7. Первые искания

Рождение Трудовой семилетней школы, которая в те времена считалась на Украине средней школой, явилось в моей жизни важным переломным моментом.

Изменилась прежде всего психология. Поступая в реальное училище, я просто удовлетворял свою жажду к знаниям. Что будет дальше после окончания реального училища я не только не знал, но и не задумывался об этом. Теперь, наоборот, я больше думал о том, что дальше. И тут у меня определились два главных советчика. Один — Михаил Иванович, который, крепко подружившись с моим отцом, и ко мне относился как к родному. Беседы с ним, дополнительные занятия по математике и физике привили мне любовь к этим наукам. Родилось желание стать инженером. Притом, не могу объяснить почему, инженером — строителем мостов, огромных, металлических. Мечтался даже мостовой переход через Берингов пролив. И эта, никогда не осуществившаяся мечта, живет со мной и до сих пор. Может быть от этой мечты и моя влюбленность в чудо техники — американские мосты. Я могу часами смотреть на любой из висячих нью-йоркских мостов, любоваться их строгой красотой, и это для меня — лучший отдых. Когда я впервые попал в Сан-Франциско, первой моей просьбой было: «Найдите время показать мне Голден-Гейт». У меня почти не было свободного времени в Сан-Франциско, но то что было, я полностью использовал на Голден-Гейт — ходил по мосту, смотрел на него с различных точек, фотографировал.

Второй мой советчик — Онисим Григорьевич и Оксана Дмитриевна Засухи, а вернее, созданный ими в нашем селе отдел «Просвиты». Как из небытия вывалилась огромная украинская литература. Не только Шевченко, который буквально потряс меня — Панас Мырный, Леся Украинка, Кропывныцкий, Иван Франко… звали меня пробуждать национальное самосознание моих земляков. Почти ежедневно в нашей школе проводились «читанки» произведений украинской литературы. Желающих послушать было больше, чем вмещало помещение. Раздвижная перегородка между классами убиралась, и оба класса, что называется «битком набивались» людьми. Люди сидели на партах, на подоконниках, просто на полу, стояли в коридорах, слушая через открытые в оба класса двери. Стоило поражаться той жажде к родному художественному слову. 2-3 часа продолжалось чтение. И никто не выходил, и никому не хотелось, чтобы чтение заканчивалось. Особенно поражали меня курильщики. Везде — на собраниях и в гостях они безбожно дымят. На читанках это было категорически запрещено. И никто не нарушал закона, никто не протестовал. Все подчинялись нам, 12-15-летним девчонкам и мальчишкам.

Так было с «читанками» литературными. Но вот Онисим Григорьевич высказал в нашем «просвитянском» кружке мысль о том, что надо ввести беседы и «читанки» по истории Украины. Мы высказали сомнение. Говорили, что публике будет скучно. Онисим Григорьевич предложил проводить исторические вечера — один раз в неделю. Опасения наши оказались неосновательными. Первая беседа Онисима Григорьевича, которую он назвал «Украинская нация» (о зарождении и становлении украинской нации), произвела на всех слушателей и на меня, в том числе, неизгладимое впечатление. Его беседа, высококультурная и содержательная, была интересна сама по себе. Онисим Григорьевич был чудесный рассказчик и говорил таким чистым, таким волшебно-шевченковским языком, что слушать его было — одно удовольствие. К тому же он первую свою беседу подготовил особенно. Рассказ перемежался «читанками» Оксаны Дмитриевны и исполнением (дуэтом) народных песен под аккомпанемент бандуры.

Исторические беседы и в последующем были столь чудесными, что по просьбе слушателей их стали проводить два раза и неделю. Посетителей на этих беседах было не меньше, чем на литературных чтениях. На всю жизнь врезались в мою память эти «просвитянские» вечера. Постепенно «читанки» и исторические беседы стали чередоваться с концертами и спектаклями. Авторитет нашей деятельности среди селян был так велик, что сельсовет, переселившись в дом уехавшего священника, (речь идет о священнике второй Борисовской церкви — на другом конце села) передал помещение бывшей сельской управы под «народный дом». Здание мы внутри перепланировали таким образом, что основную его площадь занял зал со сценой.

