Аполлон Григорьев
      Листки из рукописи скитающегося софиста
      ХХ
      Я вышел из дому в шесть часов и уж конечно не с тем намерением, чтобы прямо явиться туда: избави боже! Взял извозчика и отправился в Знаменский переулок. {1} . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Руки ваши горячи - а сердце холодно". Да! может быть, это и правда: молод и стар в одно и то же время, моею теперешнею жизнию я догоняю только жизнь духа, которая ушла уже далеко, далеко. Все что я ни чувствую - я уже все это перечувствовал давно жизнью снов, жизнью воображения. Все это я знаю наизусть - и вот что скучно. Измученный лихорадочною жизнию снов, я приношу в жизнь действительную одно утомление и скуку.
      В половине девятого я был там. Первый вопрос Нины: {2} "Вы одни?"... Меня обдало холодом, страшным холодом. Я солгал, разумеется, сказавши, что заезжал к Каву и что он нынче быть никак не может; я не сделал этого но отчего? Неужели от мелкой ревности? а ведь почти так, если не хуже. Ее вопрос сделал меня глупым на целый вечер... Если я ошибся? если я для нее то же, что Кавн? Если это страдание, эта болезнь внутренняя, которая грызет ее, - не мое создание?.. Но тогда к чему же все наши странные разговоры, в которых недоставало только ясно сказанного слова признания? Faut-il que je sois dupe?.. {Суждено ли мне быть обманутым? (франц.).}
      Наехало много народу, - весь почти этот круг, которому я так страшно чужд, в котором так возмутительно ложно мое положение. Что общего между ними и мною? Все общее основано на обмане, на ожидании от меня чего-то в их роде... Боже мой! кто бы заставил меня выносить это положение клиентства, если бы, подвергаясь всевозможному нравственному унижению, я не надеялся на несколько минут разговора с нею?.. Еще одно: зачем дано мне видеть все это, зачем во мне нет Suffisance?.. {самодовольства (франц.).} Я сам знаю, что я становлюсь невыносим моей хандрою, моей гордой неловкостью, всем, всем. Vous etes bien triste aujourd'hui, {Вы сегодня очень печальны (франц.).} заметила мне Лидия. {3} "Comme a l'ordmaire"... {Как всегда (франц.).}
      Приехал Щепин {4} - и начался музыкальный вечер, т. е. Нина, бледная и расстроенная, села за климперкастен, {5} а Щепин со скрипкой поместился подле нее. Мне это было невыносимо смешно и досадно, досадно на всю эту комедию, в которой такое искреннее участие принимали Матушка {6} и Никита, {7} - досадно на нее, что в ней есть жалкое самолюбие, досадно на себя за то, что мне досадно. Я стал [против нее] у печки и смотрел на нее прямо, с самою злою иронией. Лидия подошла ко мне и попросила перейти на другое место; я стал у двери. Началось: интродукция дуэта Осборна и Берио прошла благополучно, но в вариациях она сбилась. Я не мог удержаться от невольной улыбки, которую мать, кажется, заметила, к несчастию, - да и в самом деле, это было не только невыносимо, но даже неприлично... Когда она кончила - и совершенно смущенная ушла в другую комнату, мне было нисколько не жаль ее. Потом она воротилась, и я начал смеяться над ее смущением: Non! се n'est pas de pareils triumphes qu'il Vous faut... Laissez les a m-lle Aslanovitsch... {Нет! не такие триумфы нужны вам... Оставьте их мадемуазели Аслановнч... (франц.).} Все остальное время вечера прошло благополучно. Только за ужином мне было по обыкновению гадко и неловко до невозможности: я сидел подле Никиты Ивановича и должен был рассуждать о чем-то - когда мне, право, было не до рассуждений, - когда мне было все гадко и ненавистно, кроме этой женщины, которую люблю я страстью бешеной собаки.
      Дядя {8} еще не спал, когда я воротился домой, потому что недавно приехал из клуба, и мы говорили с ним долго, только не об этом вечере, о котором сказал я слова два, не больше, а об моих семейственных отношениях. Это наш вечный разговор...
