Может, попытка запугать? Не верится. Мы с КГБ слишком хорошо знакомы, чтобы кто-либо из нас мог рассчитывать на подобное.
      Ну, тогда, быть может, желание найти какие-либо зацепки, чтобы создать "дело" и упрятать меня куда-нибудь подальше, откуда мой голос не был бы слышен? Это вполне возможно, но глупо. Идти на процесс, основанный на "липе", сейчас рискованно, а рассчитывать на то, что я действительно займусь преступными действиями... Нет, КГБ слишком хорошо знает меня, чтобы рассчитывать на такое. Я на глупость противника тоже никогда не рассчитывал.
      Следовательно, остается только одно предположение - хотели проверить, чем я сейчас занят, а заодно и затормозить мою работу, лишив материалов и "орудий производства". О последнем свидетельствует, в частности, то, что у меня забрали обе машинки (кабинетную и портативную), хотя санкции на их изъятие не было. Больше того, изъятие машинок в наших условиях - это такой дикий произвол, что мне даже как-то неудобно напоминать об этом. Ну, посудите сами. Если нужен почерк машинки, то для его снятия требуется всего несколько минут. И делать это надо в присутствии хозяина машинки. Тогда зачем же изымают и увозят машинки? В лучшем случае для того, чтобы лишить владельца возможности работать на них. А в худшем? В худшем, скажу я Вам, если Вы этого до сих пор не знали, для того, чтобы изготовить фальшивки против владельца машинок. Следователь Березовский, когда я протестовал против не контролируемого мною изъятия у меня документов, задал мне вопрос: "Вы что ж подозреваете?.." Боюсь, что и Вы можете задать такой же вопрос. Отвечаю так же, как ответил Березовскому: "Я ничего не подозреваю. Я констатирую возможности, вытекающие из процессуальных нарушений. А что из этих возможностей претворится в действительность, покажет будущее". Но у меня нет желания безучастно ждать, что оно покажет. Поэтому я намерен потребовать ликвидации всех допущенных в отношении меня нарушений законов. Итак, я требую:
      1) Немедленно возвратить мне все изъятые у меня документы и обе пишущие машинки;
      2) Прекратить все неправомерные в отношении меня и моей семьи действия филерскую слежку, стационарное наблюдение за моей квартирой с помощью специальной аппаратуры и визуально, прослушивание квартиры и подслушивание телефонных переговоров, перлюстрацию и изъятие корреспонденции.
      Полагаю, что Вашей власти и Ваших прав (если исходить из закона, разумеется) вполне достаточно, чтобы понудить тех, кого следует, выполнить мои требования. В надежде на это я и буду ожидать Вашего ответа.
      Надеюсь, Вы оцените должным образом то обстоятельство, что я в течение четырнадцати суток воздерживался от подачи жалобы, давая тем самым время "изыскателям" на то, чтобы разобраться в том, что они изъяли. В надежде, что Вы учтете это, я рассчитываю получить Ваш ответ не позднее чем в срок, установленный Президиумом Верховного Совета СССР - две
      недели.
      4.12.68. П. Григоренко
      Григоренко Петр Григорьевич,
      Москва Г-21, Комсомольский проспект,
      дом 14/1, кв. 96, телефон: Г-6 27 87.
      КОММЕНТАРИЙ
      К АВТОРСКОЙ КРАТКОЙ ЗАПИСИ СУДА НАД ИРИНОЙ БЕЛОГОРОДСКОЙ
      1. Что на политических процессах в нашей стране не судят, а осуждают известно давно. Но все же раньше как-то заботились о создании хотя бы видимости улик, вещественных доказательств, свидетельских показаний, логических умозаключений о виновности подсудимых. Если совсем уж нечем было доказывать сие, как, например, в процессе Галанскова-Гинзбурга и др., то выталкивали на авансцену Брокс-Соколова вместе с его поясом. И хотя ни первый, ни второй не имели никакого, даже косвенного отношения к делу, у неинформированной публики создавалось ощущение серьезности судебного следствия.