Теперь мы могли и спектакли ставить. Ставились они в субботу и в воскресенье. Предшествующая неделя отводилась для репетиций. Не занятые в спектакле «просвитяне» проводили «читанки» в школе. После читанки и репетиций мы встречались все вместе и еще долго бродили по селу, разговаривая и мечтая. Наши слушатели и зрители были нам очень благодарны. Особенно бурно награждали нас аплодисментами за спектакли, хотя ничего артистического в них не было.

По сути это были тоже «читанки», только в лицах и под суфлера, а не прямо из книжки. Думаю, все мы выглядели довольно комично. Представьте себе длинного, тощего подростка, которому приклеены большие запорожские усы и осэлэдэць{3}. Полагаю, что фигура мало похожая на лихого запорожца Назара Стодолю. Но наша публика не обращала внимания на такие несуразности.

Вспоминая же наши спектакли, я думаю, что среди нас был только один человек с артистическими задатками — Гаврюша Кардаш. От его жениха в «Сватання на Гончаривци» и «Шельменко-денщика» из одноименной пьесы зал буквально «покатывался» от хохота. Ну, а все остальные, пусть и не артисты, душу вкладывали, старались донести художественное слово и высокие идеалы до зрителя, и он был бесконечно благодарен им. И мы, и публика прекрасно понимали, что сеялось «разумное, доброе», в народ вселялась душа его лучших сынов, народ знакомился с классическим наследством.

Что осталось от этого посева сказать трудно. Народ прошел через такую душеломку, через такое человекоистребление, что говорить о прямых результатах той «просвитянськой» работы невозможно. Где вы, организаторы Борисовской «просвиты» Онисим Григорьевич и Оксана Дмитриевна Засухи? Я выехал из Борисовки — вы были еще там. Через два года, когда я приехал в свой первый отпуск, вас уже не было. И до сегодня я о вас ничего не знаю. Думаю, что с вашей любовью к Украине, с вашей культурой — выжить было невозможно. Скорее всего вас уничтожили, как «буржуазных националистов». Но то, что вы засеяли загубить полностью невозможно. Вы и созданная вами «просвита» и в моей душе оставили следы.

Однако и тогда, в период расцвета в Борисовке подлинной культуры, влияли на меня не только Шляндин и вы. Новые идеи, вошедшие в страну вместе с октябрьской революцией, вторгались и в нашу частную жизнь. Не только классиков украинской литературы читал я. Лозунги новой власти, плакаты, политические брошюры — все это глотал неискушенный разум. Идеи свободы, братства людей и одновременно диктатура пролетариата своеобразной мешаниной входили в голову. Любовь к своей национальной культуре и к своему народу, который так жадно потянулся к ней, и, одновременно мечта об общечеловеческом счастье, об интернациональном единении и о неограниченной «власти труда» причудливо перемешались в моем мозгу. Я хотел строить новую жизнь, бороться за идеи, которые несет миру коммунистическая партия — Ленин.

Мы уже знали, что у партии есть помощник — Коммунистический Союз Молодежи — комсомол, — в рядах которого борются за коммунизм ребята нашего возраста. Создать ячейку комсомола в нашем селе стало мечтой многих «просвитян». Но как это сделать, как практически осуществить этот шаг никто из нас не знал. Узнать было неоткуда. На помощь пришел случай.

