СОДЕРЖАНИЕ

 
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

 

Niall Griffiths

Stump

      Copyright © Niall Griffiths, 2003
      Перевод © Татьяна Боровикова, 2005

      Фрагмент романа в несколько ином виде был опубликован в «Нью Уэлш Ревью» № 57. Спасибо редактору - Франсеске Ридерх.
      Я чрезвычайно благодарен также (не обязательно в порядке перечисления) Невиллу Гомесу; Эмме и Бену Грей Басс; Питу Дженксу; Стивену Ханне; Брайану Д.; Спаду Проусу; Джиду Клири, Делле и их младенцу; а также Джошу Тайри - одинокому голосу разума с той стороны Атлантики. И еще кардиффской компании - Десу и Хелен, Джону и Шарлотте, Ллойду и Сэл, Бриджет Кихан, Клер Уоллес.
      Я также весьма признателен ряду источников информации: за сведения о клетках и мозге - книге Джона Рейти «Руководство по эксплуатации мозга» («Литтл, Браун», 2001); за информацию о свойствах света - статье Джоэля Ашенбаха «Сила света» в журнале «Нэшнл Джиогрэфик» за октябрь 2001 года; за описания птиц - нескольким справочникам по птицам северной Европы, в частности, справочнику «Ларусс»; источникам, которых слишком много, и поэтому я не могу их перечислить (на бумаге, на пленке и в реальности) - за материалы об АН/АА ; а за все, что касается понятия «когнитивный диссонанс», я должен поблагодарить замечательный сайт www.anxietyculture.com, а также все тупые, убивающие душу должности, на которых мне когда-либо приходилось работать, и всех тупиц с манией величия - моих начальников, и всех учителей, бледных от ненависти к себе и к нам, потому что мы были на них совсем не похожи.
      Долгой жизни всем вам.
 

 

      Он обратно приходил сёдни, ко мне в сад, лис, тот старый лис, одноглазый. Уже вроде начало светать, то есть еще типа ночь была, и луна такая еще торчала в небе, и вот он такой спустился с горы и сквозь изгородь и прям ко мне в сад, обнюхал кроличью сараюшку всю кругом, потом слопал остатки жареной картошки и теста от рыбы, что я ему с ночи выставил. Слопал, будто волк голодный, будто месяц не жравши, потом задрал ногу и обоссал мою капусту, и смылся обратно через забор и к се на гору.
      Я стоял на кухне у раковины, уставившись в окно, пялился на лиса. Он мя не заметил, а мож, заметил, но плевать хотел; ему моя рожа в окне была по барабану. Мой кролик, Чарли, дрых се в безопасности, в спальне, в коробке, где я ему постелил старый свитер, а у мя сердце колотилось и мурашки ползли от поганого кошмара, что мя разбудил, вот я и пришел в кухню за глотком воды да подымить, и увидел в залапанное окно желтую тень, что скользила понизу в утреннем тумане. Так деликатно ступает, высоко поднимет лапу и опустит. Ребра худые с зимы, под рыжеватой шкурой, хвост с белым кончиком дугой над хребтом, острая морда пробирается сквозь росистый туман, как нос корабля. Единственный зеленый глаз сверкнул, а потом дыра в тумане, в форме лиса, когда он повернулся и пропал опять, внезапно, обратно в изгородь и наверх, на Пен Динас, над городом, он там живет, наверно.
      Дикий зверь у мя в саду. Гениальный хищник - прям у мя перед носом.
      Я выдул воду и смотрел, как ползет щупальце тумана, закрывая дырку, где лиса не было. Шкура моя обсохла, пульс успокоился. Перестала зудеть культя, точнее, пустота на конце культи. Дырка. Ничто. Мерзкие, бородавчатые фигуры из моего кошмара просто растворились, как соль в воде, и я почувствовал, что опять не псих, что мой рассудок, за который я, бля, дорого заплатил, руку отдал, бля, - ко мне вернулся. Дикий лис у мя в саду. Маленький рыжий одноглазый волк, пришел с горы ко мне в гости, сожрать объедки, что я для него выложил, и поссать на мою чахлую капусту. Дикий зверь ко мне в гости.
