Заканчивая речь, я провозгласил тост «за смелых и несгибаемых борцов за национальное равноправие, за Алексея Костерина, за успехи крымско-татарского народа, за встречу в Крыму, в восстановленной Крымской автономной республике!

Еще во время выступления я заметил, что в зал, в той его части, которая отделена от общего ресторанного зала занавесом, тихонько протискиваются люди. Потом я перестал обращать внимание на это. А когда закончил, то увидел, что наш зал переполнен. Записывающий речь в конце ее продиктовал: «Бурные, долго несмолкающие аплодисменты, здравицы в честь Крымской АССР, пение „Интернационала“. Но это слабо сказано — зал гремел, бушевал. И что кричали — поди пойми. Но закончили действительно „Интернационалом“. И пели не только крымские татары, а все, кто был в то время в ресторане — и посетители и работники ресторана. Я ожидал, что кто-нибудь „стукнет“, т.е. сообщит в КГБ о происходящем здесь и нас разгонят. Но ничего подобного не случилось. Гуляли допоздна. Крымские татары смешались с ресторанной публикой и повсеместно шли рассказы о беззаконных притеснениях крымских татар. Меня осаждали разговорами не только крымские татары, но и лица явно иных национальностей. Как же, значит, наш народ стосковался по свободному слову.

Уже когда я вернулся, после второй отсидки в психушке (1974 г.) Алик Гинзбург как-то сказал: «Ваша речь на 72-летии Костерина — это событие». Я засмеялся и сказал, что Рашидов (первый секретарь ЦК Узбекистана) оценил ее еще выше. Выступая на республиканском партийном активе он сказал, что крымские татары распространили «антисоветскую речь Григоренко в восьми миллионах экземпляров». Мы оба засмеялись.

Я сказал: «Это, конечно, гипербола. Они, по-видимому, тогда еще не оправились от испуга в связи с апрельскими и майскими событиями. И у них в глазах все вырастало в невероятное, но если крымским татарам удалось размножить в восьми тысячах (а не миллионах) экземпляров, то это еще большее событие, чем сама моя речь. Размножена она была действительно сильно. Во всяком случае все крымские татары, с которыми я летом того же года встречался в Крыму, знали эту речь. Всех я спрашивал, не раскаиваются ли они в том, что начали действовать более решительно. Может, тихими просьбами было бы лучше? Все отвечали почти одинаковыми словами: „Нет, лучше так, как сейчас. Может мы и не добьемся ничего таким способом. Но ведь прежним тоже ничего не добились. Зато сейчас людьми себя чувствуем, а не просителями.“

Тогда же сразу после банкета было решено поддержать свои требования о возвращении в Крым, о возрождении автономии грандиозной обще-крымской манифестацией. Официальным поводом для манифестации послужило 21 апреля — день рождения Ленина, совпавший в этом году с мусульманским праздником. Была сделана заявка властям на проведение общенародного гуляния в важном промышленном центре Узбекистана, городе Чирчике. Власти, как обычно, ничего не ответили на народную заявку, но в назначенный день многие тысячи крымских татар со всех концов Узбекистана на поездах, автобусах, автомашинах потянулись в Чирчик. Власти, не разрешившие, но и не запретившие гуляние, решили провокационно сорвать его. К Чирчику была стянута милиция со всего Узбекистана, пожарные и воинские части.

На всех дорогах, ведущих в Чирчик, были выставлены милицейские заставы. Автомашины задерживали, едущих крымских татар высаживали из автобусов и автомашин, и приказывали возвращаться обратно. Но люди обходили заставы и без дорог двигались к намеченной цели. В Чирчик собралось свыше десяти тысяч человек. И все эти люди увидели: на всей площади, где намечено гуляние, стоят запаркованные автомашины. Народ двинулся в сторону городского сквера и заполнил его. Гуляние началось. Тогда привели в действие водометы. Вода с примесью хлорки и несмываемых веществ под огромным давлением была направлена на празднично одетых людей.

Человек одел свой лучший единственный костюм и поехал на праздник, и этого костюма его лишили. Если это не произвол, не грабеж людей, то что же это?! Но людей не испугало и это. Те, кто уже попал под водную струю, не убежали, а смело шли на нее, прикрывая тех, кто за ними. Кричали пожарным: «Что ж вы делаете, изверги!» И те невольно отводили струю. Никто из гуляющих не побежал от водометов, не побежал и от милицейских дубинок, которые тоже были пущены в ход. Промокшие, испачканные, избитые люди, строясь на ходу огромной колонной, растянувшейся по всему городу, двигались по улицам Чирчика. Появились лозунги: «Наша родина — Крым. Вернем ее!», «Да здравствует Крымская АССР!», «К ответу нарушителей закона!»