Вечером 7 марта 1922 года из района приехал докладчик о международном женском дне — юноша лет 18-19. Высокий, стройный, с густой вьющейся русой; шевелюрой, одетый в кожаную куртку, он произвел на нас впечатление посланца из другого мира. Доклад о международном женском дне, довольно безсодержательный и скучный, мы слушали со вниманием. После доклада начали задавать вопросы. Ни один из них не имел отношения к теме доклада. Подавляющее большинство их было о комсомоле. В частности, задали вопрос — не комсомолец ли докладчик? И когда услышали твердое: «Да!», то само собой вырвался единодушный вопрос: «А как создать ячейку комсомола у нас в селе?» В ответ мы услышали: «Очень просто. Все, кто желает вступить в комсомол — останьтесь после того, как закончится торжественное заседание, и я проведу с вами организационное собрание».

Осталось свыше двух десятков девушек и юношей, в большинстве учеников трудовой школы и «просвитян». Избрали бюро: секретарь Коля Сезоненко, агитпроп я, заворг Митя Яковенко. Коля и Митя были избраны главным образом за их возраст. Коле было уже 19, Мите 17, остальные же были не старше 15-ти лет. Составили и список ячейки, в двух экземплярах. Один из них забрал с собой наш организатор. При этом он пообещал, что недели через две или, на самый худший случай, через месяц мы получим комсомольские билеты. Мне, как агитатору, он достал из своего великолепного портфеля и вручил «Азбуку коммунизма» Бухарина. При этом наставительно сказал: «Здесь вся мудрость человечества. Вы должны это изучить со своими комсомольцами от корки до корки».

Я в несколько дней, запоем, прочитал эту книгу. И тут же начал ее изучать с комсомольцами. К моей работе в драмкружке, в Просвите и в школе добавились занятия комсомольского политкружка — два раза в неделю.

Идеи «Азбуки коммунизма» поразили меня своей простотой. История человечества есть история борьбы классов. Всегда были угнетатели и угнетенные. Класс угнетателей, правящий класс, всегда охранял свои привилегии, эксплуатировал другие классы, которые прозябали в работе и нищете. Они даже мечтать не смели о тех благах, которыми пользуются эксплуататоры. Так было всегда, пока на историческую сцену не вышел рабочий класс — пролетариат. Этот класс берет власть в свои руки не для того, чтобы, как классы правившие до него, увековечивать свое господствующее положение, а чтобы поднять всех до своего уровня, превратить общество в единый коллектив трудящихся, где не будет ни эксплуататоров, ни угнетателей, не будет разницы между трудом умственным и трудом физическим, между городом и деревней, где каждый будет служить обществу по своим способностям и получать от общества по потребностям.

Мы с энтузиазмом воспринимали эти идеи. Они становились нашей верой, нашей религией. Счастье всего народа — вот цель. И ради этой великой цели можно всем пожертвовать, в том числе своей жизнью. Увлекшись этой великой целью, мы не видели что «подниматься» до уровня рабочего класса можно лишь опускаясь до его положения, что ради этого «поднятия» нужно уничтожить не только класс помещиков и капиталистов, но и самый многочисленный класс — городскую и сельскую мелкую буржуазию, что для подавления такой массы людей потребуется куда более могущественный аппарат угнетения, чем был у царской России.

Самое же главное, чего мы не видели — от ЗЛА не может родиться ДОБРО. Если для достижения великой цели коммунизма требуется непрерывная проповедь человеко-ненавистничества и насилия, то от этого всеобщее благоденствие вряд ли наступит. Но понимание этого придет к нам, при том далеко не ко всем, значительно позже. А пока капиталисты для нас только эксплуататоры, паразиты. А таких — чего жалеть! То, что они еще и организаторы экономической жизни общества, организаторы и руководители предприятий, об этом мы, в силу своей малокультурности, даже и не догадывались. Интеллигенция развращена подачками с хозяйского стола. Поэтому и обиходное название ее в то время было — «гнилая интеллигенция». Ну, а гниль — чего жалеть! Крестьянство — мелкобуржуазная стихия, которая ежедневно и ежечасно рождает больших и малых эксплуататоров. Так какая же может быть жалость к этой вредной стихии! Ну, а рабочий класс? Он пополняется выходцами из мелкой буржуазии города и села и заражен мелкобуржуазными предрассудками и пережитками. Ну, а кто же будет жалеть эти пережитки?