      Ничем похожим в процессе Белогородской даже и не пахло. Нельзя же, в самом деле, считать вещественными доказательствами подготовки "преступления" надписанные рукою подсудимой 6 почтовых конвертов. Но суд глубокомысленно взирал не только на эти надписанные, но и на чистые конверты (8 штук). Взирал так, что создавалось впечатление - не будь в сумке этих чистых конвертов, то и письма отправить невозможно было бы.
      Не лучше обстояло дело и со свидетельскими показаниями. Ведь нельзя же признать полноценными свидетелями шофера такси и диспетчера гаража. Они могли только подтвердить один, и без того очевидный факт, что в найденной в машине сумке имелось 88 экз. писем, надписанные и чистые конверты. Правда, шофер Кудрявцев дал одно очень любопытное показание. Те, кто "интересовался сумкой", оказывается, знали, во-первых, No машины, в которой ехала подсудимая со своими спутниками (она этот No не запомнила), а это свидетельствует, что за машиной велось наблюдение, и вслед за нею ехала оперативная машина КГБ. Во-вторых, телефон Белогородской подслушивался. Узнать, что сумка забыта, другим путем нельзя было. На основе обоих этих фактов думающий человек легко может умозаключить, сколь серьезной и полезной работой были заняты в тот вечер органы государственной безопасности Москвы. Недаром, очевидно, майская программа КПЧ намечала освободить органы госбезопасности ЧССР от таких "тяжелых забот", как слежка за инакомыслящими в своей собственной стране.
      Любопытные сведения, но опять-таки не из той области, которая интересовала суд, "выдал" третий свидетель - Иван Рудаков. Он сообщил, во-первых, что за супружество с подсудимой поплатился работой. Во-вторых, заявил, что письма распространялись и без участия Белогородской, что он сам распространял их.
      Любопытный суд! На скамье подсудимых - молодая женщина, которую обвиняют в "подготовке к распространению" неких документов, а свидетельствует на суде тот, кто распространял эти документы. Те же, кто их написал и принял на себя всю полноту ответственности не только за содержание, но и за распространение, стоят перед дверью зала суда, не имея возможности туда попасть, хотя они в течение полугода настойчиво доказывали прокуратуре Москвы и невиновность Белогородской и свое право самим защищать свои документы.
      Невиновность Белогородской настолько очевидна и неопровержима, что обвинение даже и не пыталось доказывать противное. Виновность в данном случае совершенно недоказуема. В уголовном кодексе нет статьи, сославшись на которую можно было бы, хоть казуистически, утверждать, что желание помочь человеку в беде - преступно. Именно поэтому обвинение пускается на совершенно невероятный трюк. В течение всего судебного следствия оно доказывает не виновность Белогородской, а преступность личности Марченко и криминальность документов, не Белогородской составленных. В силу физического отсутствия, Марченко, естественно, защищаться не мог. Документы сами по себе тоже беззащитны, а авторы, как уже говорилось, не имели возможности защищать свои творения. Никто из участников процесса тоже не взялся за защиту Марченко и писем. Белогородская, видимо, не смогла противостоять казуистическим ухищрениям прокурора, а адвокат, по-своему понимая интересы подзащитной, очевидно, думал, что у него и без того сильная позиция защиты, и взваливать на себя новые задачи, - это значит распыляться и рисковать.
      Так это или иначе, но на деле никто не схватил прокурора за руку на передергивании, на подмене одного вопроса другим, и у сидящего в зале, непосвященного в суть вопроса объективным свидетельством, создавалось впечатление, что Марченко преступный тип. А от этого недалеко и до вывода, что тот, кто защищает преступника, и сам совершает преступление. Именно такую цель и преследовала тактика обвинения. И добилась своего. Следовательно, теперь, чтобы разоблачить эту явную недобросовестность обвинения, надо подвергнуть более подробному и при том объективному исследованию все "дело Марченко", во всей совокупности событий его жизни с того момента, как он встал на самостоятельный трудовой путь.
