Даррен фальшиво напевает из репертуара «Банды гончих» :
      – Мы с табою детка два зверя потных, так давай как в передаче «В мире животных», ииищоооораз. Мы с табою детка два зверя потных, так давай как в передаче «В мире животных», ииищоооораз. Мы с табою детка…
      Одну и ту же строчку, снова и снова. Алистеру это начинает действовать на нервы. Он показывает на дорожный знак, сообщающий, что им осталось всего семь миль до пункта назначения, и говорит с акцентом наподобие дяди Тома:
      – Почитай что прибыли, масса. Хвала Господу.
      Даррен перестает петь.
      – Какого черта ты так разговариваешь?
      – Как?
      – Как будто ты из ямайской банды.
      – Да не, я… я тока хотел, ну, пошутить, что ли.
      – Смари, братан. Я про всякую там ебаную ямайку слышать не хочу, бля.
      – А я про них и не говорил.
      – Ну вот и не говори, бля. Слыхал ту историю? Про руки, типа?
      – Не-а.
      – Всего пару недель назад. Знаешь, есть такой чувак, Плоский зовут?
      – Это такой, жутко тощий, и голова плоская?
      – Он самый, ага. Его…
      – Я ему велик толкнул.
      – А?
      – Этому Плоскому, я ему толкнул велик. За полтинник, горный велик, типа. Это был моего дядьки велик, но дядька решил продать, потому как у него прямая кишка выпала, и вот он отдал велик мне, а я его толкнул.
      – За полтинник?
      – Угу.
      – Неплохо.
      – Да я знаю. А мне почти ничё не досталось.
      – Короче, у Плоского есть младший брат, лет шестнадцать ему, работает велокурьером. И вот две недели назад его вызвали…
      – Небось, на том самом велике. Потому что у него…
      – Слушай, заткнись уже и дай рассказать, ага? Ёптыть, Алистер, ты все равно как таракан в ухе. Зудишь и зудишь. Заткнись и дай рассказать чё я хочу, поэл? Вдруг да поймешь чё-нить.
      Алистер пожимает плечами, шмыгает носом и затыкается. Даррен глядит на него три долгих секунды, потом опять устремляет взгляд на дорогу и продолжает:
      – Младший брат Плоского. Велокурьер, на велосипеде, который, может, был твоего дядьки, пока у того очко не вывалилось, и тогда он отдал велик тебе, а ты его толкнул. Попустило?
      Алистер ухмыляется и кивает.
      – Угу.
      – Отлично. Так вот, его вызвали куда-то на Парли, на границе сомалийского района, знаешь, где это? И вот он туда приехал, постучал в дверь, выходит какой-то ямаец трех метров ростом, дает ему железную коробку, типа, жутко холодную, замороженную, типа она в морозилке лежала, бля, и пачку башлей с кулак величиной. И ни слова не говорит, типа, тока сует ему коробку и бабло и клочок бумажки с адресом, где-то в районе Док-роуд возле Дингла. Ну, братец Плоского бабки в карман, коробку типа себе в сумку и поехал.
      Даррен выковыривает что-то из зубов и щелчком сбрасывает на пол.
      – Короче, он полдороги к Док-роуд уже проехал, и слышит, чё-то брякает. У него в сумке, типа, стучит, громко так. И вот он остановил велик, слез, смотрит в сумку. Коробка раскрылась. И вот он глядит внутрь. Я че хочу сказать, кто угодно заглянул бы, нет?
      – Ну да, да.
      – И чё он видит?
      – Без понятия.
      – Две руки, бля. Отрезанные, типа. И печатки на них и все такое. Он сказал, что на одной руке была татуировка, ласточка, и пять или шесть золотых гаек на обеих, бля.
      Даррен снимает одну руку с руля, чтобы продемонстрировать собственные кольца.
      – В бога душу мать. Чё, правда?
      Даррен твердо кивает.
