Впереди в просветах поредевшего дыма, засверкали огоньки.
      Богуш возобновил бой.
      Решающие минуты...
      Я ухватился за прицел. Где барабан? Вот он, так, на месте...
      Стебель на месте... Защелка на месте...
      Вихри дыма и горячие сквозняки от разрывов обдавали меня. Я отводил голову, чтобы не глядеть на происходящее, и все-таки видел перед собой, в дыму и пламени, нашу контрольную площадку, всю словно обглоданную, уже без углов и почти без помоста, голую, как скелет...
      Стебель, защелка на месте!
      Я нахлобучил фуражку на самые глаза и приник к мелким винтикам и стеклам.
      Кто-то, охнув, грузно повалился за моей спиной. Кто-то стонал в вагоне - должно быть, тяжелораненый... Но я не оборачивался...
      - Защелка на месте! Отводка на месте! - выкрикивал я сам себе, вцепившись в прицел всеми пальцами.
      Отводка... Уровень продольный... Поперечный уровень тоже на мес... Нет! Поперечный не на месте!.. Проклятый уровень, где твой пузырек! Где... твой... пу-зы-рек?!
      Разжав пальцы, я отдернул руку от прицела.
      - Малюга, Федорчук, сюда!
      Я сгреб обоих за плечи и толкнул к орудию.
      - Видите? Где пузырек, а? В стороне! Ушел в сторону!
      Малюга так и оцепенел, взглянув на едва приметную трубочку с жидкостью.
      Я изо всей силы встряхнул его:
      - Видишь ты или ослеп?
      - Вижу! - взревел Малюга, вырвавшись от меня. - Вижу! Старый я дурень! Прицел справный! Это... Да это сама орудия косо стоит!
      - Ну да... Ну да... - забормотал Федорчук, озираясь. - У всего вагона крен. На правый борт... Сдала правая рессора...
      Не теряя времени, Федорчук схватил топор и начал забивать под осевшее колесо орудия клинья-колобашки...
      - Богуш!.. - вдруг закричали бойцы. - Сюда идет!
      Я быстро вскинул бинокль. "Да, приближается... Кончать нас идет..."
      - Стой, собака, стой! Гаубица еще стреляет!
      Я прыгнул к орудию. Глянул на уровень:
      - Есть, пузырек уже на месте!
      Дрожащими пальцами я подкручивал винты, стараясь поймать бронепоезд в центр пересечения нитей на стеклышке. Я чувствовал теплые ладони Малюги, помогавшего мне навести орудие. Но дым разрывов то и дело заслонял от меня приближавшийся бронепоезд.
      Богуш бил на ходу из всех четырех орудий.
      Я делал наводку по его головной башне.
      - Трубу снесло на паровозе! - вдруг крикнул кто-то сзади меня, и в ту же минуту этот голос слился с другим:
      - Башню разворотило у пулеметчиков!
      У меня дрогнули руки, прицел сбился, и все заплясало перед глазами...
      Собрав все силы, я снова подступил к орудию.
      Нет, чувствую, сдаю... Не поймать мне Богуша в крестик нитей...
      Я ухватился за колесо орудия, боясь упасть.
      - Товарищи! - закричал я. - Помогайте! Песню!
      - Песню! - эхом откликнулись бойцы в вагоне.
      И затянули нестройно:
      Славное море - священный Байкал...
      Но в ту же минуту сквозь неуверенные голоса прорвался сипловатый, но твердый голос матроса и повел за собой хор:
      Славное море - священный Байкал
      Славный корабль., броневая...
      Вот он, в крестике!
      Я дернул за шнур. Выстрел. Пламя. Грохот...
      И вдруг - полная тишина. Оборвалась пронзительная, терзающая нота боя.
      Эхо песни покатилось через поля и замерло где-то в лесу...
      Бойцы с минуту глядели друг на друга, ошеломленные наступившей тишиной, не соображая, что произошло.
