24. Война закончена

Война закончилась для меня благополучно. Не только в смысле физическом: «откупился» от такой страшной войны лишь повреждением ноги; даже от ампутации спасла ее судьба, в лице моей жены. Замечательно закончилась война для меня лично и в ином смысле. Она принесла мне полное душевное успокоение. Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин для меня снова был «великий непогрешимый вождь» и «гениальный полководец». Ошибки, глупости и преступления каким-то чудом либо испарились, либо оказались «гениальным прозрением». Мы (такие, как я) вдруг узнали лично от самого «вождя», что внезапность нападения вовсе не результат «наших ошибок, просчетов и просто того, что мы „уши развесили“, а естественная „закономерность“, по которой страны агрессивные с неизбежностью имеют преимущество внезапности. Этого не избежишь. Агрессор нападает обязательно внезапно. Надо только уметь как можно скорее ликвидировать преимущества, которые дает противнику внезапность. Это умели делать древние парфяне, завлекшие противника в глубину своей страны и там погубившие его. Это же сделал Кутузов с Наполеоном. Это повторили и советские вооруженные силы, завлекшие гитлеровскую армию под Москву и там нанесшие ей поражение. Все это такая чушь, о которой по-серьезному даже говорить неудобно. Но таково обаяние победы и славословия вождю, что эту чушь принимаешь за откровение.

Рассказывая различные эпизоды войны и свои переживания, я хотел, чтобы читатель видел мою будничную жизнь на войне и понял, что перед ним отнюдь не протестант, не критик строя, не оппозиционер, а человек, преданный своему делу, любящий его, отдающий ему все свои силы и время. Все, что говорилось о Сталине, о партии, о стране, воспринималось мною как истина в первой инстанции. И сам я выступал горячим убежденным агитатором. Меня не могло смутить ничто. В стране голодают? Так это же естественно — страна вынесла на своих плечах такую войну, перенесла невиданную разруху. Советских военнопленных эшелонами гонят в лагерь? А как же иначе, если они предали Родину в тяжелый час. Берут и гражданских, остававшихся на оккупированной территории? Естественно! Берут же не всех, а только тех, кто на подозрении. Проверят. Не виноват — выпустят. Вот же моего старшего брата Ивана взяли, продержали 2-3 месяца и без моего вмешательства выпустили. Значит, того, что было в 1937-38 годах, нет. Сталин на празднике Победы произнес тост за великий русский народ. Тост, который развязал руки великодержавно-шовинистическим элементам и унизил достоинство других народов, в том числе моего великого украинского народа, но я и это воспринял как естественное. В общем, никаких туч на моем политическом горизонте не просматривалось. Я с надеждой и оптимизмом смотрел в свое послевоенное будущее.

К концу мая 1945 года дивизию расформировали. Была расформирована и 18 армия. Те, кто решал это, были явно не на высоте. Расформировать армию, в которой служил такой «великий» политик и стратег, как Леонид Ильич Брежнев, явное «недомыслие». Теперь в оправдание могут сказать, что его во время расформирования в 18 армии уже не было. Он под самый конец войны возглавил политотдел 4 Украинского фронта. Но это не оправдание. Армию надо было оставить. Иначе где же создать мемориал. Откуда распространять свет «неповторимого стратегического гения»? Правда, творцы этой ошибки могут в оправдание еще сказать, что они тогда не заметили особых военных и политических дарований Леонида Ильича, что им об этом стало известно только через 20 лет после войны. Но это тоже не оправдание. В этом обнаруживается только их политическая и военная близорукость.

Я, честно говоря, тоже недооценил значения 18 армии, отнесся к факту ее расформирования довольно равнодушно и, получив направление в отдел кадров 52 армии, проглотившей бедную нашу 18, зашел проститься к Гастиловичу. Принял он меня довольно тепло, выпили «на посошок». Но прежде, чем уйти, я извлек из кармана заключение госпитальной медкомиссии о необходимости предоставления мне 20-дневного отпуска.

