Бывший офицер преторской стражи, Пилат был обязан своим прокураторством пользовавшемуся дурной славой Сеяну, правой руке императора Тиберия. Храбрый, жадный и беспринципный Пилат очень любил жестокие розыгрыши. В пространном письме к императору Калигуле Филон называет его упрямым и безжалостным, но все же главным в нем был его черный юмор, а самое большое наслаждение он испытывал, когда получал возможность унизить жестоких, умных, но совершенно лишенных чувства юмора вельмож Великого Синедриона! Он послал известить, что будет счастлив, если первосвященник разделит с ним и госпожой Варватой завтрак. Вкусные запахи еды витали в коридорах дворца. С трудом сдержав дрожь отвращения, Каиафа ответил посланцу:
      — Поблагодари своего господина, однако уведомь его, что Закон запрещает евреям есть пищу, подаваемую ему на стол. Мы подождем на крыльце во внутреннем дворе, пока он не найдет время принять нас.
      Около получаса Пилат не спешил закончить завтрак, с удовольствием испытывая терпение первосвященника. В конце концов он вытер салфеткой губы и вышел на крыльцо. Обменявшись с Каиафой учтивыми приветствиями, он сказал:
      — Ты пришел рано, как я понимаю, чтобы обсудить со мной дело Иисуса прежде, чем я примусь за прочие дела.
      — Узник передан страже господина прокуратора.
      — В чем его обвиняют?
      — В беспорядках в базилике Ирода, порче имущества и угрозе жизни людей.
      — Кажется, он никого не убил? Из-за чего же шум? Разве претор занимается подобными делами?
      — Есть отягчающие обстоятельства: подстрекательство к мятежу и богохульство. Твой узник выдает себя за Мессию, за Святого Царя. Он осквернил Имя Бога, за что его по Моисееву Закону полагается побить камнями. Мы пришли за твоим позволением предать его в руки народа у Рыбных ворот.
      — Я простой римлянин, и мне непонятны ваши штучки. Как это человек называет себя Святым Царем и одновременно оскверняет Имя Бога, милостью которого собирается править? Почтенный член Синедриона Никодим, сын Гориона, уверял меня, будто этот человек верный друг римлян, а он, оказывается, притязает на царство? Ты считаешь узника вменяемым, иначе не беспокоил бы ни меня, ни себя этим делом, а попросту приказал бы его бичевать и отпустил на все четыре стороны. Нет, я не могу удовлетворить твою просьбу и отдать его толпе, потому что это может быть опасно. Казни его по всем правилам, если он совершил тяжкое преступление!
      Каиафа начал объяснять, но Пилат не стал слушать.
      — Ладно, господин первосвященник, это не имеет значения. Я сам допрошу его. Никодим уверяет, что он хорошо говорит по-гречески, так что мне не придется просить у тебя переводчика… или, вернее сказать, цензора?
      — Прислать тебе свидетелей?
      — Не трудись. Вряд ли я буду заниматься столь незначительным делом, как беспорядки в базилике, тем более что, насколько мне известно от моего секретаря по восточным делам, по Закону там не должно быть ни менял, ни торговцев. Кстати, проследи, чтобы немедленно расторгли с ними договоры. Я не потерплю никаких обид религиозным чувствам галилейских паломников. Клянусь, это ты виноват в том, что разрешил своему казначею превратить священную гору в базарную площадь. Что же касается богохульства, то тут решать Высшему суду, а не тебе и не мне.
      Напевая, он направился в Мозаичный зал, где Ирод судил своего сына Антипатра.
      — Развяжите его, — приказал он, когда офицер и четыре воина доставили к нему Иисуса. — Принесите для него удобное кресло и пошлите кого-нибудь за кипрским вином и хлебом. Потом уходите и держитесь подальше от дверей. Я хочу говорить с ним с глазу на глаз.
      Офицер, не выразив ни малейшего удивления, сделал все, как ему было приказано, и возвратился к другим стражникам.
