— Смотри, подснежники!
      — Ну вот видишь, я сдержал обещание. В ответ раздаётся взрыв смеха.
      Марсель и Рэймон шагают по дороге к Сент -Ассизу. Их сын Роже бежит впереди. За ними, в нескольких шагах, идут Робер и Мадлэн. На плечах у Рэймона смирно сидит Роз-Мари. Хотя поездка была задумана ещё в ноябре, пришлось её отложить до марта. То было холодно, то шёл дождь, то не все были свободны, словом, дотянули до весны.
      Настоящий весенний день. Часов в одиннадцать утра маленькая компания прибыла с поездом Париж — Мелён на станцию Сессон. Шли без определённого плана. Сразу найти нужное направление было нелегко. Дошли до перекрёстка, откуда почти шесть лет тому назад Виктор и Арман углубились в лес. Рэймон не сразу узнал дорожку. Она была перекрыта оградой из колючей проволоки. Прибитая на старом дубе дощечка указывала, что здесь запретная военная зона. Тогда все направились по шоссе, ведущему к местечку Сена-порт. От деревни Сен-Лэ свернули на дорогу, пересекающую радиостанцию Сент-Ассиз с севера на юг и идущую на Буасиз-ля-Бертран. Рэймон, как известно, здесь ни разу не был.
      Только в нескольких сотнях метров от Сен-Лэ Марсель обнаружила под деревьями первые подснежники.
      — Я же тебе говорил, что приведу тебя рвать подснежники, — весело заявляет Рэймон.
      — Замолчи, врунишка. Никто и не думал о них, когда мы собирались сюда.
      — Сколько здесь цветов, идите скорее, — кричит Роже. Он всегда впереди всех. Марсель и Рэймон остановились.
      — А вон ещё! Смотрите!
      По обеим сторонам дороги сент-ассизские леса усеяны подснежниками. Они растут повсюду.
      — Как красиво! Ах, как красиво! — повторяет Марсель, глядя на букетик беленьких цветочков, которые успел уже нарвать Роже.
      — Может, нам остаться здесь? — предлагает Мадлэн.
      — Да, да.
      — Нет, — говорит Рэймон, — идём дальше.
      — А я согласен с женщинами, — возражает Робер. — Пусть остаются, оставим здесь и провизию. Пока они будут собирать цветы, дойдём до мачт.
      — А мы? Нам тоже хочется посмотреть, — говорит Марсель.
      — Пойдём вместе второй раз, после обеда.
      — Прежде всего нужно найти дорогу, — говорит Рэймон. — Вы только зря устанете. На, возьми дочку.
      — Ну вот, женщины, похозяйничайте тут.
      — Ты не обиделась?
      — Да нет, дорогой мой. Иди.
      Рэймон и Робер относят провизию под дерево и возвращаются на дорогу вместе с Роже.
      Роз-Мари осталась на руках у матери. Марсель кричит сыну:
      — Роже, иди сюда!
      — Не хочу!
      — Говорю тебе, иди сюда!
      — Я пойду с ними.
      — Посиди лучше с сестрёнкой. Мальчик остановился, надув губы.
      — Ступай, — говорит Рэймон, — слушайся мать и не валяй дурака.
      — Папа, возьми меня с собой.
      — Потом пойдёшь, я тебе обещаю, а сейчас оставь нас в покое.

