— Спасибо за науку, товарищ командующий. Я сейчас доложу командиру дивизии и мы сделаем все возможное в человеческих силах.

В ту же ночь мы «протолкнули» один батальон, усиленный батареей 45 мм и батареей 76 мм пушек в долину реки Чарна Тисса. Характерно, что как только пушки батальона со скатов придорожных высот ударили по немецким самоходкам, патрулировавшим шоссе, те немедленно ушли. Перед нами противник, услышав шум боя в районе шоссе и увидя отходящие самоходки, отошел вправо — в горы. Гарнизоны узла сопротивления «Керешмезе», бросив свои огневые сооружения и даже не взорвав вооружение, частично скрылись в горы, частично попали в плен. Дивизия прочно встала на шоссе. Видимо, нам давно уже надо было кончить пробиваться главными силами дивизии, а протолкнуть в тыл небольшой, но сильный в огневом отношении отряд. Кстати, вот теперь только и приспело время для давно желанного передового отряда. И он пошел. Быстро. Безостановочно. Захватил Рахув, затем Слатину, а за компанию Сигет, который был не в нашей полосе, но зато богат трофеями. Естественно, что мы воспользовались тем, что войск 3-го Украинского фронта нет и близко и заняли этот румынский городок.

Полки 137 дивизии, вышедшие из гор, являли жалкую картину. Почти две недели они провели в условиях тяжeлейшей горно-лесистой местности, без дорог, без подвоза средств боевого и материального питания. Из этого и нашего опыта мы сделали твердый вывод, что обходы в современных условиях нельзя совершать одной пехотой. Этот вывод был руководящим в боевых действиях нашей дивизии до конца войны. Эту же мысль я настойчиво проводил позднее и в своей кандидатской диссертации. Но самое удивительное, что Гастилович, который тоже пришел к этим выводам и до конца войны был им верен, после войны, уже имея в руках мою защищенную диссертацию, в своей диссертационной работе проводил совсем иную мысль, доказывал важность обходных действий облегченных пехотных отрядов и в качестве удачного примера применения таковых, приводил действия в обход узла «Керешмезе» двух полков 137 дивизии. Когда я спросил его, зачем он написал такую неправду, он, явно уклоняясь от откровенного разговора, сказал: «Ну, знаете, прямой путь доказательства нового перед людьми, привыкшими к старому не всегда целесообразен».

И чтобы закончить о делах Керешмезских, расскажу об одном из чудес войны. Когда для нас открылся путь по шоссе Керешмезе-Рахув, группировка противника, висевшая над флангом и тылом дивизии, оставалась на месте. Встал вопрос: что делать? Решили оставить для наблюдения за нею один стрелковый батальон. И снова избрали в качестве командира капитана Зайца. Сложная задача была поставлена ему: 1) непрерывно наблюдать за группировкой противника и доносить ежедневно в дивизию, и в срочных случаях немедленно, 2) не попасть в окружение и не подвергнуться разгрому и 3) не допустить нарушения связи с дивизией. Это при такой технике радиосвязи как «РБ». Да еще и в горах, при отрыве от главных сил дивизии до 100, а иногда и больше километров.

Никаких других советских войск, кроме этого батальона, против названной группировки противника нет. Она могла решительными действиями уничтожить батальон Зайца, стремительно обрушиться на абсолютно ничем не прикрытый тыл дивизии. Погромить его, нанести поражение дивизии и лишить ее подвоза. Могла также стремительно, по другой, параллельной дороге спуститься на юг и стать на путях наступления нашей дивизии. Эта группировка не сделала ни того, ни другого. Она два или три дня продолжала оставаться на месте. Потом неспешно пошла на юг, временами останавливаясь и пытаясь «поймать Зайца». Последнему четырежды приходилось удирать — один раз километров на 12. Но как только «охота» на него кончалась, он догонял противника и снова держался вплотную. При этом связь с дивизией фактически не прерывалась. (Ее не было всего два дня). В результате мы точно знали где интересующая нас группировка, и встретились с ней при ее выходе из гор. Боя фактически не было. «Зажатые» между дивизией, с фронта и батальоном Зайца с тыла, две венгерские бригады сдались фактически без боя.