      Чем все это кончится?
      Мне хотелось, глубоко хотелось молиться, но кому - и об чем? Fatum {Судьба, фатум (лат.).} - одно Fatum, которое опутало меня какими-то безысходными сетями, которое с такою страшною постепенностию вело меня к этому состоянию трагической иронии. {9} Да! религия моя, как и религия целого современного общества, - просто религия Одина, {10} религия борьбы с сознанием падения, религия страдания беспредельного, стремления бесцельною во имя человеческого благородства и величия.
      XXI
      Образчик цеховой деликатности. {11} Когда я зашел нынче к m-me Ksch после обеда - там был Н. И. {12} Между прочим, он спросил меня: званы вы к Крюкову? - нет! "Да! ведь я и забыл - что он держится аристократических убеждений - и у него только профессора"... Что было отвечать на это?.. Не знаю - по крайней мере, я не сказал того, что вчера Крюков звал меня обедать и я не поехал... Теперь вопрос: на чем основано мое отношение с К? Не принимают ли меня par grace {из милости (франц.).}? Нина не совсем здорова - при мне приезжал доктор Брок. Я ушел скоро.
      XXII
      Нынче был день рождения Любовь Фы: поутру я, как следует, был с поздравлением. "Что же вечерком-то - я чай, будете?" - Как же-с.
      По обыкновению - бездна народу, весь круг цеховых. {13} Я пришел поздно, в половине девятого, но все не позже Ка. Нина села, как это бывает часто, на козетке в спальне. Забавнее всего то, что когда человек что-нибудь знает за собою, ему кажется, что и все это непременно знают. К говорит с ней свободно, садится подле нее и не отходит целый вечер - а я с каждым днем глупею и глупею до невыносимости. Какими-то тактическими маневрами я наконец пробрался туда и стал против нее, стараясь придать своему положению и тону как можно более равнодушия и спокойствия. Мы говорили о вздоре, между прочим об Koat-ven - Сю; и но что с нею? ее так видимо грызет глубокое, невыносимое страдание. Приехал К: так свободен, так непринужден, так умен... Поговоря несколько минут с m-me Korsch, он перешел к нам и очень спокойно сел против нее. Потом он почти заставил ее пересесть на свое место, как более далекое от окна: отчего же я не догадался об этом прежде?.. Для чего я так глупо создан, что не могу совладеть с тяготящею меня хандрою?.. Софья Кума беспрестанно говорила со мною, и я почти молчал, как идиот, - и это положение вольной и вместе невольной глупости было мне до бесконечности тяжко. Да - я сказал раз и повторю теперь, что только две вещи - гений и богатство могли бы закрыть, сделать сносною уродливость моего характера... Скучать оттого, что имеешь что-нибудь, - c'est comme il faut du moins, {это прилично, по крайней мере (франц.).} но скучать и хандрить от чувства ложности своего положения, но знать это, но думать, что другие, что, наконец, эта женщина знает это, боже мой - это невыносимо. Моя страсть к ней дошла до последней степени самоотречения, и она никогда не узнает и не должна узнать об этом... Я ненавижу каждого, кто подойдет к ней на два шага, - и презираю себя за эту ненависть... И если б она любила прежде - я точно так же ненавидел бы прошедшее, как настоящее, и эта мысль об ее прошедшем меня давит и мучит.
      Меня просили играть им кадриль - или (к чему бояться слов?) мне только намекнули об этом - и я сел. "Боже мой - вы такой добрый!", - сказала мне Любовь Фа: это меня добило окончательно - я вспомнил конфету, которая была мне дана Ниной за мою доброту. И в самом деле - не с ума ли я сошел быть рыцарем?.. Но я играл им кадриль с каким-то торжествующим самоотречением...
      И, может быть, я сам отравляю для себя все, может быть, они и в самом деле считают меня почти членом своей семьи, своим, что называется?