***

      Рэймон и Робер пошли по дороге, которая вскоре привела их на поле радиостанции. Направо от них на протяжении по меньшей мере двух километров тянутся двенадцать вышек, расположенных в два ряда. Слева из кустов торчат всего две мачты.
      — Странно, — говорит Рэймон. — Ничего не понимаю. Мне кажется, что мы шли с той стороны.
      — Оттуда? — спрашивает Робер, указывая направо.
      — Да.
      — Там Сена-порт.
      — Тогда, значит, отсюда.
      — Конечно. Здесь должны были находиться четыре мачты. А, как ты видишь, их всего две.
      — Подожди, как мы сейчас стоим?
      — Лицом к югу.
      — Значит, восток налево. Да, совершенно верно. Моя мачта стояла последней в ряду на юго-востоке.
      — Её и нет теперь, нет и той, что была с ней рядом.
      — Странно, мы же не взрывали соседней.
      — Пойдём посмотрим.
      Оба товарища идут по полю среди вереска.
      — Как всё изменилось? — говорит Рэймон. — Тогда здесь было голое место.
      Повсюду перекрещиваются тропинки. То там, то тут выросли молодые деревца.
      Друзья подошли к подножию первой мачты, Рэймон поражён:
      — Тогда они мне не казались такими высокими. И прибавляет, продолжая путь:
      — Незачем идти к той. Это была мачта Армана. Пойдём наискось и посмотрим, что осталось от моей.
      Они идут по тропинке.
      — Вот где она, по-видимому, стояла, — говорит Робер, обнаружив цементный цоколь.
      — Нет, нет, это только крепление тросов. Вот она.
      Среди молоденьких деревьев виднеется куча исковерканного железа. Совсем рядом ещё стоит полуразрушенная сторожевая будка. Оба друга подходят к груде железа.
      — Вот здесь она и была, дружище.
      На бетонном основании остался только один кусок неоторванного железа. Скелет мачты вытянулся во всю длину к наружной части поля. Видно, что она недавно была разъята на части. Рабочие уже начали собирать их.
      Рэймон и Робер медленно идут вдоль чудовищного костяка, который кончается где-то в лесу. Между железными перекладинами пробиваются ветки. У верхушки мачты обезглавленное дерево и ободранный ствол возвышаются как немые свидетели крушения. Но природа вступает в свои права. Зазеленели молодые побеги, и выросшая вокруг ран кора залечивает понемногу дерево.
      Не обменявшись ни словом, Рэймон и Робер возвращаются обратно.
      — Высота по крайней мере двести пятьдесят метров, — говорит наконец Робер. Идя вдоль мачты, он считал шаги.
      Рэймон сосредоточенно осматривает куски железа.
      — Вот что я искал, — говорит он, вытаскивая железную балку, перебитую посередине. — Вот и ещё, смотри.
      У их ног валяются изъеденные и наполовину расплавившиеся куски металла, сплошь пробитые мелкими дырочками.
      — Следы взрыва? — спрашивает Робер.
      — Да, но мне важно было удостовериться.
      — Почему?
      — Мне помнится, что на снимке в гестапо мачта стояла.
      — Во всяком случае, сейчас она лежит.
      — Она могла рухнуть или быть разрушенной позже. К тому же соседняя с ней тоже сейчас не существует. А там как раз находился часовой.
      — Может, нам пойти и посмотреть на месте, в чём тут дело?
      Они направляются к дороге и вскоре обнаруживают место, где находилась следующая мачта. Здесь осталось только бесформенное нагромождение ржавого железа и проволоки.
      — Этой мы не трогали, — говорит Рэймон.
      — Может, в неё попала бомба?
      — Нет. Нигде в поле нет следов бомбардировки. Посмотри, вокруг всё гладко.
      — Что ж это значит? Думаешь, её взорвали другие?
      — Нет, Повторение проделанной нами операции было невозможно.
      — Почему ты так думаешь?
      Рэймон, не отвечая, продолжает обследовать местность. Вскоре они выходят на дорогу.
      Мимо не спеша проезжает велосипедист.
      — Простите, — говорит Рэймон, — вы местный житель?
      — Я из Буасиз, — отвечает тот, останавливаясь.
      — Разрешите задать вам один вопрос.
      — Пожалуйста, если я могу быть полезен.
      — Вы не знаете, как рухнула та мачта, что с краю?
      — Последняя?
      — Да.
      — В неё врезался немецкий самолёт.
      — Вы уверены?
      — Я был у себя в саду, когда произошла катастрофа.
      — Когда это было?
      — В 1943 году... Подождите... Это было в ноябре месяце. Я сажал чеснок. Помнится, стоял туман.
      — Спасибо. А вторая мачта?
      — Та, которая находилась рядом с дорогой?
      — Да.
      — В 1945 году, под рождество, на неё наткнулся французский самолёт.