Пленением этих двух бригад был завершен разгром восточно-карпатской группировки врага. Перед 27 гв. стр. корпусом, противника теперь фактически не было. И этим воспользовался командующий фронтом. Он взял из своего резерва 239 стрелковую дивизию и истребительно-противотанковый полк, посадил личный состав на «виллисы» и бросил на наш участок фронта. Правда, из-за дальности расстояния дивизия догнала наш корпус, когда противник уже начал подбрасывать свежие войска, но ее стремительный рывок позволил еще несколько дней развивать наступление. Берегово, Хуст, Мукачево, Ужгород захватывались войсками корпуса. Мы были остановлены только на подступах к Кошице. 239 дивизия захватила Чоп. Но ее оттуда тут же вышибли танковым контрударом. Внезапность и сила этого удара вызвали панику. Пехота в беспорядке бежала. Истребительно-противотанковый полк, оставшись без пехотного прикрытия, бросил все орудия на огневых позициях и тоже бежал.

В этой обстановке отличился истребительно-противотанковый дивизион нашей дивизии. Он по приказу командующего фронтом должен был образовать противотанковый район за боевыми порядками 239 дивизии при овладении ею Чопом. Когда произошла паника и началось бегство, командир дивизиона майор Васильев создал, за счет личного состава своего дивизиона, пехотное прикрытие и встретил огнем появившиеся из Чопа танки врага. После того как несколько танков было подожжено, противник укрылся за строениями Чопа и повел огонь оттуда. Видя, что наши войска отошли, Васильев начал отвод своего дивизиона. В это время ему донесли, что несколько сзади и в стороне на позициях брошены орудия. Васильев приказал вывозить их своими тягачами, а дивизион развернул для прикрытия этой операции. Удача сопутствовала ему. Противник удовлетворился захватом Чопа и дальше не пошел. И Васильев вместе со своими «трофеями» присоединился к дивизии. Москва отсалютовала за Чоп в то время, когда ни одного советского солдата не было ближе 5 км от этого города. Именно поэтому за Чоп пришлось через две недели салютовать еще раз.

Я рассказал это для того, чтобы вспомнить человеческое благородство. Майор Васильев, герой Советского Союза, один из трех в дивизии, получивших это звание за бои на Днепре. Но он, как и другой известный мне из той тройки, подполковник Леусенко, никогда и ни в какой форме не хвалился своим почетным званием. Когда я его спросил, за что он получил это звание, он коротко ответил: «За Днепр». А когда я попросил определить конкретнее, он сказал: «не знаю, воевал, как все. В кусты не прятался, но и на пулю не лез». Красивый, стройный блондин 25-26 лет, выше среднего роста, с голубыми глазами и тонкими чертами сухощавого, благородного лица, смотрел всегда строго, но благожелательно. Взгляд его как бы спрашивал: «А может, вам помочь чем надо?» Солдаты и офицеры дивизиона любили его. Храбр он был внутренне, а не напоказ. Я его несколько раз видел в опасных ситуациях. Он оставался всегдашним. Ни один мускул не вздрагивал на его лице, ни на десятую тона не повышался голос.

Бегство 239 дивизии шло через наши боевые порядки, но Васильева не было. Мы наслушались всяких панических рассказов о том, как танки давили людей и орудия, но ни я, ни Угрюмов не поверили, что наш дивизион погиб или разбежался. «Васильев выведет!» — было общим убеждением. И он явился. И когда мы ему жали руку, улыбался своей всегдашней смущенной улыбкой. И первое, что он спросил: «Где сейчас командир истребительно-противотанкового полка? Надо успеть его предупредить, чтобы не доносил о потере материальной части. Я все вывез».