      И вдруг в погоревшей, разбитой снарядами траве, где-то совсем близко, щелкнул кузнечик. Щелкнул - и пустил трель. Эту трель подхватил другой, третий, и через минуту шумно, весело, на разные лады застрекотала вся степь.
      Бойцы, словно вдруг пробудившись, толпой бросились к орудию, спеша заглянуть в чудесное стеклышко.
      - Ура-а!.. Победа!
      Тут одним прыжком подскочил ко мне Малюга и облапил меня, едва не задушив своей пышной бородой.
      Я, как мог, вырывался.
      - Нет, не пущу! - гудел старик. У него были слезы на глазах. Обманывал меня, старого, обманывал, и совести нет... Ты - артиллерист, командир доскональный. Наш красный офицер!
      - Да разве?.. Что ты!.. - Грудь у меня стеснило от радостного сознания: "Вот и сдал экзамен на красного офицера... Как просто это получилось: сами солдаты приняли экзамен".
      Малюга отступил на шаг и посмотрел на меня с укоризной:
      - Не обижай старого человека, командир, признавайся, что ты из артиллеристов! Да этакой стрельбой мы их всех, злыдней, порушим!
      - Ясно, порушим, - сказал я, оправляя на себе гимнастерку. Внутри меня играла каждая струнка. - На то идем! - И я крепко пожал старику руку.
      - Ну, кажись, теперь поладили... - сказал Федорчук, шумно вздохнув.
      Матрос стоял с рупором наготове и давно уже ждал от меня приказания.
      - Тяжел старик, а все ж таки заправил ты ему мозги под фуражку... Вперед, что ли?
      Матрос закричал в рупор:
      - Эй, на паровозе! Вперед, беструбная команда!
      * * *
      Со скрипом, тяжело переваливаясь с борта на борт и усыпая путь вывороченными из гнезд болтами, гайками, обломками досок и бревен, наша "Гандзя" двинулась к башенному бронепоезду.
      Мы приближались осторожно, с заряженным и наведенным орудием: подлый и коварный враг был опасен и в своей агонии.
      Подъехали. Мои артиллеристы, железнодорожники и пулеметчики враз, по команде, выпрыгнули с винтовками из вагонов, оцепили умолкнувший бронепоезд и начали медленно сжимать его в кольцо.
      Взглянув на поезд, такой еще грозный в недавнем бою, я невольно остановился: груда обломков - это было все, что осталось от стального страшилища!
      Наш тяжелый снаряд, как оказалось, угодил в головной двухбашенный вагон поезда. От броневой крыши до самого основания вагона зияла огромная пробоина, расчленившая вагон надвое. Стальные листы корпуса, усеянные заклепками, от взрыва разъехались по швам и висели рваными лоскутьями.
      Через пробоину и распоротые швы я увидел внутри вагона трупы.
      Я пошел по цепи своих бойцов, чтобы осмотреть весь поезд. Вот заграничный паровоз, грузный и неуклюжий в своей броне, как черепаха. Паровоз стоял, уткнувшись между рельсов; передние колеса зарылись в землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза был смят в гармошку, на тендере лежал, придавив его всей своей тяжестью, задний броневой вагон...
      Башен на вагонах не было. Похожие теперь на огромные скорлупы, они валялись в траве. На местах башен торчали только пушки. Пушки сорвались со своих тумб, - должно быть, от удара при крушении поезда.
      На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы...
      Я придержал своих бойцов, которые в нетерпении напирали со всех сторон на врага.
      - Петлюровские бандюги, сдавайся! - крикнул я, выступая вперед с наганом.
      Молчание...
      - Есть живые? Выходи! - крикнул я, выждав с минуту.
      В вагонах послышался шорох, приглушенные голоса. Потом откуда-то из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в коричневых английских френчах. Они махали нам белыми тряпками, останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
      - Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали...
      - Солдаты, что ли? - крикнул, теряя терпение, Федорчук. - Выходи без канители. Стройся все!
      Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
      - Оружие, документы есть? - говорил он, ощупывая каждого. - Опоражнивай карманы!
      Всех солдат набралось человек пятнадцать.
      Сопровождать пленных вызвался племянник. Я назначил в конвой еще двух бойцов, из железнодорожников.
      - А кто будет старший? - спросил племянник. Он так и ловил мой взгляд.
      - Ты старшим пойдешь, - сказал я, к великому удовольствию парня.
      Пленных повели в штаб бригады.
      Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.
      "Ну что же, надо обследовать, что там еще есть..."
      - Вперед! - скомандовал я, и все мои бойцы с разбегу вскочили в броневагоны. Наставили винтовки, но стрелять не пришлось: перед нами были только мертвые.
      Бойцы вопросительно взглянули на меня: "А где же он сам?" - и принялись переворачивать трупы. Я посмотрел в лицо одному, другому, третьему, отыскивая среди них Богуша. Но трупы были так изуродованы, что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь - не все ли равно?
      Мы собрали по вагонам оружие - винтовки, карабины, тесаки, револьверы... Панкратов со слесарями-железнодорожниками вывинтил из бойниц пулеметы.
      Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!
      Бойцы торжествовали. Несколько человек с Федорчуком во главе собрались на лужайке, и сразу же грянула веселая, задорная "Гандзя". Матрос, прижимая бескозырку к груди, старательно выводил смешливые слова куплета, потом азартно взмахивал бескозыркой, и бойцы дружно подхватывали припев:
      Гандзя люба, Гандзя кыця,
      Гандзя славна гаубица!..
      Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.
      - Гладеньких штучек набрали, - сказал он, кивнув на трофейные пулеметы. - Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят... - И вдруг переменил разговор: - А что, товарищ командир, назад не подадим наш поезд?
      - Как так - назад? - удивился я.
      - Да трубу-то надо подобрать? - Он показал на свой паровоз. - Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.
      Я поглядел на наш истерзанный паровоз, который без трубы дымил с обоих концов, как головешка, перевел глаза на огорченное лицо Федора Федоровича и расхохотался.
      - Да мы тебе, Федор Федорович, под броней паровоз дадим! Теперь мы разжились!
      - Да ну, и вправду дадите?
      Старик просиял.
      Я взял его под руку.
      - Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!
      Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.
      И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас, на бегу щелкая затворами винтовок.
      - Стой! Куда?! - закричал я, прибавляя шагу, и тут увидел, что все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.
      Самые проворные из ребят уже забрались к Малюге и вместе с ним спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.
      Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до вагона, взобрался к пушке, где только что стоял Малюга, быстро огляделся.
      - Богуш... Богуш!.. - вдруг понеслись крики из-за вагона.
      Я кубарем перекатился через борт и попал в самую гущу бойцов. Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.
      - Стой! Расступись!
      Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.
      На земле лежал офицер в табачном френче с золотыми погонами в гвардейскую дорожку. Одна нога его в хромовом сапоге была придавлена свалившейся с вагона башней.
      Я сразу узнал Богуша. Он бессмысленно глядел на людей, - видно, только что очнулся и не понимал еще, где он.
      И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись дикой ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.
      - На помощь! Сюда! -закричал он исступленно.
      Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.
      Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.
      - Сдавайтесь, Богуш, - сказал я, оттесняя ребят, которые своими криками мешали мне говорить.
      - Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех.
      - Передушить вас всех...
      - Сдаетесь?
      - До Киева болтаться будете на телеграфных столбах... До самой Москвы!
      - В последний раз. Сдаетесь?
      Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня.
      Я пустил ему пулю в лоб из нагана.
      - Кончилась твоя измена, собака, - сказал кто-то из бойцов. Голос был спокойный и строгий.
      Маузер я вручил Малюге.
      - Это правильно, - сказал старик со смешком в глазах. - Мне и причитается. За уворованную кочергу.