***

      — Ну?
      — Что — ну?
      — Что с мачтой?
      — Мы её видели.
      — Она упала?
      — Да, её невзначай прикончил немецкий самолёт.
      — Как так? Объясни.
      — Позже. Сейчас надо закусить.
      Марсель и Мадлэн развернули продукты и накрыли обед на траве. Вокруг всё усеяно букетами подснежников.
      — Неужели вы всё это повезёте с собой? — спрашивает Робер.
      — Конечно, — отвечает Марсель. — Мне хочется расставить подснежники по всей квартире.
      — Мы соберём ещё после обеда, — говорит Мадлэн. — А там тоже есть цветы?
      — Полно.
      — Я сажусь за стол, — объявляет Рэймон, устраиваясь на траве. — Не знаю, как вы, но я подыхаю с голоду. Ты дала дочке молока?
      — Да, она покушает и с нами.
      — А где Роже?
      — Бегает по лесу.
      — Наказание с ним! Двух минут не посидит на месте. Роже! Иди сюда!
      — Я собираю цветы, — отвечает из леса Роже. Приходит он, конечно, только через четверть часа, в тот момент, когда его отец прилагает неимоверные усилия, чтобы открыть коробку сардин.
      — Вечно ты опаздываешь. Бери хлеб и сиди смирно! — говорит Марсель.
      — А куда девать букет?
      — Положи его вместе с остальными.
      Мужчины сняли пиджаки. Женщины уселись на газетах. Обед проходит весело. Рэймон невольно вспоминает о другом обеде, в Сен-Жермен-ан-Лэ.
      — В сущности, — говорит он, — вся эта история началась с завтрака на траве, и так же кончается. Могла она кончиться и без нас.
      Помолчав, он прибавляет:
      — Жизнь не останавливается.
      — Пей, — говорит Марсель. — Я жду стакан.
      — Да, правда. На.
      — Расскажи нам военный анекдот, — просит он Робера, — это твоя специальность.
      — Ладно. Представь себе...
      Робер с полным ртом рассказывает анекдот, и все снова смеются.
      — Слушай, — прерывает вдруг Мадлэн, — он нас не выгонит отсюда?
      — Кто он?
      — Вон какой -то человек идёт по лесу. Наверно, служащий с радиостанции.
      — Почему он нас прогонит?
      — Может, здесь запрещено сидеть. Мы перелезли через ограду.
      — Глупости.
      Незнакомец подходит к ним.
      — Приятного аппетита.
      — Спасибо.
      — В лесу не запрещено сидеть? — спрашивает Мадлэн.
      — Нет, мадам. Собственно, не следовало бы, но здесь все гуляют. Теперь это не опасно.
      — А раньше что здесь было опасного?
      — Да мины, но их уже давно убрали.
      — Какие мины? — спрашивает Рэймон.
      — Мины, заложенные немцами. Вокруг радиостанции их было сорок тысяч.
      — Чёрт! Ничего себе меры предосторожности.
      — Да, о чём и говорить. Они даже заминировали дорогу, которая здесь проходит.
      — Ту, что пересекает радиостанцию?
      — Да, она была заминирована в двух местах, со стороны Сен-Лэ и со стороны Буасиз. Следы ещё видны.
      — И долго это было?
      — До конца войны.
      — А заминирована она с самого начала?
      — Нет! Только в конце 42-го или в начале 43-го года.
      — То-то, — бормочет Рэймон. И громко спрашивает:
      — А вы знаете, почему её заминировали?
      — Да. После взрыва.
      — Какого взрыва?
      — Никто в точности не знает. Известно только, что после этого к радиостанции не могли подойти даже местные жители. Рабочие, которые работали там, должны были предъявлять особый пропуск. Повсюду вокруг станции были заложены мины, день и ночь мачты обходил караул с собаками.
      Рэймон, весь просияв, толкает локтем Робера.
      — Теперь ты понимаешь, почему не было второго взрыва!
      Но Робер, развеселившись, схватил уже бутылку и протянул стакан незнакомцу.
      — Выпейте с нами стаканчик белого!
      — Если вам это доставит удовольствие.
      — Ещё бы!

***

      Рука об руку супруги попарно направились к радиомачтам. Погода великолепная. Все присели отдохнуть на лугу. Только Рэймон ходит без устали, обследуя территорию.
      — Видишь, вот где была опушка, — говорит он Роберу. — Мы оставили велосипеды немного подальше, в лесу. Жежен и Арман сделали крюк лесом, чтобы подойти к мачтам второго ряда. А мы с Виктором шли отсюда.
      — Скажи, папа, — спрашивает Роже, — где ты находился, когда немец посмотрел в твою сторону?
      — Когда это?
      — Ну, помнишь, когда вы остановились и решили, что он выстрелит в вас?
      — Ах, да! Подожди... Это было... Вон где это было! Рэймон протянул руку и внезапно замер. На глаза навернулись слёзы.
      — Как на это смотреть без волнения! — говорит он Роберу, словно оправдываясь.
      Там, куда он указывает, яркое солнце освещает маленькую Роз-Мари. Резвясь среди цветов, она улыбается.
      Декабрь 1947-го — май 1948 г.