Командир злосчастного полка примчался в дивизию по моему звонку. Я его свел с Васильевым, сказав предварительно, что с нашей стороны не будет никаких сообщений об этом факте. Он растрогался до слез. Перед Васильевым упал на колени. Затем, поднятый на ноги, все добивался, чем Васильева отблагодарить. Тот пошутил: «Когда вам придется вывезти мои пушки, вы мне это сделаете тоже бесплатно».

— Ну, тогда выбери у меня что хочешь из трофеев, — не успокаивался полковник.

— Я трофеи не беру. И в дивизионе никому не позволяю брать.

— Ну тогда пойдем хоть выпьем вместе.

— Не пью, — улыбнулся Васильев.

— Ну, тогда дай мне хоть обнять тебя. Дай Бог тебе довоевать благополучно.

Васильев довоевал. И, кажется мне, демобилизовался. Я его, после расформирования дивизии в июне 1945 года, не видел.

Сражением у Чопа завершился первый период моего участия в боях за Карпаты. Странно это звучит по отношению к войне, где льется кровь, где гибнут твои боевые друзья, но время это оставило в моей душе светлые и теплые воспоминания. Взятие охватом с фланга почти без потерь, мощного долговременного узла обороны противника, наполняет душу торжеством. А дальше прямо-таки триумфальный марш. На путях наступления только разрозненные группы неприятеля. Только некоторые из них оказывают сопротивление, но делают это неорганизованно и без упорства. Из гор выходят и сдаются в плен одиночки и группы солдат и офицеров потерпевших поражение частей. И, наконец, капитуляция двух венгерских бригад. За весь этот период мы взяли более десятка тысяч пленных и богатые трофеи. Это все не могло не радовать.

Но еще сильнее действовало на нас отношение населения. Везде, где немцы разрушили мосты и дороги, к нашему подходу уже трудились, восстанавливая разрушенное, местные жители, как правило под руководством священников. В разговоре всегда выделялось, что делали они это по призыву чехословацкого правительства из Лондона. При проходе наших войск через населенные пункты, местные жители встречали их ликованием. Вот одна из картинок. Город Берегово был захвачен обходным маневром 151 полка. Главные силы дивизии находились километрах в 20 от города. Командир полка подполковник Мельников, докладывая о занятии Берегово, в конце добавил: «Вина здесь реки разливанные и на любой вкус. Заказывайте. К вашему прибытию приготовлю». Я сразу понял опасность ситуации и прервал его шутки.

— Ценю вашу шутку насчет заказа, но вам я нешуточно говорю, что командир дивизии приказал: назначить вас комендантом Берегово. Главная ваша задача как коменданта решительно пресечь любые попытки к пьянству, вплоть до применения оружия, и обеспечить полную неприкосновенность винных складов.

Через некоторое время Мельников снова вызвал меня на переговоры. Он доложил: «От местных жителей нет отбою. Осаждают солдат и офицеров с вином и закусками. Хотят выпить вместе с ними. Что мне и к ним оружие применять?!»

— Не задавайте неразумных вопросов. Вы прекрасно понимаете, что делать. Разъясните, что выполняете боевую задачу и что выпивший может попасть под трибунал. Люди легче чувствуют ответственность за других. А людей не обижайте. Принимайте приношения в организованном порядке. Создайте для этого специальный приемный пункт. Да, что я вас учить буду. Вы же сам учитель, директор школы. Вы что в школе тоже звонили к начальству, просили указаний, что делать с учениками?

— Нет, сам справлялся. Да я, собственно, и здесь уже справился. Меня беспокоит другое. Из-за этого и докладываю. Вы идете дивизией тоже на Берегово. Если сюда ввалится вся дивизия, то мое комендантство «псу под хвост». В этом случае никто не преградит путь взаимному стремлению к попойке. Нельзя ли дивизией обойти Берегово или, хотя бы, не останавливать ее здесь?

