30. Партизанские бои

В новый 1967 год я вступил не прежним беспомощным одиночкой. Я уже был знаком и мог относительно свободно общаться с людьми, которые мыслят не по «предписанному», а по собственному разумению. Несмотря на это, достаточной активности я не проявлял. Вглядываясь теперь в прошлое, вижу себя тогдашнего, как бы слоняющимся по глухим окраинам. Где-то кипят схватки, горят страсти, люди падают под ударами, а вокруг меня тихо, встречи с друзьями, журчание мирных бесед. Задумываюсь: от чего это так? Уже давно (по темпам тогдашней жизни) знакомы мне Алеша Добровольский, Володя Буковский; узнал я, хоть и недавно, Веру Лашкову, Алика Гинзбурга, Юру Галанскова. Как будто достаточно, чтобы глубже входить в их среду, включаться в работу. А между тем идет сбор подписей под письмом протеста против включения новых статей (190-1 и 190-3) в Уголовный кодекс, а я даже не знаю об этом. Эрнст Генри знает и в меру своих возможностей противодействует, а я провожу время в дружеских беседах.

Во второй половине января начинаются аресты. Среди арестованных мои новые друзья: Добровольский, Лашкова, Гинзбург, Галансков; Володя Буковский организует демонстрацию в их защиту. Арестовывают и демонстрантов, в том числе и Буковского, а я продолжаю беседовать, ничего не зная об этом. И когда, наконец, узнал, растерялся: что делать, чем помочь? И ответа не нашел. Нет, я не испугался. Почувствовал страшную боль и… пустоту. Я видел каждого из этих мальчиков, представлял их в тюрьме. И это было очень тяжко. Что-то надо было делать. А что, я не знал. И не научился у новых моих друзей. По тем коротким отрывочным разговорам с Володей и Аликом я смутно догадывался, что они люди иные чем я. Но в чем эта разница я не представлял.

Теперь я это хорошо знаю. Спустя 10 лет в книге «Наши будни» я писал о своих друзьях, которых на западе прозвали «диссидентами», что они не организация, что у них нет вождей, т.к. «каждый из них ЛИЧНОСТЬ». Никто не организует их работу, не учит как действовать, не вовлекает в движение. Каждый, кто чувствует себя личностью, кто хочет быть личностью, кто не хочет самоуничтожиться, подчиняясь произволу властей, вливается в движение и делает сам, по собственной инициативе, по внутреннему зову то, что считает необходимым для защиты личности.

Годом позже В. Буковский, независимо от меня, обратился к этому же вопросу. В книге «И возвращается ветер…» он пишет, что уже в то время, когда мы с ним только познакомились, он твердо знал, что «ни атомные бомбы, ни кровавые диктатуры, ни теории „сдерживания“ или „конвергенции“ не спасут демократию. Нам, родившимся и выросшим в атмосфере террора, известно только одно средство — позиция гражданина» (стр. 223).

Буковский анализирует психологию толпы и отдельной личности в экстремальной ситуации и приходит к выводу, что толпа в интересах самосохранения может распасться на группки и так искать спасения, хотя бы для части своего состава. Это и губит толпу. Иное дело отдельный человек, человек-личность. «Он не может пожертвовать своей частью, не может разделиться, распасться и все-таки жить. Отступать ему больше некуда и инстинкт самосохранения толкает его на крайность — он предпочитает физическую смерть духовной». Отсюда и разница в психологии.

— Почему именно я? — спрашивает себя каждый в толпе. — Я один ничего не сделаю. И все они пропали.

— Если не я, то кто? — спрашивает себя человек, прижатый к стенке.

И спасает всех.

Я в те времена уже не был человеком из толпы. Я уже спрашивал себя: «Если не я, то кто?» Я уже предпочитал физическую смерть духовной. И все же я еще не порвал окончательно с психологией толпы. Того, что я написал через 10 лет о ненужности «организации» и вождей, о добровольном взаимодействии личностей, в то время я еще не сознавал. Буковский же сознавал и это. Он пишет о том времени.

«Трудно сейчас вспомнить все, что мы делали тогда. Зарождалось то удивительное содружество, впоследствии названное „движением“, где не было руководителей и руководимых, не распределялись роли, никого не втягивали и не агитировали. Но, при полном отсутствии организационных форм, деятельность этого содружества была поразительно слаженной. Со стороны непонятно, как это происходит. КГБ по старинке искал все лидеров да заговоры, тайники и конспиративные квартиры и каждый раз, арестовав очередного „лидера“, с удивлением обнаруживал, что движение от этого не ослабло, а часто усилилось».