 
Я мечтаю о дне, полном праздничных флагов,
красных, белых и синих.
Я мечтаю о гезах, со львиной отвагой
мстить способных за души невинных.
Я мечтаю о дне, когда смолкнут повсюду
вопли лживых пророков.
Когда спины покорно сгибаться не будут
перед властью жестокой.
Я мечтаю, чтоб тот, кто фашистам продался
и Голландию предал,
в назиданье другим на веревке болтался
в утро нашей победы.
 
 
Я мечтаю о том, чтоб скорее свершилось все это.
Я мечтаю о дне, полном красного, синего, белого
цвета!
 

 
Вы, павшие, прошли стезю свою.
Вы отпылали, как огни в горнилах.
Всю кровь, что бушевала в ваших жилах,
Вы отдали в застенках и в бою.
 
 
Вы, в братских погребенные могилах,
Вы, чашу не отвергшие сию,
Скажите нам, что вы опять в строю,
Что смерть осилить вас была не в силах.
 
 
Над вами не служили панихид,
Вы пали, но вступает в общий хор
Ваш голос, голос праведного гнева;
 
 
Трехцветный флаг возносится в простор,
И клич над Нидерландами летит:
«Да здравствуют страна и королева!»
 

 
Утешит ли нас то, что за свободу,
За правду жизнь им довелось отдать,
Что смерть их сможет возвратить народу
Уверенность и мужество опять?
 
 
Уверенность: чужих законов силе
Господствовать недолго с этих пор.
Нас предали, но нас не победили!
Мы всё смелей даем врагу отпор.
 
 
Страшны ли стены тюрем и запоры
Для тех, кому отчизна дорога?
Они исток большой реки, что скоро,
Разлившись вширь, затопит берега.
 
 
Страшна ли смерть для жизней юных этих,
Успевших кубок свой допить до дна?
Минуте, ими прожитой на свете,
Нередко сумма многих лет равна.
 
 
Имен их мы не знаем. Вот их имя —
Все то, что жизнь навеки нам дала.
Ладонь в кулак сжимается над ними.
Из крови их рождаются дела.
 