Я согласился с ним. Сейчас же по частям было отдано распоряжение: в Берегово остановки не будет. Из колонн никому не выходить. Никаких подношений от местных жителей не принимать.

На практике же получилось вот что. Когда дивизия вошла в Берегово, центральная улица была заполнена народом. Люди стояли шпалерами по обе стороны проходящих колонн частей дивизии. Время от времени в воздухе проплывали корзинки, наполненные вином и снедью, и исчезали в колонне, а оттуда, то и дело, вылетали в обе стороны пустые бутылки и пустые корзины. Охрана колонн, которую мы заблаговременно организовали, ничего поделать не могла. Не стрелять же в самом деле по людям, выражающим свою радость и благожелательность. Я попытался поздействовать на народ лично. Двигаясь на «виллисе» рядом с колонной, я обращался к людям на их родном украинском языке с просьбой не давать «воякам» вина. Но люди кричали — «Ура пану полковнику!» — и, продолжая снабжать колонну, грузили и в мой «виллис» бутылки с вином и разнообразные продукты, прежде всего различные фрукты и овощи. Пришлось бросить бесполезные уговоры и торопить колонну. Это было совершенно необходимо. Многие в колонне уже пошатывались, затевали хмельные песни, даже пританцовывали на ходу.

С трудом мы отошли от города километра на 4 и пришлось делать привал. Люди валились прямо на дороге и засыпали, благо погода была чудеснейшая. Такая погода сопровождала все наше сентябрьское наступление. И это тоже создавало подъем и праздничность настроения. В воздухе уже чувствовалось приближение победного конца. Как же этому не радоваться людям, прошагавшим от гор Кавказа до Карпат!

Проверив охранение, я вернулся в Берегово, где остановился штаб дивизии. Решил тоже отдохнуть. Пошли с Мельниковым по городу. Какие богатства дала карпатская земля труженикам этого местечка! Мы не переставали поражаться огромным винным погребам, заполненным разнообразнейшими винами, навалом фруктов и овощей, разнообразнейшей живности во дворах. Нам доставляло удовольствие знакомиться с трудолюбивыми и гостеприимными карпатскими украинцами. Правда, здесь я впервые услышал о карпатороссах. — Мы не украинцы — говорили они на чистейшем украинском языке — мы русские, русины, русичи, карпатороссы. Я возражал им: «Какие же вы русские, когда говорите на украинском?»

— Ну, то домашний язык — парировали они — а книги у нас на русском языке, и пишем мы по-русски.

Я очень поражался этим рассуждениям и так и не смог понять, откуда это карпаторосское движение.

Но меня они тоже не понимали. Их интересовала жизнь в СССР, больше всего колхозный вопрос. Я пытался удовлетворить их любопытство. При этом старался приукрасить нашу действительность, но они ее не понимали и не принимали даже в приукрашенном виде.

Сейчас Береговский район Закарпатской области опустился до уровня обычного сельского района Украины. Хотя нет, в одном отношении он «поднялся». В Берегово создана психиатрическая лечебница, и в ней пытали лекарственными средствами Иосифа Терелю, который до этого 14 лет отбыл в советских концлагерях и тюрьмах за то, что еще мальчишкой помогал украинским повстанцам. Выйдя на свободу, женился и попытался стать священником. За это подвергся избиениям и длительным издевательствам КГБ. Описал все это в письме Андропову, и за это без суда был брошен в Береговскую психиатрическую пыточную тюрьму, называемую психбольницей. Оттуда его перебросили в более совершенную — Днепропетровскую спецпсихбольницу, к поднаторевшим на калечении душ людских многоопытным пыточных дел мастерам, называющим себя психиатрами. Но в тот прекрасный сентябрьский день 1944 года я об этом не думал. Меня радовало солнце, ощущение приближающейся победы и боевые успехи нашей дивизии. Думать о бедной жизни в нашей стране и сравнивать ее со здешней не хотелось, хотя фактов для сравнений уже набралось.