      * * *
      Боевой приказ о наступлении был выполнен всеми частями бригады в точности: наши славные войска отбросили петлюровцев, вышли на командующие высоты и укрепились.
      А наш бронепоезд? Оказалось, что и мы со своей "Гандзей" неплохо выполнили приказ, хотя и получили его после боя. Нам была поставлена задача: теснить вражеский бронепоезд, отвлекая его своим огнем от наступающей пехоты, - ну а мы его уничтожили.
      Заключение
      На этом я кончаю повесть о "Гандзе", хотя и трудно поставить точку и отложить перо.
      Меня спрашивают: "Где сейчас бойцы "Гандзи", кто из них жив?"
      Но лучше бы не спрашивали...
      Уж куда я только не обращался: и в Проскуров, и в Киев, и в Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки...
      А потом - гитлеровское нашествие на нашу страну. Великая всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших героев, советских людей.
      Вернулся я в 1945-м году с фронта - ну какой уж тут разговор о продолжении поисков! Гражданская война, все ее события отодвинулись куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы "Гандзи", то распознать их под силу лишь историку, а то и археологу, восстанавливающему эпохи по черепкам.
      Так мне думалось. И вдруг...
      Вдруг на пороге моей комнаты - черноморский матрос.
      - Извините, вы, - называет меня по фамилии.
      Тут моряк подал мне письмо:
      - От старшего моего брата, из Одессы. Помните Кришталя? У вас на бронепоезде служил артиллеристом.
      Только прочтя письмо и разговорившись с гостем, я припомнил Давида Кришталя, нашего артиллериста.
      Главный мой хозяин при гаубице, Малюга, случалось, допускал Кришталя даже к прицельной оптике - и тот не ошибался: выкрикивал показания прибора без запинки, полным голосом. Да и снаряд посылал метко.
      И все же Малюга не считал Кришталя заправским артиллеристом. Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
      Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
      - Наддай! Швидче... Що швидче!
      А Малюга, бывало, поглядит-поглядит исподлобья на мелькающие в траве носки сапог и выковыривающие пыль каблуки, громко сплюнет и отойдет прочь.
      "Швидкисть в ногах - небогато розума в голови".
      Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
      Послание на множестве листков. Читаю. Ну конечно, бурно высказанная радость, что оба мы еще живы, что можем встретиться... И сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
      "А помните - в Жмеринке... в Гнивани... в Браилове... в Казатине?"
      И он выкладывал горы фактов, казалось только что выхваченных из боя, обжигающих пороховым дымом... А ведь события сорокалетней давности!
      И все это без дневника. Поразительная у человека память...
      Но как же он живет теперь, мой бывший артиллерист, веселый чечеточник? Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил себя и на мирном фронте. Рабочий-краснодеревщик, он трудился над восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
      "Это замечательно, - написал я Кришталю, - что у вас такая память. Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
      Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все, что ему известно о матросе Басюке Филиппе Яковлевиче (он у меня в повести выведен как матрос Федорчук).
      Ответ пришел незамедлительно.
      Распечатываю письмо, с волнением пробегаю страницу за страницей... Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне человек, Басюк... Но вчитываюсь - и перед каждой фамилией начинаю спотыкаться: "НЕТ... НЕ знаю... НЕ слышал... утратил связь... НЕ встречал..."
      Мы продолжаем переписываться. Шлем друг другу поздравления на Новый год, на Первое мая, на Октябрьские праздники. Кришталь по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
      Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай: со скольких снарядов, к примеру, мы разгрохали вражеский обоз у станции Гнивань, как подавили пулемет на церковной колокольне в селе Кожанка...
      Но люди! Такая была дружная, боевая команда... Неужели, кроме нас, никого в живых? Быть этого не может!
      И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть "Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
      Генерал Григорий Арсентьевич Печенко увидел книжку в руках сына-школьника.
      Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
      И вот уже передо мной на столе письмо:
      "Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
      Далеко шагнул боец "Гандзи" - пришел на бронепоезд молодым крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
      Читаю дальше.