      После меня сел Крюков, а я танцевал с Ниной... - Vous etes vierge de la liberte aujourd'hui? - Comment done? - Mais Vous avez les trois couleurs. {Вы сегодня дева свободы? - Как это? - На вас ведь три цвета (франц.). {15}} Она засмеялась... Но зачем мне всегда жужжат в ушах проклятые слова Гоголя: "...или заговорит, что Россия - государство пространное"... {16}
      Ужин был для меня еще невыносимее, чем у m-me Korsch, накануне Нового года... Я сидел с цеховыми, Кавелин - между двух сестер и говорил целый час без умолку. Несколько раз я почти изменял себе... Ребенок!
      Воротился домой в два - и был очень рад, что дядя мой спал. Мне было невыносимо грустно: заснуть не мог до утра - в голове такая чушь - мечты о миллионах - да об эксцентрических подвигах. Рыцарство смешно в наше время, но отчего я не нахожу в нем ничего смешного, ничего невозможного. К чему мне лицемерить перед собою?..
      Еще раз - глупо я создан; но не я виноват в этом. В самом деле, моя ли вина, что для меня все сосредоточено в эксцентрическом, что я не могу верить в неэксцентрическое?..
      XXIII
      Нынче вечером мы долго говорили с К о бессмертии. Сначала то, что я говорил, казалось ему делом, но потом - он объявил, что этого его Логика не допускает, что надобно иметь на мои доказательства особенную мистическую настроенность... "Тебе надобно жизни, жизни"...
      Вот в чем и ошибка-то - он считает меня способным к перемене. Едва ли? Каков я был ребенком, таков я и теперь. Древняя ли история, которую так любил я в детстве, вечно ли изолированная жизнь этому причиною, - но je suis un homme tout fait. {я человек законченный (франц.).} Изменения, которые происходят во мне, происходят по непреложным законам моего личного бытия, да и нельзя их даже назвать изменениями: это все формы одного и того же идеализма. С чего бы я ни начал - я приду всегда к одному: к глубокой, мучительной потребности верить в идеал и в jenseits. {потустороннее (нем.).} Все другие вопросы проходят мимо меня: сенсимонизм в своих последних или, по их, разумных результатах мне противен, - ибо я не могу ничего найти успокоительного в мысли о китайски-разумном идеале жизни. Оттого - ко всему я в состоянии божественной иронии, ко всему, кроме jenseits. Нормальным мне кажется не общежитие, но отрешенная, мистически-изолированная жизнь самости в себе. Но это не ведет меня к правилу тибетского мистицизма, что лучше спать, чем жить. Нет
      жить, но не для того, чтобы жить, а чтоб жизнию стремиться к идеалу, ибо все существует только потолику, поколику существует в идеале, в Слове.
      Потом мы говорили об ней. "Ее грызет страдание - она должна была испытать несчастную страсть"... Но кто же, кто создал в ней это страдание? Я знаю всех, кто ее окружает, знаю, что она была за год до этого времени. Есть один человек только, кто, кроме меня, мог быть ею" любимым. Это Щ*** {17} и странно! одного только этого человека я не мог бы ненавидеть: светлая, открытая природа, хотя многие назовут его пустым человеком... Но ее душа, какова она теперь, создана мною, создана теми вечерами прошлого года, когда равнодушный к ней, равнодушный ко всему - я был так умен, так свободен, так зол, создана всего более - теми восторженными, лихорадочными намеками, которые я не переставал делать ей при каждой встрече, начиная с нашей прогулки в аэрьене, {18} где я в первый раз сказал ей, что она - Нина Лермонтова, {19} до вечера 23 декабря, когда я, на ее с лихорадочною дрожью сказанные слова: "Я не могу ни от чего прийти в восторг", - спокойно и тихо прочел ей строфу "Сказки для детей".
      Знает ли она, что я люблю ее и люблю так безумно? Думаю, что знает. Я помню тот прекрасный весенний вечер, когда, возвращаясь из цыганского концерта (это было во время пребывания в Москве Листа), {20} она вошла к нам во всей полноте девственной прелести, окруженная какою-то ореолою белого, чистого сияния... Я невольно потупил глаза, когда взглянул на нее, - и она видела это... - и на ее губах прозмеилась улыбка женского торжества... И снова перебирая в памяти недавнее прошедшее, я не могу и подумать, чтобы она не знала о моей страсти к ней...