Я видел чудесно ухоженные карпатские леса. Говорил с лесниками и усвоил их разумный способ эксплуатации, при котором поколения людей рубят один и тот же лес, кормятся от этого, а лес как стоял, так и стоит, ни на одно деревцо не убывает. Теперь, когда карпатские леса фактически уничтожены и происходит необратимая эррозия горных почв, мне больно вспоминать о тогдашних разговорах с карпатскими лесниками и лесорубами.

Я говорил со многими сельскими тружениками. Жизнь их не была легкой. Карпатские почвы несравнимы с нашими таврическими черноземами. Но они трудятся, с темна до темна и добиваются результатов. Насколько же зажиточнее, богаче живут они, чем мои односельчане — колхозники.

Большое смятение, видимо, не только в мою душу внес Юра Кандуш — наш добровольный помощник в разведке долговременного узла обороны «Керешмезе». Он работал на строительстве этого узла подрывником. Рассказывая об этом времени, он говорил: «Зарабатывал я в день 135 чешских крон. Это очень много. Если с такими деньгами войти в магазин голым, то можно выйти оттуда одетым с головы до ног». И он скрупулезно подсчитывал стоимость белья, носков, башмаков, рубашки, галстука, костюма. «Покупая» все это, он вел вас по магазину, приценивался, выбирал, торговался, рассказывая одновременно как вокруг него вертятся продавцы, стараясь продать ему как можно больше. Наконец, он, уже одетый, достигал выхода и здесь покупал шляпу. Выйдя из магазина, он справа от выхода брал у уличного торговца тросточку, расплачивался с ним и у него оставалась одна крона. Ее он отдавал мальчишке, который уже стоял около него, держа наготове сигару. Он брал ее, надкусывал и прикуривал у того же мальчишки. Попыхивая сигарой и вращая тросточку в руке, он с важным видом шагал по улице.

Юра Кандуш так и остался в дивизии: частям вступившим на территорию Закарпатской Украины, было разрешено вербовать добровольцев из Закарпатских жителей. Мы этим воспользовались. Юра стал солдатом дивизии. Добровольцем сделали перебежчика Ивана Андрэ, хотя он был словак и родом из Словакии. Но его село находилось всего в двух километрах от границы Закарпатской области и, следовательно, можно было легко объяснить это добровольчество. А это было необходимо. Иван прекрасно знал немецкий и чуть ли не все балканские: прекрасный переводчик! Родное село Ивана вскоре было занято нашими войсками. Ивану, уже как советскому воину, разрешили побывать дома. Можно представить себе радость матери. Она ведь получила извещение, что сын ее погиб «смертью храбрых». Мы с женой побывали в семье Ивана.

Я не оговорился, сказав о жене. Она была снова в армии. Прибыла в дивизию в середине сентября и работала медсестрой и приехала не одна. Привезла моего старшего сына. Он грозился бегством на фронт, если его не отправят к отцу. Я определил его курсантом в учебную роту и дал ему испробовать все «прелести» фронтовой жизни, в надежде на то, что он запросится вскоре к маме. Но мои предположения не оправдались. Он отлично учился, закончил команду снайперов и стал инструктором снайперского дела. Имел «личный счет» и был награжден «орденом Славы» 3-й степени и медалью «За отвагу». После войны пошел в училище, закончил его, а впоследствии и академию имени Фрунзе. В армии прослужил более 20 лет. Демобилизовался в звании полковника. Сейчас полковник запаса, живет под Москвой с женой, сыном и дочкой.

Андрэ дошел с дивизией до ее расформирования. Демобилизовался и уехал в Словакию. Больше я о нем не слышал. Менее милостиво судьба обошлась с Юрой Кандушем. Он тоже вступил в дивизию добровольцем и был назначен в разведку саперного батальона. В начале октября наши саперы обнаружили сплошное минирование дорог и прилегающей местности. Сделали ограждение и оставили наблюдателей, в том числе Юру. Вскоре пошли танки 3-го Украинского фронта. Юра тщетно пытался остановить. Угроза быть раздавленным вынудила его отскочить в сторону, и мина оторвала ему ногу. Был доставлен в госпиталь. Вылечился, был демобилизован и направлен на родину — в Керешмезе. Не думаю, чтоб ему жилось после этого столь же хорошо, как в то время, когда он был подрывником. Я с ним — инвалидом — никогда не встречался.