Так вместе с великой мечтой о счастье всего человечества в наше сознание вошло убеждение, что для достижения этой мечты необходима переделка всего общества, что и должна совершить диктатура пролетариата. Звучный этот термин так хорошо воспринимался нашим, еще не освободившимся от детской наивности сознанием. От него веяло силой, непреклонностью, романтикой борьбы. И как-то не думалось о том, что это принуждение, подавление массы людей. Запоминалась лишь привлекательная формула: «Большинство мы убедим, перевоспитаем, а меньшинство подавим железным кулаком диктатуры». И душа наша восторженно откликалась на это: «Да, Да! Мы будем переубеждать! Мы расскажем людям правду о будущем. И они поймут, поверят нам и так же, как и мы, с восторгом, стройными колоннами пойдут в это будущее». Мысль, что идти придется по трупам тех (меньшинства), кого не удалось переубедить, как-то в голову не приходила. Не думалось и о методах переубеждения большинства, о том, что на него может в большей степени будет действовать не наши слова, а пример расправы над теми, кто добровольно переубеждаться не хочет. Самое же главное, о чем мы не подумали — это о нашем праве. На каком основании мы, меньшинство народа, присвоили себе право перевоспитывать народ и подавлять тех, кто не перевоспитывается, а другим не даем возможности не только возражать нам, но и не соглашаться с нами.

Я и до сих пор не перестаю поражаться загадке нашего увлечения диктатурой. Ведь не были же мы злыми людьми, не были искателями легкой жизни и жизненных выгод. Достаточно сказать, что еще не получив формальных комсомольских прав, замыслили создать в селе коммуну. Но из-за возраста тогда осуществить это не сумели. Зато спустя два года организовали артель, и отдали все свои силы борьбе за установление колхозного строя.

Большинство друзей моей комсомольской юности остались в родном селе и пережили все, что потом выпало на долю наших односельчан: Коля Сезоненко, наш первый секретарь, будучи рядовым колхозником умер от голода зимой 1931/1932 года, Максим Махарин, председатель колхоза, в 1930 году отдан под суд «за проведение кулацкой линии в руководстве колхозом». Фактически за то, что считал нецелесообразным принимать в колхоз людей, которые не хотели в него вступать, и противился вывозу всего зерна на хлебозаготовительные пункты. Хотел, чтобы в колхозе осталось зерно на семена и самый минимум для прокормления колхозников. Осужден на 8 лет лагеря и где-то исчез в людском потоке. Митя Яковенко благополучно обошел все опасности и ушел на пенсию с должности председателя колхоза. Иван Дейнека всю жизнь оставался рядовым колхозником. Благополучно пережил голод и войну, оставаясь все время в партии. Кроме меня из села ушли лишь двое парней Шапошник Антон и Гавриил Кардаш. Первый стал военным врачом, второй корреспондентом. Из девушек покинули село четверо: Притом трое по замужеству и лишь одна — Дуня Сезоненко — закончила университет и осталась преподавателем в нем. Все остальные парни и девчонки честно трудились в селе, и закончили свой жизненный путь либо в годы искусственно созданного голода, либо в войну…

Мы не могли не видеть всего того, что творилось. Да и различать ДОБРО от ЗЛА умели. Хотя… не всегда. Все мы, например, знали о расстреле белыми первых Советов. Помнили об этом, осуждали белых и относились к ним враждебно. Но вот весной 1920 года по селам пошли «тройки ЧК», по изъятию оружия у населения. Прибыла такая тройка и в Борисовку.

Собрали сход. Председатель тройки, весь в коже, увешан оружием с головы до пят, свое выступление посвятил тому, что зачитал список заложников (семь наиболее уважаемых мужчин старшего возраста) и объявил, что если до 12 часов завтрашнего дня не будет сдано все имеющееся у населения оружие, заложники будут расстреляны.