      — Кажется, ловкач первосвященник сел в лужу, — сказал он. — Ставлю десять драхм против трех, он взял под стражу тайного осведомителя самнита. Ну, а он сейчас пьет вино и отчитывается перед ним. По крайней мере, похоже на то.
      — Да, похоже, ты прав. Видел, как он заставил всю компанию прохлаждаться на крыльце, пока сам ел свинину и почки? Ну и смеялся же я, хотя, должен сказать, первосвященник держался отменно.
      Пилат ласково спросил Иисуса:
      — Ты не пьешь вина?
      — Я назорей и давал обет.
      — Понятно. Не буду настаивать. Удачно получилось, что ты говоришь по-гречески. Кстати, тебе бы надо показать ногу хорошему костоправу, если только рана не очень старая. Гиппократ в своем трактате о вывихах'дает точные указания, как ставить на место головку бедра. Если не принять мер, то формируется ложный сустав, и в старости тебя замучает ишиас. Могу показать тебя моему костоправу, если желаешь, он весьма искусен. Операция, правда, не из легких, но стоит потерпеть. Однако об этом мы еще успеем поговорить, а пока я задам тебе пару вопросов, если не возражаешь. Ограничимся теми, которые касаются только тебя лично.
      — Говори.
      — Тебя зовут Иисус?
      — Да.
      — Ты родился в Вифлееме-Ефрафе Иудейском?
      — Да.
      — Ты из дома Давидова?
      — Да.
      — Скажи, ты тот самый Иисус, имя которого упоминается здесь? Это перепись Квириния, проводившаяся двадцать два года назад. Я вырвал из нее кусок.
      — Да, это я.
      — Так я и думал. Согласно записи, ты родился в Вифлееме за три месяца до смерти царя Ирода. Кстати, Иисус из Вифлеема… — Пилат стремительно развернулся в своем кресле. — Ты Царь Иудейский?
      — От себя говоришь или другие сказали обо мне? Пилат с наигранным прямодушием отмахнулся от вопроса.
      — Разве я иудей, чтобы ловить тебя в западню и предъявлять обвинения? Я простой римский чиновник и прямо, по-римски, задаю тебе вопрос. Очень простой вопрос. Ты действительно законный наследник Ирода? Были ли твои отец и мать соединены законным браком?
      Иисус неохотно ответил:
      — Да.
      И добавил:
      — Царство мое не от мира сего.
      — Я тебя хорошо понимаю. Ты был с младенчества отлучен от короны и отказываешься претендовать на нее, потому что у тебя нет ни денег, ни сторонников. Тем не менее, зная о своих царских правах, ты позволил себе поразвлечься, проехав на осле по улицам Иерусалима и ненадолго заняв Давидов трон.
      Иисус не ответил ему.
      — Ты претендуешь на вечную духовную власть и пренебрегаешь властью временной. Однако, друг мой, что мешает тебе насладиться обеими? Ты должен понимать, что царь, не имеющий земной власти, не может рассчитывать на полноту духовной власти. Твой верный сторонник Никодим, сын Гориона, говорил со мной о тебе, и я заверил его, что, если ты поручишь мне ведение своих дел, главные проблемы твоего несчастного народа будут решены ко всеобщему удовольствию. Согласно последнему законному завещанию твоего деда, которое император одобрил и отдал на хранение весталкам, ты наследуешь трон после твоего дяди Филиппа Боефийского, а так как он уже давно отказался от всяких притязаний, ты имеешь неоспоримое право на все владения твоего деда и на царский титул. Вот тебе мое предложение. Я отправляю императору послание, в котором поддерживаю твои притязания, особенно подчеркиваю твою верность ему, а также упоминаю о твоем осуждении Храмовой роскоши и того пренебрежения, с каким фарисеи относятся к офицерам стражи, сборщикам податей и прочим правительственным чиновникам. Я предлагаю ему дать тебе полную свободу в духовных делах вместе с титулом царя-союзника при том условии, что ты обязуешься забыть о взаимонепонимании между нашими странами, обязуешься децентрализовать богослужение, поощрить торговлю и земледелие и вообще вывести Иудею в один ряд с другими развитыми странами империи. Сейчас император отдыхает от трудов на Капри, и он, конечно же, не станет читать послание, но мы будем действовать через моего друга и благодетеля Луция Элия Сеяна, совершенно полагающегося на мое мнение, когда речь идет о Палестине. Эй, господин, ты меня не слушаешь? Тебе нехорошо?
