Уже были съедены пасхальный агнец до последнего кусочка и хлеб, осушены третья и четвертая чаши и спет последний гимн «Хвалите Господа, ибо Господь благ». Иоанн вновь развел огонь и сжег кости. Уже пустили по кругу таз, и все омыли в нем руки и вытерли их о полотенца. Пора было уходить. Иисус встал, снял с себя все одежды, кроме набедренной повязки, обвязался большим полотенцем, налил в таз воды и, словно он был банщиком, принялся мыть удивленным ученикам ноги.
      — Учитель, зачем ты так шутишь? Или ты стал нашим рабом?
      — Люди — рабы друг друга, и царь — раб своего народа, и все вместе — рабы Бога. Что до меня, то я раб, в котором соединились злодеяния всего Израиля.
      — Ты грешник? Что еще за загадка?
      — В свое время вы решите ее.
      Поначалу Петр не разрешил Иисусу мыть ему ноги, но Иисус пригрозил, что прогонит его, если он не подчинится, и тогда Петр воскликнул:
      — Но тогда не только ноги, а еще руки и голову!
      — После Иоаннова омовения тебе этого не надо. Только ноги надо вымыть из-за грязи, в которую их завел враг Бога, а ведь сегодня им стоять на святой земле.
      — На какой земле?
      — Мы пойдем на Масличную гору, на которую Сын Человеческий должен сойти с неба.
      Они вышли из дома, и, когда они шли по улице, Иисус спросил их:
      — Кто из вас послушен мне?
      — Я послушен, — гордо ответил Петр. — Пока остальные собирались, я, не выходя из дома, купил два меча. В конце концов я догадался, что с ними делать.
      — Не спеши, богобоязненный сын Ионы! Оставь один меч себе, а другой отдай Иоанну. Двоих достаточно для исполнения мести Господа. Увы, разве не сказано: «Но беззакония ваши произвели разделение между вами и Богом вашим, и грехи ваши отвращают лице Егоот вас, чтобы не слышать. Ибо руки ваши осквернены кровью и персты ваши — беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду».
      Они вышли через Восточные ворота из города, спустились к Кедрону, перешли его по мосту и поднялись на Масличную гору. Тропинка привела их прямо к высокой ограде Гефсиманского сада, где была маслобойня, которой Никодим разрешил Иисусу воспользоваться, если он попадет в беду. По дороге им никто не встретился, найти ворота оказалось нетрудно, а отпереть еще легче — ключом, который Иуда достал за два дня до этого. Оливы были старые и самой причудливой формы. Четыре-пять из них считались посаженными еще при царе Соломоне, когда закончилось строительство Храма. Крестьяне говорят: «Купи вола, купи осла, и они будут тебе рабами, пока живы, но купи оливу, и ты сам станешь рабом до конца жизни». В саду были маслобойня, каменный очаг и хижина, где на грубых подстилках спали сборщики урожая, когда наступал сезон сбора олив.
      Иисус привел всех к хижине в дальнем конце сада и открыл дверь.
      — Петр, Иаков и Иоанн пойдут со мной. Они из вас самые решительные. А вы будьте здесь, пока вас не позовут. Если устали, можете спать.
      Когда Иисус с избранными учениками удалился от хижины, Иаков спросил его:
      — Где Иуда? Почему он не с нами?
      — Боюсь, он оказался предателем и не захотел исполнить возложенное на него.
      — Пусть хоть все станут предателями, я не предам тебя! — воскликнул Петр. — Ничто не помешает мне на глазах всего Иерусалима направить меч против опозорившего всех нас злодея, даже если мне придется умереть.
      — Я тоже буду сражаться, не зная страха, — сказал Иоанн, — хотя я любил его. Но другого я всегда любил больше него. Разве я не должен ненавидеть врагов нашего Господа?
      — Когда вы заподозрили неладное? — нетерпеливо спросил Иисус.
      — Когда ты в первый раз решил повеселиться.
      — Хорошо. Идите со мной к воротам и не спите до утра, пока я буду говорить с Отцом, которого обидел. Острые у вас мечи?
      — Как жертвенные ножи.
      — Не спускайте с меня глаз. Если любите меня, пуще глаза стерегите меня, а если придется разить, разите без промаха!