Ночью к сельсовету были тайком подброшены несколько охотничьих ружей, револьверы, кинжалы. После обеда бойцы отряда, сопровождавшего «тройку ЧК», пошли по домам с обысками. Нашли (а может и с собой принесли) у кого-то в огороде или даже на лугу за огородом, один обрез. Ночью заложников расстреляли и взяли семь новых. На следующий день снова собрали собрание. И снова председатель «тройки», стоя на крыльце сельсовета, зачитал список заложников и объявил, что если завтра после 12-ти найдут оружие, то расстреляют и этих. Как и в прошлый раз он закончил вопросом, на который ответа не ждал: «Всем понятно?» И повернулся, чтобы уйти. Но тут произошло неожиданное. Из толпы собравшихся раздался голос: «А за що людэй росстриляли?» Кожаный человек остановился. Вопрос его явно застал врасплох. Видимо такого еще не случалось. Немного опомнившись, он грозно воззрился в толпу.

— Кто это спрашивал?

— Я — послышался спокойный голос дяди Александра, который сидел на невысокой ограде, окружавшей сельсовет.

— Вам непонятно?! — грозно рыкнул чекист на дядю.

— Ни, нэ понятно, — продолжая сидеть, спокойно ответил дядя.

— Не понятно?! — еще грознее прорычал человек в коже.

— Нэ понятно, — так же спокойно ответил дядя.

— Взять его! Отправить к заложникам! Посидит, поймет! — распорядился председатель тройки, обращаясь к красноармейцам, которые стояли позади толпы селян.

В толпе зашумели. Раздались выкрики: «За что же брать?» «Что уже и спросить нельзя?» Шум нарастал. Становился явно враждебным. Трое красноармейцев, добравшись до дяди, стояли не решаясь ни на что. Физически они не могли действовать, так как были сжаты толпой, которая теперь могла обезоружить их в любой момент.

— Раззойдись!! — заорала «кожа». — Разойдись!! Прикажу применить оружие!

Красноармейцы, стоявшие позади толпы, взяли оружие на изготовку. Защелкали затворы. Толпа бурлила. Выкрикивали: «Не пугай, мы пуганые! Выпусти заложников! Нэ трогай Лександру!» В это время раздался спокойный голос дяди Александра: «Расходитесь, люди добрые, а то у них хватит разуму, щоб стриляти!» Толпа стала расходиться. Дядю увели. Когда стемнело, я пробрался к сельской «кутузке», в которой сидели заложники и через стенку поговорил с дядей. На мой вопрос, действительно ли их расстреляют, дядя коротко ответил: «На всэ воля Божа».

Утром по селу пронеслась весть — «Чека» уехала. Толпы людей бросились к «кутузке». Заложники были живы. Что произошло никто не мог сказать. Говорили, что этот председатель «тройки» меньше трех последовательных партий заложников не расстреливал. Почему в Борисовке расстреляли только одну, и «тройка» уехала тайком это осталось тайной. Но в селе долго говорили о расстрелах, которые проводят «тройки» во всем нашем степном крае. И кровь лилась беспрерывно. Говорили об особой массовости расстрелов в Ново-Спасовке (теперь село Осипенко). Очевидцы утверждали, что по склонам оврага, над которым расстреливали, кровь текла ручьями, как вода.

Я не верил этим рассказам. Считал, что с Ново-Спасовкой так поступить не могут, поскольку село это героическое. Оно в 1918 году восстало против белых и сопротивлялось около восьми месяцев. Вызволила его из окружения армия Махно. И село отблагодарило «батьку», дав в состав его армии два хорошо вооруженных и закаленных в боях стрелковых полка. Вот потому и не верилось. Думалось, как же может революционная власть так поступать с борцами за революцию. Но все оказалось, как я узнал впоследствии, правдой. В Ново-Спасовке был расстрелян едва ли не каждый второй мужчина. Власти рассудили иначе, чем я. Они думали, что те, кто восстал против белых, могут восстать и против красных. И упредили эту возможность массовыми расстрелами.