      — Царство мое не от мира сего.
      — Ты уже говорил. Значит, ты не принимаешь мое предложение? А ведь твой отец был царем. Как ты думаешь, зачем, если не править, ты был рожден в этот мир?
      — Свидетельствовать об истине.
      — Что такое истина? — насмешливо переспросил Пилат. — Каждой так называемой истине противостоит другая истина, столь же логически обоснованная. Юмор — вот соль жизни. Сознание того, что — хвала Господу! — ничто не имеет особого значения. Неужели ты никогда не отдыхаешь от своей мономании святости?
      Иисус молчал.
      — Знай, господин, со мной шутки плохи. Ты должен понять, что власть над жизнью и смертью в этой провинции в моих руках. Я даже могу распять тебя, если пожелаю.
      Иисус молчал.
      Пилат вдруг успокоился и даже хмыкнул, осознав фантастическую несообразность ситуации.
      — Честное слово, я не могу тебя понять. Ты не Христос,а хрестос\(Он имел в виду не «помазанный царь», а «простолюдин».) Ладно, подумай еще, а я пока пойду поговорю с моим лакеем-префектом.
      Он вышел на крыльцо и небрежно бросил Каиафе:
      — Не знаю, какую вину ты за ним нашел.
      — За этим подстрекателем и мятежником? Да он всех перебаламутил от Галилеи до Едома!
      Пилат ответил ему широкой улыбкой.
      — Благодарю тебя за подсказку. Может быть, его затребует к себе Ирод Антипа из Галилеи — он ведь его подданный? — за политические преступления, совершенные на его территории? Я немедленно соотне-сусь с ним. Как раз сегодня утром он приехал в Иерусалим. Все еще не может простить мне, что я самолично приказал распять галилеян, разрушивших в Вифлееме мой новый акведук. Если этот Иисус уже известен там, тогда все в порядке. Будь добр, подожди меня еще немного на крыльце, если не хочешь посидеть в моих нечистых покоях и послушать приятную музыку.
      Каиафа достаточно долго знал Пилата и часто терпел от него унижение, чтобы не испугаться его как бы шутливых речей. Наверняка у него в голове сложился план, как шантажировать Синедрион, и Иисусу в нем тоже отведена роль, хотя, что это может быть за план, Каиафа пока не имел представления.
      Пилат вернулся в Мозаичный зал.
      — Итак, царь Иисус, ты больше не можешь оставаться простолюдином, каким прикидывался до сих пор. Я готов забыть твое в высшей степени неучтивое молчание и дать тебе еще один шанс обрести славу для тебя и твоего потомства и установить Золотой Век для твоих несчастных подданных. Я готов поставить Элия Сеяна в известность о твоих притязаниях, предварительно заручившись поддержкой прокуратора Сирии. Не буду скрывать, мое предложение связано в основном с моим отношением к тетрарху и тем крысам из Синедриона, которые сейчас прохлаждаются у меня на крыльце. Безусловно, я надеюсь также, что ты не забудешь обо мне, когда возьмешь власть в свои руки. Твоя растерянность меня не удивляет, особенно если учесть твою прежнюю нищету и твое малопонятное будущее. Однако соберись, пожалуйста, и постарайся вести себя, как подобает царю. Твой подлый дед заплакал бы от стыда, если бы мог покинуть Гадес и взглянуть на тебя сейчас. Вот тебе моя правая рука. Я предлагаю ее тебе в знак моей искренней дружбы. Ты ее принимаешь?
      Иисус тяжело вздохнул, улыбнулся Пилату и едва заметно покачал головой. Пилат вскочил.
      — Хорошо же. Хочешь отказаться, отказывайся, и да поможет тебе Бог! Если ты не царь Иисус Иудейский, значит, ты просто Иисус из Назарета, подданный своего дяди Ирода Антипы, к которому я и отошлю тебя. Искренне надеюсь, что он поступит с тобой так же нелюбезно, как с твоим родичем по матери Иоанном из Аин-Риммона.
      Он хлопнул в ладоши. Вбежал офицер стражи.
      — Юкунд, принеси чернила, перо, пергамент. И отведи этого галилейского придурка обратно.
      Иисус вышел, а Пилат взялся за письмо.
      «Царевичу Ироду Антипе, тетрарху Галилейскому, от Понтия Пилата, прокуратора Иудеи, — привет.
      Посылаю к тебе презанятного человека. По секрету сообщаю, что он, согласно последнему завещанию, законный наследник твоего отца Ирода. Будь добр, проверь его притязания, которые у меня не вызвали сомнений. Ему удалось не попасть под нож во время резни, устроенной по приказанию отца твоими братьями Архелаем и Филиппом. Он жил в Египте, как ты поймешь по его произношению, а потом на твоей территории. Поскольку я вынужден признать в нем римского гражданина, пока не доказано обратное, будь добр, веди себя с ним соответственно и остерегись подвергать его пыткам. Думаю, на тебя так же, как на меня, произведет сильное впечатление его сходство с Иродом. Не сомневайся, пока я ничего не буду писать императору, тем более ничего не скажу кому-нибудь другому. Мне было бы весьма неприятно поставить под угрозу дружеские отношения, связывающие нас с тобой, представив на рассмотрение Риму документы, которые приведут к выселению тебя из очаровательного дома на берегу озера.
      Прощай».
      — Я думаю, — запечатывая письмо, пробормотал Пилат и улыбнулся, поздравляя себя с победой, — я думаю, что я умный человек, и это письмо принесет мне не меньше тридцати талантов в наше скудное время. Однако не забыть бы купить жене самое красивое в Иерусалиме ожерелье. После ее сна, который чуть не испортил нам завтрак, она не переживет, если кого-нибудь повесят. Сам виноват, не надо было рассказывать ей, что узнал от Никодима. Слишком много ты стал говорить, умный человек. Это твоя самая большая слабость.
      Он приказал отвести Иисуса к Антипе, который по давней договоренности занимал западное крыло резиденции, когда приезжал в Иерусалим на праздники.
      Антипе и Иродиаде было явно не по себе, но они изо всех сил старались скрыть волнение, когда в комнату ввели Иисуса. Антипа отпустил офицера и предложил Иисусу сесть к столу и выпить вина.
      Иисус отказался.
      — Я дал обет, — сказал он.
      — Я не обижаюсь, — сказал Антипа. — Жаль только. Вино — незаменимый посредник в делах, а мой друг прокуратор послал тебя сюда, если я правильно понял из его письма, с деловым поручением. Предположим, что ты — тот, за которого себя выдаешь, и прокуратор не шутит со мной свои обычные шутки… Предположим, что, как бы это сказать, кто ты такой, может быть доказано в сенате, тогда встает естественный вопрос…
      Тут со свойственной ей грубой прямолинейностью вмешалась Иродиада:
      — Сколько ты хочешь? Иисус не ответил.
      — Мой единокровный брат Ирод Филипп примерно в такой же ситуации принял от меня ежегодную ренту, которую я обязался ему платить в обмен на документы, подтверждающие его право на наследство нашего отца. Этнарх Архелай, мой брат Филипп, наша тетка Саломея и я выплачиваем ему в Александрии тридцать талантов…
      Иродиада опять не выдержала:
      — Чепуха. Двадцать пять.
      — Ты права, моя дорогая. Теперь я тоже вспомнил, что двадцать пять, из которых я и Архелай платим по девять, мой брат Филипп пять, а Саломея остальное. И, конечно же, серебряных талантов, а не золотых. Сейчас он получает мои девять и пять Филиппа, потому что Саломея сделала своей единственной наследницей госпожу Ливию, а Архелай по глупости все потерял. Его часть теперь принадлежит императору. Однако четырнадцать серебряных талантов и три процента по ним — очень неплохие деньги, тем более что он тратит их, не имея ни забот, ни неприятностей. Пойми меня правильно. При моих теперешних доходах я не могу предложить тебе такой суммы. Может быть, мне удастся уговорить Филиппа раскошелиться еще на пару талантов. У него дела идут хорошо. Но должен предупредить: Пилат не так сговорчив, как мы. Тебе надо было сразу прийти ко мне, а не заинтересовывать сначала его своими притязаниями. Он потребует себе половину твоей ренты, если не больше, в качестве навара со сделки. Но это уже твое дело. Скажем, три таланта? И я обязуюсь вырвать еще три у Филиппа.
      Иисус беспокойно заерзал в кресле.
      — Мало? Ладно, как насчет четырех? В Александрии на проценты с четырех талантов можно очень хорошо жить.
      Иисус отвернулся.
      — Мне бы хотелось, чтобы ты был так любезен и ответил мне. Я знаю, ты ремесленник и не приучен к придворной жизни, но язык-то у тебя есть?
      Постепенно Антипа довел плату до десяти талантов, после чего в отчаянии поглядел на Иродиаду. Глаза у нее горели огнем. Она хлопнула в ладоши и, когда вошел слуга, сказала:
      — Филемон, достань из сундука, что возле комнаты с оружием, побитые молью алые царские одежды. Еще достань дудочки из папируса и театральные котурны. Одень этого упрямца, как царя, дай ему в руки дудку, к ногам привяжи котурны, на голову водрузи медный котел и отправь его обратно к прокуратору с самыми добрыми пожеланиями от его величества. А Иисусу она сказала:
      — Будь царем, и пусть тебя сожрут вороны!
      Антипа испугался. Когда дворцовая стража под дикое улюлюканье потащила Иисуса мимо колонн, он поспешил к Пилату, который успел уже разобраться с двумя преступниками и несколькими прошениями, и попросил его не обращать внимание на выходку Иро-
      диады.
      — Убери его с моей дороги, и я дам тебе десять талантов.
      — Прости мне мой невежливый смех.
      — Пятнадцать.
      — Попытайся еще.
      — Двадцать!
      — Двадцать золотых талантов? Мало. И двадцать пять мало за медный котел!
      — Двадцать пять! Моя Иродиада никогда не простит мне, если я дам тебе столько!
      — И моя Варвата не простит мне, если я столько возьму.
      Антипа застонал:
      — Тридцать. Мое последнее слово.
      — Тридцать? Неплохо. Хорошо бы, если б ты мог заплатить больше, но не будем торговаться. Твоя дружба мне дороже денег.
      — Я заплачу тебе, как только увижу распятый труп.
      — Но ты прямо сейчас напишешь мне долговое ооя-зательство на половину этой суммы.
      — Откуда мне знать, что он не самозванец?
      — Это решит мой друг Элий Сеян, если ты не решишь сам.
      Антипа протянул ему правую руку.
      — Трудно иметь с тобой дело.
      — Твоя щедрость, мой милый царь, совершенно изгладила из моей памяти легкое недовольство, которое зародилось во мне, когда ты поддержал Высший суд в деле со щитами. Знаешь, я отдал бы половину заработанного мной сегодня, чтобы посмотреть, как ты и царица Иродиада кричали, словно торговцы дынями, на своего немого провинциального родича. Это наверняка было лучше лучшей из ателлан.
      — Искренне надеюсь, что шутовство господина прокуратора не обернется в один прекрасный день против него самого.
      — Сожалею, что твой неверующий братец Филипп не приехал на праздник, а так как мы должны в неприлично короткий срок покончить с этим делом, то у тебя нет возможности содрать с него его часть. Клянусь Гераклом, мне жаль тебя.
      — А тебе не жаль, что ты не можешь содрать с него еще тридцать талантов?
      Пилат расхохотался.
      — Как же мы понимаем друг друга! Да, должен признаться, отвратительное изобилие в его городах — Иппе, Пелле, Герасе — ужасно раздражает меня. Но ты умеешь проигрывать, мой милый царь, и если мы будем действовать заодно, нам удастся вырвать несколько перьев из его оперения и украсить ими свои гнездышки.
      Первосвященник все еще ждал на крыльце. Пилат вышел и извинился за то, что заставил его и его собратьев потерять так много времени впустую в столь важный для евреев день.
      — Твой хромой царь, — сказал он, усмехаясь, — доставил мне много забот. У меня нет оснований для казни. Поведение его не вызывает у меня тревоги, да и мой друг Никодим, сын Гориона, просил сделать ему одолжение и отпустить его. Что скажешь? Почему бы тебе не проявить милосердие и не простить его богохульство? Тебе известно, что как раз сегодня тот самый единственный день в году, когда император наделил меня властью прощать одного преступника еврея, что бы он ни совершил. Конечно, выбирать должна толпа, но твои слуги, несомненно, направят ее, куда надо. — Он кивнул в сторону левитов. — Итак, я прощаю твоего царя? Или ты предпочитаешь, чтоб я простил Симона Варавву, предводителя банды галилейских разбойников, которая убила сегодня утром одного из моих воинов?
      — Варавву! — в один голос выкрикнули вельможи.
      — Варавву! Варавву! — подхватили левиты.
      — Как, распять вашего законного царя? Неужели мне придется участвовать в таком варварстве?
      — Ты будешь врагом императора, если не сделаешь этого! — крикнул Каиафа. — Этот человек задумал религиозную революцию, и, если мы его не остановим, она станет прелюдией национального взрыва. Ни минуты не сомневаюсь, что выступление зилотов было организованным протестом против его задержания.
      — В самом деле? Это так серьезно? Почему же ты мне раньше не сказал? Ладно… не знаю… может, правда, делай, как хочешь. Но тогда ты должен взять на себя всю ответственность. Я же умываю руки, следуя вашей пословице. Убивайте его, отпускайте, делайте, как вам заблагорассудится, но если ты приговоришь его к смертной казни, он должен быть распят по всем правилам, и никакого «народного суда».
      — А если его обезглавить? Распятие означает проклятие, а нам не хотелось бы понапрасну будоражить галилеян. Ведь все его ближайшие сподвижники галилеяне.
      — Ты недооцениваешь мои познания в Моисеевом Законе. Сначала ты просишь, чтобы я разрешил тебе побить его камнями за богохульство, прекрасно зная, что потом тело должно быть повешено на дереве и проклято, а потом совершенно непоследовательно хочешь избежать проклятия.
      — Наш обычай вешать труп, — пояснил первосвященник, — уже давно забыт, а камнями в последний раз побили кого-то лет тридцать назад.
      — Мне казалось, вы сохраняете ваш Закон в первозданном виде. Жаль, вы разрушили мою самую любимую иллюзию, и теперь я просто не знаю, во что верить. У меня такое чувство, будто я похож на сатира из басни Эзопа, который смотрит, как крестьянин дышит на руки, чтоб их согреть, и дует на кашу, чтоб ее остудить. Как бы то ни было, если наказание должно пугать, пусть будет распятие.
      — Мы не отказываемся от ответственности, — сказал Каиафа, не умея скрыть недовольства. — Он опасный преступник, и мы не против, если его кровь падет на нас.
      Пилат приказал принести таз с водой и при всех с карикатурной важностью вымыл руки, подражая еврейскому обычаю, когда городские старейшины снимают с себя вину за необъяснимое убийство, случившееся на их территории.
      — Если ты решил распять своего царя, я дам тебе людей, — сказал он Каиафе. — Но это все, что я могу для тебя сделать.
      — А твое подтверждение? Без него казнь будет незаконной, ведь я не имею права подписи, тем более что распятие не в обычае у евреев. Ты должен хотя бы подписать подтверждение, что он преступник. Это ты должен сделать.