      – Не вру, братан, ей-бо. Пара рук, бля.
      – Ёбть. - Алистер мотает головой, глаза у него круглые. - А братан Плоского, он тада чё?
      – А тыдумаешь, чё, бля? Доставил эту ебаную коробку. Приехал по тому адресу, бля, отдал другому здоровенному ямайцу, а он типа заглянул туда и такой: «Дело сделано». И больше ничё - таким, знаешь, басом, как у них всегда бывает? ДЕЛО СДЕЛАНО. Дал парню еще бабла и захлопнул дверь, бля.
      – В бога душу мать.
      – Бля буду, братан. Я его сам видел, братишку Плоского, через два или три дня, в «Дротике». Он, похоже, за двое суток так и не оклемался. Белый как мел, как будто привидение увидал.
      – Неудивительно, бля. Бедный парень. А слушай, вот чё: они были белые или черные?
      – Чё?
      – Да руки те. Их отрезали у черного парня или у белого?
      – Нинаю. Какая разница?
      – Наверно, никакой. Руки есть руки, ага?
      – Угу. А я те вот чё скажу: чтоб вести дела, лучше и не придумаешь. Безжалостно, типа, вот как надо. Никаких соплей, бля. Если б Томми, мать его, больше думал о деле, типа, мы б щас не тащились черти куда, чтоб там заниматься черти чем, скажешь, нет?
      Алистер глядит на поля, что распростерли свою тусклую зелень по обе стороны в сером свете, до дальних склонов, на которых уже завиднелись пятнышки домов, окраины городских угодий, случайные перелески. Высокая мачта телевещания, словно тонкий шпиль королевского дворца, и на высоком дальнем холме - колонна, видно, памятник какой-нибудь прошедшей войне. Алистер говорит:
      – Уж недалеко. Почти приехали. Несколько минут, и мы там.
      – Ну и слава коню. Разберемся с этой еботней и домой поедем.
      Алистер улыбается.
      – Знаешь чё; этот мужик, которому руки отрезали. Вот ему уж точно понадобится литературный негр, а?
      – Ага. - Даррен смеется. - Точно.
      – Ты как думаешь, он помер?
      – Господи, конечно. От потери крови, типа, и шока. Он будет дохлый номер, как вот эта блядская овца!
      На обочине стоит одинокая овца, и Даррен внезапно бросает машину на нее, овца спасается в живую изгородь, машина лишь на несколько дюймов разминулась с ее окороками.
      – Не попал, бля.
      – Ну и ладно, Дар. А то помял бы Томмину машину.
      – А черт, и верно. Я об этом даж не подумал. Это уж точно был бы здец, правда?
      – Угу. Пришлось бы уйти в бега, прятаться тут в этих долбаных горах, типа.
      – Не-а. Он бы нас нашел. Я думаю, он этот район знает, он рассказывал, что парочку могил тут спроворил. Сволочь.
      – Кто? Томми?
      – Угу. Сволочь. Могилы, щас прям: прикинь, этот жирдяй Томми, чтоб лазил по этим горам, и в тачке у него труп и лопата? Да никада в жизни. Он пыхтит, даже када по лестнице поднимается. Я сам видал.
      – Да, но ты ж его знаешь - он просто кого-нить еще заставит. Каких-нить шестерок типа Джеза Салли и этих его придурошных дружков, бля, сделать за него грязную работу. Всегда действует чужими руками, а?
      – Открыл Америку. Мыс тобой чё щас делаем, по-твоему?
      – Ну да. И он тех, кого собирался замочить, заставлял сначала копать себе могилы, типа. Как в кино всегда делают.
      Даррен морщит лоб. Кожа у переносицы собирается двумя глубокими складками, как буква V.
      – Да, я сам никада этого не мог понять. Чтоб человек сам себе могилу копал. Я чё хочу сказать, если тя все равно должны замочить, так пошли их в жопу, бля, пускай сами копают. Они начнут копать, а у тя в это время, мож, получится сделать ноги или подраться с ними, а если не начнут копать, то у них будет труп и никакой могилы. В любом случае выигрыш твой.