Буковский сравнивает работу этого содружества с работой клеток мозга и пчелиного роя. Я не знаю, что из этих сравнений удачнее, но свидетельствую, что сам неоднократно останавливался пораженный чудом устойчивости нашего неорганизованного добровольного содружества. Но в то время я этой силы еще не видел и не понимал. Я видел Володю, Алика, Лашкову, подозревал наличие у них какой-то организации. Содружества личностей я не видел и не понимал, что присоединиться к нему я могу лишь сам и только своей работой. Я по старой психологии ждал указаний и в душе даже обижался, что была демонстрация, а мне о ней даже не сказали. Поэтому и получилось, что, познакомившись с Володей, Аликом, Юрой… я делом с ними тогда не слился. Это пришло потом, постепенно.

А пока я продолжал посещать Алексея Евграфовича и Писарева, устраивал свои личные дела и почитывал «самиздат».

В личном плане мне, наконец, повезло. Используя свои старые связи среди строителей, Зинаида сумела найти человека, который согласился взять меня на работу — не инженером — инженер выходил за рамки прав нашего знакомого — мастером. Но это для меня было величайшим благом. На овощной базе, где я работал, погрузочные работы велись в подвале при дверях (раскрытых) со всех сторон. Подвальная сырость и сквозняки свалили меня в жестоком радикулите. Несколько раз возвращался с больничного и снова сваливался. В конце концов врачи настойчиво порекомендовали покинуть эту работу во избежание полной инвалидности. Должность мастера буквально спасла меня. Шла весна (конец апреля) и в подвале было тяжко. Выбраться на свет Божий было счастьем. Работа на свежем воздухе, по сути за городом (в районе университета) благоприятно отразилась на моем здоровье. Да и надоела бездумная работа. Поэтому я заработал с увлечением.

В «Самиздате» в это время появились два «события». Событие — термин, введенный в обращение среди правозащитников Аликом Гинзбургом. Он говорил: «есть самиздат или другое правозащитное действие и есть событие». Мне он говорил уже когда мы встретились после отсидки: «Из всего, что Вы сделали, событий только пять: статья о начальном периоде войны, выступление перед крымскими татарами в день 72-летия А. Костерина, похороны А. Костерина,

участие в создании Хельсинкских групп и предисловие к книге М. Руденко «Экономические монологи». Если это так, я рад, хотя получается, что всё, кроме этих работ, т.е. основная масса всего написанного и сделанного мною ушла в забвение. Сам Алик работал куда более производительно. Все сделанное им — события: «Письмо писателей, ученых и старых большевиков» по поводу ст. ст. 190-1 и 190-3 УК РСФСР, «Белая книга» — о процессе Даниэля и Синявского, участие в создании и работе московской Хельсинкской группы, организация работы и руководство деятельностью фонда Солженицына.

Забегая вперед, скажу однако, что значение человека в правозащитном движении не определяется и этим. Содружество правозащитников — действительное чудо. Не знаю, кто в каком состоянии приходит в правозащиту, но проходит незначительное время и обнаруживаешь новую интересную самобытную личность. И какие бы потери ни наносили власти нашему движению, я не видел, чтобы выполнение какого-либо дела прекращалось. Наоборот, из года в год открываются все новые направления правозащитных действий. А ведь никто никого на «освободившиеся» или вновь «открывшиеся» «вакансии» не назначал, никто «кадры» не подбирал. Всегда находился тот, кто брал на себя соответственную обязанность — тихо и незаметно. Так было, например, с «Хроникой текущих событий». Сколько выбыло людей, стоявших у колыбели этого бессмертного издания: Наталья Горбаневская, Илья Габай, Анатолий Якобсон… они выбывали, а «Хроника» продолжала жить.

Иностранные корреспонденты много раз хоронили нас в связи с арестами известных им или, как они называют, видных диссидентов. Потом с удивлением убеждались, что все идет по-прежнему. Мы и сами иногда не понимали, как дело сохранялось. А оно не только сохранялось… развивалось. Людей прибывало всегда больше, чем убывало. По принципу расширенного, так сказать, воспроизводства. И никто из вновь прибывших не хотел быть без дела. Будучи же предоставлены самим себе, они проявляли широкую инициативу и находили оригинальное развитие ранее начатого или совершенно неожиданное направление. Так произошло и со мной.