      Скрытый смысл этого диалога, как его сохранили в памяти евиониты, вряд ли смог бы лучше передать даже самый искусный сочинитель трагедий с берегов Аттики.
      Иисус оставил своих учеников под дуплистой оливой, а сам отошел к каменному очагу, возле'которого стал на колени и принялся молиться. Они слышали, с какой болью он говорил:
      — Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты.
      Уставшие после трудного дня, разморенные вином и сытной едой, ученики завернулись в плащи и заснули. Но не прошло и получаса, как с них сдернули плащи, и они открыли глаза. Держа в руках оба меча, над ними стоял Иисус.
      — Смотрите, как просто мне было отнять у вас мечи. Сторожите же и молитесь, чтобы не впасть в искушение и исполнить свой долг. И за меня молитесь, чтобы я не поддался желанию бежать от вас в Галилею.
      Он отдал им мечи, и они, устыдившись, стали на колени, а он вернулся на прежнее место. Но они опять заснули, и он опять разбудил их.
      — Петр, разве не можешь ты не спать всего один час?
      — Учитель, дух мой бодр, плоть же немощна.
      В третий раз, отойдя, помолился Иисус, и в третий раз заснули ученики. В это время до него донесся шум голосов и скрип ворот. Он увидел сначала мелькавшие между деревьями фигуры, а потом большую толпу одетых в белое людей. Тогда он, хромая, побежал к ученикам и с силой потряс Иакова за плечо:
      — Скорее! Просыпайся! Предупреди остальных, что пришли враги. Пусть они бегут отсюда и спасаются, как могут.
      Но Иаков лишь бурчал что-то и не просыпался.
      — Спите! — в гневе крикнул Иисус. — Все равно уже поздно!
      Почуяв опасность, проснулись Петр и Иоанн, принялись будить Иакова и тычками привели его в чувство, когда множество левитов с алебардами уже стояли рядом. Во главе их были Иуда и один из левитов.
      Иуда шепнул левиту:
      — Кого я поцелую, того возьмите.
      Он подошел к Иисусу и поцеловал его, сказав на ухо:
      — Все в порядке. Доверься Никодиму. И громко крикнул:
      — Вот он! Иисус из Назарета! Иисус спросил его:
      — Иуда, ты целуешь того, кого предаешь? Как будто на разбойника вышли вы, сыны Левия, с мечами и кольями. Каждый день я проповедовал в Храме, и вы не брали меня.
      — Стойте! — приказал начальник-левит. — Не смейте применять оружие, пока он не сопротивляется.
      Тогда Иисус грозно прокричал:
      — Горе Негодному Пастуху, оставляющему стадо! меч на руку его и на правый глаз его! рука его совершенно иссохнет, и правый глаз его совершенно потускнеет. О, меч! поднимись на пастыря Моего и на ближнего Моего, порази пастыря, и рассеются овцы!
      Крюк, который он до тех пор не выпускал из рук, упал на землю, и он простер руки, ожидая удара.
      Пока Иоанн раздумывал, что делать, Петр подхватил меч и, громко вопя, бросился вперед.
      — Спаси его! Спаси его! — кричал Иуда. Но Петр бежал не к Иисусу, а к Иуде.
      Один из левитов стал у него на пути, чтобы алебардой отразить удар, а Иуда спрятался за оливой. Тогда Петр направил свой меч против левита, но сумел лишь отсечь ему ухо. Алебардщики поспешили на помощь своему товарищу, однако Петр, обнаружив, что он один против пятидесяти, обратился в бегство. Иоанн бросил меч и последовал за Петром.
      Иакова едва не схватили. Кто-то уже держал его за подол туники, но он вырвался и, оставив в руках преследователей одежду, нагой и раненный в плечо, бежал прочь. Так сбылось пророчество Амоса.
      Смиренно возвратился Иуда на то место, где стоял Иисус. Он нагнулся, поднял крюк и спросил его:
      — Учитель, он тебе нужен?
      — Это твое. Оставь себе.
      Тем временем все, кто был в хижине, благополучно скрылись. Заслышав шум, первым проснулся Андрей и разбудил остальных. Они вышли в сад и, помогая друг другу, незаметно перелезли через стену.
      — Нам не надо бояться за учителя, — успокоил всех Фома. — Если он сумел днем, да еще на открытом месте спастись от стражников, когда был в Назарете, то ночью и среди олив ему это легче легкого.