Недолго в этот раз повоевала и жена. В начале декабря она по секрету сообщила врачу, что стала страшно бояться артиллерийских обстрелов, шума боя, воздушных налетов. Врач уверенно определила — беременность — хотя других признаков в то время еще не было. Но признаки появились. И перед самым Рождеством Христовым 1944 года она уехала, увозя от опасности нашего будущего сына. Вспоминая об этом, я впоследствии часто думал, как мудро устроен мир Божий. Жизнь своего плода для матери дороже, чем собственная жизнь. Ведь сколько раз она подвергалась смертельной опасности, а относилась к этому со спокойствием. Но вот появилась беременность. В ней зародилась другая жизнь, и отдаленный орудийный выстрел начал вызывать страх. Страх не за собственную жизнь — страх за жизнь другого, еще неродившегося. Только Бог мог вселить это чувство. О, если бы люди научились также по-Божески относиться к жизни ближнего своего, как прекрасен стал бы мир.

Но я снова убежал вперед. Дивизия в непрерывных боях набирается опыта, учится действовать в горах, привыкает к горам. Постепенно все командиры полков, батальонов, рот, взводов, младшие командиры и солдаты начинают понимать, что горы наш союзник, что с нашим довольно слабым вооружением, при небольшой численности войск и недостатке боеприпасов, по дорогам выгодно двигаться только когда противника нет, или он бежит. Теперь, как только противник в полосе дорог усиливается, части, не колеблясь, свертывают в горы и начинают нажимать на его фланги и тыл.

Привыкла дивизия и к каскам. Наших солдат и офицеров теперь легко было отличить от других. В дивизии уже не мало было случаев, когда каска спасала людей. Все такие случаи мы делали достоянием всего личного состава, и каской начали дорожить. Приведу один случай. Командир батальона капитан Черапкин был тяжело изувечен разрывом мины. Ему раздробило нижнюю челюсть, но верхняя часть головы была защищена каской и жизнь ему удалось спасти. При этом ортопедической операцией была восстановлена и нижняя часть.

Случай наградил и меня за мои заботы о касках. По горным тропам я с группой солдат и офицеров (всего 8 человек) направился в 310 стрелковый полк. Тропа то скрывалась в лесу, то выныривала на поляны. Наблюдатели противника откуда-то, по-видимому, засекли нас. И когда головной из нашей колонны вышел на очередную поляну, на опушку обрушился минометный налет. Страшно закричала лошадь, и в это время меня сокрушительным ударом по голове вышибло из седла. Когда я очнулся, лицо было мокрое. Дотронулся рукой — кровь. Надо мной наклонились ординарец и состоящий в моей охране солдат комендантского взвода. В голове гудело, но спросил: «Потери?» Оказалось, две лошади тяжело ранены — пришлось пристрелить — и две легко ранены. Люди все целы.

Мне сделали перевязку и усадили на лошадь. Когда уже собрались трогаться, я вдруг вспомнил: «А где моя каска?» Ординарец — пожилой сибиряк — Василий Максимович — бросился искать. Через некоторое время подошел и каким-то странно сниженным голосом сказал: «Вы посмотрите!» Я взглянул. Он держал в руках мою каску, в которую воткнулся, проломив ее, и застрял осколок мины величиной с ладонь. Помолчав Василий Максимович сказал: «А ведь это Бог вас надоумил, Петр Григорьевич, насчет касок. Это по его внушению вы так горячо стояли за них. Что с вами сейчас было бы, если бы Вы не вняли голосу Божьему?»