      2. Окончив 8 классов средней школы, восторженно-патриотичный юноша получает комсомольскую путевку и с энтузиазмом едет работать на "великие стройки коммунизма". Прокурор утверждает, что работал он там плохо. Это утверждение аргументируется тем, что Марченко за свою недолгую трудовую жизнь, включающую также 1 год и 9 мес. лагеря, 4 раза уходил с работы по собственному желанию и дважды увольнялся "за нарушение трудовой дисциплины". У меня нет возможности проверить, нет ли и здесь передержек. Но у меня не может не возникнуть вопроса - как прокурор квалифицировала увольнение в связи с первым заключением Марченко в лагерь и оставление им работы в связи с попыткой перехода границы - как увольнение "по собственному желанию" или - "за нарушение трудовой дисциплины"? Но если бы все было даже так, как говорит прокурор, то разве это характеризует отношение Марченко к труду? Не в большей ли это степени результат условий, в которые попадают неподготовленные к жизни восторженные юноши, почти дети? Обвинение, если бы оно подумало, сумело бы понять, что совсем не в его интересах поднимать данный вопрос. Ведь Марченко, несмотря на очень тяжелые материально-бытовые условия, не бросил все и не побежал под родительский кров, как это делают десятки тысяч восторженных юношей, столкнувшись на этих стройках с реальной прозой жизни. А Марченко продолжал трудиться, самостоятельно зарабатывая свой хлеб. Он, может быть, к сегодняшнему дню стал бы всеми уважаемым высококвалифицированным строительным рабочим, может даже инженером, крупным администратором или партийным работником.
      Стал бы!... Если бы не вмешалось... советское правосудие!
      Прокурор утверждает, что Марченко попал под суд за свои хулиганские поступки. Но против этого утверждения вопиют даже официальные документы. Марченко судили по статье Уголовного кодекса, античеловеческая сущность которой была столь очевидной, что Верховный Совет Туркменской ССР вынужден был не только отменить ее, но и освободить всех осужденных по этой статье и снять с них судимость. Если придерживаться духа и буквы закона, прокурор имела право говорить о первом осуждении Марченко только как о судебной ошибке или же, в крайнем случае, обойти этот вопрос, не касаться его. Но даже и без документов ни один человек, знающий Марченко, не поверит в его хулиганство. Этот очень чуткий и чувствительный, глубоко интеллигентный по складу своего характера человек с легко ранимой душой, неспособен беспричинно обидеть человека и, тем более, совершить физическое насилие над ним. Может возникнуть вопрос - а не мог ли он совершить хулиганство "по пьянке"? Но в том-то и дело, что Марченко совсем не употребляет и никогда не употреблял спиртное.
      Короче, Марченко в тот первый свой суд никакого преступления не совершал и прекрасно понимал это. Необоснованное осуждение тяжело ударило по его чувствительной психике. Затем лагерь с его противоестественными условиями, и разовая обида перерастает в устойчивое желание покинуть страну, где с ним обошлись столь бездушно. Не зная, что уже подписан документ о его освобождении, он бежит из лагеря, короткое время работает вблизи от границы и предпринимает попытку перейти ее. Его арестовывают, и он снова в руках советского правосудия. Известно, что уголовное преследование за попытку нелегального перехода границы находится в вопиющем противоречии с общепризнанными нормами Всеобщей декларации прав человека и других подписанных нашей страной международно-правовых документов. Но Марченко этого в то время не знал. И если бы его судили за нелегальный переход границы, он бы наверняка признал себя виновным и любой приговор воспринял бы как справедливый. Из лагеря он вышел бы обескрыленным, утратившим иллюзии человеком, обзавелся бы семьей и жил в мелких заботах, как живут многие миллионы обывателей. Но ему предъявили обвинение в измене родине, т е. в преступлении, коего он не совершал.
