То ли дело младший брат Адама, Майлс. Хотя и он был старше Виктории – на восемь лет, – дружба между ними завязалась прочная и взаимная. Майлс и Виктория могли часами просиживать вдвоем в библиотеке Четэм-Холла. Они не могли наговориться, наперебой делясь своими мечтами и планами на будущее. Планы эти, особенно у Майлса, отличались не только величием, но и были продуманы до последних мелочей.
– И тогда, Тори, я отправлюсь на своем собственном судне вокруг всего земного шара, – говорил Майлс, и глаза его горели от возбуждения. – Побываю в самых далеких уголках Земли, о которых мы с тобой читали в книгах. Но я не стану плавать просто так, я буду перевозить грузы, я буду трудиться как вол, и тогда через несколько лет смогу купить себе второе судно, затем третье, четвертое и наконец создам свою собственную судоходную компанию.
Виктория слушала, приоткрыв рот, не сводя восхищенного взгляда с темноволосого кареглазого друга.
– Я верю, что ты добьешься всего, чего хочешь, Майлс, – выдохнула она наконец. – Ведь ты не боишься работы, и трудности тебя тоже не пугают. Как жаль, что я не смогу плавать по морям и океанам, видеть над головой незнакомые звезды, заходить в шумные порты… Знаешь, ты хотя бы письма мне пиши – обо всем, что увидишь.
Незаметно пробежало время, и вот, когда Майлсу пошел двадцать первый год, он неожиданно получил наследство от далекой родственницы по материнской линии. Для того чтобы составить основу будущего состояния, этих денег было недостаточно, но на то, чтобы купить судно и нанять экипаж, – в самый раз.
Прежде чем поднять паруса на своем судне, Майлс навестил Викторию в Четэм-Холле.
– Я думаю, что сейчас ты самый счастливый человек на свете, Майлс, – сказала она своему другу. – Ведь наконец твои мечты начинают становиться явью!
– Ну, до судоходной компании пока очень далеко, Тори, – рассмеялся Майлс. – Нужно время. Нужно много работать. Да и удача нужна, если честно говорить. Но клянусь, я сделаю все, что в моих силах.
– У тебя получится, Майлс, я верю. Вот увидишь, пройдет всего несколько лет, и ты станешь владельцем крупнейшей судоходной компании во всей Англии.
– Спасибо за то, что ты так в меня веришь, Тори, – серьезно сказал Майлс, обнимая Викторию и целуя ее в лоб. – А теперь прости, нужно ехать. Я напишу тебе обо всем, обещаю!
Майлс уехал, и Виктории вдруг стало одиноко и грустно. Нет, она не сердилась на Майлса, желая ему только удачи. Она прекрасно понимала, что судоходная компания для него – это не просто дань морской романтике, но и возможность восполнить то, чего недоставало в его жизни, – солидного положения, респектабельности.
Впрочем, чего-то недоставало и в жизни самой Виктории, хотя она никак не могла понять, чего же. Именно это заставляло ее постоянно занимать себя каким-нибудь делом – учебой, музыкой, лошадьми, домашними делами, наконец. Со своей обычной кротостью она продолжала терпеливо ждать, что придет день, когда недостающая часть головоломки вдруг отыщется, и тогда вся картинка сложится легко и быстро. Евангелина очень остро ощущала одиночество дочери. Однажды ночью, когда они с Джеффри были наедине, она сказала мужу:
– Мне кажется, что Виктории не хватает брата или сестры. Может быть, нам с тобой пришла пора подумать об этом?
– Я думаю, что твои тревоги напрасны, дорогая, – ответил Джеффри. – Посмотри, ведь мы с тобой оба выросли в одиночестве, и ничего плохого с нами от этого не случилось. Виктория осталась у нас единственным ребенком, и она, естественно, стала тебе особенно дорога. Закрой глаза, любимая, засыпай и ни о чем не тревожься.
Он нежно поцеловал жену и не выпускал ее из своих объятий, пока та не уснула.