Но вот феномен. Мы все это слышали, знали. Прошло два года и уже забыли. Расстрелы белыми первых советов помним, рассказы о зверствах белых у нас в памяти, а недавний красный террор начисто забыли, хотя ЧК у нас в селе расстреляла семь ни в чем не повинных людей-заложников, в то время как белые не расстреляли ни одного человека. Несколько наших односельчан побывали в плену у белых и отведали шомполов, но голову принесли домой в целости. И они тоже помнили зверства белых и охотнее рассказывали о белых шомполах, чем о недавних чекистских расстрелах.

В общем, расхождений с властью у меня не было. Власть была наша,, родная, и я был предан ей всей душой. Первое, что потребовалось от нас, комсомольцев — помочь власти собрать только что введенный новый налог — трудгужналог. Люди еще не успели оправиться от гражданской войны и разрушительных последствий продразверстки. Только год прошел со дня введения НЭПа, замены продразверстки продналогом, а власть уже нарушает собственные законы, добавляет к законному установленному единому продналогу новый — трудгужналог.

Крестьянские хозяйства разорены. У людей нет средств для уплаты этого нового налога. И вот мы, комсомольцы, идем по хатам и отбираем все, что имеет хоть какую-то ценность. Селяне упрекают нас. Мне говорят: «Твой отец и дядя люди достойные, хозяева, а ты грабить пошел по дворам. А власть ваша… обещала один налог. Мы все выплатили, а теперь другой давай. Правду твой дядя говорил — обман тот НЭП!»

А речь вот о чем. На собрании, где приезжий докладчик излагал новую экономическую политику советского государства высказался и дядя Александр. При этом он исходил из своего понимания термина «политика». У него это слово всегда, сколько я его помню, твердо ассоциировалось со словом обман. Исходя из этого понимания он подошел и к НЭПу.

— Ага! — сказал он. — Политика! Другая политика… Новая! В старой люди уже разобрались. Так теперь новую придумали…

Так, как молодую кобылицу ловишь: ласково так: «Кось, кось!» — пока на уздечку. Вот так и нам тот НЭП. Обманом возьмут на уздечку, а потом батогом можно воспользоваться».

Вот это мне и припомнили сейчас, указывая на меня и товарищей моих как на кнут, которым пользуется власть. Ходить по дворам было страшно тяжело. Почти в каждом дворе — плач женщин и детей, жестокие укоры, вражда. Комсомольцы жаловались, отказывались ходить по дворам. Многие выбывали из состава ячейки. Ушел и наш секретарь Коля Сезоненко. В бюро осталось нас двое. Возникала угроза развала нашей ячейки. Этому способствовало и то, что наш «организатор» не подавал о себе вестей. Не было ни комсомольских билетов, ни указаний от руководящих комсомольских органов. И мы по своим соображениям начали бороться за сохранение ячейки. Во-первых, на общем собрании освободили наименее устойчивых от участия в сборе трудгужналога. Получилось, что те, на ком эта обязанность осталась — комсомольцы более высокого качества. Во-вторых, усилили занятия «Азбукой коммунизма» и воспитательную работу через драмкружок. Украинская классика начала отодвигаться, уходить со сцены. Сцену заполнили советские агитки, в которых такие же, как мы, юнцы, ведут борьбу с кулачеством, белогвардейщиной, бандитизмом и несознательностью трудящихся. И, наконец, в-третьих, мы с Митей решили идти в Бердянск в уездный комитет (УКОМ) комсомола.