      Что двигало подельником Марченко Буровским, когда он давал лживые показания, известно. В книге "Мои показания" автор описывает свою встречу с Буровским на этапе. Последний, упав перед Марченко на колени, рыдая, просил простить его и не рассказывать "зэкам" о его показаниях. Он знал, что грозило ему, если бы его подлый поступок открылся. Объясняя причину своих лживых показаний, он клялся, будто следователь пригрозил ему, что если он не даст нужных показаний на Марченко, то такая возможность будет предоставлена тому и он не будет таким дураком, как Буровский. Следователь якобы сказал: "Один из вас должен быть осужден за измену родине. И будет осужден! Вот и выбирай, пока тебе дают выбирать!" Марченко никому в то время не рассказал. Он обозвал Буровского "подонком" и посоветовал "не мозолить глаза".
      Итак, Буровский ясен. А вот чем руководствовался следователь, возводя такую напраслину на 20-летнего парня, сказать трудно. Вполне возможно, что у него был недовыполнен план по раскрытию преступлений в измене Редине. А, может, здесь сыграли роль личные антипатии? Все это пока неизвестно. Но абсолютно ясно, чем руководствовался суд, вынося явно неправосудный приговор. Суд просто не хотел "выносить сор из избы", понимая, что это вызовет недовольство такого могущественного органа, как КГБ. Но парень все же невиновен. И суд это прекрасно понимает. Понимает и находит "соломоново решение": покрывает своим неправосудным приговором преступление следственного органа. При этом Марченко, учитывая "смягчающие обстоятельства", дается наказание "меньше минимального срока". Но Марченко не понял этой "гуманности" суда. Не понял не только потому, что назначенное ему "гуманное" наказание вдвое превышает максимальный срок, предусмотренный "за нелегальный переход границы". Надо знать Марченко. Его чувствительную душу потряс не срок, а очевидная для всех несправедливость. И перед ним встал вопрос - почему?!
      Он начинает искать ответ. Ищет его в трудах классиков марксизма-ленинизма, в литературе, в общении с людьми, в среду которых попал в мордовских политических лагерях. Марксизм-ленинизм он осваивает просто варварским методом: берет полное собрание сочинений Ленина и изучает том за томом. Пусть каждый, кто прочтет это, вообразит сей воистину "сизифов труд". Человеку, политически почти неграмотному, пришлось вести раскопки в тех 55-ти толстых томах, куда спрятали подлинного Ленина. Но он освоил это наследие. И не только его. Таким же методом работал он и над собранием сочинений Маркса и Энгельса.
      Когда я встретился с Марченко в 1967 году, это был глубоко эрудированный в марксизме-ленинизме человек. Людей со столь глубокой эрудицией я не встречал с тех пор, как было покончено с оппозиционерами "всех мастей". Это был высокообразованный, вдумчивый, сознательный, твердый и мужественный политический боец. Книга, которую он написал и теперь отдавал нам на суд, потрясала не только своей правдивостью, документальностью, но и литературными качествами. В ней виделся настоящий, большой художник. Не скрою, некоторые из нас, впоследствии ставшие его самыми близкими друзьями, остерегали от распространения книги, предупреждали, что ему это может грозить большими бедами. Но он был непоколебим. "Мои друзья находятся еще там, ежедневно ходят под угрозой смерти. Как же я могу молчать! - всклицал он. - Пусть будет, что будет, но молчать я не стану. Это позор, что до сих пор молчали об этом!"
      В предисловии к своей книге он написал: "Я хотел бежать за границу. Теперь вижу, что это была ошибка. Для меня и на родине очень много дел!" Свое предисловие он заключает словами: "Оперативник в лагере неоднократно говорил мне: - Вот вы, Марченко, постоянно всем недовольны. А вы сами что полезного сделали для своей страны? - Отвечая сегодня на этот вопрос, я говорю: - Да, действительно до сегодняшнего дня мало что сделал, но этой книгой я начинаю действительно полезную для моей родины работу".