      Однако Иисус даже не пытался бежать. Из сада его повели к дому бывшего первосвященника Анны, где гостили первосвященник и его зять Каиафа. Это был самый большой и роскошный дом на Масличной горе и всего в нескольких сотнях шагов от Гефсиманского сада.
      Петр шел за Иисусом на безопасном расстоянии. Ночь была тихая, и он каждую минуту ожидал встретить спустившихся с небес светлых ангелов. Разве не на Масличной горе Иезекииль увидел славу Господа? Разве не здесь должен стоять Мессия в Великий день?
      — Хорошо, что я омыл ноги, — сказал Петр. — Я готов ко всему.
      Но ничего особенного не происходило. Только собаки громко лаяли за Кедроном. Во время Пасхи городские собаки безумеют от запаха жареной баранины, поднимающегося от тысячи очагов в галилейском квартале. Тем не менее им не достается ни косточки.
      Когда Иисуса привели в дом Анны, то Петр, стоя в тени с мечом в руке, услышал, как начальник-левит отчитывается перед начальником Храмовой стражи, и тот отвечает ему:
      — Ладно! Хорошо! А как же все-таки вооруженные разбойники умудрились сбежать? Надо было сначала окружить сад. — Левит что-то пробормотал в свое оправдание, однако начальник Храмовой стражи прервал его: — Пошли доносчика к казначею и проследи, чтобы он получил свои кровавые деньги. Сто двадцать драхм. (Иуда, когда его спросили о плате, вспомнил Захарию и назначил тридцать шекелей, каждый из которых был равен четырем драхмам. Сначала они не согласились: «Слишком много». «Не так уж много, — настаивал Иуда. — Столько стоит по закону раб-кана-нит, а я продаю свободного израильтянина».)
      Петр не мог прийти в себя от невыносимого ужаса. Как Иуда, его товарищ Иуда, которого он считал самым добрым и честным из всех двенадцати учеников, посмел продать своего учителя за кучку жалких сребреников? Наверняка его обуял враг Божий.
      Прокричал первый петух, лживый провозвестник утра, и Петр, спрятав под плащом меч, проскользнул внутрь. Обогреваясь у костра, он заметил, что руки у него в крови. Он порезал их о свой собственный меч, когда карабкался на оливу, чтобы с нее перепрыгнуть через садовую ограду. Повариха спросила его:
      — Где ты порезал руку?
      — У моих друзей, когда там случилась драка.
      — А кто ты такой?
      — Крестьянин. И никогда не был никем другим. Я совсем недавно пригнал с севера первое стадо.
      — Я знаю тебя, деревенщина, — сказала другая служанка. — Я видела тебя в базилике, когда оттуда изгоняли торговцев. Разве ты не из назореев? Разве тебя не было с Иисусом?
      — Никогда там не был.
      — Клянусь, что ты врешь. По тому, как ты говоришь, и то ясно, что ты из Галилеи.
      — Сорок ящиков толстых распутниц! Да я в глаза не видел вашего Иисуса!
      — Это ты выпустил всех голубей! Я бы узнала тебя, где угодно.
      — Ведьма, ну почему враг Господа не напустит на тебя свору чертенят! Еще нет двенадцати часов, как я пришел в Иерусалим.
      — А зачем ты явился на Масличную гору?
      — Я уже тебе сказал. Ел с друзьями пасху. Потом началась драка.
      — А здесь тебе что надо?
      — Как ты думаешь? Грею руки. В Галилее, если человек видит открытые двери и огонь внутри, он входит и греет руки, а ему еще подносят вино, хлеб и рыбу. Здесь же, как я посмотрю, ничего не получишь, кроме оскорблений. Приходи когда-нибудь в Галилею, дочь шестидесяти верблюдов, и мы научим тебя, как надо себя вести!
      Так он, переругиваясь, простоял там около часа, а потом вышел на улицу. Опять запел петух, и Петр, услыхав его, горько заплакал.