— Разрешите мне съездить на эти 20 дней в Москву.

— Как же я разрешу, когда ты уже не в моем подчинении?

— А вы только напишите: «Разрешаю 20 дней Москву» и подпишите задним числом.

— А что это тебе дает?

Он вдруг сам понял и, пристально взглянул на меня, усмехнулся, начал писать резолюцию, потом еще раз пристально посмотрел на меня и сказал:

— А ты оказывается Бендер.

— Приходится, — ответил я, — жене скоро рожать. А война-то ведь закончилась и офицеров в резерве больше, чем достаточно.

20 дней пролетели как один миг. Со страхом я думал о расставании с женой. Слабенькая, бледная. Семья большая, питание очень плохое, а беременность тяжелая. И меня при родах не будет? Нет, не мог я уехать, оставить ее в таком тяжелом состоянии. Я, конечно, понимал, что ничем помочь ей не смогу. Но, думаю, сознание того, что я здесь, рядом, даст ей больше сил. И я решил — буду Бендером. Отпускные документы у меня были выписаны на бланках дивизии, и в Москве я их зарегистрировал у коменданта. За два дня до истечения срока моего отпуска пошел в ГУК, к направленцу Прикарпатского военного округа. Говорю:

— Я здесь в отпуске по болезни. Время выезжать, а я получил письмо, в котором мне сообщают, что наша дивизия расформирована. Куда же мне теперь ехать? Подполковник куда-то сбегал и принес направление в «резерв ГУКа». Через неделю вызвали — предложили несколько должностей. Я твердил одно и то же — пойду только комдивом, заведомо зная, что такую должность в условиях закончившейся войны, когда освободились сотни комдивов со стажем, никто мне не предложит. Но… предложили. Через несколько дней вызвали и направили к направленцу Дальнего Востока. Старый знакомый, теперь уже полковник — Анцыферов. Я его знал еще капитаном. Он предложил мне командиром дивизии в 5 армию. Посмотрел я на него, улыбнулся и говорю: «Знаешь, Анцыферов, я когда уезжал оттуда в 1943 году, ей Богу ничего не забыл. Правда, я тогда не предполагал, что на Дальнем Востоке вспыхнет война. Если бы предполагал, ответ, возможно, был бы другим. Во всяком случае, когда боевые действия в Манчьжурии начались, я пожалел, что не принял предложения Анцыферова. Но тогда мы посмеялись, поговорили, и я снова вернулся к направленцу резерва. Тот смеется: „Я вижу, вам не к спеху уезжать из Москвы?“

— Да, — в том же тоне отвечаю я. — «Умрем же под Москвою, как наши братья умирали…»

— Но, видишь ли, — говорит он, — я деньги получаю за то, чтоб в резерве долго не сидели. Вот и тебя должен пристроить так, чтоб обоим нам было хорошо. Давай я тебя пошлю в прикомандирование к управлению по использованию опыта войны. Ты ведь окончил академию генштаба. Вот и потрудись над научными проблемами.

Начальник Главного Управления Генштаба по использованию опыта войны генерал-полковник Шарохин Михаил Николаевич, мой однокашник по академии генерального штаба, принял меня очень тепло и сердечно сказал: «Я тебя пошлю в уставное управление, с дальним прицелом, с расчетом зачисления на штатную должность. Там у нас предвидится, но много времени на согласование уходит. Пока будут согласовывать, поработаешь как прикомандированный. Через месяц со мной разговаривали большие чины. Предложили должность заместителя начальника Уставного управления. Я согласился. На этом замолкло. А отношение ко мне как-то изменилось. Через некоторое время начальник Уставного управления генерал-майор Есаулов, который уже начал было вести себя со мной, как со своим заместителем, оставшись наедине, сказал: «К сожалению мне с вами работать не придется. Это я говорю доверительно. Я не должен этого делать. Вам скажут об этом официально, через отдел кадров. Они там придумают формулу отказа, но я вам скажу, что не пропустила вас контрразведка, из-за жены — подчеркнул он. Из-за ее биографии — подумал я. Но это между нами. Мне очень жаль, что так получилось. Вы мне очень подходите.