В санроте 310 полка врач тщательно осмотрел голову.

Оказалось, осколок повредил лишь кожу — ударом и ожогом. Метка и до сих пор на голове, с правой стороны, а каска… Ее я решил сохранить на память и приказал упаковать вместе с застрявшим в ней осколком. Но слухи об этом случае как-то быстро распространились, и многие офицеры заходили, прося показать. Пришлось распаковать и положить так, чтобы можно было осматривать без меня. Потом попросил Леусенко, чтобы показать у себя в полку. Ему я, по-приятельски, отказать не мог. Но когда она вернулась от него, начали просить другие командиры частей, и отказывать уже было неудобно: «Леусенко дал, а мы что хуже?»

Потом приехал Леонид Ильич Брежнев и, встретившись со мной, сказал: «Ну, показывай свою каску. Звон о ней идет по всей армии». Каска в это время была в какой-то из частей. Я протелефонировал, и мне ее быстро доставили. Леонид Ильич посмотрел, глубокомысленно произнес: «Да-а». Затем не то попросил, не то приказал: «Дай мне ее на время. Надо показать руководящему составу». Я сказал, что хотел бы сохранить как память. Он ответил: «Так я же верну. Зачем она мне? Тебе это, конечно, память, а мне только для дела. Покажу и верну». Не мог же я не поверить начальнику политотдела армии. Но не сдержал он слова. Каска исчезла. Довольно настойчивые мои попытки розыска не увенчались успехом. Политотдельцы говорили, будто бы в результате неосторожного обращения осколок выпал, а без него к каске пропал интерес, и она была где-то брошена.

Таков этот случай. Случай, а не предначертание. Вряд ли можно согласиться с Василием Максимовичем, что Бог со мной в игрушки игрался: введешь каски — спасешь жизнь свою. Не введешь, на тебя готова мина и осколок для твоей головы». Не так просто проявляется воля Божья. Война, как впрочем и вся жизнь, движется не только промыслом Божьим, но и столкновением многих воль и зависимыми от нас случайностями. На войне, жизни и смерти множеств, сосредоточены на небольших пространствах, и случайности здесь, ввиду их множественной схожести и повторяемости, часто выглядят как предопределение, как судьба, как промысел Божий. Отнюдь не отрицая последнего, я против того, чтобы сводить все к этому, даже тогда, когда смерть выглядит чудом. Каждый раз, видя чудо спасения или, как с Завальнюком, чудо смерти, я вспоминаю отца Владимира: «Бог тебе не нянька. Он дал тебе разум и тем оградил тебя от несчастий». Подтверждение этому я видел неоднократно. И в каждом чуде видно проявление действительного чуда Божьего: разума человеческого или же случая.

К осени 1944 года, как я уже говорил, запахло окончанием войны. На это указывал и характер прибывающих людских пополнений. Людей в стране уже не было. Готовилась мобилизация 1927 года, то есть 17-летних юнцов. Но нам и этого пополнения не обещали. От 4-го Украинского фронта требовали изыскания людских ресурсов на месте — мобилизации воюющих возрастов на Западной Украине, вербовки добровольцев в Закарпатье и возвращение в части выздоравливающих раненых и больных. Нехватка людей была столь ощутительна, что мобилизацию превратили по сути в ловлю людей, как в свое время работорговцы ловили негров в Африке. Добровольчество было организовано по-советски, примерно так, как организуется 100 процентная «добровольная» явка советских граждан к избирательным урнам. По роду службы ни «мобилизацией», ни вербовкой «добровольцев» мне заниматься не приходилось, но из дивизии выделялись войска в распоряжение мобилизаторов и вербовщиков «добровольцев» и, возвращаясь обратно, офицеры и солдаты рассказывали о характере своих действий. Вот один из таких рассказов. «Мы оцепили село на рассвете. Было приказано, в любого, кто попытается бежать из села, стрелять после первого предупреждения. Вслед за тем специальная команда входила в село и обходя дома, выгоняла всех мужчин, независимо от возраста и здоровья, на площадь. Затем их конвоировали в специальные лагеря. Там проводился медицинский осмотр и изымались политически неблагонадежные лица. Одновременно шла интенсивная строевая муштра. После проверки и первичного военного обучения в специальных лагерях „мобилизованные“ направлялись по частям: обязательно под конвоем, который высылался от тех частей, куда направлялись соответствующие группы „мобилизованных“. Набранное таким образом пополнение в дальнейшем обрабатывалось по частям. При этом была установлена строгая ответственность, вплоть до предания суду военного трибунала, офицеров, из подразделений которых совершился побег. Поэтому надзор за „мобилизованными“ западно-украинцами был чрезвычайно строгий. К тому же их удерживало от побегов то, что репрессиям подвергались и семьи „дезертиров“. Мешала побегам и обстановка в прифронтовой полосе, где любой „болтающийся“ задерживался. Удерживала от побегов и жестокость наказаний — дезертиров из числа „мобилизованных“ и „добровольцев“ расстреливали или направляли в штрафные роты.