      Тем временем Иисуса привели на допрос в зал суда, где, вполне вероятно, за тридцать три года до того допрашивали Захарию, ибо и мебель, и все остальное было здесь таким же, только Синедрион оказался менее многочисленным. Не были извещены ни Иосиф Аримафейский, ни Никодим. Никто из возможных заступников Иисуса. Присутствовали только саддукеи из правящих родов, которые во всех своих действиях руководствовались одним принципом — единение с Римом. И Пилат, и его предшественник внушили Синедриону, что Храм действует, пока на его деятельность смотрят сквозь пальцы, а любые беспорядки в провинции тотчас станут сигналом к его закрытию, следовательно, ни одно религиозное выступление, которое могло бы внести раздор в отношения с Римом, не должно оставаться безнаказанным.
      Глава саддукеев Анна девять лет был первосвященником, став им в тот год, когда сместили этнарха Архелая. И вот уже одиннадцать лет Каиафа не принимал ни одного мало-мальски важного решения, не посоветовавшись с ним. У Анны было пять сыновей, и один из них уже был первосвященником до Каиафы, а остальные собирались стать первосвященниками позднее.
      Эти семь даровитых мужей, правившие в Синедрионе, постоянно сокрушались о том, что члены Высшего суда мешают миру между римлянами и евреями, и отсутствие у них политического здравомыслия когда-нибудь приведет евреев к национальному позору. Высший суд фарисеев, заявляли они, даже не делает вид, что хочет понять позицию Рима, и обо всем судит с точки зрения Моисеева Закона, ни на пядь не отступаясь от него, словно римлян не существует вовсе. Более того, из-за непонятной терпимости Высшего суда от него совершенно невозможно добиться осуждения даже известных преступников. Поэтому Синедрион взял на себя обязанность рассматривать политические дела прежде, чем они попадали в Высший суд, и если в них было хоть что-то оскорбительное для прокуратора, они со свидетельскими показаниями и предварительным заключением отсылались прямо к нему.
      — Суд начинает работу, — сказал Каиафа.
      На самом деле его звали Иосиф, но все уже давно называли его Каиафа, «предсказатель», за его весьма развитую интуицию. А Пилат называл его «образцовым слугой» за его угодничество перед высшими, чванство с низшими, ловкость, любезность и лживость.
      — Сначала позвольте мне искренне поблагодарить членов уважаемого Синедриона, которые откликнулись на срочный вызов, чтобы судить Иисуса из Назарета. Я боялся, что из-за нашей удаленности от города нам не удастся собрать нужное число членов Синедриона, а то, что это было необходимо именно сегодня, вам скоро станет ясно. По соображениям безопасности мы не могли взять Иисуса под стражу днем из-за его влияния на толпы галилейских паломников, однако и оставлять его на свободе в канун Пасхи было невозможно. Любое происшествие, способное оправдать вторжение римской армии, губительно для нашего народа, но что об этом долго говорить? Наши стражники безрезультатно прочесали галилейский квартал, где, как нам было известно, он ел раннюю пасху, и донесение, благодаря которому он все же был взят под стражу недалеко от нашего дома, мы получили уже после полуночи. Я вызвал вас сразу же, как мне сообщили, что узник находится там, где ему должно быть.
      Дело это необычное. Суд удивится, когда узнает, что фанатичный галилеянин Иисус из Назарета не так давно считался квиетистом и в его деле, которое я только что получил от наших людей из ведомства охраны порядка в Галилее, сказано, что он «друг правительства». Из него следует также, что он порицал отдельных притворно благочестивых фарисеев, чем заслуживает нашу благодарность, и пытался примирить население с таможенниками и сборщиками податей. По нашим сведениям, он находится в самых дружественных отношениях с наиболее влиятельными сборщиками податей в стране, например с Закхеем из Иерихона. Но, кажется, злой дух не дает ему покоя, когда он приходит в Иерусалим. Теперь ему уже мало купаться в пруду Силоамском, как это было во время праздника кущей, он хочет быть Великим, для чего в одиннадцатый день месяца Нисан, облаченный якобы в царские одежды, он въехал в Иерусалим на белом осле, а сегодня, после страстных речей перед толпой паломников о царствовании Давидовом, он силой пробился в комнату с очагом и сидел на троне Мессии. К несчастью, лишь один стражник-левит был свидетелем сего, и мы должны с оговоркой отнестись к его словам, особенно потому, что никто более не видел, как узник входил в комнату или выходил из нее, а он не оставил там никаких следов своего пребывания. Возможно, однако, что удастся получить подтверждение от осведомителя, который помог нам взять его под стражу.