      Если мы сравним дело Ирины Белогородской с "уголовным" делом Марченко или, тем более, с другими политическими процессами, то увидим, что последний суд слишком невыразителен, обыденен, зауряден. Перед судом стоял не политический борец, а самый простой человек, только с душой чувствительной и сострадательной, человек, желавший только одного - помочь в беде ближнему. "Рядовое дело. Обычная судебная ошибка" - можно сказать об этом процессе. Но нет, это далеко не так! И никто этой судебной ошибки исправлять не будет. Суд выполнил свою будничную работу. Выполнил так, как ему и положено выполнять в данной судебно-правовой системе. И именно на таком "рядовом" процессе глубже всего просматривается эта система, ее пороки, ее антигуманистическая суть.
      Посудите сами - зачем потребовалось применять такую меру пресечения, как арест, в отношении человека, вина которого, мягко говоря, проблематична? Неизвестно даже, являются ли изъятые документы криминальными, т. к. вопрос об этом в суде еще не рассматривался. Но ее арестовали и, убедившись, что она сама на себя наговаривать не собирается, начали вести дело "с искусственным созданием доказательств обвинения". Когда не вышло и это, процесс повели, доказывая обвинение с помощью казуистических ухищрений. И суд этого "не заметил". Он пошел на вынесение явно неправосудного приговора. И все это только для того, чтобы "покрыть незаконное содержание человека под арестом", для того, чтобы "доказать", что органы госбезопасности "напрасно не сажают".
      В общем, старый - сталинских времен - принцип: "Органы государственного принуждения ошибок не делают". Очень хорошо об этом сказал в своем последнем слове Александр Гинзбург на январском (1968 год) процессе: "Я невиновен. И это очень убедительно доказал мой защитник. Но так как в практике советского судопроизводства не было случая, чтобы оправдали человека, арестованного органами КГБ, то я об оправдании не прошу. Прошу дать мне не меньше, чем Юре Галанскову, который тоже невиновен"*. Но просьбу Гинзбурга не уважили. Ему дали 5 лет лагеря строгого, режима - на два года меньше, чем Галанскову. Но не в том главное. Суть в том, что суды осуждают всех, кого им поставляет КГБ. Разница в этом отношении между нынешними и сталинскими временами состоит лишь в том, что тогда осуждали десятками миллионов, а теперь десятками человек. Тогда за такое "преступление", как у Ирины, могли дать десятку, а теперь дали всего один год. Суть же одна и та же: "Невиновных среди арестованных КГБ нет".
      * По-видимому, это - свободный пересказ. - Ред.