В это время, т.е. около 12-ти дня по московскому, мы получили телеграмму из Чирчика о происходящих там событиях. Может показаться странным, что такая телеграмма пришла, но факт остается фактом. И указывает он на возросший авторитет нашего движения. На линиях связи сидели люди, симпатизирующие нам. Они не стали никому докладывать о необычном тексте, а в точном соответствии со своими обязанностями, передали адресату. Получив, я сразу же позвонил Алексею Евграфовичу и он вызвал к себе иностранных корреспондентов. Сведения о Чирчикских событиях в тот же день, когда они происходили, полетели в эфир.

К вечеру из Чирчика прилетел участник манифестации — тракторист Айдер Бариев. Он прибыл в таком виде, как выскочил из-под водометов. С несмывающимися пятнами на костюме. Правда, костюм за время дороги успел высохнуть. Привез Бариев и фотоснимки, с водометами, милицейскими дубинками. Мы с Алексеем собрали вторую пресс-конференцию. На следующий день приехали еще люди. Рассказали. Демонстрация продолжалась до позднего вечера. Милиция, испугавшись возможных эксцессов, разбежалась. Руководители крымских татар с трудом уговорили людей разъехаться по домам. Ночью были произведены аресты. Взяли около 300 человек наиболее активных, в том числе и тех, которых на демонстрации не было. 11 из числа задержанных были преданы суду. Провокационный характер суда, бессовестные фальсификации вскрыты в подробном описании процесса. Значение чирчикских событий трудно переоценить. Именно с них крымско-татарское национальное движение влилось в общий поток право защиты и стало известным миру.

Повысившееся чувство человеческого достоинства толкнуло и на проведение демонстрации в Москве у здания ЦК КПСС. Демонстрацию приурочили к 18 мая — 24 годовщине выселения из Крыма. В Москву съехалось более 800 человек из всех районов крымско-татарской диаспоры. Однако на сей раз власти были осведомлены и подготовились. Они разрешили прописывать крымских татар только в гостиницах в районе выставки Достижений Народного Хозяйства (ВДНХ). Это, конечно, насторожило приехавших и все, кто мог устроиться где-то в другом месте, воспользовались этой возможностью. Но основная масса все же разместилась в районе ВДНХ. Надо же где-то жить. Да и потом известно, как в Москве трудно получить гостиницу. Так что, может, и подвоха никакого — просто нигде больше нет мест. Но в 5 часов вечера 16 мая произошло событие.

Демонстрация была назначена у здания ЦК в 11 часов утра 17-го, а в 5 часов вечера 16-го — проверочный сбор в районе гостиниц ВДНХ. И вот, когда люди сошлись на проверку, на них со всех сторон пошли милицейские цепи. Людей начали хватать и заталкивать в машины. Человек 200-250 были куда-то увезены. Остальные, кто вырвался из окружения милиции и скрылся, а кто еще и не приехал, ожидались ночью и даже рано утром. Часов в 7 вечера мне позвонил Костерин и сообщил об этом событии. Я посоветовал всем, кто к нему обращается, рекомендовать не идти ночевать в гостиницу. Сказал: кто не найдет ночлега, пусть идет ко мне. Устроим, кого у себя, а кого к друзьям пошлем.

Вскоре у нас в квартире появилась группа крымских татар, но не на ночлег, а рассказать о том, что произошло у гостиницы. Я дал им тот же совет, что и Костерину. Но совет этот не был достаточно использован. Нас, москвичей, по-видимому, беспокоить постеснялись и значительное число ночевало все же в гостиницах. А туда в 2 часа ночи явилась милиция. Людей поднимали с постелей и куда-то увозили. В облаву не попали только те, кто не ночевал в гостинице или пришел позже 4-х, а также приехавшие утром, 17-го. Некоторые избежали задержания, будучи предупреждены служащими гостиницы. Во всех гостиницах после прихода милиции, кто-нибудь из служащих выходил на улицу и предупреждал крымских татар об облаве.