В. Буковский — старый участник движения был занят по горло. Познакомившись со мною, он свел меня с наиболее подходящим человеком и, подбросив нам идею клуба политзаключенных, удалился. Идея мне не подошла, но я продолжал расширять круг связей и присматривался к своим новым друзьям. Алик Гинзбург отдал довольно много времени на беседы со мною, за что я ему до сих пор признателен. Однако каких-либо указаний и советов — что делать — не получил я и от него. Юра Галансков был так занят, что совсем тогда не мог уделить мне время. А после уже не стало возможности. И я продолжал ходить на вечерние беседы к Алексею Евграфовичу. Произошли и новые события. Из мордовских лагерей прибыли двое заключенных: Юра Гримм и Анатолий Марченко. Последний ворвался в московский самиздат даже не событием, а чем-то еще большим — ЯВЛЕНИЕМ. Его книга «Мои показания» — прекрасная в литературном отношении, открывала совершенно неожиданный новый мир.

К этому времени уже прошли и через «самиздат» и в подцензурной печати большое количество книг о сталинских лагерях. Но об ужасах, творившихся там, говорилось в этих книгах только в прошедшем времени. Создавалось впечатление — так было, но теперь все совершенно по иному. Книги эти читались как роман со счастливым исходом. И вот в эту спокойную благодушную среду врывается мужественный решительный голос: «Проснитесь. Успокаиваться рано. Посмотрите, что делается в современных лагерях, в чем-то лучших, а в чем-то еще худших, чем сталинские».

Повествование начинается с рассказа о расстреле трех беглецов. Люди окружены, сдаются: с поднятыми руками подходят к солдатам погони. И когда они останавливаются, чуть ли не касаясь дул автоматов, их расстреливают в упор. И так шаг за шагом, картину за картиной, прекрасным литературным языком Марченко рисует жуть бесчеловечья. Сталинщина никуда не ушла, она продолжает жить и… совершенствуется — таков бесспорный вывод, вытекающий из книги. Можно было не сомневаться — даром ему эта книга не пройдет. Судить, конечно, будут не за книгу. Не станут рисковать. Ибо, как опровергнешь бесспорные факты. Но наша система лицемерия найдет за что осудить. И кара не заставила долго ждать. Не прошло и года, как с Марченко рассчитались.

Юра Гримм никакого «события» с собой не принес. Для меня он сам явился «событием». Во-первых, он пронес в своей памяти сквозь три года лагерей мой адрес и, выйдя на свободу, пришел знакомиться с моей семьей, поблагодарить Зинаиду Михайловну за передачи в институт Сербского, которые она посылала в расчете и на моих товарищей по несчастью и осведомиться о моей судьбе. Он не рассчитывал встретить меня на свободе. Наоборот, был уверен, что меня упаковали прочно и надолго. Сам он получил «всего» три года. А так как его листовки были антихрущевского содержания, то его «преступление» после снятия Хрущева стало считаться не очень серьезным, и ему предложили писать на помилование. «Помилован» он был за три месяца до конца срока. Милость как будто невеликая, в действительности, дорого стоила.

Помилование снимает судимость, а это дает право жить в Москве. А здесь у него квартира, семья, родители, друзья. Он возвращается в обжитое гнездо. А если бы он вернулся по окончании срока, ему пришлось бы «лететь» на новое место, искать работу, квартиру, обживаться в новой

среде. Жителю другой страны сложно понять эти трудности, но пусть поверит мне на слово, что в таких случаях освободившийся из заключения, как правило, покидает Москву один — семья остается там. Жизнь на два дома тяжела и неустроена, что нередко ведет к развалу семьи.

Юра все это прекрасно понимал, но вначале отказался просить помилования. «Я невиновен, — говорит он, — меня осудили незаконно. Могу написать жалобу с просьбой отменить незаконный приговор». Такая реакция — это то второе, что делало Юру «событием» для меня. Он политически возмужал, стал глубже понимать и спокойнее воспринимать происходящее в стране. На «помилование» он в конце концов написал. Но только после того, как ему посоветовали товарищи, прежде всего, Юлий Даниэль и Александр Гинзбург, с которыми Юра отбывал заключение в одном лагере. Сейчас он искренне радовался встрече со мною. Мы много говорили, часто встречались. И не только мы с Юрой, но и семьями. Юра, его жена Соня и сын Клайд стали нам близкими, родными. Все последующее десятилетие они прошли с нами рядом, являясь надежной опорой нашей семьи, особенно в самый тяжкий период, когда я отбывал свой второй срок в психиатрической тюрьме.