      XXIV
      Приехали наши родные... Кроме того, что я вообще не охотник до всяких семейных сцен - я был рассержен еще тем, что мне помешают идти к К. Я эгоист - да! но я сам мучусь своим эгоизмом, я бы так хотел быть не эгоистом: что же мне делать, что многое, вместо того чтобы трогать меня, просто только меня мучит, бесит и смешит.
      И, однако, я все-таки туда отправился, только не застал там ни Софьи Гы, ни Нины. Было скучно. Н. И. рассуждал о "_нравственных лицах_". Господи боже мой - не надоест же человеку, подумаешь.
      Мне было скучно.
      XXV
      Она опять больна... Дела мои по службе идут плохо {21} - и странно! чем хуже делается, тем больше предаюсь я безумной беспечности. Только успех, только счастье могут придать мне жизни и деятельности: неудачи - никогда. Оттого-то, как я часто говорил ей, "можно молиться только в минуты счастья".
      XXVI
      Заходил к ним после обедни... Она - больна, бледна, расстроена; просила прислать ей "Индиану" и "La derniere Aldini". {"Последняя Альдини" (франц.).} {22} "Индиану" послал, но "La derniere Aldini" надобно взять у Готье. Взять - но на что? Долги мои растут страшно и безнадежно.
      XXVII
      Оставя у всенощной тетушку, забежал к ним хотя на полчаса, твердо решась быть точно так же веселым и злым, как вчера, - что и удалось мне вполне. Но она - что с нею? Она не хотела сказать со мною ни одного слова.
      XXVIII
      Заходил на минуту К - и удивил меня: "На тебя сердятся". - И прекрасно! - "И знаешь за что?" - Вероятно, за то, что не прислал "La derniere Aldini"?.. - "Да; с этих пор, говорит она, избави меня боже попросить его о чем бы то ни было. Знаешь ли, это природа гордая и раздражительная"...
      "Я очень рад, очень рад - ты ничем бы не мог меня так порадовать, как этим"... "Что ж ты, пошлешь - а то я пошлю?" - Посылай...
      И между тем я был расстроен.
      XXIX
      На вечере у Менщикова - я был очень в духе, врал без умолку и плясал без устали. Человек минуты - я готов предаваться каждому мимолетному впечатлению; но нашептывать, как демон, первой встретившейся свежей девственной душе несбыточные грезы и тревожные сны - стало у меня маниею... Бывают минуты, когда я становлюсь даже остер до последней степени: немудрено, что К-й, которая только что вышла из пансиона, мне удалось вскружить голову до того, что под конец она слушала мой вздор, не спуская с меня больших и, надобно сказать, прекрасных черных глаз.
      Завтра к Л-у, {23} которого жена не ухвалится мною за нынешний вечер.
      XXX
      Я был совсем не то, что вчера. Я хорош только тогда, когда могу примировать, {24} т. е. когда что-нибудь заставит меня примировать... Все это вытекает во мне из одного принципа, из гордости, которую всякая неудача только злобит, но поднять не в силах. В эти минуты я становлюсь подозрителен до невыносимости. Дайте мне счастие - и я буду благороден, добр, человечествен. Если б я родился аристократом, я был бы совершенно Эгмонтом Гете, но теперь я только оскорблен и раздражен тем, что я не аристократ.