      – Да, тока ты в это время уже умер.
      – Да, но они тебя так и так убьют, нет? Еще чего - самому себе могилу копать. Я скажу, пошли вы в жопу. Козлы. Я еще вам помогать буду, свой собственный труп зарывать, бля. Хер им, братан. Пускай сами жопу рвут, бля.
      Но еще хоть десять минут сердце будет биться лишних десять минут дыхания, пульса. Лишних десять минут вбирать мир глазами, пусть даже этот мир сжался до клочка вскопанной земли и человека с пистолетом, что стоит у тебя за спиной, над тобой, целясь тебе в голову. Чего только не передумаешь за эти десять минут. Эти десять минут можешь прожить как никогда не жил раньше в эти десять минут кульминация величественная великолепная всего чем ты мог стать в эти заключительные минуты и копаешь с яростью чистой будто стремишься бежать от ужаса над головой, от угрозы на уровне земли - вниз, вниз, все глубже, сквозь почву и камень, туда, к сдавленному, дымящемуся, пылающему ядру, что поглотит тебя, оно ведомо тебе, не чуждо, ведь его отпрыски бурлили и роптали в тебе столько багрового, безумного времени.
      Даррен глядит в окно, на пролетающие справа сосновые леса, плотные тени меж деревьев. Бормочет:
      – А неплохое место, чтоб дело сделать. Никто не помешает, типа.
      – Чё?
      – Да лес. Тут никто не помешает разобраться с этим козлом одноруким.
      – Чё, ты хочешь его сюда привезти?
      – Угу. Запхаем его в багажник, бля. Прикажем копать могилу - интересно, послушается или нет.
      – У него ж тока одна рука.
      – Ну и чё?
      – А то, что как он копать будет?
      – Ну совком-то он может ковырять? Вот пускай и ковыряет, бля.
      – Это ж он сто лет ковырять будет.
      – Ну и чё? У тя горит?
      – Дар, я никого не смогу замочить.
      – Ты это уже сто раз говорил.
      – Не, честно: просто не смогу.
      – Тебя никто и не просит, бля. Мы его просто малость поучим. Припугнем тока. Чуток попугаем, двинем пару раз, и все. Никто не собирается его мочить, не бзди.
      Алистер жмет плечами.
      – А кстати, Алли, ты вот чё мне скажи: если б ты заблудился тута в горах, ну, типа, голодал, замерзал, ты б мог кого-нибудь убить?
      – Зачем?
      – Чтоб съесть, дебил. Ну, ты бы мог кого-нибудь убить и съесть, если б иначе тебе было не выжить?
      – Чё, здесь?
      – Угу.
      – Не-а. Тут ведь город недалеко, всего несколько миль. А там продуктовые магазины и все такое.
      – Вот дебил, я ж не имею в виду прям вот тут, я имею в виду, ну, ты понял. В пустыне, типа. Ни еды, ничё. Если б те оставалось тока стать людоедом либо помереть с голоду, чё б ты выбрал?
      – Нинаю, честно те скажу. Смотря с кем я буду. Вот Томми я б есть не стал.
      – А чё? Он такой жирный мудак, его на несколько лет хватило б.
      – Да, но это ж сплошной жир. Как все равно студень, трясется, бе.
      – А я бы смог, бля. Я чё думаю, главное, типа, выжить. Я бы любого мудака съел, эт точно. Правду говорю.
      Дорога идет на подъем. Они проезжают под железнодорожным мостом, на котором намалевано «SAEFON ALLAN» , и дорога забирает вверх все круче, будто сейчас уйдет в восковое небо.
      – Ну ладно, а если б ты оказался в пустыне и без воды. Ты б стал пить свою мочу?
      Даррен качает головой.