      Процесс Белогородской характерен еще и тем, что он очень четко обнажает ту истину, о которой передовая демократическая общественность нашей страны говорит очень давно: - В нашем обществе запрещено вступаться за людей, на которых обрушивается - справедливо или нет - государственная машина. За простую подпись под обращением в защиту невинно осужденного или против национальной дискриминации, например, крымских татар, людей подвергают беззаконным репрессиям. Это тоже отрыжка сталинских времен, но только тогда за такое "преступление", выраженное даже словесно, сажали в тюрьму, а у нас до сих пор ограничивались увольнением с работы, исключением из партии и комсомола, изгнанием из высшего учебного заведения. И. Белогородская - первая, кого отдали за это под суд. Она женщина твердого характера, здравого ума, чувствительной и чистой души, поэтому не сможет не понять и не почувствовать, что осудили ее несправедливо. А поняв это, не сможет смириться. Следовательно, машина произвола может записать в свой актив еще одного сознательного политического борца. На скамью подсудимых здесь, как и в случае с Марченко, сел честный рядовой труженик, человек с врожденным чувством гражданственности. Верю, что из зала суда вышел политический борец. Не сомневаюсь, что Ирина правильную дорогу найдет. Но и мы, ее друзья, после этого процесса должны многое переосмыслить. Мне представляется, что борьба против неправосудных приговоров в нынешних условиях должна стать более настойчивой. Если прежде мы эту борьбу доводили до кассационной коллегии, то теперь этого недостаточно. Чтобы остановить судебный произвол, надо бороться против таких приговоров до самой их отмены. Бороться, сколько бы это дело ни продолжалось. Надо добиваться отмены неправосудного приговора и наказания виновных в его вынесении и подготовке даже после того как заключенные по таким приговорам отбудут свой срок
      25 февраля 1969 г. П. Григоренко
      Москва, Г-21, Комсомольский проспект,
      14/1, кв. 96. Тел 2-46-27-37
      В РАЙОННУЮ УЧАСТКОВУЮ ИЗБИРАТЕЛЬНУЮ КОМИССИЮ
      Членам участковой избирательной комиссии Ленинского района г. Москвы
      (ул. Тимура Фрунзе, дом No 11).
      В редакции газет "Известия" и "Московская правда"
      Не желая доставлять излишние хлопоты агитаторам, сообщаю вам, что не приду к избирательной урне.
      Причины:
      1. У нас нет выборов. Есть голосование за того единственного кандидата, которого выставили те, кто стоит у власти сегодня. Придут ли люди или не придут, этот единственный кандидат будет "избран". Следовательно, выборы - это пустая комедия, нужная тем, кто стоит у власти для того, чтобы продемонстрировать перед заграницей, что весь народ поддерживает их. Я не желаю участвовать ни в каких комедиях. Поэтому пойду на голосование только тогда, когда мой голос будет что-нибудь значить.
      2. Наши депутаты не обладают никакой реальной властью и даже правом голоса. Им позволяют высказываться только для того, чтобы одобрять политику и практическую деятельность хорошо спевшейся группы высших правителей. За все время действия нынешней конституции не было случая, чтобы кто-нибудь из депутатов любого ранга выступил против произвола властей. А ведь были времена, когда истреблялись десятки миллионов ни в чем не повинных людей, в том числе подавляющее большинство "избранных" народом депутатов.
      О бесправности депутатов свидетельствует и мой собственный опыт. В 1964 году я был арестован органами ГБ только за то, что выступил за восстановление ленинских принципов в партийной и государственной жизни. Судить меня не стали, по-видимому, боясь той правды, которую я мог высказать на суде. Поэтому меня без суда упрятали в тюремную психиатричку, уволили из армии и разжаловали из генералов в рядовые. Мои обращения в правительство и органы правосудия остались без ответа. Не ответил мне и ни один из депутатов. А обращался я ко всем депутатам Верховного Совета СССР, в том числе к тем, за кого я подавал свой голос.
      Теперь судите сами, могу ли я участвовать в избирательной комедии, имеющей целью выразить доверие правительству, пытающемуся увековечить свою власть методами произвола?!
      16 марта 1969 г. П.Г. Григоренко
      Москва, Г-21, Комсомольский проспект,
      14/1, кв. 96. Тел. 2-46-27-37
      ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСТНОСТИ ПРИ СМ СССР АНДРОПОВУ Ю. В.*
      Юрий Владимирович!
      Не в моих правилах повторно обращаться к тем, кто, пренебрегая основными моральными установлениями всякого порядочного человека, занимая высокий пост, не отвечает тем, кто к нему обращается. Но у меня сейчас нет никакой другой возможности выразить свое возмущение и заявить решительный протест против той провокационной деятельности, которая уже несколько лет ведется против меня, а в последнее время приняла совершенно невыносимый характер и размеры. Чтобы сделать это достоянием возможно более широкой общественности, я и пишу это письмо.