17— го мая мы, небольшой группой москвичей, пошли к 10 часам утра на «Старую площадь». Мы не собирались участвовать в демонстрации. Крымские татары убедительно просили нас не делать этого. Они были уверены, что демонстрантов заберут. «А Вы, -говорили они, — нужнее на свободе, чем в тюрьме». Но, не собираясь участвовать, мы хотели все видеть, и потому пришли пораньше. Уселись в сквере на скамеечку. На другом ее конце сидел юноша восточного типа. Вскоре к нему подошел милиционер и попросил пройти с ним. Вскоре мы стали замечать, что задерживают прохожих восточного типа. Мелькнула догадка: вылавливают оставшихся крымских татар. Начали присматриваться. Милиции и гражданских, явно КГБистского вида, на площади много.

Вот показалась группа людей, среди которых я вижу несколько знакомых лиц крымских татар. К ним сразу же бросились милиционеры и гражданские со всех сторон. Завели в сквер, недалеко от нас. Проверили документы и предупредили, что они задержаны. Те начали возражать, требовать сообщить причину задержания. Ответ: «В милиции объяснят. Сейчас придут автобусы и поедете в милицию». Появилась еще одна группа крымских татар. Затем еще и еще. Все скандалят: почему задерживают! Не выдерживаю и вмешиваюсь. Предъявляю свой паспорт и требую объяснить, что здесь происходит. Меня просят удалиться: «Вас не задерживают и Вы не вмешивайтесь». Но я настаиваю на своем праве знать. «Люди ничего предосудительного не сделали, документы у них в порядке, почему же задерживают?» Отвечают: «Справьтесь в 48 отделении милиции».

Среди гражданских, один (явно КГБист), видимо, принимая меня за какое-то «партийное начальство», отводит в сторону, заговорщически шепчет: «Не вмешивайтесь! Это крымские татары». Я «удивлен». Начинаю громко требовать, чтобы мне объяснили, почему надо задерживать крымских татар? Что они — не такие люди?

Когда пришли автобусы и в них начали сажать крымских татар, я вошел вслед за ними. Старший в форме подполковника милиции предупреждает: «Мы Вас не задерживаем. Это Вы сами хотите ехать». Я хочу. Но когда прибыли в милицию, мне не позволили быть вместе с крымскими татарами, увели в отдельную комнату и, приставив ко мне милицейского подполковника, начали выяснять, что делать со мной. Выясняли в общей сложности восемь часов — до 7.30 вечера. В 5 часов вечера, узнав о моем задержании, прибыли в 48 отделение Петр Якир, Павел Литвинов и еще несколько человек. Принесли мне поесть. Потребовали объяснить причину задержания: «Скажите, на каком основании Вы задерживаете генерала?» — твердо и внушительно спросил Петр Якир у моего охраняющего. Тот смутился: «Мы не задерживаем. Просто выясняем некоторые данные. Он скоро будет дома. Вы спокойно можете ехать домой».

— Нет, мы будем ждать. Поедем только вместе с ним. И, если это затянется больше двух часов, пеняйте на себя.

Какое основание имела под собой эта угроза, мне и до сих пор неясно. Но она, безусловно, сыграла роль. Менее, чем через два часа я был освобожден. А решался вопрос о более длительном задержании. Недаром же был вызван районный прокурор и сел рядом с моим охраняющим. Видимо, предполагалaсь необходимость взятия ордера на задержание. Любопытно также, что когда мой охраняющий узнал от меня, что с ним говорил Якир, то просто ахнул. Спросил, а кто там еще из известных? Когда я назвал Литвинова, он схватился и побежал к двери: «Который?» Я показал. Он убежал в отделение. И вот началось паломничество. Шли посмотреть на Якира и Литвинова, как до этого смотрели на Григоренко. Времена менялись. Известность приобретало не только начальство. Гонимых тоже начинали признавать.

А что же, меж тем, делалось с крымскими татарами? Всех задержанных отправляли в вытрезвители, а оттуда сажали в ташкентские поезда и отправляли домой. Многие из отправленных по дороге покидали эти поезда и возвращались в Москву. При этом проявлялись находчивость и мужество. Ученый-физик Ролан Кадыев, например, выдавил стекло в окне туалета и выпрыгнул на ходу поезда. К нам появился с порезанными стеклом руками, но довольный собой.