«Добровольцев» вербовали несколько иначе. Их «приглашали» на «собрание». Приглашали так, чтоб никто не мог отказаться. Одновременно в населенном пункте проводились аресты. На собрании организовывались выступления тех, кто желает вступить в ряды советской армии. Того, кто высказывался против, понуждали объяснить почему он отказывается, и за первое неудачно сказанное или специально извращенное слово объявляли врагом советской власти. В общем многоопытные КГБисты любое такое «собрание» заканчивали тем, что никто не уходил домой свободным. Все оказывались либо «добровольцами», либо арестованными врагами советской власти. Дальше «добровольцы» обрабатывались так же, как и «мобилизованные». Наша дивизия получала пополнение из обоих этих источников. И, думаю, все понимают, что это пополнение не было достаточно надежным. Чтобы превратить «мобилизованных» западных украинцев и «добровольцев» из Закарпатья в надежных воинов, надо было не только обучить их и подчинить общей дисциплине, но и сплотить в боевой коллектив, дав им костяк из опытных и преданных Советскому Союзу воинов. Таковыми были наличный состав дивизии и пополнение, прибывающее из госпиталей. Последнее являлось нашим ценнейшим людским материалом, и его никогда не хватало. Чтобы выздоровевшие раненые и больные не оседали в тылах и не задерживались лишнее время в госпиталях, фронт устанавливал медслужбе точно в какие сроки и сколько выздоровевших направить в боевые соединения фронта. За недовыполнение установленных норм или за опоздание с отправкой выздоровевших, с медслужбы строго взыскивалось. Поэтому врачи в ряде случаев выписывали людей, которым надо было еще лечиться и лечиться. Эти люди прибывали обессилевшими — только что не на носилках.

Пополнение, поступающее из госпиталей, было настолько ценным, что встречали, осматривали и распределяли его лично командир дивизии или я, или даже вместе. При этом мы проверяли также врачей. И в каждой партии обязательно находились люди, которых мы направляли в свой медсанбат для долечивания. Неправда ли, своеобразно выполняли клятву Гиппократа врачи, выписавшие этих раненых из госпиталя. Об одном из выписанных таким образом я и хочу рассказать.

Прибыла очередная партия пополнения из госпиталей. Я начал опрос, осмотр и распределение по частям. Представители частей тут же принимали выделенных им людей. Здесь же стоял хирург медсанбата, который осматривал ранения, в сомнительных случаях, и решал направить в часть или в медсанбат на долечивание. Еще при общем взгляде на двухшеренговый строй пополнения я обратил внимание на пожилого солдата, который как-то странно держал левое плечо. Человеку этому, как потом я выяснил, был 51 год, но для меня тогдашнего 36-летнего подполковника его вид представлялся чуть ли не стариковским. Перебирая одного за другим, я, наконец, дошел и до заинтересовавшего меня старика.