" так, что хожатки ему "все что угодно". "Чего же интересного?" - "Вы его за общим столом посмотрите". И точно. Зачерпнув супу, он сначала держит ложку над баком и над ложкой пальцем левой руки помахает. Потом вдруг задумается и из ложки льется. Тут на него прикрикнут: - "Не задумывайся!" Он испуганно несет ложку ко рту и хлебает. И торопливо, сконфуженно носит ложку за ложкой. На лице - усилие. - Что это он? - Есть выучить пришлось. Он из голодающей губернии. "Не доедают" нормально, из года в год. Он ложку то не доносил, а то и мимо рта проносил после контузии. Первое время даже рука не подымалась, чтобы есть. Выучили. А пальцем над ложкой что? "Сам не знай, чего колдует".
      Я думал над этим колдовством ночь. И разгадал. Утром спрашиваю: - "Вы, товарищ, из какого села?" - "Из Ивановки. А что?" - "Пашете?" - "А как-же!" - "А навоз вывозите на землю?" - "Да стали вывозить. Отец еще не вывозил. Не родит. Бывало раньше, скотину на двор не загонишь: ноги ей объедает." - "Мух, чай, было много?" - "До страсти! Ложку ко рту не дают поднести. Смахнешь, да скорее в рот." - "То-то вы колдуете." Расцвел: "Верно ведь!" За обедом,
      смотрю, - левую руку в карман. И пробует есть "без колдовства". Нет! Взглянул на меня, подмигнул, и попрежнему, спугнув невидимых мух, понес ложку ко рту. Я смотрю ему в рот и вокруг вьется, вьется - моя муха. Мне стало так тошно, я бросил ложку и ушел. - Марья Петровна на меня прикрикнула: - "Снова за старое!"
      --------------
      Никонов, пока он в лазарете, ничего. Грубый мужик и все. С ним неладное, когда нас с гувернанткой посылают гулять. Он, как все, шутит, занимает сестру разговором (она ему нравится), а потом внезапно, как ветром его дунуло: рванется, кинется за кем-то встречным, смотрит вслед. - "Опять знакомого увидал?" Он, сконфуженный, догоняет нас, постукивая палочкой по панели. - "Да, братцы, чудеса. Опять обмишулился". И в глазах испуг от чужого людского множества. Вначале, после контузии (его вбило в болото взрывом) он "с ума сходил" от того, что во всяком встречном "обознавался" то "братчика Андрея" встретит, то свата, то шурина. Ночей не спит и до сих пор. И все ладит убежать домой, да нога пока мешала.
      --------------
      23 февраля. Доктор - убежденный хирург. Он даже по старому говорит, что кончил "медико-хирургическую академию", а не "военно-медицинскую". "Война", говорит он, "поставит хирургию на ее прежний пьедестал. Профессор Эрлих, казалось, нанес хирургии удар сокрушительный: "одним махом всех побивахом". Варфоломеевская ночь всем болезнетворным началам. Война все перевернет. И верьте мне: сифилис опять будут лечить каленым железом. Не буквально, а хотя бы оперативной стерилизацией зараженных, чтобы не плодить гнили, и мерами хирургии общественной. О благоустройстве ......... придется подумать да подумать. Смешно сказать, - готовились к войне, а солдату здоровую ..... не обеспечили. Что солдату! Офицеры не обеспечены. И что в результате: в Варшаве в госпитале 200 коек заняты были сестрами в злейшем люесе. О резиновых шинах для автомобилей заботились, а презервативы до таких цен догнали, что не то-ли бы солдату, - прапорщику не доступны".
      Он в таком духе говорит. Я передаю в обобщенной форме свод его мыслей.
      --------------
      Доктор более прав, чем видит в своем окошке свету. Мысль его следует развернуть. И в политике, и в экономике, и во всем восторжествует хирургия. Хирургия magna, а не стерилизация magna.
      Песенка травоядного социализма спета. Социализм увы, не сальварсан для пораженного злокачественным худосочием людского стада. Социалисты-терапевты уступят свое место смелым операторам. Будут с отвагой эмпириков "резать по живому". Больному будет казаться, что режут зря, по здоровому месту. Ничего, отхватят и выбросят. И прибежит гиена, и пожрет. Гиенам готовится пиршество небывалое.
      КОБЗИНА.
      Перед приходом Кобзиной проветривают палату сами раненые. И строго, чтобы при ней не "выражаться" и не "нежничать" - таково общее постановление. Накануне урока накурено, где можно, невероятно - помогает "уроки" готовить. Петров с клюшкой по корридору и в такт каждому удару твердит: - "Бег, беда"... Пришла. Они выстраиваются в корридоре. С мороза румяная. "Здорово, молодцы". - "Здражала госпожа учительша". И учит. Такие загагулины выводят ("пальцы не крючатся") и хоть с проседью иной, а голову на бок, щеку языком подпирает, а ноги под столом накрест - не умещаются. - "За что вы ее так любите?" - "Мы ее за то уважаем, что уж очень аккуратненькая и крепенькая такая. Главное - коротышка".