      Я, бля, прям в восторге.
      Выпил воду, выкурил бычок, пошел обратно в еще теплую постель. Глянул, как там Чарли, махонький белый пушистый спящий комок в тени моего матраса, потом плюхнулся на етот самый матрас и проспал еще три часа. Ни кошмаров, ни скулежа. Не как обычно, а как мне было нужно. Я бы и дольше проспал, но Чарли мя разбудил, стал нюхать мне лицо. Мелкий ушастый воняющий салатом скачущий постреленок.
      Лис.
      Поглядел бы я на вас, как бы вы готовили се завтрак, бля, одной рукой; чайник отнести к раковине, поставить на скос раковины, включить холодную воду, снова взять чайник, наполнить, опять поставить, выключить воду, опять взять чайник, опять поставить, воткнуть в розетку и включить. Открыть дверцу шкафчика, вытащить кружку, поставить на стол у раковины, закрыть дверцу, вытащить из коробки чайный пакетик и положить в кружку. Открыть холодильник, взять молоко, поставить молоко на пол, чтоб открутить крышечку, плеснуть молока в кружку, поставить бутылку опять на пол, навернуть крышку обратно, поставить бутылку на место в холодильник и закрыть дверцу. Открыть другой шкафчик, вытащить миску, поставить на кухонный стол, закрыть дверцу. Взять коробку «Рисулек», прижать остатком левой руки к ребрам с того боку, тут же целой рукой, единственнойрукой, развернуть внутренний пластиковый пакет, натрясти хлопьев в миску, снова прижать культей коробку к грудной клетке, единственной рукой завернуть пакет обратно, поставить коробку на место и чертыхнуться, потому как забыл оставить молоко снаружи, бля, уж два года как без руки, а все не запомнишь, что не надо убирать ето дребаное молоко. Значит, обратнок холодильнику, открыть, молоко, на пол, открутить, выпрямиться, налить, нагнуться, закрутить, на место в холодильник и опять закрыть дверцу. Взять ложку из ящика для приборов, закрыть ящик для приборов. Назад к чайнику, он уже щелкнул, налить кипятку в кружку, сунуть ложку в миску с лопающимися хлопьями, отнести в залу, поставить на кофейный столик, врубить телик. Вернуться в кухню, тыкать ложкой чайный пакетик, пока вода не побуреет, потом запустить руку в коробку рафинада, что специально купил - однорукому гораздо удобней кусковой сахар, чем песок, взять два кусочка и бросить в кружку. Выловить ложкой обмякший чайный пакетик, бросить в мусор, кинуть ложку в раковину, взять чай и пойти обратно в залу, где по телику рассказывают новости, опять расписание поездов сбилось по всей стране, задержки да отмены, не то чтоб собирался куда ехать. Дуть на чай, чтоб остыл, потом отхлебывать. Чтоб есть хлопья, надо поставить миску на кофейный столик, наклониться над ней и грести ложкой се в рот. Када захочется отхлебнуть чаю, класть ложку в миску, потому что другой руки, чтоб держать кружку, у тя нет.
      Дурацкий пустой рукав вяло хлопает по телу. А в нем ни хера, токо дурацкий, долбаный пустой рукав.
      Так что поглядел бы я на вас, как бы вы с одной рукой стали готовить се завтрак. Будет обломно, стремно, все равно как болячка в заднице, но справитесь. А теперь попробуйте вымыть посуду после завтрака той же самой одной рукой. Попробуйте свернуть самокрутку, бля. Попробуйте одеться или раздеться. Попробуйте повозиться в саду: перекопать землю, посеять что-нибудь, собрать урожай, бля. Попробуйте, бля, приготовить се лазанью на ужин; то-то насвинячите кругом. А теперь попробуйте после етого убрать; так же, одной рукой. Вы справитесь, все ето очень даже можно сделать. Займет вдвое больше времени, бля, и стены свои испинаете ногами в хлам, но справитесь. Будет непросто, но справитесь. Что удобно делать одной рукой, так ето дрочить, тока придется обходиться без картинок. Разве что лечь на спину, поставить на грудь коробку бумажных салфеток, а журнальчик прислонить аккуратно к етой коробке, но тогда придется переставать дрочить каждый раз, как приспичит перевернуть страницу, а иногда журнал сползает, и приходится выстраивать всю конструкцию заново, а пока суть да дело, дружок уже свял, и кончается тем, что просто швыряешь все хозяйство на пол и орешь благим матом. Тебе-то хотелось всего лишь подрочить по-быстрому, типа, для облегчения, и вот вышел конкретный облом. Хреново.
      За чаем выкуриваю две «ламбертины», потом отношу посуду в кухню и бросаю в раковине. После помою. Запиваю две кодеинки тепловатыми остатками чая, потом иду в ванную и включаю душ. Попробуйте чистить зубы одной рукой; попробуйте хотя бы пасту на щетку выдавить. Драишь пасть, вычищаешь гнилую ночную мокроту, и вдруг понимаешь, что стоишь так уже черти скоко, уткнув щетку в передние зубы, пялясь в фаянсовую гладь раковины. Должно быть, не меньше пяти минут стоял; ванная уже вся в пару, а у мя на подбородке слюна и пена, как у собаки бешеной. Думал ни о чем, стоял как истукан, все ето время пялясь вниз, шизанутый на всю голову. Куда я деваюсь, када я вот так? Я ваще здесь? Или в мя вселяется кто другой? Все, что я помню, на что надеюсь, и всяко разно, все ето говно, что у мя в голове - куда оно девается, когда я впадаю в етот, как его, транс?
      Не знаю. Не знаю, бля, чтопроисходит. Знаю токо, что я тогда в абсолютном покое.
      Впереди целый день. Много чего может за етот день случиться. У мя желудок сжимается от одной мысли. Так всегда было, сколько помню. Сжимается, будто хочет отпрянуть от жизни и от етих дней, которые нам приходится проживать.
      Влезаю в душ, ай, горячий, сволочь. Поворачиваю холодный кран и жду, чтоб струя стала похолоднее. Моя левая рука, укороченная рука с мово левого боку; доктор говорит, что зажила на диво, но я все вижу следы инфекции - красные пятна, и жжет. Иногда и воняет, вдруг пахнёт будто кислым молоком. Хотя сёдни вроде ничё. Я даже могу полюбоваться, как гладко сшита кожа, и срослась, что даже шва не осталось. Будто я так и родился; никогда и не был иначе как одноруким. Полутораруким. Ета штучка, что дергается у мя на левом плече, я всегда был такой, всегда так выглядел; у мя всю жизнь одна рука была наполовину из мяса, наполовину из воздуха. Вся атмосфера вместо левого предплечья, и словно бы всегда так было.
      Как на нас все заживает. Наша удивительная способность к возрождению, как мог бы сказать Питер, бля, Солт, с етой своей благостной улыбочкой, бля, на морщинистой морде.
      Ну ладно, шевелись, братан, делай день, бля; мойся, сушись, одевайся. Надеть новую флисовую толстовку, добротную, новую, в сине-зеленую шотландскую клетку, пришпилить рукав булавкой, собрать барахло, без которого нет жизни и движения - курево, зажигалку, бумажник, ключи, все такое. Взять кролика из его загаженного угла (катышки потом уберу), выйти в сад, сунуть кролика в крытый загончик, выдрать редиску из грядки и пихнуть ему туда. Почесать ему башку, сказать, что скоро вернешься. Глубоко втянуть в ся запах лиса, память о нем; горячий, густой, резкий мускус. Подумать, что за классный денек: из етих, ясных и прозрачных весенних дней, холодно, но солнечно, и свет такой пронизывающий, что каждый листок, каждая травинка светится своим собственным, неповторимым оттенком зелени. Море станет миллионом зеркал. Культя будет болеть и пульсировать, дребаная мигрень в локте. Но все-таки.
      Обратно через квартиру, вырубить телик, открыть чуток переднее окно для воздуху. Махонькие Чарлины катышки. Выйти из передней двери, свернуть налево и идти, вниз, к гавани, к свалке, мимо валлийской начальной школы, где за ночь мороз нарисовал седые цветы на решетке. Нет, не так: просто изморозь наросла на невидимые цветы, что вечно цветут в металле. Приросла к ним, придав им видимый облик.
      Вот пришел новый день. Еще один день, в котором я жив. Я, мой кролик и мой одноглазый лис.
       Шаг 1: Мы признали, что бессильны совладать со своими пристрастиями, что не можем сами управлять своей жизнью. И что мы с радостью отдадим последние крохи самостоятельности, какая, может быть, у нас еще осталась, злобному придире, святоше, ханже, в прокуренной желтой комнатке в клинике Св. Елены, и той обширной, грозной организации, что стоит за ним. Еще мы признали себя ничтожествами, но если отступим когда-нибудь от этой клятвы, станем еще ничтожнее; даже не дерьмом станем, а глистами в дерьме. Глистами, жрущими дерьмо глистов, живущих в дерьме. Но все равно мы выбрасываем белый флаг. Смотрите, мы машем флагом. Одной, бля, рукой.

      Они выезжают из города через Спик, где на круговой развязке А562 превращается в А561 и знаки указывают на Аэропорт, и Спик-Холл, и Ранкорн, и Северный Уэльс/Куинсферри. Слева крепостной стеной выстроились муниципальные дома, одинаковые, краснокирпичные, а над ними по косой взмывает самолет, покидая землю, укутанную жарким маревом, словно сияющим покрывалом невесты, и близящееся солнце отскакивает от несущихся в воздухе стекла и стали. Где-то справа, за допотопной фабрикой, что ныне распадается в бурый мусор, лиман, а за ним - их цель. Их машина - «моррис-майнор», старый рыдван, что трясется и кашляет и грозит развалиться на куски всякий раз, когда сидящий за рулем Даррен Тейлор пытается поддать газу. Чуть ускориться. Быстрее попасть на место назначения.
      – Бля, это ж кусок говна какой-то, а не машина… Томми, бля, совсем оборзел, отправил нас на этом корыте, бля…
      Алистер - пассажир - не отрывает глаз от «Дорожного спутника от “Ридерз Дайджест”», который он изучает, положив на колени, облаченные в тренировочные штаны.
      – Тебе надо Ранкорн.
      – Я знаю, что мне надо Ранкорн, Алли. Уж как-нибудь знаю, как выехать из этого сраного города.
      – Ранкорн, а оттуда на М56 и пилить до… как его… вроде Хэпсфорда, или как он там. Съезд 14. Потом прямо через Честер, а оттудова по А55 и прямо на Балу.
      – БЛЯ!
      Даррен тычет в окно средний палец - фургончик «бедфорд» проехал слишком близко от его крыла. Водитель фургона заглядывает вниз, в «моррис», видит их - Даррена, у которого все пальцы унизаны золотыми гайками, густые вьющиеся волосы коротко стрижены, квадратная челюсть выпирает под выпученными черными глазами, и его пассажира, в бейсболке, с лицом остреньким, вроде куницы, ухмыляющимся, со слабым подбородком, что спрятан в стоячий воротник спортивного костюма, - и отстает, исчезает позади.
      Лицо Даррена расслабляется.
      – Козел долбаный.
      – Я ходил с дедом на Балу, рыбачить, когда был мальцом, типа. Однажды, бля, щуку поймал. Здороваябыла, сволочь, зубы как шестидюймовые гвозди. Ей-бо.
      Они поворачивают на Ранкорн. Когда машина съезжает с круговой развязки на дорогу с двусторонним движением, Даррен жмет на газ, и старый двигатель ревет, как бык.
      – Чесслово, бля, это не машина, а дерьмо. Уж я скажу пару слов этому козлу Томми, как мы вернемся, бля буду, Алли. Я ваще удивлюсь, если мы доберемся до этого ебаного Уэльса в этой ебаной развалюхе. Этот козел совсем оборзел. Нельзя на таком корыте посылать двух своих лучших парней на разборку, братан, вот чё я те скажу. Совсем. Бля. Оборзел.
      Алистер захлопывает дорожный атлас и спихивает его с колен.
      – Да уж. Нет чтоб дать нам «сёгун».
      – «Сёгун»? Щас. Этот козел любит свой «сёгун» больше, чем своих детей, бля. Ваще в этомя его понимаю - ты его детей видел? Мелкие, но сволочные, бля буду. Так бы и проутюжил тачкой их сопливые морды. Ей-бо.
      – Ну, тада «витару».
      – Во, а я ему чё сказал. «Витару». А вот хрен: на ней этот козел Джейми в Шотландию уехал, бля. На стрелку с какими-то пацанами в Глазго. Для понтов, типа.
      – Джейми?
      – Ну.
      – Который?
      – Сквайрс. Косой который.
      Алистер знает Косого Джейми, и задумывается, как выглядит мир, если смотреть на него косым глазом. Он скашивает собственный глаз, но добивается только того, что расплываются приборная доска и мир, пролетающий за окном, - плоские однообразные поля и домики.
      На дороге - вспышки фар. Другой «моррис-майнор» едет им навстречу; водитель один раз мигает фарами, улыбается и машет, проезжая.
      – Гля, еще один. Второй раз за утро. Чё этим козлам надо? Чё они нам все время мигают?
      – Такая же модель машины, пмаешь, - говорит Алистер.
      – Ну и что, бля?
      – Ну, так иногда делают. Кто водит эти старые машины, они друг друга, типа, приветствуют.
      Даррен ухмыляется.
      – Сонные жопы.
      Но в голове Алистера мелькает мысль, или что-то похожее на мысль: это как животные, редкие звери, что-то такое. Инстинктом чуют что-то близкое в незнакомце, что может означать сближение, дружбу, может быть - безопасность. Что-то типа: «Гляди! Видишь? Я не один в мире». Будто настойчивость, проекция собственного «я», отчаянный выстрел сигнальной ракеты в надежде на ответ, и вот ответ приходит, и ты напыживаешься, и все это слишком туманно, но все же радостно.

      – Ой бля, я совсем укатался. Алли, хорошая ночка вчера была, а?
      – А то.
      – Вот бы сейчас той дряни из заначки Питера, проснуться типа. А то я так и до Уэльса не доеду - засну, бля.
      – А у тя с собой нету?
      – Кокса? Не-а. Был бы, я б его уже нюхал, как ты думаешь?
      – А чё ты с собой не взял?
      – А то, что мы не имеем правапросрать это дело, братан. Прикинь, какой-нибудь легавый на Овцеёбщине нас тормознет, мож, за скорость, или за проезд на красный, или еще чё-нить, увидит наши зенки, типа, обыщет тачку. И мы спалились. Прикинь, что сделает Томми. Мы пожалеем, что на свет родились, братан.
      – Верно.
      – Так что я оставил всякие развлекухи дома. Придется потерпеть, пмаешь. Ехать черти-куда, со скуки подохнешь. Даже мафона нет. Хоть музон бы послушали.
      – Ну нам хоть заплатят.
      – Да, полста монет. Сотню, если мы его найдем, а мне чё-то не верится, бля. Черт. Пятьдесят монет я могу заработать за два часа, бля, в Алли-доке , на сигаретах с «ангельской пылью» .
      Пригород Ранкорна, ряд магазинов: газетная лавочка, букмекер, прачечная, пекарня Сэйера, рыба с жареной картошкой, китайская забегаловка. Еще одна газетная лавочка в конце улицы. Даррен останавливается у пешеходного перехода, где ждет молодая женщина. Он улыбается ей, пока она переходит дорогу у них перед носом, она чуть испуганно улыбается в ответ и отводит взгляд, потому что он продолжает следить за ней, не отрывая глаз от ее зада. Хриплым голосом:
      – Давай-давай, мочалка. Шевели жопой. И будьте так любезны, мадам, позвольте мне обкончать ваше дребаное личико!
      Алистер смеется. Мужчина средних лет в заляпанном краской синем комбинезоне, с пакетом из пекарни Сэйера, пытается последовать за девушкой, но Даррен газует, врубает передачу, и машина вылетает наперерез мужчине, промахнувшись мимо лишь на несколько дюймов. Тот вскрикивает, бросается назад на тротуар, спотыкается о бордюр и роняет пакет, оттуда выпадает упаковка булочек и лопается.
      – Да не ты, старый хрен! Подождешь, бля!
      Даррен хихикает, Алистер тоже. Они проезжают мимо автостопщика, стоящего с плакатиком «Хирфорд», Даррен гудит, оба показывают автостопщику средний палец и мчатся мимо. Опять смеются.
      – Хер ему. Автобусом доедет, бля.
      – Угу.
      – Где ваще этот гребаный Хирфорд, а?
      – Нинаю. - Алистер пожимает плечами. - Мы едем на Честер.
      – Ага, а потом куда?
      – К Бале.
      – Не, я хочу сказать, куда мы ваще едем? Где наша, типа, конечная?
      – Аберистуит.
      Даррен улыбается и качает головой.
      – Всегда ржу, как они смешно это говорят. Как будто рот полоскают. Не знаю, как это ваще можно выговорить, все эти дурацкие названия, бля.
      – Лландерфел. Риулас.
      – Заткнись, а? Ты меня всего заплевал. Ты знаешь, типа, озеро Бала? Ну вот, в нем никакая не вода. Это местные жители наплевали, пытались выговорить, как называется, где они живут.
      – Чё, Бала? Это ж просто.
      – Да нет же. Другие места как называются, вокруг, типа.
      На круговой развязке они сворачивают направо, следуя указателю на Фродшем. По рампе - на магистраль, и гладко встраиваются в ровный поток машин, идущих на юг, в Уэльс. Двигатель и желудок Алистера рокочут и ропщут дуэтом.
      – Это у тя в животе, братан?
      – Угу. Жрать хочу, бля, сил нет.
      – Правда?
      – Угу. Чисто свиняк.
      – Ну, остановимся, када границу переедем, тада купим чё-нить. Там есть одна почтовая лавочка, я хотел туда заскочить поглядеть, нельзя ли с нее чё поиметь.
      – Не дождусь, жрать хочу так, что дохлую собаку съел бы.
      – Подождешь, бля, никуда не денешься, бля, птушта мы, бля, не собираемся останавливаться, пока, бля, не переедем границу. Чё ты себе каких-нибудь бутеров не сделал?
      – Да сделал я. С мармитом . На кухне забыл, бля.
      – С мармитом? Бе-э-э-э. Это ж дерьмо, братан, чисто дерьмо, бля. Даже если б ты их не забыл, ты бы их не стал жрать, птушта я б их вышвырнул в окно, бля, как токо б ты их достал. Я даже запаха этой дряни терпеть не могу. Блевать тянет. Понюхай.
      – Чё?
      – Понюхай, говорю. Вот такпахнет твой ебаный мармит.
      Это вползает в машину серная вонь Шоттоновского сталелитейного завода, что высится по левую руку над обширным болотом; обугленные, почерневшие трубы и башни торчат меж топью и грязевой равниной, словно причудливая крепость, запредельный город из снов, населенный фигурами из тления и пламени, источающими клубы чадной копоти, что вылетают из опаленных башен в контуженное небо. Узкие, близко посаженные цитадели, созданные, чтобы отцеживать из земляной и лиманной грязи что-то похожее на тех, кто через гниение и растворение, упорное и соленое, сотворил эту грязь, это дерьмо, дистиллировать, придать ощутимую форму плоти разжиженной, хлюпающей, превратить ее в удушливое подобье, дубликат, астматичный, как эти поднимающиеся, тянущиеся вверх огромные мороки из жирной испарины. Эти небоскребные, облакоподобные уступы только ночью показываются честно, как они есть - огромными огненными шарами.
      – Эй, Алистер.
      Нет ответа; Алистер глазеет на сталелитейный завод. Нос прижат к окну, кепка съехала назад, потому что козырек уперся в стекло. Кончик носа Алистера, касаясь окна, оставил на нем запятую из кожного сала.
      Даррен чувствительно заезжает Алистеру локтем в ребра.
      – Э! Какого черта?
      – Я те вопрос задал, бля.
      – Чё?
      – Чё ест на завтрак мужик, который перетрахал кучу баб?
      – Нинаю.
      – Ага. - Даррен фыркает. - Я так и думал.
      – Ох иди в жопу.
      Даррен гогочет. Позади остаются Фродшем и Шоттон, отрезок шоссе поуже - и вот опять магистраль. Она приведет их в Честер.

      Солнце осколками. Сияющие спицы света. Лучи солнца бьют в море, разбиваются и превращаются в свет моря, волносвет, водосвет. Он как волна во внешнем мире, но превращается в частицу у мя в голове, через глаза, и ёб твою мать, страшно подумать, что было б, если б я потерял глаз, а не руку; больше не видеть двойного копья солнца. Больше не мигать, не щуриться, когда оно бьет в тебя от воды, стекла или хрома.
      Такой свет бывает у мя в снах. Вечно етот на миг ослепляющий свет у мя в снах. Я чувствую, он напитывает мя, этот белый свет от моря; становится частью мя - как фотоны в ядре, вокруг которого вдали крутятся электроны. Ядро - с пятипенсовик, электрон - за две мили от него. Мы - твари из света и пустоты, яркий свет у мя в глазах, пустота у мя в рукаве, и то и другое - у мя в мозгу.
      Сворачиваю с портовой дороги на Пен-ир-Ангор. Вонь помойки словно удар, густой сырный смрад. Сажусь на скамью у старого дота времен Второй мировой, выкурить бычок, прежде чем идти дальше, погружаясь в этот запах.
      Здесь чувствуешь некое родство, в етом свете, с етим светом. Близость, типа. Он всегда здесь, отраженный от моря, он дает те опору, какую-то определенность. Сто двадцать пять миллионов палочек и колбочек у нас в глазах, пятая часть мозга занимается только видимым миром, сетчатка - прямое продолжение мозга, палочки реагируют на тусклый свет, не умея различать цвета, а колбочки улавливают длины волн, означающие цвет, радугу, типа, ловят эту штуку, волну-частицу, летящую со скоростью 186,282 миль в секунду, и те огромные расстояния, что она покрывает, чтобы дойти до нас, непостижимое пространство, что она приносит. Что я хочу сказать, вы можете услышать или учуять луны Юпитера? Млечный Путь? Что слышно на пылающем Солнце, пахнет ли там пеплом?
      Но есть способы поймать свет: узкая щель змеи, черные выпученные соты мухи, наши собственные странные студенистые шары. Свет меж нами и всем прочим, сквозь свет нам приходится глядеть на мир; как вон те горы, дальше по берегу, они кажутся мне синеватыми, потому как меж ними и мной - небо. Воздухосвет. Я гляжу на ети горы через массу синего воздуха.
      Все будет в порядке. Все устаканится.
      Щелчком сбрасываю окурок в залив. Чайки сварливо кидаются на него, потом, убедившись, что ето не еда, сваливают прочь с руганью. Смешные лапки болтаются, вроде ломтиков вареной ветчины. Етот ливерпудель, Колм, однажды рассказал, что нашел в заливе труп, мертвую бабу, типа. Так он про нее сказал; вся раздулась, мягкая, «как брынза, бля» - его точные слова. У чаек точно был праздник, бля. Могу себе представить, как они радовались. Колм, если честно, тоже, похоже, радовался; Колм, он любит чернуху. Походу, он просто обожаетвсе мрачное в жизни. Я с ним давно не виделся; если честно, я его избегал, в смысле - он слишком активно вводит во искушение, да, по правде сказать, не так уж близко я с ним знаком, но все же мы должны были сталкиваться в городе время от времени, нет? А может, он свалил, как его подружка. Та безумная алкашка, Мэред. Она вроде смылась год или два назад. Кажется, все сваливают рано или поздно.