      Здесь был Н. И. с женой и Лидией... Лидия до бесконечности добра и нежна со мною. Кстати - на меня не сердятся, потому что поручили просить меня прислать "Роберта". {25}
      Мы ехали оттуда с К. Разговор наш был об ней - и как-то печален, как туман и холод, которые нас окружали. Он спрашивал меня: как я люблю ее, с надеждою или без надежды? Я отвечал отрицательно. Да и в самом деле, неужели можно считать надеждами несколько слов a double sens, {двусмысленных (франц.).} которые притом могли относиться к другому? И между тем отчего же не могу я вполне отказаться от этой мысли - и между тем к чему же позволяли мне говорить все, что я говорил? Боже мой! ужели она не понимала ничего этого, не видала моих мук, моего лихорадочного трепета в разговоре с нею, когда я сказал ей: "Человек становится невыносимо глуп, когда хочет скрыть то, чего скрыть нельзя", - принимала за общие места мои упреки, моления - все, что я так ясно высказывал в разговоре с ее матерью о _женщинах_, - не понимала, с какою безумною страстью читал я ей: "Они любили друг друга так долго и нежно..."?.. {26} "Но если эта женщина полюбит кого-нибудь, она будет готова следовать за ним на край света", - говорил Кавелин. Я молчал: меня сжимал внутренний холод - мне было нестерпимо грустно.
      XXXI
      Нынче в последний раз смотрел "Роберта" - и видел в бельэтаже madame Куму с Лидией... "Meinem Flehen Erhorung nur sehenke mit des Kindes Liebe Blick... Gieb mein Kind mir, gieb mein Kind mir, gieb mein Kind mir zuruck"... {"Услышь мою мольбу и подари любящий взгляд ребенка... Верни мне, верни мне, верни мне мое дитя" (нем.).} Зачем бывают подобные минуты?.. Вот опять та же однообразная, бесконечно грустная действительность - несносная печка против самых глаз, нагоревшая свеча, болезненное бездействие.
      - Сейчас из собрания... Да! я подвержен даже зависти: чуждый среди этого блестящего мира и зачем-то (уж бог ведает зачем) постоянный и постоянно незаметный член этого мира, я с невольным негодованием смотрю, как к другим подходят целые толпы масок... Богатство - имя!.. Но страшно, когда человек утратит веру в спасение внутреннею силою, когда только богатство, имя - кажутся ему выходом... И грустно подумать, что это чувство плебейской ненависти и зависти - почти общий источник мятежных порывов?..
      XXXII
      Сидели опять целый вечер с К - и точно так же без толку. Мы не поймем один другого: социальное страдание останется вечною фразою для меня, как для него искания бога. Его спокойствие, его разумный взгляд на любовь - мне более чем непонятны.
      Вместо того, чтобы быть там, я остался дома, вследствие домашней догмы. И неужели мой ропот на это страшное рабство - преступление?
      XXXIII
      Презабавная история! "Je suis a vos pieds" {"Я у ваших ног" (франц.).} - сказанное мною m-lle Б-й на вечере у нашего синдика, {27} принято за формальное изъяснение в любви, - и она сходит теперь с ума, падает в обмороки и т. п. Но забавнее всего то, что я должен был выслушать от З*** {28} проповедь... Что меня влечет всегда делать глупости?
      XXXIV
      Достал наконец денег - последние, кажется, какие можно достать - и послал при письме "La derniere Aldini" и "Histoire de Napoleon" {"История Наполеона" (франц.).}... {29} Долги растут, растут и растут... На все это я смотрю с беспечностию фаталиста.
      XXXV
      Нынче она прислала за мною Валентина... {30} Я люблю его, как брата, этого ребенка; его голос так сходен с ее резки-ребяческим голосом. Странно! Кавелин говорил, что это в ней одно, что делает ее женщиною du tiers etat; {третьего сословия (франц.).} а мне так нравится этот голос...
      Она больна... Она почти сердилась на меня за мои богохульства, за мою хандру, за мои рассказы о явлении иконы Толгской божией матери... {31}
      "Вы хотите от жизни бог знает чего?" - говорила она мне. Это правда. И если результатом всех этих безумных требований будет судьба чиновника?..
      Мать ее говорит мне, что я установлюсь. Едва ли!