Но прежде, чем рассказать об этом походе, я должен осветить еще одно событие. Где-то в конце марта пришла директива в школу. — Послать учеников, способных выдержать экзамены в профтехшколу, в село Молоканку (недалеко от Мелитополя). Программа экзамена прилагалась. Наша школа до этой программы еще не дошла. Даже те, кто вместе со мной учились в 6-ом классе нашей Трудовой семилетней школы, от той программы отделял по крайней мере год учебы. Профтехшколы на Украине ввели в начале 20-х годов, чтобы заполнить разрыв в системе образования. Дело в том, что семилетняя Трудовая школа не давала знаний для поступления в высшее учебное заведение. Россия свою девятилетку ввела с программой, дающей подготовку к ВУЗу. Украинцам с их семилеткой не хватало двух лет. И вот теперь они вводили эти два года через профтехшколу.

Михаил Иванович, просмотрев программу, решил, что у меня хватит знаний, чтобы ее осилить. До экзаменов оставалось еще недели две, и он усадил меня за подготовку к ним.

В Молоканке я, очевидно, представлял собой фигуру достаточно карикатурную. Где-то мне был добыт полувоенный костюм. Кажется тот, в котором прибыл Иван домой. А на голову я напялил красную гусарскую фуражку отца. В первом же анкетном опросе я заявил себя комсомольцем и с тех пор постоянно ловил на себе враждебные взгляды. Отец, который имел очень широкие связи быстро нашел знакомых и здесь. На второй день он сказал мне: «Может поедем домой сынок? Все равно тебя здесь не пропустят. Директор уже сказал учителям, что ему здесь коммунистические шпионы не нужны». Но я отверг предложение отца. Я хотел «потягаться». Враждебность со всех сторон я чувствовал и сам. Здесь явно собрались обломки белого движения. И учителя и семьи учеников. Ясно, что я для них чужой, но отступать не буду. Какой же я комсомолец, если отступлю. Пусть проявят себя, покажут свое лицо. И показали. Первый экзамен был письменная математика. После экзамена в тот же день к вечеру нас с отцом пригласил директор. Он выразил сожаление, что ему приходится сообщать неприятную весть: «Ваш сын, Григорий Иванович, не сдал письменные экзамены по математике и к дальнейшим экзаменам не допускается. Он очень способный молодой человек, я поражен тем, что он не пройдя в школе соответствующие разделы математики брался за решение задач и довел решение до конца, хотя правильного ответа у него и не получилось».

Я слушал, еле сдерживаясь от возмущения. Я был уверен, что все задачи решил правильно, так как среди них не было ни одной незнакомой мне. Михаил Иванович был талантливый математик и педагог. Он прекрасно подготовил меня. Я был уверен в этом и чувствуя в директоре своего классового врага резко и злобно сказал:

— Покажите мне какие я ошибки сделал!

— Вы что, молодой человек, педагогу не доверяете? — удивленно произнес директор.

— Не доверяю, — резко отчеканил я.

— Зачем же вы к нам приехали? — саркастически сказал директор. Вам тогда не учиться надо, а создавать свою школу и учить других. — И оборачиваясь к отцу, добавил. — Извините, Григорий Иванович, но у меня, к сожалению, нет времени для столь интересной беседы с вашим сыном. Я все сказал. Счастливой дороги!.

Я выбежал из директорского кабинета. В груди моей кипели слезы гнева.

Все восемьдесят километров обратной дороги я переживал разговор с директором, укоряя себя за. то, что не смог в разговоре как следует уязвить его. Он, в моих глазах, был наглядным примером классового врага. Не заезжая даже во двор, я спрыгнул с брички и помчался к Михаилу Ивановичу. Я запомнил все экзаменационные задачи и решил их в его присутствии. Он страшно возмутился и тут же написал в уездный отдел народного образования жалобу на неправильные действия экзаменаторов. Одновременно и я написал в уком комсомола письмо о том, что в Молоканке создана не профтехшкола, а гнездо контрреволюционной белогвардейщины. К счастью, в то время «бдительность» еще не достигла той степени, что в 30-х годах, и мое заявление не имело трагических последствий.