Таким образом мне пришлось еще один раз возвращаться к своему старому знакомому — направленцу резерва.

— Что же это ты там не пришелся ко двору? — встретил он меня вопросом.

— Не знаю. Во всяком случае не по моей вине. Работал добросовестно.

— Да, все шло хорошо. Твое начальство благодарило меня. Хвалили твою работу и вдруг «откомандировываем». Ну, куда же мне тебя направить?

— А в академиях мест случайно нет?

— В академиях? А ты пойдешь?

— Конечно.

— Так что же ты молчал? Мест в академиях сколько угодно. Туда не идут. Отказываются. Поэтому и тебе я не предлагал. В какую ты хочешь? В академию Генштаба или академию им. Фрунзе?

— В академию им. Фрунзе.

Через несколько минут у меня в руках было направление на согласование.

Заместителем начальника академии по научной и учебной работе был в это время мой старый добрый знакомый Сухомлин Александр Васильевич.

— Я безусловно «за», — сказал он, — но не будем обходить начальника оперативно-тактического цикла.

Должность эту занимал генерал-полковник, герой Советского Союза Боголюбов Николай Николаевич — брат известного советского академика Боголюбова Александра Николаевича. Николая Николаевича я знал еще с академии генерального штаба. Он был из первого набора. Когда я учился на первом курсе, он учился на втором. В связи с разгромом преподавательских кадров он, как и Гастилович, был переведен на преподавательскую работу до окончания академии и оставался на этой работе до начала войны. Ко мне от относился, по непонятным для меня причинам, с исключительной теплотой, хотя я никогда не был в его группе. И сейчас он меня узнал, как только я появился в двери.

— Григоренко? Откуда? Какими судьбами? Заходите! Садитесь! Рассказывайте!

Я сказал, что пришел согласовываться на преподавательскую работу.

— На какую кафедру? Оперативного искусства! Общей тактики?

— Хочу начать с общей тактики.

— А почему не пошли в академию Генштаба?

— Именно потому, что хочу заняться общей тактикой. Хочу обобщить и осмыслить собственный опыт.

— Думаю, что это правильно. Давайте вашу бумажку. Подпишу. И скорее приходите. Работы много. Поработаем.

И мы начали работать. 8 декабря 1945 года я вошел в Военную Академию имени Михаила Васильевича Фрунзе уже как старший преподаватель кафедры общей тактики. Начался мой 16-летний творческий путь в военной науке и педагогике. И одновременно начался тот путь, который привел меня и не мог не привести к сегодняшнему.

Я часто спрашиваю себя, почему мною был избран путь, ведущий в академию, в то время, как жизнь меня толкала на другое, и сам я стремился к этому другому. Карьера преподавателя меня никогда не прельщала. Меня влекла командная карьера. И вдруг, когда она стала абсолютной реальностью, я от нее уклонился, а затем сам выбрал преподавательскую карьеру. Знал же, что в смысле должностного роста и получения высоких званий она совершенно бесперспективна. Понимал я также, что предложение командарма 52 дает возможность встать на путь стремительного продвижения. Получить дивизию в 38 лет — это площадка для самого высокого взлета. И вот я с сожалением, но отказываюсь. Ну, пусть отказался, когда кончался отпуск. Была причина — желание быть рядом с женой в трудных для нее родах. Но судьба дала мне возможность вернуться на тот путь. В сентябре я встретил в ГУКе генерала Соколова. Он оформился в запас. Он мне сказал, что командарм 52 запросил в ГУКе меня на должность комдива. Я проверил. Да, запрос ГУК получил, но ответил, что я имею предназначение на должность в Генштабе. Жена к тому времени уже родила, и эта нить меня не держала. Стоило мне послать телеграмму командарму и заявить в ГУК о том, что отказываюсь от должности в генштабе, и я получил бы дивизию. И сегодня был бы в советских вооруженных силах еще один мало ведомый генерал-полковник или генерал армии, а то так и маршал Советского Союза, но для этого полковнику Григоренко пришлось бы начать свой послевоенный путь с преступления. Дивизия, которая предназначалась в мое командование участвовала в подавлении повстанческого движения на Украине. Мои бывшие подчиненные (по 8 дивизии) заезжали ко мне в Москву и с возмущением и болью рассказывали, как они жгли и разрушали дома, заподозренных в помощи повстанцам, как вывозили в Сибирь семьи из этих домов, женщин и детишек, как выбрасывали население из сел и хуторов, как устраивали облавы на повстанцев.

Во время одного из моих выступлений уже здесь, в США, мне задали вопрос — воевал ли я против УПА. Я ответил: «Бог уберег». И это действительно так. Это действительно чудо, что я не занял должность, которую очень хотел занять и которую мне буквально в руки давали. Если бы я ее занял, то безусловно воевал бы и против УПА, и против мирных земляков своих. Я, тогдашний, был способен на это. А если бы встал на этот путь, то продолжал бы и далее изменяться в сторону бесчеловечья. И может Эфиопию сегодня душил бы не Василий Иванович Петров, а Петр Григорьевич Григоренко. Мне остается только возблагодарить Господа за то, что он не допустил меня на тот путь, что он помог мне пойти по иному пути и встретиться с людьми совершенно непохожими на Петровых.

Я не верю, что человек безвольно движется по твердо указанному Богом пути, как записано в книге судеб. Бог вкладывает в человека и доброе и злое. Как человек разовьется, по какому пути пойдет, это зависит и от самого человека и от среды, и от условий, в которых человек живет и действует. Человеку все время приходится делать выбор пути, решать, куда пойти и какие действия предпринять. Я не избежал этого. Много раз мне в моей жизни приходилось выбирать. Послевоенный выбор едва ли не самый ответственный. И хотя я и не понимаю, как я смог сделать правильный выбор, но догадываюсь, что Бог не оставил меня своим Промыслом, потому что я все же предпочел добро. Во мне самом победила любовь к жене, к едва родившемуся сыну, к своей семье. Ради них я отказался от пути тщеславия. И Бог благословил этот выбор, повел меня на путь правды и добра.

25. Решающий поворот (Военная академия им. Фрунзе)

8 декабря 1945 года я буду помнить до конца дней моих. Когда я, сдав в отдел кадров академии свое предписание, направился на кафедру, мною овладело удивительное, торжественное чувство.

С этим чувством я и вошел в кабинет начальника кафедры. Самого его не было… Здесь находился, работавший в этом же кабинете, заместитель начальника кафедры генерал-лейтенант Сергацков. Брови, примерно такой же толщины как и у Брежнева, срослись в одну линию и это придавало ему суровый, грозный вид. Брюнет — сказать о нем было бы слишком слабо. О таких говорят — «черный». «Черный, как цыган», — подумал я. Ему бы цыганскую рубаху и шаровары, да кнут в руки и никто бы и не догадался, что это советский генерал. Каково же было мое удивление, когда я вскоре узнал, что Сергацков действительно цыган. Выходило, что не генерала можно замаскировать под цыгана, как я подумал, а цыгана нельзя скрыть и под генеральской формой. Кстати, оказался он совсем не таким грозным, как выглядел. Был добрым, заботливым и весельчак, как истый цыган. Мы с ним поговорили. Потом он проводил меня в преподавательскую первого курса и познакомил с находившимися там преподавателями.

Там я и дождался появления начальника кафедры, генерал-лейтенанта Шмыго Ивана Степановича. Невысокий шатен, буквально лучился добротой. Весь его вид был каким-то домашним, и… академичным, что-ли. Это, однако, не мешало ему, как я потом убедился, твердо держать в руках всю свою огромную кафедру — свыше сотни преподавателей. На всех остальных кафедрах, вместе взятых, а их свыше двух десятков, было меньше преподавателей, чем у Шмыго на кафедре общей тактики. В связи с такой большой численностью кафедры преподаватели были разбиты на несколько групп, которыми руководили старшие тактические руководители. Меня Шмыго определил в группу старшего тактического руководителя генерал-майора Простякова — на первый курс.

Первый курс в том году был первым еще и в особом значении. С него начиналось возрождение нормального учебного процесса. В войну академия работала как курсы усовершенствования, по краткосрочной программе. Теперь набрали состав для нормального трехгодичного обучения. И набрали очень разумно. Набор назывался «сталинская тысяча». В конце войны Сталин распорядился набрать в академию имени Фрунзе тысячу тех, кто до войны закончили гражданские высшие учебные заведения, а за войну дослужились не ниже чем до майора. Таких кандидатов фронты представили 1300 с чем-то. Всех и зачислили.

Занятия в академии, как обычно в советских ВУЗах, начались 1 сентября. Поэтому мне приходилось вступать в работу на ходу. А так, как я с преподаванием в академии дела не имел, то первой встречи с группой ждал с волнением. Но все оказалось проще. Опытные фронтовики с критическим складом ума были мне близки и понятны. Творческий контакт с группой установился с первого же занятия. Я увлекся этой работой и с головой ушел в нее.

И все же истинное мое призвание выявилось не в преподавании.

Я не владел этим искусством. Моя жена часто указывала на длинноты в моих обоснованиях, на ненужную повторяемость. Мешал и мой украинский акцент.

По собственной инициативе я взялся за кандидатскую диссертацию: «Наступательный бой дивизии в горно-лесистой местности». Официально об этом никому не заявил. Начальство, не зная этого, но, по-видимому, заметив исследовательский склад моего ума, включило меня в состав авторского коллектива, получившего задание написать пособие «Стрелковый полк в основных видах боя». Я горячо взялся и за эту работу. Настолько горячо, что выполнил свое задание, когда остальные еще и не приступали. Руководитель коллектива — генерал-лейтенант Сергацков — возложил на меня дополнительное задание. Кончилось тем, что я написал все это пособие полностью. Одновременно я начал сотрудничать в военных журналах и разрабатывать задания для занятий по общей тактике.

Писание статей и разработка заданий имели и материальный стимул. Они оплачивались гонорарами. А это для меня было немаловажно. Семья численностью в 9 человек, 5 сыновей, 2 родителей, я и жена, почти у всех иждивенческие и детские карточки, на которые давали только 450 граммов хлеба и больше ничего. Надо было что-то подкупать с рынка (хотя бы картофель) и из коммерческих магазинов. А в магазинах этих цены в десятки раз выше чем по карточкам. Одного жалованья на эти закупки не хватало. Вот и приходилось подрабатывать. А на это нужно было время.

Время нужно и на очереди: за своим пайком (в военторге) и за закупками в коммерческих магазинах. И там, и там полковникам продавали вне очереди. Но дело в том, что из полковников тоже создавались очереди. И немалые. Вот рабочий день и складывался — из занятий со слушателями, выполнения других служебных заданий, стояния в очередях коммерческих магазинов и военторга. Для диссертации и дополнительного заработка оставались, естественно, только ночи. Жена, больная и с грудным ребенком, заезженная, вместе со своей матерью, обслуживала столь огромную семью, раздражалась моими ночными бдениями и тем, что я ей не помогаю. А я не мог даже возразить, сказать, что без этой моей работы, мы будем просто голодать. Не мог сказать, потому что это выглядело бы как упрек с моей стороны: «Я-де вас кормлю, а вы не понимаете этого». Не мог я бросить такого упрека, потому что в семье все взрослые делали все, чтобы облегчить положение: моя жена и ее мать обслуживали семью, а жена, кроме того, время от времени брала шить за деньги и умудрялась выполнять эту работу. Ее отец чинил обувь соседям и что-то зарабатывал на этом для семьи. Не мог я бросить упрек этим людям и потому отмалчивался или отругивался на замечания жены.

Это было страшно тяжелое время. Но задним числом я говорю: «Хорошо, что мы его пережили». Если бы я принял назначение в 52-ую армию, мы бы с женой и детьми уехали бы в военный городок и материально были бы обеспечены даже выше своего круга. Не знали бы никаких очередей. Не знали бы, что беспомощные старики, даже имея деньги, не могли пойти в коммерческие магазины, которые осаждались буквально морем людей, в котором калечили и душили даже молодых, здоровых мужчин. Живя в военном городке мы бы не только не испробовали ту тяжелую жизнь, но и не видели бы как живут простые советские граждане. На это и рассчитана советская корпоративная система. Человек, принадлежащий к определенному общественному слою, трудится среди людей этого слоя, живет среди них, бывает в магазинах только с ними, ходит в гости и принимает гостей того же круга, что и сам.

Мне в этом отношении повезло. Я поселился в доме, куда жена моя пришла еще девочкой, где она выходила впервые замуж, откуда в 1936 году забрали на мучения и смерть ее первого мужа, из этого дома уводили и ее в тюрьму. Благодаря этому, все в доме, населенном более чем двумя тысячами рабочих и низших служащих с их семьями, знали мою жену, поэтому, естественно, приняли и меня, как своего. Я оказался как бы членом их корпорации. Они могли разговаривать со мной столь же откровенно, как и с людьми своего круга. Мы так слились с этой средой, что когда мне предложили более просторную и благоустроенную квартиру в доме для профессорско-преподавательского состава академии, моя жена категорически отказалась переезжать.

Итак, попал я в условия нормального развития — интеллектуально высокий служебный коллектив и возможность беспрепятственного общения с простыми трудящимися во внеслужебное время. Но мне повезло и в другом отношении. Вскоре по прибытии в Москву, я познакомился, а потом и подружился, с двумя замечательными людьми, многолетними друзьями моей жены. Это Василь Иванович Тесля и Митя (Моисей) Черненко.

Первый из них был старше меня года на 4-5. Участник гражданской войны. Затем партийный работник. Друг Зинаиды и ее первого мужа стал и моим другом. Василь Иванович часто бывал в нашем доме.

— Как ты думаешь, Зинаида, где я больше обедал, у вас, или у себя? — шутя спрашивал Василь Иванович. И сам отвечал:

— Пожалуй, у тебя больше.

Когда начались аресты в 1936-ом году, среди его друзей по ИКП, он работал в г. Свердловске. Может его бы и обошла волна репрессий, но он выступил на защиту своих друзей и был арестован. Пытали его страшно.

Василь Иванович выжил, но стал полным инвалидом и в таком виде был доставлен в Москву в 41-ом году, где обвинения с него сняли.

Но он не принадлежал к тем, кого охватил телячий восторг по поводу той «справедливости», которая распространилась на него. Он не перестал, правда, верить в коммунизм. Идейно он оставался коммунистом, но зато пришел к твердому выводу, что никакого коммунизма в советской стране нет, что люди, правящие страной обычные гангстеры, заботящиеся только о сохранении своей власти, готовые ради этого пойти на любое преступление.

Я любил говорить с Василем Ивановичем. То, что выше сказано о его взглядах, он не выложил сразу, в открытую. Понимая, что я сталинец, он вел мои мысли к критике существующего весьма осторожно. Прекрасно зная Ленина, он поднимал то один, то другой вопрос из теории ленинизма и сравнивал теорию с существующей практикой. Под его влиянием я и сам начал критически анализировать ленинское теоретическое наследие. Тем самым я становился на тот единственный путь, каким идут в диссидентство люди с коммунистическими убеждениями.