      Приехали Кры и с ними какая-то дама, с которою они все засели в преферанс. Я сидел на диване у стены, Лидия подле меня раскладывала карты, а Юлия {32} рассказывала мне какой-то вздор. Но мне было как-то wohl behaglich. {очень приятно (нем.).}
      Она подошла и села против меня на стуле. Мы молчали долго - и я глядел на нее спокойно, тихо, не опуская глаз; я забылся, мне хотелось верить, что она меня любит, мне казалось в эту минуту, что я вижу перед собою прежнюю добрую, доверчивую Нину, Нину за год до этого: мне припоминались первые мечты моей любви к ней, тихие, святые мечты, - благородные надежды пройти с ней путь жизни... Я снова, казалось, стоял перед иконостасом Донского монастыря и думал о будущем, и думал о том, что когда-нибудь я отвечу божественному: "Се аз и чадо, его же дал ми еси"... То было то же чувство, которое майскою луною светило на меня, когда, рука об руку с нею пробегая аллеи их сада, я замечал отражение наших теней на старой стене - и был так рад, так гордо рад, что моя тень была выше...
      Нина заговорила первая, и заговорила о смерти. Она боится ее - и хотела бы верить в бессмертие... Но мой мистический бред о бессмертии едва ли в состоянии кого-нибудь ободрить и уверить... "А вы, неужели вы в самом деле не боитесь умереть?" - спросила она меня задумчиво и не подымая своих голубых глаз с резного стола, по которому чертила пальцем. Я отвечал ей что "боюсь медленной смерти - но умереть вдруг готов хоть сейчас"... Мы замолчали снова; изредка только, почти невольно из меня вырывались темные, странно-мистические мечты о будущей жизни.
      Я ушел в 11 часов.
      Опять хотелось мне рыдать и молиться; еще больше хотел бы я упасть у ее ног и с глубокою, бессознательною любовью смотреть на фосфор ее глаз, на бледную, прозрачную руку...
      XXXVI
      Вопрос - чем кончатся мои дела по службе и мои долги?.. Нельзя же вечно обманывать других и себя.
      Нынче был Кав... Опять о бессмертии и об ней. Он говорит прямо, что если обеспечит свою будущность, то непременно женится на ней... "Наш взгляд на семейную жизнь одинаков, - продолжал он, - на другой день брака я буду точно таков же, каков я теперь; жена моя будет свободна вполне"... А я - я знаю, что я бы измучил ее любовью и ревностью...
      Я и она осуждены равно... {33} Я и она - сумеем найти бесконечное страдание в том, что другие зовут блаженством.
      XXXVII
      У Н. И. был нынче какой-то господин, которого физиономия мне очень не нравится; он - что-то вроде откупщика и пахнет откупами и нравственностью. Целый вечер я и Софья Кума занимались бласфемиями. {34}
      Потом мы ходили с Лидией, она выпытывала от меня тайну моей хандры - а выпытывать, право, нечего; я даже не стараюсь и таиться. Да и она, кажется, только для эффекту выпытывает. Читая строфу "Сказки для детей", она сделала такое ударение над именем Нины, что сомневаться в ее догадливости совершенно невозможно.
      - Послушайте, - говорил я, садясь подле нее в зале у окна, - когда встретишь такую женщину, то отдашь ей всю жизнь, всю душу, все назначение, отвергнешь всякую цель, потому что всякую цель станешь считать богохулением... - Я говорил святую правду.
      - Да вы не найдете такой женщины.
      - А если?...
      - Вы обманетесь. Ecoutez moi, vous etes le comte Albert... Et Consuelo..., {Послушайте, вы - граф Альберт... А Консуэло... (франц.).} она не договорила, но лукаво засмеялась. "Consuelo, Consuelo, Consuelo di mi alma", {"Консуэло, Консуэло, Консуэло (утешение) души моей (итал.).} {35} отвечал я с безумным порывом.
      - О чем вы так горячо рассуждаете? - спросила меня с улыбкою добрая Любовь Фа, которая сидела у рояля с Софьей Кумй.
      - О "Сказке для детей", - отвечал я с всевозможным спокойствием.
      Сели ужинать. Разговор между мною и Софьей Кумй склонился опять на то же. Я был в духе - и по поводу мысли о наказании в будущей жизни стал рассказывать, как мне вообразилось однажды, что ко мне входит der alte Zebaoth... {старый Саваоф (нем.).} Яблочков отвернулся и плюнул, кажется... Я не остановился и продолжал ту же историю, - хотя предчувствовал, что это не пройдет даром.