Выловили, однако, далеко не всех. На запасный сборный пункт сошлось человек 70. Кстати, оповещание о новых сборных пунктах, организованное широко разветвленно, имело своим центром квартиру Костерина. Собравшиеся снова пошли на Старую площадь. Подошли они к ней около 3-х часов дня со стороны набережной Москва-реки, а не от центра, как подходили до этого. Милиция и КГБ, по-видимому, успокоились и демонстрантам удалось пройти по скверу вдоль всей площади с развернутым транспарантом «Коммунисты, верните нас в Крым». К сожалению, происходило это в отсутствие иностранных корреспондентов, и мир тогда ничего не узнал об этом.

На следующий день все бежавшие с поездов и те, кто уцелел в Москве, снова встретились на запасном сборном пункте, ином, чем вчера, а оттуда пошли на Красную площадь. Дело в том, что накануне, несколько человек умудрились получить разрешение коменданта Кремля на то, чтобы возложить венок к мавзолею Ленина.

Не на высоте оказался комендант. Не знал, что нет такой нации — как крымские татары. И вот около 300 представителей этой несуществующей нации прошли через Красную площадь и поставили у мавзолея венок, на котором черным по красному было написано «Великому Ленину от крымских татар». Это тоже была демонстрация.

Одновременно, т.е. 18 мая 1968 года крымские татары во всех местах своего поселения прошли процессиями и возложили венки с траурными лентами к памятникам Ленина. Это был траур не по «вождю мирового пролетариата», а по своим погибшим во время депортации землякам, по своей родине — Крыму.

Власти потерпели здесь сильное поражение. Народ, пусть и немногочисленный, но целиком весь народ, отошел от власти, перешел в оппозицию. Отдельные люди, соглашавшиеся сотрудничать с властью, подвергались моральному давлению. На особенно активных сотрудников властей муллы по просьбе общины накладывали проклятье. И покаранный таким образом сразу же бежал просить прощения у общины и у Аллаха. Пытаясь подорвать единство народа, КГБ попыталось применить контрпетиции — заявления, утверждающие, что крымским татарам очень хорошо в Средней Азии и что только отдельные отщепенцы бунтуют народ. Меднолобым КГБистам невдомек, что если дело действительно так, то почему бы этих «отдельных» не выпустить в Крым, а тех, кому хорошо в Средней Азии, здесь и оставить.

Естественно, что эта кампания провалилась, не развившись. Только на одну такую контрпетицию КГБ удалось набрать 17 подписей. Но после того, как муллы начали проклинать одного за другим всех подписавших, они бросились снимать свои подписи. Остался только один — секретарь обкома Таиров — единственный крымский татарин на руководящей партийной работе. Все последующие документы, которые КГБ распространяло через «самиздат», не имели подписей реальных людей. Такими анонимными были и два документа, содержавшие клевету на нас с Костериным. Это тоже было поражение КГБ. Они искали помощи в нашей среде и не находили. Вообще же крымско-татарское движение шло, да и идет, на исключительно высоком нравственном уровне, с большой жертвенностью и на основе взаимной помощи. Люди годами живут в Крыму без прописки, а, следовательно, и без работы, только помощью своих земляков. Однако был случай, о котором приходится вспоминать с болью.

Один крымский татарин был убит из-за угла. Причина убийства, казалось, была ясна. Он был секретным информатором КГБ. Земляки это вскрыли. Его стыдили, упрекали, корили — как так можно продавать своих. Один из тех, кто его корил, сказал при этом: «Да тебя убить за это мало». И вот сказавшего это арестовали по подозрению в убийстве. Следствие очень быстрое, суд скорый и несправедливый и… расстрел. Никто этого не ждал. Все считали очевидным, что подсудимый на убийство неспособен. Поэтому о хорошем адвокате своевременно не позаботились. Я этого человека знал и тоже был уверен, что на убийство он неспособен, но, опасаясь необъективного следствия, предложил пригласить из Москвы нашего лучшего адвоката — Софью Васильевну Калистратову. Но пригласили ее только после приговора. Она выехала туда, изучила дело, написала жалобу. Приговор отменили, назначили слушание в новом составе суда. Обвиняемый был оправдан. У следствия фактически было только одно «доказательство» вины обвиняемого. Его фраза: «тебя зa это убить мало». Когда суд объявил приговор, прокурор со страшной обидой в голосе сказал: «Ну, если так судить, мы ни одного дела не раскроем».