Жизнь между тем шла своим чередом. Все заметнее становилось, что правительство настойчиво поворачивало штурвал государственного корабля на обратный курс. Сталинские методы руководства страной, несколько расшатавшиеся под воздействием 20-го и отчасти 22-го съездов КПСС, восстанавливались все настойчивее. Наиболее заметно, грубо реально проявлялось это в карательной политике против развивающейся правозащиты. Суд над участниками демонстрации на площади Пушкина 22 января, протестовавшими против арестов Галанскова, Гинзбурга, Добровольского и Лашковой, и затянувшееся следствие над этой четверкой были ярким примером этого. Но сталинизм наступал и в литературе, и в искусстве, и в науке, и во всех других областях жизни. Карательной политике, основанной на произволе, мои новые друзья противопоставили, хотя и не сильное, но упорное сопротивление. В иные области правозащита еще не проникла или, может, мы об этом не знали. Судьбе угодно было бросить меня на один из неохваченных еще правозащитой участков наступления сталинизма.

В первых числах сентября вышла сентябрьская книжка (№ 9) журнала «Вопросы истории КПСС» за 1967 год. В ней опубликована статья «В идейном плену у фальсификаторов истории». Речь в ней идет о книге А. Некрича «1941. 22 июня», которая вышла в 1965 году и тогда получила весьма положительные отзывы. Теперь уже по заголовку статьи было видно, оценка этого труда кардинально изменилась. Настораживали и авторы — генерал-майор (от политработы) Б.С. Тельпуховский и профессор полковник (от политработы) Г.А. Деборин мне хорошо известны. Мысли от них ждать нечего, но наверняка они всегда несут в своей писанине последние военно-исторические «истины» ЦК. Поэтому я очень внимательно, с карандашиком в руках, проштудировал их «творчество». Охватившее возмущение постарался подавить. Потерпел несколько дней, успокоился и сел за работу. Обдумывая содержание, никак не мог свести его к одной ведущей мысли, что для журнала предпочтительнее. Вырисовывались две цели:

— ударить по попытке ошельмования автора смелой для наших условий, правдивой книги и одновременно

— вскрыть причины разгрома советских войск в начале войны и указать на виновников этого.

Такая двуединая цель вытекала из того, что Некрич в своей работе не поставил всех точек над «i». И его никто за это не ругал. Основная масса историков и военных понимали, как трудно в подцензурном издании написать работу о войне, которая читалась бы не под звуки «Гром победы раздавайся…» А Некрич первым попытался дать правдивый очерк начального периода войны, но для этого ему пришлось, идя на уступки цензуры, сглаживать острые углы, кое-что не договаривать, кое о чем умалчивать. Ведь считали «лиха беда начало». Потом, когда эта книжка займет прочное место на библиотечных полках, можно будет в других работах договорить недоговоренное здесь. Именно поэтому на обсуждении книги в 1965 году все высказывались только в ее защиту. Но имевшиеся в ней недостатки от этого не исчезли. И теперь, когда на книгу совершено предательское нападение, когда против нее выдвинуты лживые обвинения, защищать ее именно из-за допущенных в ней недоговоренностей и умолчаний стало почти невозможно. Любое лживое нападение надо разоблачать, противополагая полную правду, в ее полном и ничем неприкрытом виде.

Надо было написать письмо, которое уничтожало бы не только лживую статью, но и ее авторов, и показывало бы полную бездарность руководителей страны и армии, их преступно-безмозглое руководство подготовкой к войне и самой войной. Чтобы достичь этого, я применил такой «трюк». Тщательно разобрав статью и показав, что она не содержит критики книги, а лишь голословно ее облаивает, показав полную неквалифицированность авторов, я предложил читателю на время забыть и статью и книгу, и вспомнить вместе со мной что же действительно происходило на фронте в то страшное время.

И я дал свое сжатое описание начального периода войны и анализ причин разгрома наших войск. Причины были даны выпукло, обнаженно. Спорить против них в такой постановке было невозможно. Но в этом и была защита книги Некрича, т.к. при внимательном сравнении каждый мог видеть, что Некрич в более завуалированной форме дал те же причины. Одну причину только обошли мы оба. Не знаю, видел ли ее Некрич в то время. Что же касается меня, то я обошел ее сознательно. Назвав ее, я очутился бы в психтюрьме немедленно. Эта причина — большое число не желающих воевать за советский строй.