      * На это письмо ссылался эксперт-психиатр в суде, как на явное доказательство болезни П. Григоренко. - Прим. самиздата.
      В первом своем письме я уже рассказывал Вам о той негласной слежке, которая ведется за мною органами ГБ со времени моего выхода из тюрьмы в 1965 году, о подслушивании моих разговоров и переговоров по телефону, о перлюстрации моей корреспонденции. Все это продолжается и сейчас, но только еще более нагло и назойливо. Дело дошло до того, что филёр, в ответ на мое возмущение его наглой слежкой, открыто заявил: "Это не ваше дело! Мне поручено следить за вами, и я выполняю свое поручение!" Милиция, куда я доставил этого типа, поняв, что она имеет дело с сотрудником КГБ, отказалась сообщить мне его фамилию. Было это 29 сентября прошлого года, а через две недели - 12 октября банда пьяных филёров, видимо, решив проучить меня за то, что я их выявляю и разоблачаю, совершила хулиганское нападение на меня и моего гостя инженер-майора Алтуняна. Если не считать шофера оперативной машины, который только доставил пьяных хулиганов к месту нападения, то в банде было всего только пять человек, в том числе две женщины. Получив отпор, они попытались при помощи милиции представить хулиганами нас. Но это оказалось попыткой с негодными средствами, и тогда оперуполномоченный 7-го отделения милиции начал "заметать следы", выгораживая "своих". Несмотря на мои неоднократные настойчивые требования - привлечь пьяных хулиганов к ответственности или хотя бы сообщить мне их фамилии и адреса, чтобы я мог сам подать в суд - милиция уклонилась и от того и от другого. В последнее время отмечен ряд случаев открытого и наглого фотографирования приходящих ко мне людей.
      Невероятно обнаглели и те, кто занимается перлюстрацией моей корреспонденции и подслушиванием телефонных разговоров. Некоторые из моих корреспондентов, по моей просьбе, начали фиксировать места заклейки чернильными крестиками. Совместить перекрест при повторном запечатывании затруднительно, и перлюстраторы, видимо желая показать, что им плевать на то, знаю я о вскрытии корреспонденции или нет, начали оставлять конверты незапечатанными и даже надорванными. Многие же письма, в том числе заказные и с уведомлением о вручении, исчезают бесследно. Даже не все телеграммы доходят до адресата, а многие из них доставляются с большими купюрами. Телефон очень часто выключается на продолжительное время. Начатый телефонный разговор нередко прерывается и вновь не возобновляется. Особенно часто это происходит при международных телефонных переговорах.
      За моей квартирой и за людьми, приходящими в неё, ведется тщательное круглосуточное наблюдение - визуальное и с помощью специальной аппаратуры. Для этого Вашим работникам предоставлены в соседнем доме две квартиры, окнами выходящие на мою квартиру. В этом же доме имеется, кроме того, "дежурка" для филёров. Это при нашем-то квартирном голоде!
      Мы с Вами не маленькие и прекрасно знаем, что это всё стоит недёшево. Вы могли бы сказать точнее, во что это обходится советскому народу. Но т. к. Вы этого, безусловно, не сделаете, я попробую сам, хотя бы грубо приближенно, подсчитать эту сумму.
      Время от времени я занимаюсь тем, что пытаюсь уйти от филёрского наблюдения, и таким способом мне удавалось установить, что за мною каждый раз следует от 4-х до 6-ти филёров. Но слежка ведется не только за мною, а и за членами моей семьи, за теми, кто к нам приходит. Само собой разумеется, что для этого нужен какой-то резерв. Однако, чтобы не преувеличивать, беру наименьшую из известных мне цифр как среднюю для одной смены. А т. к. слежка ведется круглосуточно, я мог бы с полным основанием считать, что меня обслуживают ежесуточно четыре смены филёров, по четыре человека в каждой. Но, учитывая возможность сокращения ночных смен, буду считать только три смены, т. е. 12 человек в сутки.