Меня в этих событиях не так задел суд неправый, как убийство. Я встречался с интеллектуально наиболее развитыми людьми и со всеми теми, с кем чаще виделся и успел подружиться. Всем им я говорил: «Это беда! Как только наше движение станет на путь террора, оно погибло. И не так от того, что его физически истребят. Это, безусловно, реально, а от того, что оно утратит нравственную чистоту, начнет разлагаться. Секретных агентов среди вас будут вербовать, но не убийствами от этого надо избавляться, надо выработать в народе иммунитет против вербовки».

Я не думаю, что только моему влиянию обязано движение тем, что больше убийств не было. Видимо, в самом народе заложено противоядие против отравы терроризма. Но я благодарю Бога, что народ, столь тяжко угнетенный, потерявший в результате террора властей сотни тысяч своих сынов, себя террором не унизил.

Но оторвемся от крымско-татарских дел. К этому времени, до которого дошел наш рассказ (июнь 1968 г.) наше общественное движение было довольно основательно увлечено тем, что происходило в Чехословакии. Чехословацкие газеты открыто продавать прекратили. Те, что к нам все же попадают, зачитываются до дыр. Наиболее значительное, такое, как «2000 слов», переводятся на русский и распространяются через «Самиздат». То, что рассказывают редкие туристы, слушаем, как сказку. Один раз у Алексея Евграфовича встретил двух туристов (мужа и жену) из ЧССР.

Когда я пришел, они как раз рассказывали о том, как выявляется общественное мнение, описывали, как перед поездкой чехословацкой партийно-правительственной делегации в Москву, люди, узнав об этом, стали собирать подписи в поддержку нынешней политики Дубчека. Стихийно, за несколько часов было собрано более 3-х млн. подписей. Кто-то из слушавших вздохнул и невесело пошутил: «Эх, хоть бы Вы догадались оккупировать нас». Я засмеялся вместе со всеми. Даже мысль не мелькнула о том, что в роли оккупанта может выступить наша страна.

Симпатии к ЧССР были настолько огромными, что, казалось, с ума надо сойти, чтобы рискнуть на интервенцию. В метро, в поездах, в троллейбусе, на улице, если кто-нибудь говорил о чехословацких событиях, а говорили очень часто, то люди слушали глубоко заинтересованно и с симпатией. Однако советская печать с этим не считалась и продолжала нагнетать подозрительность и сеять недоверие к чехословацкому руководству. Особенно усилилась эта кампания после известного письма 99 рабочих ЧКД-Прага.

С Костериным о событиях в Чехословакии мы говорили очень много. С 8-го мая я не работал и стал поэтому бывать у Алексея часто. Меня уволили «по сокращению штатов», хотя я прекрасно знал, что у нас в управлении имеется четыре вакансии мастеров. Я подал в суд. На беседу с судьей пришел со всеми имеющимися документами. Она просмотрела их и сказала: «Ну, Ваше дело верное. Будете восстановлены». В день суда, перед самым его началом, к судье вошел зам. начальника нашего строительного управления. Через 10 минут он удалился, а судья сообщила мне, что суд откладывается. В следующий раз судья, начав суд, подозвала к столу зам. начальника управления и, показывая ему вшитый в дело штатный список, не стесняясь моим присутствием, сказала: «Как же я буду ему отказывать, у вас здесь показаны две вакансии мастеров?» Тот смущенно пожал плечами: «Это без меня представляли».

— Так отрежьте, — сказала судья и подала ему ножницы. И тот отхватил обе эти вакансии вместе с находящимися ниже подписями. В деле осталась бумажка без подписей. И, руководствуясь этой кастрированной бумажкой, судья отказала мне в иске. Я обжаловал решение и подал жалобу на совершенный подлог. И то, и другое оставлено без последствия, хотя кастрированная бумага находилась в деле. И вот теперь я был свободен. Подумывал о новой поездке в Ялту для работы на овощной базе. В этом мы с Костериным были заинтересованы оба. Предполагался большой наезд крымских татар из Средней Азии в Крым, и было бы полезно мне быть там во время этого наезда. Обсуждая этот вопрос, мы говорили и о Чехословакии. Надо бы что-то предпринять против той травли, которую ведет советская печать. Решили написать письмо чехословацкому руководству с одобрением его внутренней политики. Письмо передать правительству ЧССР через чехословацкое посольство. Написано письмо Костериным при моем участии. Подписали, кроме нас двоих: Сергей Писарев, Иван Яхимович и Валерий Павлинчук — все считающие себя коммунистами, хотя мы с Яхимовичем из партии были уже исключены, а вопрос об исключении Павлинчука должен был вот-вот решиться. Пойти в посольство поручили мне и Ивану Яхимовичу.