      XXXVIII
      И точно... Нынче в Совете Н. И., отведя меня в сторону, начал говорить мне, что "это _именно_ и _опасно_ и с одной стороны неприлично"... Я смолчал - здесь было не место объясняться. Он прав, может быть, но замечаниям пора положить конец.
      Конец - но вместе с этим конец и всему. Будь воля рока - она влекла меня, она опутала меня сетями, которые можно только разрубить. Минута настала.
      Написал письмо к Кру, желчное и умное, но софистическое во всяком случае. Я знаю сам, что я не прав.
      - Завтра я иду к Стр, - сказал я Фету.
      - Зачем?
      - Проситься в Сибирь.
      Он не поверил.
      Хочу молиться, в первый раз этот год. Есть вечное Провидение - ж я хочу знать его _волю_.
      XXXIX
      Я оставлен самому себе... Вперед же, вперед...
      XL
      Разговор с Стр был глуп - потому что я не хотел быть откровенен. Но дело идет. От него я поехал к Ane. {36} Она была поражена моим намерением - и между тем почти сквозь судорожный смех сказала мне: c'est pour la premiere foi que vous etes homme. {в первый раз вы поступаете как мужчина (франц.).} Оба мы были спокойны и холодны, но я знаю, чего стоит ей это спокойствие. При прощанье я пожал ее руку, и мне - эгоисту было как-то отрадно это пожатие. К чему таиться? мне было весело, что эта душа вполне принадлежит _мне_, что она страдает моими страданиями.
      Целый вечер мы говорили с Фетом... Он был расстроен до того, что все происшедшее казалось ему сном, хотя видел всю роковую неизбежность этого происшедшего.
      - Черт тебя знает, что ты такое... Судьба, видимо, и явно хотела сделать из тебя что-то... Да недоделала, это я всегда подозревал, душа моя.
      Мы говорили о прошедшем... Он был расстроен видимо...
      Да - есть связи на жизнь и смерть. За минуту участия женственного этой мужески-благородной, этой гордой души, за несколько, редких вечеров, когда мы оба бывали настроены одинаково, - я благодарю Провидение больше, в тысячу раз больше, чем за всю мою жизнь.
      Ему хотелось скрыть от меня слезу - но я ее видел.
      Мы квиты - мы равны. Я и он - мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга. Если я спас его для жизни и искусства - он спас меня еще более, для великой веры в _душу человека_.
      О да! есть она, есть эта великая вера, наперекор попам и филистерам, наперекор духовному деспотизму и земной пошлости, наперекор гнусному догмату падения. Человек пал... но вы смеетесь, божественные титаны, великие богоборцы, вы смеетесь презрительно, вы гордо подымаете пораженное громами рока, но благородно-высокое чело, вы напрягаете могущественную грудь под клювом подлого раба Зевеса. Ибо знаете вы, что не воля Зевеса, но воля вечного, величаво спокойного рока судила вам бороться и страдать, как она судила Зевесу править недостойными рабами, как она судила беспредельному морю тщетно стремиться сокрушить ничтожные плотины земли. И рванулось же море когда-то, но поглотило оно землю своей беспредельностью, но без брата огня не могло оно уничтожить своего врага... Горы-боги скрыли этот огонь, и потом, когда великий Титан низвел его на землю, приковали к скале великого Титана...
      Боритесь же, боритесь, лучезарные, - и гордо отжените от себя надежду и награду.
      XLI
      В Сибирь нельзя будет уехать тайно. Только что пришел нынче в канцелярию военного генерал-губернатора, как встретил там одного знакомого моего отца, и вообще это требует предварительных сношений. Но разве это в силах остановить меня? Вздор! если нельзя в Сибирь через Москву, то можно через Петербург, взявши туда отпуск.
      Что бы ни было - а минута развязки пришла. Глупо я сделал, что сказал о плане ехать в Сибирь Ч-у {37} и Назимову... Но все можно поправить. Надобно лгать, лгать и лгать.