      --------------
      26/II. Лазарет опустел, кроме прикованных к койкам. Доктор тоже, наверное, на улице - не явился. Ведь - хирургия. Режет где нибудь. Трамваи на улице стоят вереницей.
      --------------
      27/II. Преображенцы и волынцы обстреливают казармы саперов. "Неужели же Щедрин верно понимал нашу революционную стихию": "И сбросили с раската Ивашку Беспятова", так кажется написано в нашей сатирической библии.
      По улице прошли солдаты. Стреляют вверх. Впереди оркестр, играет великолепный австрийский марш "Под двуглавым орлом". А надо бы играть, если не марсельезу, то хоть преображенский марш. Ну, это выправится.
      БЕЗ БАРРИКАД.
      Революция без баррикад, революция, сметающая все общественные и политические преграды. Баррикады и в 1905 году были ненарядны - в Москве: собрание хлама с задних дворов. Какие-то романтики
      отдали все же дань прошлому: на Литейном построили баррикаду. И даже пушка. Снег выпал и покрыл баррикаду и пушку белыми пышками. Видно, что баррикада не нужна. Революция, как дух божий над бездной анархии, носится по улицам в образе автомобилей, битком набитых солдатами. И стреляют или просто вверх или по крышам, где мерещатся полицейские пулеметы. Великая Французская революция вся была в уровне улиц. Воистину - площадная революция. Великая русская революция первая с высоко поднятыми головами. Все время в диком возбуждении толпа глазеет вверх. И если бегут в ужасе, все с поднятыми головами - ждут удара сверху. Так можно споткнуться и шлепнуться.
      Да, нельзя не бояться "сверху". Откуда-то с крыши вдруг прочертит по стене и окнам пунктиром дырок и выбоин пулемет. И с каким воем все падают и ложатся на землю пластом. И взывают: - "Броневик, броневик, - сюда!" И несет - в грохоте залпов. Небо и земля. То возносимся, то падаем. И нет краше в жизни этих огромных взмахов душевной качели.
      Лазареты высыпали на улицы. Хоть и холод, иные в халатах и туфлях. Сколько инвалидов. Обстреливают крышу дома и одноногий солдат поднял, шутя, свою клюшку и целится из нее по крыше, где сидят городовые.
      Полиция забралась на крыши с своими пулеметами, мысленно подмигивая: вы будете строить на земле баррикады, а мы вас сверху. И обманулись. А мы вас снизу. Мчится автомобиль. Ура. Ура. Автомобилю!..
      ХЛЕБ.
      Первым делом Совет Рабочих Депутатов вспомнил, что войска с утра до ночи на улицах не евши - надо накормить. Первое слово о хлебе. Вот это дело. Отныне власть в руках тех, кто о хлебе первый вспомнил, кто накормил. И горе им, если они об этом потом забудут.
      --------------
      Иду мимо Казанского собора и потянуло влево, к пестрой "берендеевке" Воскресения на Крови. Молятся, поют панихиду над пустым местом - огражденным решеткой куском булыжной мостовой, где убили царя. Народу очень мало. Но не забыть, что - сегодня первое марта, со стороны попов большое мужество.
      Неумно, что на таком месте - кричащий монумент. Как не понимать, как ни толковать событие, памятник-то поставлен чему: "Здесь царя убили". Тысячи, миллионы проходят по Невскому, вся Россия: кто за делом, кто по службе, кто за девочкой. И каждый глаз косит: "Ага, тут однажды царя убили". Скорее бы тогда кровь стереть, песочком свежим засыпать, все привести в самый будничный вид: ничего не случилось. И чтобы знаку никакого. Потом, через столетие что ли, поставить скромный "голубец", какие ставят на месте убийства при дороге. И пусть лампадка горит. А так вышло глуповато. Но если глуповато, то кто же сейчас тут молится. И за кого? Вот каким жарким кустом горит канун. Нет, это не по царю. На коленях женщины под черным крепом. Вдовы, матери и дочери убитых на войне. Свечей сколько - все по воинам, на поле брани убиенным. Воскресение на Крови. И еще говорят, что мы нация мирная...
      Что-же на улице: революция, или прямое продолжение войны? Или это немцы пробрались в Петроград и с крыш жарят из пулеметов? Или немцы ворвались в столицу, и наши войска с крыш ведут последнюю оборону?