      Каждый раз, когда я бросаю взгляд на Цицерона, мне вспоминается фотография из довоенного журнала. Стадо овец спускается к скотобойне по склону холма, напоминающего очертаниями горку для катания на салазках. На фоне темных, как чернила, теней солнце отвесным лучом выделяет каждую деталь композиции. Точно такое же солнце, как то, что освещает сейчас улицы Арлона, ибо, если верить Цицерону, нас посадили в камеру арлонской комендатуры. Баран во главе колонны ведет стадо на смерть. Он уже привык. Видно, с какой беззаботностью он идет. Люди, обучившие барана, называют его Иудой. Так они воздают ему за старательность. Вниз ведут две дороги; одна — дорога жертв, вторая — для Иуды, который в одиночку возвращается из каждого путешествия. Черный кожаный ошейник спасает его от гибели.
      На Цицероне нет черного ошейника, и, однако, он предал нас. Он догадывается, что я это знаю, но притворяется незнающим. Он продолжает игру. Так он надеется выудить дополнительные сведения, имена, кое-какие детали. Напрасно. Но он не отчаивается. Он надеется на мою оплошность. Он улыбается мне своей гнусной улыбкой. Если человек долгие годы живет притворством, лукавит с жизнью и смертью, трудно в конце концов определить, где у него кончается хитрость и где начинается искренность. Зачем он скрывает правду так старательно? Мне о нем ничего не известно, даже его настоящее имя. Он входил в отряд Максанса. Я пишу «входил», как будто со всем уже полностью покончено.
      С той минуты, как нас заперли в этом подвале, ни он, ни я не заговаривали об обстоятельствах, приведших к нашему аресту и смерти Максанса. Он — из расчета, я — из осторожности. Если бы здесь был Максанс, он бы сказал, что таков неизбежный риск, связанный с нашим делом. Я понимаю, но у меня не хватает сил примириться с этим. Глядя на Цицерона, никак не скажешь, что заключение хоть немного поколебало его душевное равновесие. Он кажется беззаботным, точно не связан с окружающей реальностью. Скоро он, как Иуда, одиноко проследует по коридору, который возвратит его к жизни. Он будет шагать по улицам Арлона, и ничто для него не изменится. Но так ли я уверен? А вдруг я ошибся? Тогда все мои предположения покажутся попросту отвратительными. Но нет, ошибки быть не может: Цицерон — предатель, это он нас выдал, он виновник смерти Максанса. Об этом должны знать.
      Максанс позвонил мне вчера утром. «Я в Арлоне, жду тебя». Час спустя я был у него. Он сказал, что нам нужно отправиться в Шантемель, чтобы в загородном доме, предоставленном Цицероном в наше распоряжение, встретиться с Калибаном, представителем группы Сен-Леже, и вместе обсудить планы реорганизации подпольной сети. Я давно уже просил об этой встрече.
      Прежде я ничего не слыхал о Цицероне. У него внешность провинциального нотариуса. Небольшое брюшко, благодушие на лице. Мы сразу же отправились в Шантемель на велосипедах. Максанс родом из этих мест и хорошо знал эту виллу. «Сад незаметно переходит в лесные заросли, что весьма кстати: это поможет нам остаться незамеченными. К тому же соседей у Цицерона нет, вокруг совсем тихо. Бошей здесь не встретишь». Все это говорил мне Максанс, пока мы катили рядом по шоссе. От Арлона до Шантемеля что-то около пятнадцати километров.
      Калибан и Цицерон уже ждали нас. Мы сразу же расположились в большой комнате на втором этаже и принялись за работу. Каждый раз, как я поднимал голову, я видел за окном сад, за ним — широкую лужайку, а чуть подальше — колючий кустарник, протянувшийся к зарослям молодых буков, стройных и высоких, точно шпалерник; все это занимало пространство между домом и опушкой леса. Цицерон потребовал, чтобы окон не раскрывали. «Будут слышны голоса», — сказал он. Мы разработали план реорганизации маки в районе Семуа, где до сих пор серьезных операций не проводилось. Было условлено, что мы с Максансом проведем ночь в Шантемеле и только на рассвете вернемся в Арлон, чтобы ночной патруль не задержал нас по пути. Калибан должен был отправиться сразу, как освободится; дорога до Сен-Леже безопасна, а в лесу не встретишь ни души — так что ему ничто не угрожало.
      Пока мы договаривались о новых методах поддержания связи и обсуждали разные возможности, Цицерон хлопотал по хозяйству. Он достал из высокого деревенского буфета сигареты и коробки с сигарами, из кухни забрел в библиотеку, листал книгу, зевал и снова присаживался рядом с нами. Часов около десяти он принес пиво и хлеб с ветчиной. Мы перекусили и снова принялись за работу. Все курили, в комнате плавало синеватое облако. Цицерон предложил проветрить ее и открыть окно. Еще не успели потушить свет, а он уже распахнул ставни. Мрак почти рассеялся, и мне хорошо были видны шпалеры в саду и лужайка. Меня поразила неосторожность Цицерона. Я погасил свет. Никто из нас не подумал, что гестаповцы получили только что условный сигнал, чтобы прийти за нами. Подступало мягкое летнее утро, уже струился бледный свет, тихо шуршала листва. То были самые девственные минуты зарождающегося дня.
      — Что ты там пишешь? — спрашивает Цицерон.
      Он моргает, он чувствует себя неуверенно. Мое занятие не дает ему покоя, кажется невероятно странным. Так и есть. Я понимаю, что эта мысль безнадежна, безумна, но я хочу, чтобы узнали о том, что случилось, о том, что Цицерон предал нас. Я хочу прокричать об этом в тишине тюремной камеры, оставить след после себя, эхо после своей смерти — ведь она ожидает меня: здесь или в одном из их кошмарных лагерей, — хочу оставить свидетельство, которое переживет меня, останется запечатленным во времени, в бесконечной смене дней и ночей.