      Назад к дороге, ведущей на свалку, вонь все гуще. Сегодня солнечно, но холодно; зима еще упирается, и на севере, над Кадер Идрисом, видны большие черные тучи. Культя у мя в рукаве начинает пульсировать, но я ничё не могу сделать кроме как не обращать внимания, так что я вперяюсь в вершину Пен Динаса, в памятник, что стоит там, на самом верху, его построил однорукий мужик, ветеран наполеоновских войн. Он сам поднял туда наверх на телеге все камни и раствор - ну, он сам и пара осликов, типа. Но все ж это не фунт изюму: построить опалубку, смешать раствор, уложить ети здоровые камни, и все одной рукой. Удивительно, бля, честное слово. Поразительно, чего только не придумают , чего только не делают, лишь бы выжить. Верно, мистер Солт? Да, вы-то знаете.
      Над памятником нарезает круги канюк. Распростерши крылья, не сводя глаз с земли, высматривает крыс на свалке, кроликов на склоне холма. Они видят мочу, канюки, все хищные птицы; так они находят добычу - где та помочилась, там светится ультрафиолет. Мы не можем, потому как наши глаза не видят ниже четырехсот нанометров; ультрафиолет, рентгеновы лучи, гамма-лучи. Мир внутри нашего мира, который нам никогда не увидеть.
      Столько времени я проторчал в читальных залах. Любые средства хороши, чтоб убить тоску.
      Канюк пикирует. Закладывает вираж, подбирает крылья и камнем вниз. Какой-нибудь пушистой мелочи пришел рваный, бьющий фонтаном конец. Хрустят косточки. Надеюсь, Чарли в порядке: да, с ним должно быть все хорошо, обязательно, я же оставил ему редиску, когда уходил, и сунул его в загончик. С ним все будет тип-топ. Будет день напролет спать, да грызть, да подергиваться. Хотел бы я знать, скучает ли он, может, есть у него память рода, память о прохладных земляных норах, о склоне холма на солнцепеке, о том, каково скакать по лужайке. Хотел бы я знать, не тоскует ли он по другим кроликам. Помню, мальчишкой мамка повезла мя с собой куда-то в Северный Уэльс, вроде Талакра, или где-то в тех краях, как раз когда была вспышка миксоматоза; помню, кролики бродили по территории лагеря, в ушах - кровавая пена, глаза - что яичные скорлупы, полные гноя… До сих пор помню, как один выцарапал себе глаз. Чесался со всех сил задней лапой, хлоп - етот глаз, болтается, вытекает… Было мне лет семь. Долго потом я из-за этого спать не мог.
      Но с Чарли все будет в порядке. Я за него отвечаю, за Чарли.
      Волна разбивается в пеносвет, прям в глаз мне. Глаз начинает слезиться. Надо было очки от солнца взять.
      Все будет тип-топ. Даже не думайте, все будет просто отлично.
      Заворачиваю за угол. Ворота свалки распахнуты, прямо за ними - хижина Перидура: дощатый шанхайчик с крышей из гофры, крашеной черным, летом в ней как в печи, не знаю, как Перри это выносит, но он всегда в домике, и вечно в етом своем блохастом старом бушлате. Видно, он уже просто не может снять бушлат, типа, прироск нему. Вот и сейчас открывает мне дверь все в том же бушлате; ну и в старом костюме, штаны уж лоснятся от сала, и огромные армейские ботинки каши просят.
      – Даров, Перри.
      – Shwmae , кореш.
      Лицо в желтой щетине, сальные волосы колтунами. Но белки глаз - белые, не желтые, и от него не разит спиртягой. Он ловит мой оценивающий взгляд и качает головой.
      – Будь спок. Я все еще сухой, чистенький. Трезвый как стеклышко, бля, и дохну со скуки. Ты?
      Я закрываю за собой дверь. Зрачки сразу расширяются, шарят в полумраке, ища свет.
      – Аналогично, братан, будь оно неладно. Сухой, как песок, и на стенки лезу.