      Надо сказать и о том, что произошло вчера утром в базилике и что мы уже с вами обсуждали. Признаю, я отнесся к происшедшему с меньшей серьезностью, чем оно заслуживало, к тому же не могу не пожалеть, что мой сын, главный архивариус, и начальник Храмовой стражи не сумели обуздать дерзкого во Дворе язычников. Как бы то ни было, теперь он под стражей, и, надеюсь, нам будет нетрудно приговорить его к бичеванию за невиданное нарушение порядка в городе. Если же мой почтенный отец Анна или кто другой из вас считает, что мы должны назначить ему более тяжкое наказание, я буду последним, кто сие оспорит.
      Один из старейшин поднялся с места и спросил, не было ли в базилике убитых.
      — Нет, судя по нашим сведениям. Лишь Фалерон гглава гильдии менял, пострадал, да еще сегодня один из учеников узника, когда его брали под стражу, напал на нашего доносителя. Алебардщик-левит защитил его, но сам лишился уха. Нападавшему удалось в суматохе скрыться.
      — Был ли узник вооружен?
      — Нет. Мы не нашли у него оружия.
      — Ладно, пусть его еще раз обыщут, — проворчал Анна. — Накануне Пасхи всегда очень устаешь, и мне хочется как можно быстрее вернуться в постель.
      — Приведите узника, — приказал Каиафа. Тотчас вошел Иисус в сопровождении безоружного стражника, проводившего его на свидетельское место.
      — Ты Иисус из Назарета?
      — Из Вифлеема.
      — Ты говоришь о Вифлееме Галилейском?
      — Нет, о Вифлееме-Ефрафе.
      — Думаю, так оно и есть, — торопливо подтвердил главный архивариус. — К тому же это не имеет значения.
      Чиновник зачитал первое обвинение:
      — Иисус из Назарета, ты обвиняешься в нарушении порядка, в полдень двенадцатого дня месяца Нисан, в подговаривании толпы переворачивать столы менял, а также отпускать на волю голубей и баранов в базилике царя Ирода. Ты обвиняешься в нанесении оскорблений, а также в избиении плеткой Фалерона, отчего несчастный меняла пребывает в тяжелом состоянии.
      Каиафа спросил:
      — Ты признаешь себя виновным?
      — Я видел мезузуна двери в эту комнату.
      От злости кровь бросилась в лицо Каиафе. Иисус напомнил ему, что, хотя он и первосвященник, суд, который он созвал, ничего не значит в глазах любого благочестивого еврея.
      Каиафа повторил вопрос:
      — Ты признаешь себя виновным? Иисус не ответил.
      — Он ведь из Галилеи, а не из Иудеи. Галилейские разбойники всегда молчат.
      Позвали трех свидетелей, которые подтвердили участие Иисуса в беспорядках в базилике, и суд признал его виновным в нанесении ущерба имуществу торговцев и, благодаря небольшому перевесу голосов, невиновным в подстрекательстве к убийству.
      Второе обвинение, будто Иисус подстрекал учеников бить алебардщика Малха, состоящего на службе у первосвященника, при исполнении его обязанностей, хотя Иисус не произнес ни слова, было отклонено. Сам Малх, явившийся с перевязанной головой, свидетельствовал, что ему не в чем обвинить Иисуса. Он даже сказал:
      — Этот человек, Иисус, был очень огорчен. Он прикоснулся к моему уху и прошептал какие-то слова, которые я не разобрал.
      — Как ты думаешь, Малх, зачем он это сделал?
      — Он хотел исцелить меня.
      — В самом деле? Ну и как, удачно?
      — Оно сразу перестало болеть, а теперь хорошо заживает, как говорит лекарь. Он еще говорит, что у меня необыкновенная кожа, так она быстро срастается.
      — Досточтимый отец, — сказал Каиафа Анне, — с твоего согласия я предлагаю не торопиться с самым главным обвинением в осквернении трона Мессии.
      — Хорошо.
      Следующее обвинение касалось речей Иисуса. Можно ли считать их подстрекательскими? Первые трое-четверо из вызванных свидетелей подтвердили, что он прославлял царя Давида и царя Соломона в несколько необычных выражениях и призывал своих слушателей быть достойными отцов. Один вспомнил еще, как Иисус сказал, чтоб не платили Богу цезаре-вым и цезарю — Боговым, однако и Каиафа, и Анна вынуждены были признать, что, какой бы смысл ни был заложен в этих словах, в них самих не было ничего противозаконного.
