Еще день прошел.
      Наступил вечер. Саша и Алеша опять тянут меня к телефону.
      Не хотелось мне беспокоить уставшего человека - да разве от мальчишек отвяжешься? Позвонил, узнал, что делается на заводе.
      Объявляю ребятам:
      - На десять дней Русаков не согласился.
      Тут уже Саша обрадовался:
      - Ага, по-моему выходит, по-моему! Там не десять, а, наверно, двадцать надо!
      - Да, - снова говорю я, - на десять дней не согласился. Изучил чертеж и обнаружил, что штамп можно сделать быстрее, не за десять, а за девять дней с половиной.
      Саша от удивления только рот разинул. Впрочем, и Алеша не сумел произнести ни слова.
      Я продолжаю:
      - Суть в том, что Николай Николаевич знает, что такое Индия. Бывал там как депутат Верховного Совета. Ведь наше Советское правительство крепит дружбу со всеми народами. Теперь послушайте, что нашего депутата там глубоко опечалило.
      И я рассказал ребятам о бедах и несчастьях этой великой страны. В Индии плодородная земля. Щедрое солнце, яркое голубое небо. Но редко выпадает дождь. Из-за этого чуть не каждый год у крестьян гибнут посевы. Одно спасение: надо поднять воду из рек и пустить ее ручейками на поля. А это под силу только крупным машинам...
      - Значит, нужны электростанции! - подхватил мой рассказ Алеша. - И они обратились к нам, на завод "Электросила". Потому что в Индии знают, что мы им поможем... Все ясно!
      Вставил слово и Саша. Но у него свои мысли:
      - А как, скажите, пожалуйста, Русаков убавил полдня? Даже непонятно. Спросить бы его по телефону.
      - А разве я не сказал? Эх... - посетовал я на стариковскую забывчивость. - Николай Николаевич, - говорю, - пошел на очень смелый шаг. Готовя штамп, инструментальщик - сами видели - то и дело заглядывает в чертеж. Казалось бы, пустяковая задержка в работе: минута-другая - есть о чем говорить! Но штамп для детали в индийскую машину особенно сложен, и как подсчитал Русаков - на этих минутках за десять дней он потеряет полдня!
      Нет, такого Николай Николаевич допустить не мог.
      А как быть?
      Заучить этот чертеж - иного не придумаешь. И слесарь-инструментальщик Русаков усилием воли заставил себя это сделать.
      Был чертеж на листе бумаги: сложный - из густой сетки линий, со множеством цифр. Теперь чертеж как бы отпечатался в памяти Николая Николаевича.
      Вечерок Русаков просидел над чертежом.
      А утром, придя на завод, объявил:
      - Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной.
      Он запевает песню
      Это было утро вторника.
      Потом наступил день, Алеша пришел из школы - и сразу к календарю, который у нас на стене.
      Постоял перед календарем, потоптался. Протягивает руку к листку:
      - Уже можно сорвать?
      - Что, - говорю, - за спешка? Вечером сорвешь, как всегда.
      А сам догадываюсь, что у мальчишки на уме. Хочется ему поскорее начать счет заводским дням; но зачем же портить календарь?
      Вечером пришел Саша, и друзья, сорвав листок, припрятали его со словами:
      - Первый день работы у Русакова кончился. Полезай, вторник, в коробку!
      Но мальчикам не терпелось заглянуть и дальше в календарь.
      Тесня друг друга лбами, они приподнимали листочки.
      - Среда... четверг... пятница - это уже четыре дня. Суббота и воскресенье - выходные. Дальше - понедельник, опять вторник, среда...
      Наконец отметили красным крестиком листок, на котором кончатся девять дней с половиной.
      - Деда, мы его поздравим, правда?
      - А подарки за это делают?
      - Лучший, - говорю, - подарок для Николая Николаевича - это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает... Согласны?
      - Согласны, - сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: - Ну только еще разочек... Ну пожалуйста... И больше не будем звонить...
      - Уговор?
      - Уговор.
      Оставалось взять трубку телефона.
      Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.
      - Что? Что?.. Еще на день убавили - да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники? Их заслуга?..
      Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с учеными, прибавили скорости станкам, кроме того... Но я уже его не слышал. Мешали мальчики. Словно ошалели от радости. Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...
      Так и не дали договорить по телефону.
      А Николай Николаевич:
      - Извините, некогда... Спешу!
      - Куда же? - удивился я. - Сразу после работы, без отдыха, да еще глядя на ночь?
      А он смеясь:
      - Песни петь!
      На этом телефонный разговор прервался.
      Пришла и кончилась среда.
      Мальчики сорвали еще листок календаря.
      Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.
      Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали - и отправились спать.
      Наступил четверг. Вечером Алеша и Саша сорвали листок календаря, третий по счету.
      Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, - геройское ведь дело начал!
      Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.
      Наступила пятница.
      Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.
      Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да ладно, не обижаться же деду на внучат!
      Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвертый по счету листок календаря, но тут зазвонил телефон.
      Ребята замерли в ожидании.
      Я схватил трубку.
      Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: "Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни..."
      Только после этого поздоровался.
      - Хорошая, - говорю, - песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!
      А он опять поет. Пропел мне из песни последний куплет: "...И на Тихом океане свой закончили поход..." Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь. И опять пропел эти слова - да настойчиво так: "...свой закончили похо-од!".
      Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: "Да ведь это он о себе..."
      - Николай Николаевич! - закричал я в трубку. - Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...
      - И штамп готов, - сказал Николай Николаевич. - Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.
      Ошеломил он меня. Не найду что и сказать.
      - Наверно, - говорю, - здорово устали?
      - А об этом, - отвечает, - даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака - да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!
      Потом он сказал так:
      - А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь - ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком - и опять чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, - сказал Русаков, - а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. - Он рассмеялся. - Вот, говорит, - какими делами ворочу! А поглядеть на меня - кто я такой? Да простой рабочий!
      Я дружески поправил его:
      - Извините, - говорю, - Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы - гражданин великой страны Ленина. И в этом вся суть.
      Знамя Ленинграда
      Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.
      На экране - Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.
      Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.
      В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим переговариваемся.
      Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нем еще и еще.
      Вот и сейчас Алеша деловито наморщил лоб и спросил:
      - А как это все-таки у него получилось - что золотые руки?
      - Как у всех, - ответил я. - Сначала была школа, уроки труда...
      - Ну хорошо, пусть уроки труда... - Алеша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. - А дальше как было?
      - А дальше, - говорю, - Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей "Электросилы".
      Алеша отступался:
      - А потом?
      - На заводе, - говорю, - парнишка сказал, что хочет стать слесарем.
      - А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?
      Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...
      Между тем Октябрьский праздник продолжался.
      Зазвучал оркестр - и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.
      На площадь вступали колонны рабочих.
      Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьем полотнище красовались четыре ордена и звездочка города-героя.
      Наш город - ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время - неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.
      Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.
      Но вот оно вновь на экране.
      Теперь знаменосец шел как бы прямо на нас. Через плечо у него - широкая лента.
      Красиво и торжественно.
      Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алеша, Саша или я. Воскликнули в один голос:
      - Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.
      И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.
      - Мы здесь! - кричали они. - Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я - Алеша! Видите, видите?
      Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.
      Но мальчики, увлекшись, забыли об этом.
      - Увидел, увидел нас! - обрадовались они. - С праздником вас, Николай Николаевич!
      Я не стал их разочаровывать.
      "Пусть, - думал я, - техника еще не во всем совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?"