      В двух квартирах у аппаратуры должны дежурить, как минимум, по одному человеку в смену, а всего, следовательно, не менее восьми человек ежесуточно.
      Почти всегда, когда я садился в такси, за мною следовала специальная машина. Полагая, что она вызывается только, когда нужна, считаю, в сутки на меня используется всего один шофер на оперативной машине.
      Итак, 21 человек. Но ведь этому взводу нужен командир и, вероятно, заместитель. Всего, значит, получается двадцать три человека. Для удобства подсчета и чтобы ещё раз подчеркнуть, что я не стремлюсь преувеличить сумму расходов, возьмем как окончательную численность группы наблюдателей, приставленных к моей семье, двадцать человек. В указанных выше целях преуменьшу и их средний оклад содержания. Будем считать, что в среднем каждый из них получает 200 рублей. Мы-то с Вами знаем, что с учетом стоимости обмундирования эта цифра явно занижена.
      Итак, 20X200=4.000 рублей - вот стоимость месячного негласного наблюдения за мной. В год 48.000 рублей. Наблюдение ведется без малого четыре года. Получается 200 тысяч. Куда, зачем, для чего выброшены эти деньги?! Только для одного, чтобы помешать всего одному коммунисту участвовать в политической жизни страны! Может, хоть это заставит людей задуматься над тем, какую пользу приносит нашей стране внутренний политический сыск. Думаю, это поможет многим уразуметь, почему КПЧ в своей "Программе действий" намечала убрать эту статью расходов из государственного бюджета, предполагая оставить за своим КГБ только борьбу с вражеской агентурой, засылаемой извне. Актуальность этой задачи очевидна из приведенного выше подсчета. А ведь я учел далеко не все. Не учтены расходы на технические средства наблюдения, находящиеся в двух квартирах, содержание самих квартир, на перлюстрацию писем, обслуживание аппаратуры телефонного подслушивания, амортизация оперативных машин. Не учтено также то, что 20 здоровых мужчин и женщин не только потребляют не ими произведенное, но и ничего не производят сами, нанося тем самым во много раз больший материальный и ни с чем ни сравнимый моральный ущерб нашему обществу.
      Мне лично это стоит тоже немало. Нервную нагрузку, создаваемую всеми этими противозаконными действиями, вряд ли можно чем-нибудь измерить. Я не жестокий человек, но мне хочется, чтобы Вы испытали на себе такое, хотя бы в течение одного месяца. А я испытываю это уже четыре года. И не только это. Против меня велась всё время, а в последний год начала интенсивно нарастать разнузданная клеветническая кампания.
      Началом этой кампании можно считать присылку в июне 1968 года мне и писателю-большевику Костерину А. Е. одинаковых злобно-клеветнических анонимок, которые одновременно были широко распространяемы среди крымских татар в Средней Азии в виде машинописных текстов. По характеру клеветы можно было высказать довольно обоснованное предположение, что она родилась в недрах КГБ. В специально по этому поводу написанном Вам письме мы это предположение и высказали, оговорив при этом, что данное предположение может оказаться неверным только в одном случае: если кто-то, имеющий доступ к служебным тайнам КГБ, воспользовался этим и позаимствовал из секретных документов сведения для своей клеветы. Но считая такую возможность совершенно исключенной, мы выслали Вам не копию, а подлинник полученной нами анонимки. Мы просили Вас: если КГБ не причастен к этой грязной стряпне, найти виновника и привлечь его к ответу за попытку опорочить органы ГБ путем распространения его клеветнически извращенных тайн. Вы не сочли нужным заняться выявлением авторов анонимки, и тем подтвердили, что таковых нужно искать среди должностных лиц органов ГБ. В противном случае пришлось бы предполагать совершенно невероятное - что КГБ не смог по почерку машинки найти, откуда это письмо припожаловало к нам. Мой личный опыт убедительно свидетельствует, что такого быть не может.