      Григорий Арсентьевич Печенко проживает в Харькове. Там же обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
      И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
      Сын каменщика, он в детстве, в царское время, не знал, что такое поесть досыта.
      А в советские годы, посмотрите, сколько учебных заведений окончил:
      высшая школа физического образования (ныне Институт имени Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
      У Филиппенко плохо действует рука (на бронепоезде хватило осколком по суставам пальцев). Как же попасть в военную школу? Ведь медицинская комиссия, строгий отбор!
      И его забраковали. Не посчитались с тем, что человек с фронта, стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных офицеров. Даже ходатайство, которое мы написали с бронепоезда, не подействовало на врачей.
      Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
      "Я левша, еще слесарем работал левой - и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец - я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони - до корней поврежденных пальцев".
      По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой - и с радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
      Рискнул - записался на спортивные соревнования.
      В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует удача. И вдруг - канат... Свисает с потолка - а до потолка восемь метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату ногами - будешь снят с соревнования.
      Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним произошло...
      Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
      И они же торжественно повели его получать первый приз.
      Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским комиссиям, что его увечье - не увечье, а как бы почетный знак, свидетельство сильной воли.
      В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь построенный самолет - первенец нашей бомбардировочной авиации конструкции А. Н. Туполева.
      За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе неприятные сюрпризы самолеты...
      Набрали высоту...
      Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
      "Вдруг вижу через щель: самолет - камнем вниз. Все внутри у меня поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился, чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
      - Что происходит?
      - Пикируем.
      - Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
      А механик спокойно, с усмешечкой:
      - Это же Чкалов..."
      После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте.
      Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", - исследователем за облака!
      Между тем почта принесла мне новое письмо.
      И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
      Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке, Винницкой области.
      Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер.
      Но Крысько - непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
      Если у Ивана Васильевича огорченный вид - это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного.
      ...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается... Жив ли он?
      Четверо с "Гандзи", со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где?
      Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться...
      Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине - и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
      Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность - в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
      Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
      Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали.
      Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы.
      - Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
      Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
      Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
      Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
      Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.
      А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо.
      - Кого это я вижу, интересно? - заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
      Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
      Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг - железо, острые углы.
      Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри...
      - Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир?
      Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку.
      С этим и уехал.
      Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того - даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.
      А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
      Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.
      Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!
      Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
      - С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня сидели! - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а их у меня было всего-то три - специально для страховки "Гандзи": выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь... Разумеется, по секрету от вас.
      Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.
      - Полковник, неужели вы серьезно?
      - Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
      ...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.
      Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.
      Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.
      Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон - из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.
      Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады.
      Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой кажется, в Латышскую дивизию.
      Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера.
      Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.
      Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.
      Вот выдержка из наградного листа:
      "...Бронепоезд "Гандзя" не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры..."
      * * *
      Перестук колес. Мерный, усыпляющий.
      Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели... Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..
      Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.
      Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.
      Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным - теперь уже от мрака ночи.
      Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы - и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку!
      Заснул, оказывается. Да как крепко.
      Меня трясут за плечо:
      - Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция.
      Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться?
      Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута встреча стариков, расставшихся юнцами.
      Поезд замедляет ход. Передо мной - вокзальные часы. Пять утра.
      На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним - маленький, щупленький.
      В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.
      - Вот Григорьев! - показывает он на меня. - По книжке - Медников. А это Крысько! - показывает он на своего соседа.
      Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга - вот что делают годы...
      - Николай Федорович!
      - Иван Васильевич!
      Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем - птенцы "Гандзи".
      У вокзала поджидала нас легковая машина.
      А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича - Вера Андреевна.
      Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули:
      - Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты!
      Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка - бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.
      Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.
      - Но вы же пулеметчики! - выразил я сомнение, как и подобает командиру.
      - Пулеметчики, - кивнули оба. - Но можем и линию проложить.
      - Тогда за дело, ребята!
      - Есть станция, - доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам.
      - Есть заземление, - добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола.