Когда рядового начальника политотдела армии, каких в советских вооруженных силах были многие сотни, и все они не только не участвовали в управлении войсками, но и ничего не смыслили в этом деле, (никто из них не сумел бы командовать не то что армией, но и отделением), через 20 лет после войны начинают выдавать за великого стратега и приписывают ему чуть ли не решающую роль в победе над гитлеровской Германией, (хотя его армия всю войну действовала на малозначительных направлениях и никогда на главном), то это такая чушь, которую даже опровергать стыдно. Но если такую чушь распространяют, и если герой не только не опровергает ее, но с радостью воспринимает и даже начинает верить в свою выдающуюся роль, то это говорит как об умственных способностях «героя», так и о гнилости системы, допускающей такие геростратовы фальсификации в отношении людей, занимавших должности, совершенно ненужные для нормального функционирования войсковых организмов.

Ну, в самом деле, зачем он приезжал сейчас? Поприсутствовал во время моего разговора с Мехлисом, одев угодливо-подобострастную улыбку, продемонстрировал Мехлису, с той же улыбкой, свое усердие, доложив, что останется «помогать» командиру дивизии, «помирил» меня с Деминым и на этом закончил свою миссию. Уезжая, сказал: «Оставляю тебе вот двух инструкторов политотдела, они помогут. Ты только обеспечь их транспортом и дай провожатых в полки. Вот и „помог“, взвалив на меня еще и заботу о транспортировке и охране ненужных нам инструкторов.

В общем, настоящего дела в руках политорганов нет, и ждать от них действительно пользы было бы смешно. А в советской системе они необходимы. На них лежат политдонесения, обобщенные доносы на солдат и офицеров — и работа по воспитанию преданности вождю. В политработнике особо ценились уменье следить за поведением, мнениями и мыслями людей и обо всем подозрительном доносить, даже о своих начальниках. Преданность вождю подчеркивалась каждым политработником. Без славословия «вождю» политработники не начинали ни одного дела, как истинно верующий не начинает без молитвы. Брежнев в этом отношении не был исключением.

Мехлис жалобу мою не забыл. 2 февраля я получил от него телеграмму: «Поздравляю званием полковника». А 5 февраля прибыл, датированный 2 февраля, телеграфный приказ о присвоении мне полковника. Значит, Мехлис поздравлял меня в день подписания приказа. И это понятно. Мехлис член оргбюро ЦК (то же самое, что теперь секретариат), и поэтому мог просто по телефону «ВЧ» приказать Голикову (начальник главного управления кадров): «Включи Григоренко в сегодняшний приказ на присвоение полковника. Номер приказа сообщить мне!» Таким образом выпадал этап проверки моей личности в аппарате. Как раз тот этап, на котором меня до сих пор и задерживали. Я понял это прекрасно. Но все же получение очередного воинского звания даже таким путем меня воодушевило.

Я решил подать заявление о снятии партийного взыскания. В заявлении я писал, что в начале войны допустил неправильное высказывание в связи с внезапным нападением гитлеровской Германии и за это получил «строгий выговор с предупреждением и занесением в учетную карточку». В конце я указал, что Алейников в своем заявлении писал кроме того, будто я выражал сомнение в мудрости Сталина, но партийное расследование не подтвердило этого. Я просил, ввиду давности совершенной мною ошибки и в связи с тем, что я ее осознал и всей своей деятельностью доказал преданность партии и товарищу Сталину, снять с меня партийное взыскание «строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку».

На заседании армейской партийной комиссии присутствовал Леонид Ильич. Я упоминаю об этом потому, что его присутствие на заседаниях парткомиссии не обязательно. Парткомиссия подчинена ему. На его обязанности лежит утверждение протоколов парткомиссии. Так что возможность принятия парткомиссией неугодного Брежневу решения, даже в его отсутствие, абсолютно исключена. И все же он присутствует.

Мое дело разбирали третьим. Первым шло дело заместителя командира полка по тылу. Он долгое время разворовывал ценнейшие продукты. Наворовал на многие сотни тысяч рублей. Его схватили за руку. Дело попало в трибунал. Пахло расстрельным приговором. Но вмешалось начальство, и дело было передано для рассмотрения в партийном порядке. Был объявлен «строгий выговор с предупреждением» (без занесения в учетную карточку). Прошло 6 месяцев. Это минимальный срок для постановки вопроса о снятии взыскания. Для меня абсолютно ясно, что воровать он не перестал, хотя бы для того, чтобы оплатить тех, кто спас его от суда. Ясно это и членам парткомиссии и Брежневу, но решение единогласное: «Взыскание снять».

Вторым разбирается дело командира полка связи. Он получил «выговор» — «за использование служебного положения в целях принуждения подчиненных к сожительству», то есть просто насиловал девушек-солдат, связисток, которых доставляли, по его указанию, прислуживавшие ему дюжие молодцы. Я невольно представил, как этот «бугай» ломал слабеньких беззащитных девочек, находящихся в его полной власти, и невольно отодвинулся от него. Посмотрев в его толстое, тупое, бычье лицо и свиные глазки, я понял, что он не прекращал и не прекратит «использование». Но спасительные 6 месяцев прошли, и парткомиссия, которая тоже прекрасно понимает то, что понял я, решает: «Партийное взыскание снять». В общем, при следующем партийном разборе его дела он будет проходить как не имеющий взыскания. Брежнев во время разбора обоих этих дел сидит в углу комнаты, позади справа от стола парткомиссии. Сидит с лицом каменного изваяния. Только брови, большие, похожие на усы, изредка шевелятся.

Начинается разбор моего дела. Секретарь парткомиссии зачитывает мое заявление. Дальнейший порядок до сих пор был таким: вопросы, выступления, предложения. Но вот закончено чтение моего заявления, и вдруг, неожиданное: «Неуважение к товарищу Сталину?! Нет, за это пусть поносит! Пусть поносит! Пусть поносит!» Лицо одето в маску строжайшей назидательности. Указующий перст за каждым «Пусть поносит!» тычет в мою сторону. И я невольно подумал: «Ну, артист! Ведь он же специально для этого пришел сюда. Пришел, чтобы здесь перед всеми этими партийными чиновниками продемонстрировать, как он печется об авторитете „великого Сталина“, как он любит его. Но, как выяснилось впоследствии, даже любовь к Сталину не могла заставить его добросовестно потрудиться. Он считал самой полезной для себя работу „на показуху“.

Второй раз я подал заявление о снятии взыскания в 1946 году. В заявлении я писал примерно то же, что и в первый раз. Месяца через полтора после подачи заявления, вызвал меня начальник политотдела академии им. Фрунзе, где я в то время проходил службу.

— Какое вам наложено взыскание? — спросил он.

— Я же написал: «Строгий выговор с предупреждением и занесением в учетную карточку».

— А прочтите это.

Читаю: «Центральный партийный архив сообщает, что решением фронтовой партийной комиссии дальневосточного фронта на тов. Григоренко наложено партийное взыскание „выговор“.

— Так видите, никакого строгого, никакого предупреждения, никакого занесения. Поэтому ваше дело целиком во власти первичной парторганизации. Туда и обратитесь. Парткомиссия это заявление рассматривать не будет — и он отдал мне мое заявление. Я невольно вспомнил Брежнева: «Пусть поносит!» и понял, что он либо не запрашивал центральный партийный архив, либо ответ скрыл от партийной комиссии, чтобы иметь возможность произнести свое «Пусть поносит!», так как оно очень выигрышно. Есть надежда, что при существующей в нашей стране тотальной взаимослежке и доносительстве, до уха Сталина может достигнуть, какой верный Сталину Леонид Ильич Брежнев. Так я снова вспомнил Брежнева. Вспомнил и забыл, даже не подозревая, что судьбе угодно будет отбросить нас к противоположным полюсам жизни. Отбросить, а потом столкнуть неоднократно.

Обещание дать дивизии недельный отдых после Попрада Гастилович не выполнил. Но не по его злой воле мы отдыхали всего двое суток. Просто резко изменилась обстановка. Одну из танковых армий 1-го Украинского фронта, которая, развивая наступление на Запад вдоль чехословацко-польской границы в районе деревни Хыжне натолкнулась на сильное сопротивление противника, командование фронта перебросило на новое направление. Оставленную ею полосу передали 4 Украинскому фронту, и всего быстрее в эту полосу могла войти наша дивизия. Совершив форсированный марш, мы заняли полосу на фронте протяженностью примерно 30 км, имея оба фланга открытыми. Однако, фактически, оборонять надо было всего два направления: 1) вдоль шоссе, идущего от нас (с востока на запад) на село Хыжне. Ширина этого направления по фронту около 10 км, и 2) вдоль шоссе, идущего тоже с востока на запад через небольшой город Трстэна. Ширина этого направления 5-6 км. Между этими направлениями заболоченный лес, залитый весенней водой почти по всей его площади. Маневр между названными двумя направлениями затруднен. Можно двигаться только по дорогам, обходящим лес с востока и юга, а это свыше 60 км. Местность на 2-м (трстэнском) направлении удобна для обороны дивизии: горная долина, повышающаяся в нашу сторону. На первом (хыжненском) направлении удобнее обороняться противнику. Если идти от расположения наших войск к Хыжне, то мы пройдем сначала пологий подъем протяженностью 2-3 км. Затем гребень высоты, на котором противник возвел около десятка оборонительных сооружений. По пологому подъему одиночные сгоревшие танки, по гребню и за гребнем их довольно густо. Это следы танковых атак армии 1 Украинского фронта. От гребня до Хыжне метров 500 — ровная, полого понижающаяся к селу местность. Метрах в трехстах от гребня, в двухстах от села, отрыта параллельно гребню сплошная траншея. Село в одну улицу вытянулось двумя рядами домов с севера на юг, то есть параллельно гребню, перпендикулярно шоссе. Очевидно, что первая позиция главной полосы неприятельской обороны включает вышеназванную траншею в село, а огневые сооружения на гребне лишь передовая позиция. Об этом свидетельствует и характер расположения сгоревших танков. Они попадали под интенсивный огонь только выскочив на гребень. До того, противнику с первой позиции их не было видно. Соответственно не была видна нашим танкистам первая позиция врага, и они, вырываясь на гребень высоты, неожиданно напарывались на уничтожающий огонь не подавленных противотанковых огневых средств. А в 50-100 метрах за селом, высокий обрывистый коренной берег небольшой речушки. Под обрывом, до самой речки — метров 200-250 — равнинная пойма — мокрый луг. За рекой лес. Узкая его полоска (метров 30-50) идет и по эту сторону речки.

Все это мы выяснили не сразу. Карта не дает полного представления о местности. Данных разведки от своих предшественников мы не получили. Они ушли до нашего прибытия. Да они, судя по характеру расположения сгоревших танков, и не вскрыли вражескую систему обороны. Местных предметов, с которых бы просматривалась оборона противника, в нашем расположении не было. Не помогали даже построенные нами вышки. Дальше гребня высоты и огневых сооружений на нем, мы ничего не видели. Но у нас было время, и мы нашли способ обнаружить траншею у Хыжне и систему обороны самого села.

Мы приготовились долго обороняться, так как смешно было бы наступать дивизией там, где не имела успеха танковая армия. Да мы, к тому же, были в худшем положении, чем она. Танковая армия действовала на одном хыжненском направлении, а мы, как на пяльцах, растянуты между двумя направлениями, на 60-километровом фронте, да еще и с обоими открытыми флангами. Но разве Гастилович мог долго усидеть, не предпринимая активных действий? Из имевшихся у него в то время четырех дивизий (включая нашу), растянутых на более, чем стокилометровом фронте, он умудряется создать ударную группировку для наступления на одном — трстэнском — направлении. С этой целью он перебрасывает сюда еще одну дивизию и все имеющиеся в армии средства усиления. Здесь же он приказывает сосредоточить и главные силы нашей дивизии, оставив на хыжненском направлении только один стрелковый полк, усиленный приданным дивизии артиллерийско-пулеметным батальоном полевого укрепленного района. Перед оставленным на этом направлении 151 полком и артпульбатом командарм поставил оборонительную задачу: не допустить прорыва противника на фланг и тыл трстэнской группировки 18 армии.

Но у нас возникла идея развернуть активные действия и на хыжненском направлении. Конечно, наступать стрелковым полкам по тому самому направлению, где не добилась успеха танковая армия, безумие, но мы не даром изучали оборону врага. Мы увидели ее ахилессову пяту. Хыжне одним из своих торцов (южным) упирается в уже упоминавшийся заболоченный и залитый весенней водой лес. Считая его непроходимым, противник ограничился созданием минно-ракетных заграждений между этим лесом и южным торцом села. Если бы удалось пройти через лес и преодолеть заграждения, то можно было бы начать сматывать неприятельскую оборону, идя одновременно по обоим рядам домов села Хыжня. Помочь селу из траншеи противник не смог бы. Развернуть большие силы в селе тоже нельзя. Фланговым огнем из домов мы могли пресечь любое движение по улице. Значит, противник, сколько бы у него ни было сил и средств, не смог бы развернуть их больше, чем мы. Чтобы использовать свое численное превосходство, ему пришлось бы контратаковать 151 полк, двигаясь по плато между гребнем высоты и селом Хыжне. На этот случай и должен был быть подготовлен артиллерийско-пулеметный батальон.

Эти мысли я высказал Николаю Степановичу.

— И на кой черт тебе эта морока, — сказал он.

— По двум причинам. В случае успеха на Трстэнском направлении, я не знаю, как нам можно будет свести дивизию в одно место. Нам придется совсем оставить один полк без нашего управления — либо передать его под управление армии, либо создавать вспомогательный пункт управления. Если же успеха не будет и противник перейдет в контрнаступление, то я вообще не представляю, как мы выкрутимся. Дивизию сразу же разорвут на две части, и что будет дальше, я и думать не хочу. Если же мы залезем в Хыжне, то нам не страшно ни первое, ни второе. В случае успеха под Трстэной, противник бой в Хыжне прекратит и отойдет. Следовательно, полк получит возможность присоединиться к дивизии. При неуспехе там, здесь противник все равно будет выбит из села, и мы получим возможность ударить по флангу трстэнской группировки врага.

— Гастиловичу я этого доказывать не буду. Он не согласится. Если хочешь, докладывай сам.

— Но мне важно, как ты к этому относишься?

— Я? Да мне бы этот полк, я бы выдавил немцев из села как кал из прямой кишки. Только как дойти до села через лес. Ты видел его.

— Видел пока только с краю, но саперы уже были у минно-ракетных полей. И говорят, можно идти с артиллерией. Конечно, дело не из приятных брести по пояс в воде, но грунт еще мерзлый, и полк пройдет. Это по докладу саперов. Но я имею в виду с Тонконогом сходить лично.

— Ну, действуй. Докладывай. Но Гастилович не согласится.

— Посмотрим.

— В тот же день командарм проводил рекогносцировку на Трстэнском направлении. По окончании я попросил разрешения доложить предложение.

Когда он сказал: «Ладно, давай!» я, улыбнувшись, попросил:

— Только очень прошу дослушать до конца. Вначале мое предложение может бредом показаться, но под конец, думаю, мнение изменится.

— Ладно, давай. Я сегодня добрый. Дослушаю, — улыбнулся он.

Я очень коротко доложил суть плана. Он сразу «взял быка за рога».

— А где ты полк возьмешь, чтобы попасть в Хыжне? У меня в запасе роты нет, не то что полка.

— А тот же полк, что вы уже дали — 151-й.

— А кто мне спину прикрывать будет? Откроем дорогу противнику, пусть идет на тылы нашей трстэнской группировке?

— Пулеметно-артиллерийский батальон.

— А его кто прикроет? У меня ведь все предусмотрено. Артпульбат как огневой костяк обороны и стрелковый полк как пехотное прикрытие.

— Артпульбат в пехотном прикрытии не нуждается. 12 орудий и 48 станковых пулеметов его огневая сила, а прикрывают их сами расчеты. Они этому обучены. Уровские части ведут бой преимущественно самостоятельно, своими силами, но могут выполнять задачи и во взаимодействии со стрелковыми, артиллерийскими и танковыми частями.

Разговор затянулся. Гастилович явно колебался. Ему не хотелось и отбрасывать предложение, сулившее определенный выигрыш, и он опасался за трстэнскую группировку. Эти опасения в конце концов перевесили.

— Не будем, Петр Григорьевич, рисковать. Проект ваш смелый и разумный, но чересчур рискованный. Возьмем задачу поскромней, по нашим силам.

— Простите меня, товарищ командующий, но я хочу напоследок обратить ваше внимание на следующее. Вы рассчитали на успех и на пассивность противника. А что, если прорвать его оборону под Трстэной не удастся, и противник окажется активным, перейдет в наступление и из Трстэны и из Хыжне. Я думаю, что план, исключающий такую возможность для противника, менее рискованный, чем тот, который это допускает.

— А почему вы думаете, что ваш план исключает активность противника?

— Потому что не ликвидировав или по крайней мере не отбросив в лес полк, проникший в село Хыжне, невозможно начинать общую контратаку. Ликвидировать же или отбросить этот полк можно лишь контратакой по плато между гребнем и Хыжне. Но к моменту этой контратаки артпульбат весь выйдет на гребень. Вы представляете что произойдет, когда на контратакующие цепи обрушится огонь 48 станкачей и 12 орудий. Это и будет кульминацией боя, началом разгрома противостоящей группировки.

— Но пойдет ли противник в такую контратаку?

— Пойдет! Обязательно пойдет! У него не будет другого выхода. Альтернатива контратаке только общий отход. Нас вполне устраивает и это. Немцев — нет. Отходить с очень удобных позиций, не попытавшись восстановить положение, они не захотят. Нам надо только запастись терпением. У немцев его не хватит.

— Ну, ладно, разрабатывайте план во всех деталях. Я согласия пока не даю. Обдумаю еще. Но вы работайте и, главное, лично проверьте, можно ли пустить полк через лес и болота. Сами пройдите его путь. Поверю только вашему личному наблюдению. Однако, мне было ясно, что он уже «заболел» моей идеей. И я, ничего не ожидая, начал готовить наступление на Хыжне. Действительно, вскоре Гастилович сообщил по телефону: «Ваше предложение одобряю. Подробный план представить мне лично». На следующий день я доложил план, и командарм его утвердил. Одновременно дал указание Угрюмову: «Григоренко от подготовки наступления на трстэнском направлении освободить. Пусть сосредоточится на подготовке наступления на Хыжне. Для руководства наступлением на Хыжне в дивизии создать, кроме основного, вспомогательный пункт управления под руководством Григоренко».

Выбор места для этого пункта явился целой проблемой. Надо было иметь надежную связь и сообщение с 151 полком и с артпульбатом. Надежное управление артпульбатом обеспечивалось с нынешнего командного пункта, но отсюда совсем было недостать полк. Чтобы надежнее управлять 151 полком, надо было вслед за ним преодолеть лес и идти за его боевыми порядками в Хыжне. Но в этом случае оставался без управления артпульбат. Поиски выхода долго не увенчивались успехом. Но однажды начальник разведки дивизии, который с самого начала не только по должности выполнял мои указания по разведке района Хыжне и леса, но и близко к сердцу принял мой план, наткнулся на заброшенную тропу, отходящую от трстэнского шоссе почти у самого переднего края. Он решил узнать, куда она ведет, и вышел к заброшенной лесной сторожке, расположенной на возвышенной сухой полянке. От этой сторожки всего около двух километров до южной окраины Хыжне и не более того, до опушки леса в районе уже упоминавшегося гребня высоты. В этот район с началом наступления мог перейти командир артпульбата и, следовательно, управление из района сторожки вполне обеспечивалось. Два километра по залитому водой лесу, при неоттаявшем еще болоте, не препятствие. С открытием этой сторожки решался и вопрос снабжения 151 полка в ходе боя. По тропе прошлись саперы, и она стала проезжей для повозок. Проехал даже мой «виллис». В районе сторожки создали перевалочную базу, чтобы с нее доставлять боеприпасы в полк носильщиками.

На рассвете второго марта саперы сняли минно-ракетные заграждения в районе между лесом и южной окраиной Хыжне. Но обеспечить полную бесшумность не удалось. Уже перед концом разминирования взлетела одна из настороженных ракет. Она и осветила наши передовые подразделения. В связи с этим комполка решил атаковать, не ожидая урочного часа. Один батальон атаковал вдоль восточного ряда домов, то есть справа от улицы, считая по ходу наступления. Второй батальон наступал по левой (западной) стороне улицы, а третий спустился в пойму, чтобы, наступая по лесу у речки, прикрывать левый фланг полка от контратак противника из глубины. В лес на противоположную сторону речки ушла разведрота дивизии.

В первом же броске два батальона захватили по 3 дома в своих рядах, и, в соответствии с ранее намеченным планом, начали закрепляться и готовиться к отражению неприятельских контратак. Я очень долго втолковывал Тонконогу и много раз повторял, что торопиться ему не надо. Продвигаться следует короткими бросками; после каждого броска закрепляться и дожидаться контратаки противника. Пока он не контратакует, дальше не двигаться. Отразив же контратаку, сразу провести хорошую огневую подготовку и совершить следующий бросок. Третий батальон, тот, что ушел к речке, должен был действовать иначе. Если противника в лесочке нет или силы его малы, то продвигаться к шоссе, захватом мостика перерезать его, укрепиться и удерживаться до подхода наших войск, не допуская отхода противника по шоссе. Если же противник силен и активен, то закрепиться и взять под обстрел всю пойму правого берега, чтобы не допустить контратаки противника во фланг батальонам, наступающим по селу.

С началом наступления 151 полка двинулся вперед и артпульбат. Противник открыл огонь из огневых сооружений, расположенных на гребне, но артпульбатовские артиллеристы, следуя в боевых порядках батальона метким огнем прямой наводки, подавили эти сооружения. Вражеское прикрытие, пользуясь уже отработанной тактикой, отошло за гребень и дальше — в траншею и село. Артпульбат вышел на гребень, но дальше, как предполагал противник, не пошел. Огневые средства артпульбата окопались и начали готовить данные для ведения огня. Командиру артпульбата была поставлена абсолютно простая задача: в случае контратаки противника в полосе между рубежом, который занял артпульбат, и селом Хыжне, все контратакующие должны быть уничтожены огнем артпульбата. Поэтому для всего личного состава — терпение, зоркое наблюдение и меткий огонь. Если контратаки не будет, батальон получит новую задачу.

До 10 часов проскучал я в своей лесной сторожке. Тонконог в селе помаленьку продвигался, чередуя броски с отражениями контратак. Его батальон, посланный к речке, захватил мостик на шоссе и перешел там к круговой обороне. Артпульбат продолжает совершенствовать огневую систему. Огня по траншее и селу, как ему и было приказано, не ведет. В общем, на хыжненском направлении царила звуковая обстановка обычных местных перестрелок, а не наступления. В 10 часов я доложил обстановку Николаю Степановичу и в штаб армии. А через несколько минут раздался звонок. Я не успел назваться, как послышался голос Гастиловича:

— Григоренко, сколько тебе надо времени, чтобы доехать до меня.

— Полчаса.

— А ты знаешь, где я нахожусь? — явно удивленный моим ответом, спрашивает Гастилович.

— Очень хорошо знаю. Если надо, через полчаса буду у вас.

— Да, надо. Примешь командование дивизией. Я этого дуроплета отстранил за очковтирательство.

Трясясь по ухабам лесной тропы и наблюдая, как «виллис» подобно катеру рассекает воду на залитых участках тропы, я размышлял, что же там могло произойти. Что Николай Степанович никаким очковтирательством заниматься не станет, в том не было у меня сомнений. Но что же произошло? Меня подмывало позвонить комдиву после того, как закончил разговор с Гастиловичем. Но я побоялся, что Угрюмов что-нибудь нелестное скажет в адрес командарма и тем навлечет на себя большую беду. Мне тоже могут быть неприятности — получил приказание немедленно выехать и тратит время в ненужных разговорах со штрафным комдивом.

Прибыв на НП командарма, я направился прямо к нему. Доложил о прибытии.

— Иди принимай дивизию, разберись, что там делается и доложишь. А то этот дуроплет докладывает: «Занял полустанок». Думает, что я сижу на своем КП, а я сам наблюдал с первого выстрела и сам видел, что пехота Угрюмова с исходного положения не пошла. У Васильева хоть поднималась, но залегла, а у Угрюмова и не поднималась, а он свое: «Занял полустанок». Иди, наводи порядок.

— Есть! Навести порядок и доложить вам, — откозырял я и ушел. Мне уже было все ясно. Но возражать командарму, когда он убежден в своей правоте, а я во время происшествия находился в десятке километров, было неразумно. А дело было вот в чем. Место, где находился НП командарма, первым обнаружил я, когда искал НП дивизии. Место чудесное. Буквально с неограниченным обзором. Полосы наступления обоих дивизий как на ладони до самой Трстэны. Но… одна странность. Я хорошо запомнил, что исходное положение дивизии в начале орошаемых полей. И идут эти поля на несколько километров. Я обратил внимание на них потому, что глубокие канавы и высокие гребни между канавами шли попутно нашему направлению наступления и могли быть использованы как защита от огня противника. Но с НП ни канав, ни гребней не видно. Гладкая безжизненная равнина. Спускаюсь ниже, перепробовал несколько мест и, наконец, нашел такое, откуда интересующие меня канавы и гребни хорошо видны. Николаю Степановичу я этого не рассказывал. Нашел хороший НП и все, что тут об этом говорить. Поэтому Николай Степанович не знал недостатка армейского НП, который развернулся на месте, забракованном мною. Организовался же он буквально в последний день. Командарм вначале рассчитывал использовать для себя один из НП дивизий, но потом передумал. И поручил начальнику разведки армии выбрать и подготовить армейский НП. Я видел начальника армейской разведки накануне дня наступления и, узнав, где они расположили свой НП, сказал: «Всем хорош НП, но с него не просматривается оросительная система. А по ней наступает наша дивизия». — Но тот не придал этому значения.

Результат — это недоразумение.

Я прибыл на НП дивизии. Николай Степанович с горькой улыбкой говорит: «Ну, принимай. Давай прямо сюда к стереотрубе, я покажу тебе солдат, которых „не видит“ Гастилович». Я приставляю глаза к окуляру. Ясно вижу движение по канавам и в районе полустанка. Наши солдаты.

— Я так и знал, — говорю я, — но ты все-таки расскажи, что произошло?

— Да что? Звонит Гастилович: «Где твоя пехота?»

— Наступает, — говорю. «Не ври. Лежит в исходном положении». Я настаиваю. — Наступает. — А он: «Перестань врать. Проверь, почему лежат, и доложишь. Даю час». Но не прошло и полчаса, как Александров доложил о занятии полустанка. Звоню ему. — Разобрался. 129 полк занял полустанок. — Что тут случилось, не приведи-веди. «Ты что же думаешь, что я на КП армии, за полсотни километров? Я на наблюдательном пункте, 250 метров от твоего, но выше и с лучшим обзором. Отвечаю — я знаю, где вы находитесь, но 129 полк занял полустанок! — Тут как пошел мат, а потом: „Очковтирательство! Отстраню от должности! Какой ты говоришь полк занял полустанок? 129? Ну так вот, примешь 129 полк и займешь полустанок, а после этого будем разбираться, что с тобой делать. Командование сдашь Григоренко. Я его сейчас вызову“.

— Да-а… Хуже всего то, что он уверен в своей правоте. У него НП плохой. Ему не видно людей, идущих по канавам. А наши по ним как раз и шли. Я то место тоже чуть себе не выбрал. Обзор просто чудо. Да вовремя разобрался, что будем видеть всю Европу, а своих солдат нет. Теперь надо искать выход. Если я ему начну доказывать, что он ошибся, то пожалуй, и меня отстранит — скажет, под твою дудку пляшу. Надо как-то иначе действовать. Какой тебе полк он доверил? 129? Вот и будем выполнять его приказ. Отправляйся на полустанок. Но только не один. Возьми Завальнюка, связиста, сапера. В общем, тех, кого мы всегда берем в первый эшелон КП при его смене. Придете на место, позвоните мне. Приду и я. В общем, командный пункт окажется на полустанке. Вот тогда и поговорим с Гастиловичем, а до того не трогайте его.

— Минут через 40 позвонил Завальнюк. — Прибыли! Я тут же беру трубку и вызываю Гастиловича.

— Товарищ командующий! Я в основном разобрался. Войска все-таки продвинулись. И их уже не видно с этого НП. Позвольте сменить командный пункт. Завальнюк уже выбрал новое место. Он сам там находится и утверждает, что видит все наши войска. — Докладывая, я упорно избегаю называть место нового КП — полустанок. Боюсь, что это название приобрело уже для Гастиловича значение красной тряпки для быка. Но он и не интересуется местом нового КП.

— Сколько времени потребуется для смены? — спросил он.

— Около 40 минут.

— Давайте! Сменяйте!

Придя на полустанок, я сразу же предложил Угрюмову: «Звоните Гастиловичу, представляетесь как комдив, потом докладываете обстановку, а в заключение скажите — сюда

прибыл и начальник штаба дивизии»

— Я не буду с ним говорить.

— А вот это и неразумно. Тебе что, хочется быть отстраненным в боевой обстановке? Ведь даже если фронт не утвердит это отстранение, то Гастилович добьется твоего перевода в другую армию и за тобой так и потянется хвост отстраненного. Лучше сделай вид, что не принял всерьез его отстранение и веди себя, как будто ничего не случилось — и я протянул ему трубку.

Он вызвал Гастиловича: «Докладывает Угрюмов. Обстановка следующая…» И он доложил обстановку за дивизию, а не за 129 полк. Закончил словами: «Сюда прибыл начальник штаба и сообщил о вашем разрешении сменить КП»