      – Ну, Алли, с тебястанется - об таком подумать. Мочу пить. Самбы стал пить, небось, за милую душу, еще даже до того, как вода кончится. Как те немецкие шлюхи в тех киношках, что Эдди крутит.
      – А я уже.
      – Чё?
      – Да пил. Када малой был. Кто-то со мной поспорил, что я не смогу нассать и выпить это, и вот я нассал и выпил. Как вода, тока соленая.
      – Ну ты дебил.
      – Все равно как морская. И это ведь мое, я чё хочу сказать, чью другую я б не стал никада в жизни, бля. Получил за это десять сигарет. - Он пожимает плечами. - И ничё такого. Я б и еще раз то же самое сделал, если б вдруг на мели оказался.
      – Ну ты грязный козел. Это ж чистый яд, братан.
      – Яд? Можно подумать, всякий там кокс и быстрый, что ты себе в хобот вдуваешь, не яд. Чё-та я не видел, чтоб ты об этомволновался.
      Даррен ухмыляется.
      – А птушта я с них торчу. А сам-то чё, а? Ты ваще пылесос ходячий. Я ваще удивляюсь, как у тя хобот до сих пор не отвалился. Удивительно, что ты до сих пор не стал как та баба из «Ист-Эндеров» , знаешь, о ком я?
      Алистер на это ничего не отвечает, заглядевшись через окно машины на кур, роющихся в огородике. К шоссе ведет грунтово-гравийная дорожка, на которой что-то клюют и копаются две курицы и петух. Одна курица вспархивает, панически квохча, и пролетает несколько метров, убегая от машины. Алистер смеется.
      – Дар, гля на этих курочек! Гля, как торопятся! А ну давай-ка их, в лепешку!
      Даррен хмыкает.
      – В следраз, када ты жрать захочешь, куриные крылышки, тебе вот куру и подадут. Мож, прям вот эту, ты, дебил злобный.
      – Не, никада в жизни. - Алистер очень серьезно мотает головой. - Я больше никада в жизни не буду жареную курицу есть.
      – Да щаз. Ты жить не можешь без этой дряни. Я видал однажды, как ты целое ведерко сожрал, чё ж ты врешь-то.
      – Да не вру, братан, просто я теперь уж больше это не ем, вот и все.
      – А чё? Тока не рассказывай, что ты теперь вегетарьянец. Не поверю.
      – Да не, я просто жареной курицы больше не ем. Вот и все.
      – А чё это? Должна ж быть какая-то причина.
      – Ну да, ты мою сеструху знаешь? Которая щас в Лондоне живет?
      – У которой сиськи? А то. Ух, я б ей засадил, по самые помидоры, ей-бо.
      – Слушай, это моя сеструха.
      – Да я понял. Просто удивительно, ты такой урод, а она ничё себе, я б на нее лег. Так чё у нее там с курями случилось?
      – Ну, она была в городе на прошлой неделе, и мы пошли пива выпить, и вот мы шли по Хардман-стрит, и ей есть захотелось. Так что она себе взяла куриный бургер, и попросила без майонеза, потому как у нее от майонеза экзема или чё там, она как тока его поест, сразу вся болячками покрывается. Ну и вот, она откусила, а он на вкус как дерьмо, и чё-то белое липкое оттуда лезет. Она пошла обратно, говорит им, я просила без майонеза, а парень там говорит, что никакого майонеза не клал. И вот она заглядывает в свой бургер, типа, под верхнюю булку, а там знаешь чё?
      – Не, а чё?
      Алистер кивает.
      – Ну вот. Одна большая киста, пмаешь? А та белая дрянь, это гной был. Веришь, нет?
      – Ну ёптыть. Аж блевать потянуло. Вот где гадость-то, братан.
      – А то. Вот я с тех пор никакой жареной курицы и не ем. Больше никада в жизни, бля.
      – Точно. Гнойбургеры, черт. Киста в булочке. Нет уж, в жопу.