      — Хорошо. Подожди еще немного, и ты получишь его. Однако пока мы с тобой разговаривали, я вспомнил еще о двоих зилотах, кроме Вараввы, которым сегодня вынесли приговор. Я вспомнил, что должен подписать и его тоже. Пусть они будут все вместе.
      Сгоравшие от нетерпения судьи в конце концов дождались своего. Приговор был подписан. Латинский текст сопровождался переводом на греческий и еврейский языки.
      Приговор Дисмасу и Гестасу гласил:
       «Злодейство, а именно: нарушение порядка в провинции».
      Однако приговор Иисусу удивил и расстроил Каи-афу.
      Он был совсем не таким. Ожидалось:
       «Государственная измена, а именно: притязания на царский престол Иудеи».
      Вместо этого:
       «Иисус Назорей, царь Иудейский».
      Каиафа попросил Пилата изменить написанное, но он наотрез отказался.
      — Что написано, то написано. Ты берешь на себя полную ответственность за распятие своего царя. Если в последний момент передумаешь, дай мне знать, я не буду на тебя в обиде. Мне жаль этого человека. Я даже восхищаюсь им. Итак, прежде чем мы расстанемся, напоминаю тебе, что мое благосклонное внимание ценится недешево, а сегодня утром ты заставил меня потратить два часа драгоценного и не принадлежащего мне времени на малосущественное дело. Я обещал госпоже Варвате отвезти ее на прогулку, а теперь, боюсь, уже поздно. Единственное, чем ты можешь достойно возместить ее потерю, — это собрать нужную сумму и поднести ей самое красивое ожерелье, какое только найдешь в Иерусалиме. Больше всего она любит изумруды, но если у них желтоватый оттенок, она не будет на них и смотреть, и пусть их огранит лучший александрийский мастер. — Мы не забудем.
      Иосиф Аримафейский, узнав от слуг, что Иисус взят под стражу и передан римлянам, тотчас отправился к Гамалилю, внуку Гиллеля, который был незадолго до этого избран сопредседателем Высшего суда. Вместе они поспешили в Резиденцию, еще надеясь спасти Иисуса, и встретили выходящего оттуда Каиафу:
      Каиафа изобразил удивление, почему, мол, почтенные мужи заинтересовались делом Иисуса, который, как он сказал, не только подстрекатель и мошенник, но еще и отъявленный богохульник.
      — Его обвиняют в подстрекательстве или в богохульстве? — спросил Иосиф.
      — Что тебе до этого?
      — Я член Синедриона и не хотел бы участвовать в несправедливом деле. Если его обвиняют в подстрекательстве, пусть этим занимаются римляне, если в богохульстве — то Высший суд.
      — Он говорил ужасные вещи в присутствии всего дома Анны.
      — Если так называемое богохульство, — резко возразил Гамалиль, — не отмщено Небесами, оно ничего не значит, пока Высший суд не признает его богохульством. Неужели Синедрион настолько впал в неистовство, что принялся собирать камни для скорого суда в духе варваров-самарян, не думая о том, что он бесчестит и себя, и Высший суд. Предать же богохульника римлянам, чтоб они его распяли, — значит обесчестить Всемогущего Бога Израиля, да будет Он благословен во веки веков!
      — Не так громко. Нас люди слушают.
      — Пусть хоть весь Иерусалим!
      — Просвещенные мужи, прошу вас, отойдем в сторону, и я все объясню. — Каиафа чуть не потащил их к крытой аркаде и стал им втолковывать: — Нами играет прокуратор. Он не хуже нас знает, что Иисус мятежник, публично объявивший себя благословенным Мессией, сыном Давида. Если мы не докажем свою верность императору, избавившись от Иисуса до праздника, он пройдет этим делом, как плеткой, по нашим спинам. Он даже пригрозил нам отпустить его, несомненно, в надежде, что он легко подобьет на восстание зилотов. Пилату надо найти повод влезть в наши дела и положить конец не только паломничеству из Галилеи и Заиорданья, но и Храмовым службам тоже. Стоит Иисусу поднять восстание, как придет конец нашим свободам. Пусть лучше погибнет один человек, чем весь народ. Прошу вас, не вмешивайтесь вы в это дело.