Накануне намеченного дня похода к чехословакам я сидел у Костерина. Мы были вдвоем. Снова заговорили о возможности интервенции. И снова оба высказали убеждение, что она невозможна. Но меня что-то беспокоило. И я, наконец, не выдержал: «Знаешь, Алеша, мне не дает покоя совесть военного. Я, как военный, привык считать, что невозможного нет. Самое невозможное и есть самое вероятное. Стоит тебе признать что-то невозможным и перестать обращать туда внимание, как именно оттуда тебя и ударят. На месте чехословаков я бы все же приготовился к отражению вторжения. Не будет — хорошо. Вернемся к обычному расположению. А будет, интервент получит по зубам. Тем более, что защищать Чехословакию просто.

Австрийская граница безопасна. Венгерская тоже. У Венгрии так мало сил, что ее можно просто припугнуть. Значит только границы СССР, Польши и ГДР — меньше десятка дорог, перекрыв которые, можно остановить движение танковых армад. Если к этому добавить оборону тоже очень небольшого количества аэродромов, то внезапность вторжения не получится. А без внезапности провалится и все вторжение. Оно может даже закончиться полным крахом для нападающих. Я бы не только сделал это, но и предупредил Брежнева, что в случае нападения буду обороняться, объявлю отечество в опасности. Брежнев хоть и дуб, но на войну не рискнет. Вся его надежда может быть только на внезапность. Война для него безумие, тем более, что чехословацкая армия самая боеспособная в Восточной Европе, а народ, мы это видели, единодушно поддерживает свое правительство. Военная авантюра в таких условиях может стоить головы Брежневу и его правительству. Чехословацкое сопротивление может инициировать антиимперские разрушительные силы в ГДР, Польше, да и в Советском Союзе.

— Дай Бог! — заметил Алексей. Потом посерьезнел и сказал. — Ну что ж, напиши об этом Дубчеку. Так и напиши — я, как и мои друзья, считаю вторжение невозможным, но как военный считаю необходимым быть готовым к худшему. И передай эту записку в запечатанном виде, с грифом — «ЛИЧНО».

Я так и поступил. Но написал не в виде прямого совета. Я опасался, вернее, не исключал возможности того, что моя записка окажется в руках КГБ. Если бы это случилось, то текст не должен был давать прямого повода для обвинения в измене Родине. Поэтому я написал не как совет, а выразил свое восхищение работой, которую он ведет. Я желал ему всяческих успехов и здоровья, а в заключение написал примерно следующее: «Я не думаю, чтоб истинные коммунисты стали препятствовать Вашей благородной деятельности и тем более не верю в возможность советской интервенции. Брежнев — коммунист, и к тому же военный. Он понимает, что Чехословакия очень легко может сорвать советское вторжение. Стоит только перехватить основные дороги из ГДР, Польши и СССР и организовать оборону аэродромов. Венгрию можно легко остановить простой угрозой возмездия. Брежнев понимает, что все это повлекло бы за собой войну, которая в нынешних условиях опасна для СССР не меньше, чем для Чехословакии».

Я считал, что Дубчеку это может послужить советом, а если попадет в КГБ, то я смогу сказать, что рассуждал в частном письме о вопросах общеизвестных, никакой — ни государственной, ни военной тайны не касаясь. О письме этом я не сказал и своему напарнику — Ивану Яхимовичу. Письмо я незаметно для Ивана сунул в карман принимавшему нас советнику посольства. Посол в это время был в Чехословакии.

Наше «письмо пяти» было опубликовано в «самиздате» и в западной прессе. Мое личное письмо Дубчеку, насколько мне известно, на Западе не публиковалось. В самиздат же я его не давал. А вообще наш «самиздат» интенсивно откликнулся на «Пражскую весну». В «самиздате» и на Западе было опубликовано и письмо Анатолия Марченко Дубчеку, очень глубокое, всесторонне обоснованное, изложенное прекрасным языком, оно твердо и убедительно доказывало, что СССР готовится к интервенции. Это письмо окончательно решило судьбу Анатолия. Ему не была прощена и книга, а тут такое разоблачение. Через несколько дней после публикации письма на Западе Анатолия арестовали. Нет, не за письмо… и не за книгу. У нас же свобода печати… но и свобода… манипулировать законами. Анатолию предъявляют нарушение паспортного режима: проживает в Москве, имея прописку в 100 километрах от нее — в Александрове.