      "Да кой черт с вами делается? - сказал мне Хмельницкий. - Вы с ума сошли...".
      XLII
      Отец уехал к сенатору... {38} Я сидел с матерью и говорил преспокойно о будущем, о моем желании остаться всегда при них... "А там, бог даст, и женишься, возьмешь богатую невесту. Что ж Менщиков-то? Разве лучше тебя?".
      А наверху Фет и Хмельницкий рассматривали мои вещи, думая, как бы повыгоднее заложить их.
      Приехал отец - и начался обыкновенный рассказ об сенаторе; я вторил его словам, по обыкновению, спокойно, точно так же, как всегда, полулежа на креслах.
      Пробило 10. - Казенный час.
      "Полуночник-то, чай, просидит у вас до полночи?" - сказала мать, которая особенно как-то не расположена к Хмельницкому.
      "И что сидит? - отвечал я, - хоть бы дело говорил-то... Покойной ночи!".
      - Христос с тобой!
      Я взошел наверх - и мы трое говорили об отъезде. Кажется, все уладим. Главное дело - отпуск.
      XLIII
      Назимову я сказал, что отец отпускает меня в Петербург и дает 1 000 рублей на дорогу... Отпуск написали - и я тотчас же повез его к ректору. {39} Я ждал его долго, до 4 часов. Когда он приехал, я сперва подал ему бумаги к подписанию, потом положил мой отпуск.
      Он, казалось, не удивился нисколько! - Что ж так ненадолго? только на 14 дней?
      - Оттуда буду просить отсрочки, ваше прво.
      Он подписал.
      - Теперь, в. п., позвольте поблагодарить вас за вашу благородную снисходительность, за ваше внимание ко мне.
      - Что это значит?
      Я объяснил ему настоящую цель моего отпуска, взявши с него честное слово никому не говорить об этом.
      Он уговаривал меня остаться, уверял, что все перемелется.
      Нынче пятница. В субботу Кр не бывает в университете, следственно, _мои_ не узнают ничего.
      Крыл подошел нынче к моему столу и подал руку с каким-то смущением. Я отвечал ему самым дружеским и искренним пожатием. "Экая горячка какая!" сказал он мне тихо... "С нами, Н. И., сбывается, кажется, всегда, что amantium irae amoris renovatio"... {ссоры влюбленных - обновление любви... (лат.).} - "Что ж вечерком-то именно?" - "Ваш гость".
      Прежде зайду к _тем_, в последний раз!.. Но избави меня боже от поползновения даже на какую бы то ни было драматическую сцену.
      XLIV
      _Там_ застал я Квна и потому невольно был молчалив и скучен. "У! какой злой сегодня, - говорила мне Софья Григорьевна, - какой злой, какой старый!". И в самом деле - я и Квн были такими противуположностями в эту минуту. Он - живой, умный, румяный, полный назначения и надежд, сидел прямо против Антонины Федоровны и говорил без устали. Я сидел у окна подле матери - и курил сигару, изредка вмешиваясь в разговор; моя бледная, исковерканная физиономия казалась еще бледнее. К чему-то Антонина обратилась ко мне с вопросом: "А помните, как мы гуляли в Покрм?"... - Как же-с! - отвечал я так равнодушно, что за это равнодушие готов был уважать себя. Мы поднялись вместе.
      - Au revoir, medames, - сказал я им. - Adieu, m-lle, {До свидания, сударыни... Прощайте, мадемуазель (франц.).} - обратился я к ней.
      И как подумаешь, что, может быть, навек.
      На дороге к Кру мы успели переговорить с Квм. Нет! к черту письмо и к черту всякую драму.
      XLV
      Завтра - день моего отъезда.
      Захв, узнавши о моем отпуске, сказал мне: "А ведь я знаю, зачем вы едете? Чтоб поправить отчет. А? не так ли?"... И сам рад своей догадливости, он с видом хитрости смотрел на меня.
      - Поедем нынче к Петру Кириловичу! {40} - сказал мне; отец.
      - Сделайте одолжение!
      Мы были там. Я был в этот вечер до nec plus ultra {крайней степени (лат.