      — Отдать невинного человека на распятие в канун Пасхи значит вызвать на себя гнев Божий!
      — Если бы ты слышал его богохульства, ты бы поостерегся назвать его невинным.
      — С каких пор дом Анны стал Высшим судом?
      Не пожелав продолжать разговор, Каиафа сердито зашагал прочь.
      Гамалиль был достойным наследником своего деда Гиллеля.
      — Тебе надо поскорее побывать у всех десяти судей-фарисеев Синедриона, — сказал он Иосифу, — и заставить их пойти с тобой к прокуратору с просьбой о помиловании. Ты должен им сказать, что первосвященник сегодня ночью вершил несправедливый суд в доме своего тестя, ибо решение этого суда противоречит взглядам большинства членов Синедриона. Сам я отправлюсь на поиски моего сопредседателя и еще двух-трех красноречивых судей. Я уговорю их стать порешительнее по отношению к римлянам, и мы вместе тоже явимся к Пилату. Ради того чтобы спасти невинного, я готов нахлебаться грязи.
      Гамалиль и Иосиф разошлись в разные стороны, чтобы через некоторое время опять сойтись у входа в Резиденцию, однако Пилат и Варвата в сопровождении чиновников и их жен уже уехали праздновать победу роскошным обедом у Вифлеемских прудов. Управитель сказал, что его хозяин намеревался вернуться поздно, и предложил обратиться к представителю Пилата, начальнику войск, расквартированных в Кесарии.
      Расстроенный Гамалиль вместе с сопредседателем, членами Великого Синедриона и членами Высшего суда отправился в Дом из тесаного камня просить Иегову о милости. Признавшись в своей слабости и греховности, пропев покаянные псалмы, они стали на колени и принялись плакать и молиться, чтобы Всемилостивый спас невиновного человека, который должен быть предан проклятью, и если нельзя спасти его жизнь, то пусть хотя бы спасет его душу.
      В конце концов Гамалиль сказал:
      — Братья, мы вместе молили Всемилостивейшего о заступничестве. Теперь разойдемся по своим домам и со своими семействами будем молиться, пока не настанет время вспомнить наш двойной долг и воспрянуть к веселью, как должно быть в субботу и на Пасху. Может быть, поверив в нашу любовь, Господь смилостивится над нами и не будет звать Израиль продажной женщиной, потому что только продажные женщины продают своих детей в рабство, и только продажные женщины презирают любовь.
      Все согласились с ним. Книжники возвратились в свои дома, где они весь день оплакивали Иисуса и взывали к Богу — к огорчению своих домашних и гостей, которые вынуждены были делать то же самое, и вновь взвеселились, когда на город сошел вечер. Таким образом (евиониты уверены в этом), сбылось еще одно пророчество Захарии — великое оплакивание в Иерусалиме убитого пророка:
      И будет рыдать земля, каждое племя особо: племя дома Давидова особо, и жены их особо; племя дома Нафанова особо, и жены их особо; племя дома Левиина особо, и жены их особо; племя Симеоново особо, и жены их особо.
      Все остальные племена — каждое племя особо, и жены их особо.
      Иуда, вместе с остальными свидетелями все утро прождавший возле Резиденции, то тешил себя надеждой, то впадал в отчаяние, пока наконец не узнал, что план Никодима не сработал и Иисуса приговорили к распятию. Едва его отпустили, он бросился в Храм. Ворвавшись к казначею, кинул тридцать шекелей на широкий стол перед ним.
      — Это плата за невинную кровь! — крикнул он. Чиновник, представлявший главного казначея, холодно сказал:
      — А мы тут при чем? Деньги твои. Если ты согрешил, сам улаживай свои дела со Всемилостивейшим.
      — Высокую же вы дали цену за пророка! Брось это проклятое серебро горшечнику, чтоб исполнилось пророчество!