В Москве он, конечно, не проживал. Проживанием считается нахождение в данном пункте свыше трех суток. Анатолий законы знает и понимает, что даже малейшее нарушение закона ему не простят. Поэтому более двух суток он в Москве не жил никогда, хотя там проживает его жена, и вполне естественно было бы ему — тяжело больному человеку — постоянно проживать с женой и пользоваться ее заботами и московской медицинской помощью. Но Анатолию такого разрешения не дали, поэтому большую часть времени его жена — Лариса Богораз — жила у него в Александрове, а в те недели, когда ей нужно было быть в Москве, он иногда оставался здесь после работы, но никогда больше, чем сутки-двое.

Милиция, которая безотрывно следила за ним, не могла обнаружить нарушения паспортного режима, а для предания суду требуется, чтоб были составлены два протокола на проживание в Москве более трех суток. И вдруг его арестовывают. Не в московской квартире жены, а на Северном вокзале, когда утром, едучи на работу (работал он в Москве), он сошел с поезда, прибывшего из Александрова.

Мы, друзья Анатолия, прекрасно понимали, что взяли его не для того, чтобы «попугать», что ему грозит длительное тяжелое заключение, если не смерть в лагере. С ним постараются «разделаться». Безвинному человеку, которого измочаливает, калечит машина террора, могут милостиво дозволить существовать только при условии, что он униженно раскаивается в несовершенных преступлениях и благодарит партию и правительство за то, что дозволяют ему жить. Если же человек искалеченный, еле живой, сохранил гордую душу человеческую и защищает свое достоинство, его стремятся физически уничтожить.

Анатолий именно такой человек. Его случайно захватила машина террора. Да что значит случайно! Эта машина в СССР действует слепо и гребет так густо, что случайно можно только избежать ее беспощадных зубов. Анатолий попал под эти зубья, вырвался тяжело больным, почти оглохшим, но не сломленным. Наоборот, убежденным в том, что такие порядки нетерпимы. И стал бороться с ними. Теперь он снова в руках бездушной, безжалостной машины террора. Прекрасной души человек, талантливый от природы, он мог бы быть гордостью нации, а его пытаются превратить в преступника и уничтожить. Трудно представить себе судьбу более типичную.

Родился он в трудовой семье, в Сибири. Окончив 8 классов средней школы, восторженно-патриотичный юноша получает комсомольскую путевку и с энтузиазмом едет работать на «великие стройки коммунизма». Несмотря на очень тяжелые материально-бытовые условия, он не оставил работу, не побежал под родительский кров, как это делают десятки тысяч восторженных юношей, столкнувшись на этих стройках с реальной прозой жизни. Марченко продолжал трудиться, самостоятельно зарабатывая свой хлеб. Он, может быть, стал бы всеми уважаемым высококвалифицированным строительным рабочим, может даже инженером, крупным администратором или партийным работником.

Стал бы!… Если бы не вмешалось… советское правосудие!

Марченко арестовали и судили в первый раз по статье Уголовного кодекса, античеловеческая сущность которой была столь очевидной, что Верховный Совет Туркменской ССР вынужден был не только отменить ее, но и освободить всех осужденных по этой статье и снять с них судимость.

Следовательно, Марченко в тот первый свой суд никакого преступления не совершал и прекрасно понимал это. Необоснованное осуждение тяжело ударило по его чувствительной психике. Затем лагерь с его противоестественными условиями, и разовая обида перерастает в устойчивое желание покинуть страну, где с ним обошлись столь бездушно. Не зная, что уже подписан документ о его освобождении, он бежит из лагеря, короткое время работает вблизи от границы и предпринимает попытку перейти ее. Его арестовывают и он снова в руках советского правосудия.

Известно, что уголовное преследование за попытку нелегального перехода границы находится в вопиющем противоречии с общепризнанными нормами Всеобщей декларации прав человека и других подписанных нашей страной международно-правовых документов. Но Марченко этого в то время не знал. И если бы его судили за нелегальный переход границы, он бы наверняка признал себя виновным и любой приговор воспринял бы как справедливый. Из лагеря он вышел бы обескрыленным, утратившим иллюзии человеком, обзавелся бы семьей и жил бы в мелких заботах, как живут многие миллионы обывателей. Но ему предъявили обвинение в измене родине, т.е. в преступлении, коего он не совершал.