- Есть огонь - добра горилка! - зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь.
      И все мы подняли чарки.
      За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших.
      Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.
      Как видно, я не успел справиться с собой - и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса.
      Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) - уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.
      И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке.
      - Еще одно сообщение... - начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались.
      - Вижу, - говорю, - хлопцы, дулю мне готовите?
      - Дуля кисловатая, - рассмеялся Филиппенко.
      А Крысько:
      - Угадайте, про кого разговор?
      "Кого же, - думаю, - мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли на Малюгу?"
      Так и есть - угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся.
      Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома.
      И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую - и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.
      Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.
      К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.
      Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.
      В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.
      Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку "Бронепоезд "Гандзя""!
      На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир.
      Потом за нас принялись газеты...
      Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу
      Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.
      После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.
      Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.
      По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву.
      А что сталось с бронепоездом?
      Два вечера воспоминаний - и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске.
      С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора.
      Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых.
      Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной "Гандзей".
      Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!
      С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.
      Одели здесь как следует и бойцов - в кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку. Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!
      На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков - в боях с белогвардейцами она не знала поражений.
      "Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей - массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.
      20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от врага.
      Только Теслера бойцам не удалось повидать.
      * * *
      Ивану Васильевичу Крысько был подан "газик". Для поездки ветеранов "Гандзи".
      "Нелегко, - подумал я, - товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу - историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь".
      Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: "Пополнить реликвии гражданской войны - это же святое дело!"
      В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я.
      Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница Хмельницкий.
      Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину - но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.
      Едем дубовой аллеей.
      Что ни дерево - Тарас Бульба в лесном царстве.
      На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва.
      Выходим из машины, вчетвером беремся за руки - не обхватить дуба! Кличем шофера: "Становись пятым!"
      Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра - Винницу и Хмельницкий.
      Сто километров двухсотлетних дубов.
      Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?
      А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый - да с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.
      С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик", направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.
      Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.
      Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.
      Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.
      Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела - насквозь светится.
      На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.
      - Лукьян, угомони собаку! - крикнул Крысько. - Встречай, командира привезли!
      Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.
      Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
      Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.
      Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так - если не отнимешь - до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал - работает в Харькове на тракторном заводе.
      Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
      - Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на "Гандзе"?
      Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки...
      Я встал.
      А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
      - Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда "Гандзя".
      Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал "ура".
      Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.
      Но вот кончается дубовая аллея - сто километров позади, - мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.
      Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.
      Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное - деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах электричество, над крышами - рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую - велосипед, мотоцикл, легковая машина.
      Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.
      По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.
      А вот и Хмельницкий - милый нашему сердцу Проскуров!
      Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом - новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов - все новое, незнакомое. И вдруг - аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.
      Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.
      Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
      И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение - корзину моченых яблок.
      "Вот мы и в кубрике... Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..."
      Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
      Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.
      Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых - наш Филипп. Но две войны - гражданская, потом Отечественная - и от семьи почти ничего не осталось.
      Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат - герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
      "Пришлось мне установить их родство, - докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года".
      Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.
      Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.
      Нас, бойцов "Гандзи", здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна - она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. "Земляные работы" выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.
      В музее состоялась научная сессия. Тема: "Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда "Гандзя". Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого.
      К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы живые участники боев!
      Показали нам стенд "Боевой путь бронепоезда "Гандзя". Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.
      - Хлопцы, - говорю, - а это что?! Гильза!
      Медная "кастрюля", стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.
      Неужели с "Гандзи"? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда?
      - Вы не первые у нас с "Гандзи", - сказали работники музея.
      Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с "Гандзи" сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.
      Если железнодорожники Проскурова создали "Гандзю", дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о "Гандзе", вовремя снабжали, чинили ее после боев.
      И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело... Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений.
      Здесь мало было таланта педагогов - требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.
      Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания.
      Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них - Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.
      Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из "Гандзи", своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он инженер в городе Волжском.
      Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца - семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила - обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье...
      К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной "Гандзе" и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы Черницкий и Якимович.
      Сцена "решающего боя", которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.
      * * *
      Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец - мадьяр Янош Боди.
      В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи - настоящая интернациональная бригада.
      Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.
      Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека "Бравый солдат Швейк", я бы мог сказать, что мой новый боец - Янош Боди - вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России?
      Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль времен, другая страна. К тому же - почем я знаю, - может быть, Боди в Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров? Шансов на успех, казалось, никаких - нулевая вероятность!
      Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной Республики. И невероятное свершилось... Вдруг получаю из Будапешта пакет, а в нем вырезанный из журнала "Orzag Uilag" лист с портретом Яноша Боди и очерком о нем.
      Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.
      И вот Янош Боди в редакции - явился торжественно, в сопровождении старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь, внуки). Его деревня - Мадараш близ знаменитого своей природой озера Балатон.
      В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.
      * * *
      И еще - об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы посмотреть местную фотохронику.
      В центре масштабная фотография - бронепоезд.
      На снимке дата: "1957 год, 7 ноября". А в подписи сказано, что снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной демонстрации трудящихся Хмельницкого.
      Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название бронепоезда: "Гандзя".
      В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил "Гандзю" - и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш бронепоезд, как и прежде, в строю!
      * * *
      Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и другие, более близкие события - Великая Отечественная. Тут уж обошлось без бронепоезда "Гандзи". Эпоха бронепоездов закончилась, появилось оружие, во много раз более грозное, - танки.
      Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились на Советскую страну. Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный ему Ленинград, захватить и онемечить Москву, наши заводы, фабрики, шахты и пахотные земли раздать германским капиталистам и помещикам, советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить.
      Красная Армия вступила в бой с врагом, покорившим половину Европы. Не было в истории человечества войны, столь ожесточенной и кровавой. На защиту социалистического отечества поднялись все народы СССР. Вооружение Красной Армии непрерывно обновлялось и совершенствовалось. Танки Т-34 по огневой силе и маневренности превзошли гитлеровские. А тяжелый танк КВ, построенный в блокированном Ленинграде голодающими рабочими, огнем своим раскалывал как орехи гитлеровские "тигры" и "пантеры".
      Обескураженные фашистские начальники запретили своим танкистам принимать бой с КВ, и те при виде этой грозной и гордой машины удирали на своих "тиграх". Экземпляр приказа попал в руки наших разведчиков и был доставлен конструктору КВ Жозефу Яковлевичу Котину. Тогда это был скромный инженер Кировского завода. Повеселились и на заводе, и в штабе фронта, читая приказ запаниковавших гитлеровцев.
      В том же 1941 году Котину было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Еще ряд боевых машин, не менее грозных, чем КВ, построил Котин. Стал генерал-полковником инженерно-технической службы. После войны, уже для мирных полей, под руководством Котина на Кировском заводе построили мощный трактор К-700.
      Скажу о себе. Когда началась война, каждый ленинградец потребовал оружие, чтобы лицом к лицу сразиться с фашистами. Но многие ведь и воевать не умели, требовалось их обучить, чтобы люди не гибли понапрасну. Возникла армия народного ополчения. Мне, как опытному военному и старому саперу, было приказано сформировать из ополченцев саперный батальон, что я и выполнил, набрав плотников, кузнецов, бетонщиков, инженеров-строителей и техников целую тысячу. Самого назначили командиром батальона. А на обучение людей военному делу отвели всего месяц... Между тем нормальная подготовка сапера в мирное время длилась три года... Но обстановка торопила - война! И ленинградцы сумели использовать каждый час, каждую минуту для овладения нужными знаниями. Выступив на фронт, под огнем врага, строили и бетонировали укрепления, закрывали подступы к городу минными полями, а наиболее лихие из бойцов пробирались в расположение врага с зарядами взрывчатки и пускали на воздух вражеские доты вместе с засевшими в них фашистами. Вскоре батальон сделали кадровым под названием "325-й отдельный армейский инженерный". Участвуя в прорыве блокады Ленинграда, батальон отличился в боях за Лугу и в приказе Верховного Главнокомандующего был удостоен звания "Лужский".
      Разумеется, наш батальон был лишь одной из многих саперных частей, которые крепили оборону Ленинграда.
      Встала на защиту Ленинграда от коричневой чумы - фашистских полчищ - и 44-я стрелковая дивизия... Это же моя родная! Сразу вспомнился 1919 год, начдив Николай Александрович Щорс, по указанию которого я водил в бой "Гандзю"... 44-я... Это звучало как ожившая легенда... Один из офицеров появившейся дивизии, Александр Александрович Девель, рассказал, что это действительно как бы возрожденная щорсовская. Первоначально дивизия была сформирована из ополченцев Петроградского района города. В боях понесла большие потери, остатки ее слили с кадровыми частями, и сама она стала кадровой, но дали ей не порядковый номер по списку, а в честь прославленной дивизии гражданской войны наименовали 44-й. Обновленная дивизия участвовала во многих боях, а когда немецких фашистов погнали от Ленинграда, проявила высокую доблесть при освобождении города Чудова и получила почетное наименование "Краснознаменная Чудовская".
      Так героизм бойцов гражданской войны как бы слился с героизмом их детей и внуков в Великой Отечественной.