      Еще один свидетель заявил, будто в прошлую Пасху Иисус сказал во Дворе язычников: мол, разрушьте Храм, а я в три дня возведу колдовством другой, еще лучше этого.
      Тут не выдержал вызванный свидетелем и дожидавшийся своей очереди Иуда. Не мешкая, он стал на свидетельское место и рассказал, как все было на самом деле:
      — Разрушьте Храм сей, а я с Божией помощью построю Ему достойную обитель в три дня, ведь ваш слуга — плотник. Израиль был велик, когда поклонялись Богу, обитавшему в ковчеге из акации.
      Из слов Иуды было ясно, что Иисус не собирался колдовать, тем более, что, не называя саддукеев, он восхвалял именно их, и Каиафа вынужден был признать недоказуемость обвинения из-за противоречивых показаний свидетелей. Он решил уже перейти к последнему пункту, но в зал вошел со срочным известием стражник.
      — Секретарь господина прокуратора желает видеть господина первосвященника.
      Постукивая каблуками и благожелательно ухмыляясь, вошел секретарь и поздоровался сразу со всеми небрежным взмахом руки. Это был фатоватый, изнеженный очень молодой человек по имени Луций Эмилий Лепид, возвышенный благодаря тому, что приходился правнуком императору Августу. Громко и несколько медленнее обычного, ибо был пьян, он зачитал послание:
      — Привет вам от прокуратора Иудеи. Нам стало известно, что некий Иисус из Назарета по приказанию Синедриона взят под стражу и теперь находится под судом. Прокуратор желает, чтобы судьи знали о личной заинтересованности прокуратора в этом деле и ничего не предпринимали без его ведома.
      Каиафа испугался. Он спросил у Лепида, каким образом прокуратору стало известно о том, что произошло всего два часа назад. Лепид рассмеялся:
      — Пусть это останется между нами, первосвященник, но есть некто, кого ты не счел нужным пригласить сюда, и я делаю вывод, что он заподозрил тебя в желании убрать с дороги верного друга императора. Имей в виду, я не называю имен, и прокуратор только намекнул мне, но, клянусь святым прадедушкой, будь осторожен, если соберешься куда-нибудь идти сегодня. Может, я гляжусь дураком, но соображаю не хуже других. Старый Пилат вряд ли стал бы вытаскивать меня из постели в такой час и посылать сюда, если бы не имел чего на уме. А? Тем более он знал, что я сплю не один. Короче говоря, что-то его в этом деле интересует, уж не знаю что. Может, деньги, может, женщина, а может, вы взяли под стражу одного из его лучших соглядатаев или… Нет, с прокуратором никогда ничего не знаешь наверняка.
      — Господин прокуратор может быть уверен, — стараясь сохранять достоинство, ответил Каиафа, — что ни в этом, ни в каком другом случае ему не надо сомневаться ни в нашей справедливости, ни в нашем благоразумии, ни в нашей преданности.
      — Надеюсь, так оно и есть, — сказал Лепид. — Не этого ли беднягу вы судите?
      — Этого.
      — Красивый. Только, кажется, немного испуган? А? И похож на египетских колдунов, о которых мне рассказывал мой учитель. Он говорил, что они медленно махали своими палочками, и человек засыпал, а проснуться мог в пруду с крокодилами. Ладно, прежде чем я вас всех усыплю своей болтовней, отправлюсь-ка я сам спать, не то еще попаду в переделку с… с кем-нибудь. Спокойной ночи, и не забудьте, что сказал прокуратор.
      Иудеи поклонились. Лепид помахал рукой, послал всем воздушный поцелуй, ухмыльнулся и, стуча каблуками, зашагал к двери.
      — Никодим! — вскричал Каиафа. — Это Никодим! Вспомнив о посторонних, он оборвал себя и приказал зачитать последнее обвинение.
      — Ты обвиняешься в надругательстве над троном благословенного Мессии, сына Давида, совершенном вечером одиннадцатого дня месяца Нисан, несмотря на сопротивление стражника. — Ты признаешь себя виновным?