      Склон становится более пологим. Это долгий подъем, мало-помалу карабкаешься вверх и оказываешься высоко над морем. Перевал все ближе.
      – А я кой-чё подумал, Алли.
      – Чего?
      – Да твоя сеструха, ага. И у нее белое изо рта. Следраз, када она из Лондона приедет, скажи мне, и тада у нее не гной будет изо рта течь, я уж постараюсь.
      – Бля, это моя сеструха, Дар.
      – Да я понял. Я сам в это поверить не могу. Ну скажи честно, твои предки ее удочерили.
      Даррен гогочет, Алистер молчит, они достигают вершины холма, неширокое плато, потом опять спуск, дома уже подступают к самым краям дороги, появляются высокие корпуса университета, плоскости красного кирпича и матового стекла за заборами, и деревья кое-где. После многих миль и часов редких деревень, безлюдных гор и долин этот внезапный город на краю света кажется блистательной столицей и дорога начинает крениться и собственно город лежит перед ними далеко внизу, горизонтальные плоские соты серые, бурые и белые меж двумя горами, здания больницы и колледжа высятся над террасами и улицами словно киты в косяке мелких рыбешек или будто те же киты выбросились на берег из моря что простерлось вдалеке и те немногие мирные боеголовки что пущены в него тусклым солнцем по долине за несколько миль отсюда подрываются веером эфирного мерцания, мягкими взрывами бронзовой шрапнели, висящей над неожиданным поселением.
      Алистер:
      – А город-то побольше, чем я думал.
      Даррен:
      – Ну наконец-то, бля. Теперь поехали: гляди в оба, ищи однорукую крысу, что детей грабит.
      – Ясный пень.
      Машина едет вниз, в город, будто ища дорогу к морю. Знак:
 

ABERYSTWYTH

 

CROESO

      Сумка тяжелая, как сволочь, тянет к земле, плечо горит от усталости, я уже изнемогаю. У мя скоро рука будет, как у Леннокса Льюиса , бля, стока всего ей приходится одной делать; моя правая рука, она без продыху трудится, ваще не отдыхает, ну, разве када сплю. Вечно в делах. Без конца напрягается. Надо бы завести сумку на колесиках, как у всяких старушек бывает: тада будет полегче. Запихать в нее все покупки и тащить за собой. Должно быть, вид будет дурацкий, да и хрен бы с ним. Рука у мя одна.
      А может, чё-нить вроде чемодана-робота. Тележка или чё-нить такое, чтоб туда покупки класть, запрограммированная, чтоб всюду следовать за тобой, как верная собачка. Идешь домой или там куда, а она за тобой катится, или терпеливо ждет у кафешки, или у пивной о нет только не пивная только кафе. Просто классно было бы, робот-тележка. Их, должно быть, несложно делать, то есть я уверен, что для них ничего такого особенного не потребуется. Ведь в какие-нибудь ебаные стратегические боеголовки ставят системы самонаведения, правильно? Так почему не в тележку для продуктов? Такие тележки еще могли бы сами выбираться из речек и прудов, куда их спихивают пьяные дебильные студенты в субботу вечером. Представляю себе, воскресное утро, и тележки, капающие, обмотанные водорослями, медленно, поскрипывая, едут по улицам, через парки, и все направляются домой, на парковку около магазина «Сомерфильд», стремясь к большому, отдающемуся эхом зданию, словно ето какая-нибудь дребаная Мекка. Троллейботы, скрипят и катятся.
      Так, надо прибавить шагу. Шевелись. В животе бурчит с голодухи, правое плечо негодует, причем с каждым шагом все громче. Да и небо еще больше почернело, и, похоже, в любой момент его прорвет, а я не хочу промокнуть и простыть. Я прошлой зимой простыл, ето жуть была - попробуйте поухаживать за собой во время простуды, да еще с одной рукой. Варить суп, завернувшись в одеяло - оно все время сползает, потому как не выходит прижимать одеяло к себе и одновременно помешивать в кастрюльке картошку с пореем. Дрожишь, потеешь, кругом - кучи салфеток с засохшими корками соплей. Чистая жуть, бля. Я тогда еще не так долго обходился без руки, еще не привык, и вся зима или большая ее часть была просто отвратной. И мне бы хотелось по возможности избежать повторения.