Такого умопомрачительного количества пленных не могло бы быть, если бы эти люди не хотели сдаваться в плен. Партия своей политикой террора против трудящихся города и деревни довела массы людей до того, что они предпочитали плен жизни в такой стране. Тогда этот вывод я сделал, только задумавшись над цифрой пленных. Я в то время еще не знал того, что мне известно теперь — того, что военнопленные предпочитали смерть возвращению на родину, что советские войска с помощью союзников целые операции проводили для того, чтобы возвратить «любимой» родине ее «заблудших» сынов.

Но вернемся к нашему повествованию.

На рассвете 22 июня фашистская Германия обрушила мощный удар своими заблаговременно отмобилизованными и сосредоточенными вблизи советских рубежей вооруженными силами на войска западных приграничных военных округов СССР. Еще не успели заглохнуть гремевшие многие годы по всей стране лозунги: «Ни пяди своей земли не отдадим!», «На удар ответим двойным и тройным ударом!», «Воевать — на чужой территории!», «Воевать — малой кровью!», — а на дорогах нашей родины уже слышался грохот кованых сапог и лязг гусениц вражеских танков, ревели и завывали фашистские самолеты, бомбя и штурмуя авиацию на аэродромах, войска, военно-морской флот, города и села нашей страны.

Это был удар неимоверной силы. Но еще страшней — было моральное потрясение.

Советские люди, чтобы сделать оборону своей страны неприступной, многие годы урезали свои потребности, отказывая себе даже в самом необходимом, и верили, что возможному нападению врага создана несокрушимая преграда.

«.Нерушимой стеной, обороной стальной —

Разгромим, уничтожим врага!»

пели мы и верили, что так и будет. Но вот началась война, и с первых же ее часов мы увидели, что вся наша вера была миражем, что на самом деле, перед лицом вооруженного до зубов врага, мы оказались совершенно беззащитными.

Те, кто не пережил страшных событий первых месяцев войны, пусть знают, что преодолевать моральный надлом не легче, чем идти с противопехотной гранатой и бутылкой с горючей смесью на танк врага. Первыми успехами гитлеровцы обязаны не только, а может и не столько внезапности своего нападения, сколько крушению в нашей армии и в нашем народе иллюзии о будто бы высокой обороноспособности нашей страны. В действительности же происходило вот что.

Группа гитлеровских армий «Центр», действовавшая на направлении главного удара, за первые два дня продвинулась больше, чем на 200 километров. За эти же два дня была окружена Белостокская группировка наших войск, в состав которой входило более половины всех войск Западного особого военного округа (ЗОВО). На пятый день головные части группы армий «Центр» вышли к Минску, а на восьмой в районе этого города было завершено окружение еще одной крупной группировки советских войск.

К исходу третьей недели фашистские армии на этом направлении стояли у ворот Смоленска, завершив еще одно окружение значительных наших сил. Типпельскирх сообщает, что только на этом направлении в период с 22 июня по 1 августа 1941 года гитлеровцами взято в плен около 755 тысяч человек, захвачено свыше 6.000 танков и более 5.000 орудий (К. Типпельскирх «История второй мировой войны», М., 1956, стр. 178-184 т 186). Соответствующих сведений по данным советского командования наша печать не публиковала. Имеется лишь сообщение маршала Советского Союза А.А. Гречко о том, что на всем советско-германском фрон-те «противнику удалось за три недели войны вывести из строя 28 наших дивизий, свыше 70 дивизий потеряли от 50 процентов и более своего состава в людях и боевой технике» («Военно-исторический журнал № 6, за 1966 г.).

Даже если признать, что Типпельскирх преувеличивает, то и в этом случае не может возникнуть никакого сомнения, что налицо — сокрушительнейший разгром всей нашей армии прикрытия (из 170 дивизий свыше 100 за три недели войны либо разгромлены, либо понесли потери, приведшие их в небоеспособное состояние).

За 24 суток (до 16 июля — дня занятия гитлеровцами Смоленска) германские фашистские войска прошли 700 километров, считая по прямой, а не по дорогам. При этом они разгромили войска ЗОВО и подходившие им на помощь резервы и заняли очень выгодное для дальнейших действий стратегическое положение. Наш Юго-западный фронт (бывший Киевский особый военный округ), войска которого удовлетворительно управляемые командованием и штабом фронта, проявили подлинные чудеса героизма и, серьезно затормозив наступление группы фашистских армий «Юг», вели в это время бои далеко к западу от Днепра, — в результате выхода противника в район Смоленска, оказался под угрозой удара во фланг и тыл с севера. Именно с этого времени над Юго-западным фронтом начала все более грозно нависать опасность той трагедии, которую с полным основанием можно признать самой крупной катастрофой Великой Отечественной войны — Киевского окружения наших войск.