Ленинизм, как впрочем и марксизм, весьма противоречивое учение и не только в вопросах тактики, но и по коренным принципиальным вопросам. Приведу один пример. Вопрос о государстве. Сам Ленин говорит, что это важнейший вопрос — второй после марксистского экономического учения. Что же нам говорит по этому вопросу ленинизм? Перед самым октябрьским переворотом Ленин написал книжицу «Государство и революция», о которой сам говорил, что это важнейший труд его жизни. В этом труде он утверждает, что пролетариату нужно не всякое государство, а государство отмирающее, которое начало бы отмирать немедленно и не могло не отмирать (подчеркнуто мною. П.Г.). Кажется ясно любому школьнику, но неясно… кому? А самому Ленину.

Два года спустя, в 1919-ом году, он читает лекцию в университете имени Свердлова «О Государстве». При этом повторяет многое из «Государство и революция» о разрушении, сломе государственной машины, о сдаче ее в музей древностей, но… ничего не говорит об отмирании машины, созданной революцией. Наоборот, он заявляет: «Теперь мы эту машину (государственную. П.Г.) захватили и мы не выпустим ее из рук. Мы, действуя ею, как дубиной, будем крушить старый мир, пока не уничтожим его до конца». Похоже это на отмирание (засыпание) государства — пусть читатель судит сам.

Противоречия можно найти в марксизме-ленинизме буквально на каждом шагу. Можно прочитать такое, что будет характеризовать марксизм-ленинизм как самое демократическое, самое человечное движение, но в том же марксизме-ленинизме до предела развиты тоталитарные, диктаторские, античеловеческие, черносотенные теории и утверждения. Человек как-то так устроен, что читая, замечает лишь то, что импонирует ему. Человек добрый, с демократическим настроем находит все это и в ленинизме. Но Сталин, утверждающий, что он один правильно понимает и толкует Ленина, не лжет. Он находит в ленинизме подтверждение всем своим мыслям, оправдание всем своим действиям. Людям с коммунистическими убеждениями, чтобы выйти из идеологических цепей, надо прежде всего увидеть эти противоречия. Задуматься нам ними. Потом взглянуть без шор на жизнь. И тогда они поймут, что противоречий нет. Есть стройное учение крайней диктатуры, крайнего тоталитаризма, в котором демократические и гуманистические отступления служат лишь маскировкой демагогии, истинной сути, применяются для обмана масс.

Меня на этот путь освобождения от пут коммунистической идеологии поставил Василь Иванович Тесля. Каждый его рассказ о том или ином жизненном случае оставил след не только в моей памяти, но и в душе. В это время Тесля был директором совхоза и, естественно, больше всего рассказывал он о том, что происходит в сельском хозяйстве, однако затрагивались и другие темы, среди них и тюремно-лагерные воспоминания. И вот однажды, когда мы как-то коснулись вопроса фашистских зверств:

— Какими же зверями, нет не зверями… растленными типами надо быть, чтобы додуматься до душегубок. В ответ Василь Иванович, поколебавшись, произнес:

— А вы знаете, Петр Григорьевич… душегубки изобрели у нас… для так называемых кулаков… для крестьян. И он рассказал мне такую историю.

Однажды в Омской тюрьме его подозвал к окну, выходящему во двор тюрьмы сосед по камере. На окне был «намордник». Но в этом наморднике была щель, через которую видна была дверь в другое тюремное здание.

— Понаблюдай со мною, — сказал сокамерник.

Через некоторое время подошел «черный ворон». Дверь в здании открылась, и охрана погнала людей бегом в открытые двери автомашины. Я насчитал 27 человек — потом забыл считать, хотел понять что за люди и зачем их набивают в «воронок», стоя, вплотную друг к другу. Наконец закрыли двери, прижимая их плечами, и машина отъехала. Я хотел отойти, но позвавший меня зэк сказал: «Подожди. Они скоро вернутся». И действительно вернулись они очень быстро. Когда двери открыли, оттуда повалил черный дым и посыпались трупы людей. Тех, что не вывалились, охрана повытаскивала крючьями… Затем все трупы спустили в подвальный люк, который я до того не заметил. Почти в течение недели наблюдали мы такую картину. Корпус тот назывался «кулацким». Да и по одежде видно было, что это крестьяне.