      Так что живо домой - через замок. Давай, шевелись.
      Прохожу мимо поля для мини-гольфа, через стаю шумных чаек, что сгрудилась вокруг старой дамы, кидающей им крошки на етом самом месте каждый божий день, и вхожу в замок, через бывший внутренний ров, который теперь залит гудроном, вымощен как бы, там, где раньше было русло. Похоже на миниатюрную долину, уменьшенную модель большой долины, во много раз большей - той, где стоит замок и весь город. Под разводным мостом - несколько мальчишек с творожистыми лицами; вижу, один, когда я подхожу ближе, прячет в мешковатый рукав маленькую канистру бензина для зажигалок. Он жутко, жутко прыщавый; больше похоже на творог с рубленой зеленью. Парням лет пятнадцать, шестнадцать - видно, только что открыли, как сладко - сбежать в опьянение. Только что обнаружили, как вся вселенная раскрывается перед тобой в миг, когда из нее выпадаешь. И, наверно, им кажется сейчас, что етот мир битком набит возможностями, да только вероятность - вот она, это я, однорукая дрожащая тень, спешу домой, один, через развалины замка, в неродном городе, волоку мешок продуктов, выбранных с расчетом, что есть буду в одиночку - один человек и один ручной кролик. И пустой рукав хлопает. Видите, дети, вот что бывает, когда. Но все равно я вам завидую: вся жизнь у вас впереди, безумные годы, бля, столько времени можете бегать и орать и быть
      ТАКИМИ ЖИВЫМИ БЛЯ
      пока с вами не приключится вся этажопа. Наслаждайтесь, пока можете. Ето скоро кончится. Но пока не кончилось - кажется, что у тебя не одна, а несколько огневых жизней впереди.
      Быстро выбираюсь из рва и прохожу через башню, с которой месяц или два назад свалился какой-то турист из Бирмингема и разбился насмерть, и через внутреннее, как его… поле? дворик? внутреннюю часть укрепления, поросшую травой. Через круг стоячих камней, хотя ето подделка, типа, их поставили всего несколько десятков лет назад, наверно, чтоб добавить кельтской загадочности, как будто ее нужно специально добавлять етому замку, который неоднократно разоряли, который переходил из рук в руки средь моря крови, и Глиндор удерживал его против пушек и орд и ураганов стали и камня и пламени. Здесь у каждого камня - черная кровавая сердцевина. Как жесткие губки, впитывали они пролитую кровь. И море, черное, порывистое, и куда ни посмотри - гористые берега, на север и на юг - острые утесы вздымаются, тянутся вверх из дымки и тумана - можно подумать, все ето еще нуждается в каких-то примесях. Как будто его тайну можно чем-то углубить, особенно этими пошлыми гранитными блоками, похожими на стоячие гробы, раскрашенные и исцарапанные надписями, словами, нанесенными краской или зубилом. Но по крайней мере одна польза от них есть: я быстро пригибаюсь за одним, увидев Фила - парня, который воняет и сильно заикается, он сейчас торопливо шагает мимо военного мемориала. У Фила вид человека, спешащего по делу, он тощ и взъерошен, но целеустремлен, и я прячусь за камень, потому как не хочу с ним встречаться, поскольку
      а) он сильно заикается, только «привет» будет выговаривать минут десять, а я устал и голоден и хочу домой, и
      б) дело, по которому он спешит, наверняка включает в себя дофига наркотиков и/или алкоголя, а мне лучше держаться по возможности дальше от соблазнов, и