      Иисус не ответил.
      Первым свидетелем был стражник, который все рассказал довольно правильно, только в два раза увеличил число своих противников.
      Вторым свидетелем был Иуда, который заявил, что ничего не знает, и никакие увещевания судей не. смогли заставить его изменить показания.
      Каиафа обвел взглядом присутствующих и, когда этого уже никто не ждал, обратился к Иисусу, рассчитывая вырвать признание, которое вполне могло скрасить его разочарование. С издевательской учтивостью он сказал:
      — Если ты был столь любезен и ответил на вопрос о том, кто ты есть, вероятно, ты сделаешь нам одолжение и ответишь еще на один вопрос. Не ты ли благословенный Мессия, сын Давидов?
      Иисус ответил:
      — Ты узнаешь это еще до скончания дня, когда увидишь Сына Человеческого среди небесных облаков по правую руку от Всемогущего. На сей Святой горе останется след от его ноги.
      Каиафа вскочил с места и, разорвав оскверненные одежды, вскричал:
      — Не нужны нам свидетели! Разве мы сами не слышим, как он богохульствует?
      Судьи удалились решать, что делать дальше.
      — Если бы это было обычное дело, — сказал один из них, — я бы предложил передать его в Высший суд, потому что у него право выносить смертный приговор за богохульство, а Синедрион может только назначить тридцать девять ударов бичом. Досточтимый Каиафа справедливо заметил, что нам не удалось вменить узнику ни насилия, ни подстрекательства к насилию за то, что он восхвалял древний Израиль и побывал в комнате с очагом. У меня только один довод против. Как нам убедить Высший суд в его виновности?
      Каиафа ухватил суть его речей.
      — Мой просвещенный друг прав. От него не укрылось, что суд не считает хулу серьезным преступлением, если она не связана с именем Бога. Проще говоря, узник произнес слово «Всемогущий» как синоним Имени, не объявив себя ни Благословенным, ни Мессией, поэтому он виновен только в том, что наказуемо тридцатью девятью плетьми. Очень неприятно. Вы можете что-нибудь посоветовать или предложить?
      — Мы можем только, — сказал Анна, — передать его дело прокуратору. Не знаю, как серьезно нам надо отнестись к словам его шута о том, что узник — тайный осведомитель Рима. Еще во времена старого Ирода было ясно, что от провокаторов, я не говорю о шпионах, нет никакого толку, так что Пилату не стоило бы терять на них время, однако, если этот человек действительно его осведомитель, его надо судить еще строже. Мы представим прокуратору доказательства, что он нарушал порядок и претендовал быть Мессией. Конечно, с точки зрения Моисеева Закона, этих доказательств, к сожалению, недостаточно, но прокуратора они должны удовлетворить. Полагаю, мы также не забудем об ответе узника на последний вопрос, тсоторый для любого иудея, кроме хитрых фарисеев, является богохульством и заслуживает смертного приговора. Мы будем просить прокуратора, чтоб он позволил казнить его по обычаю наших предков, то есть забить камнями, конечно же, за стенами города. Господин прокуратор, надеюсь, снизойдет до наших пожеланий, поскольку доказано, что узник — смутьян, а я через секретаря по восточным делам сообщу ему, что мы отказываемся от некоторых законов фарисеев во имя мира и Моисеева Закона. Казнь можно устроить у Рыбных ворот. Тамошние жители уже побили его однажды; кажется, тогда он тоже подстрекал к беспорядкам. И последнее: если мы сейчас не примем решение, то не сможем закончить дело до завтрашнего вечера, когда начнется Пасха, да еще и суббота. Вряд ли мне надо напоминать вам, что смертный приговор не будет вынесен Высшим судом в один день, а держать узника под стражей весь праздник не решится ни один еврейский суд. Римское же правосудие действует гораздо быстрее.
      Предложение Анны было принято: против оказались только три человека, не состоявшие с ним в родстве.
      — Суд постановляет, — объявил Каиафа, — передать дело прокуратору Иудеи. Свидетели должны быть готовы предстать перед прокуратором, если потребуется. Суд не считается распущенным до окончательного вынесения приговора. Стража, уведите подсудимого.
 

Глава двадцать восьмаяТРИДЦАТЬ ЗОЛОТЫХ ТАЛАНТОВ