Джеффри знал, как страдает Евангелина от того, что не может больше рожать. Когда-то, вскоре после рождения девочек-близнецов, они мечтали о сыне, но раны, полученные Евангелиной во время той страшной ночи в Феллсморе, положили конец их надеждам. Переломы таза и внутренние повреждения не позволили бы ей выносить ребенка. Если бы Евангелина забеременела вновь, это оказалось бы смертельно опасным – и для нее, и для неродившегося младенца.
Джеффри слишком сильно любил жену, чтобы так рисковать ее жизнью. У них, слава богу, есть Виктория, и надо благодарить небеса за этот дар. С тех пор, как между ними стала снова возможна близость, Джеффри предпринимал все меры, чтобы уберечь жену от нежелательной и опасной беременности. Джеффри смирился с тем, что у них с Евангелиной никогда не будет ни сына, ни второй дочери.
Смирилась ли с этим Евангелина? Трудно сказать. Во всяком случае, она никогда не забывала о Кэтрин, более того, устроила в своей спальне нечто вроде тайника, в котором собирала все, что напоминало об их потерянной дочери. Вход в это святилище она закрыла для всех раз и навсегда.
Тот пожар в Феллсморе поглотил не все. В числе уцелевших комнат оказался кабинет Джеффри. Там на стене висела картина, которую он заказал к первой годовщине рождения дочерей.
Писать этот семейный портрет приезжал художник из самого Дублина. На картине была изображена счастливая, сидящая в густой траве Евангелина в красивом голубом платье, и на коленях у нее – две девочки, два очаровательных ангелочка в одинаковых голубых – в тон материнскому – платьицах, с золотыми цепочками, на которых виднелись тщательно выписанные кулончики-сердечки с выгравированными инициалами малышек. Увидев завершенный портрет, Джеффри немедленно дал картине название – «Алмазная россыпь Карлайлов». Самого Джеффри на этой картине не было, но он повесил ее в своем кабинете и не уставал любоваться ею, говоря, что она – одно из самых великих его сокровищ.
Теперь «Алмазная россыпь Карлайлов» перекочевала в тайник Евангелины вместе со шкатулкой, в которой бережно хранилось церковное свидетельство о рождении Кэтрин. Каждый год Евангелина и Джеффри отмечали восемнадцатое октября и первое декабря как дни рождения и смерти Кэтрин. Евангелина могла сидеть перед этим портретом часами в кресле-качалке, уносясь в воспоминаниях сквозь времена и расстояния. Воспоминания перемежались с молитвами, выстраиваясь в своеобразную заупокойную мессу.
Джеффри знал о существовании тайного святилища, но никогда не заводил о нем разговор, щадя чувства своей жены.
В этом ноябре исполнялось пятнадцать лет со дня свадьбы Джеффри и Евангелины, и они решили отметить это событие, пригласив на праздник всех своих друзей. Собственно говоря, идея принадлежала Джеффри, которому хотелось хотя бы ненадолго оторвать жену от невеселых мыслей. Предполагался праздничный обед и настоящий бал на всю ночь, с танцами и фейерверком.
Разумеется, Эдвард и Лорелея также получили приглашения. Графиню не слишком прельщало трехчасовое путешествие до Четэма, но поначалу она согласилась приехать.
В свои пятьдесят Лорелея все еще была хороша, хотя и смертельно боялась, взглянув однажды утром в зеркало, увидеть на своем лице признаки приближающейся старости. Она тщательно следила за собой и никогда не выходила из спальни, не убрав волосы в красивую прическу и не нанеся на лицо грим, делать который она была большая мастерица. Пробивавшуюся в волосах седину она регулярно подкрашивала, отчего ей казалось, что время не властно над ее молодостью и красотой.
Однако, когда пришло утро их отъезда в Четэм, Лорелея неожиданно заявила Эдварду, что у нее сильнейшая мигрень и поехать она не сможет.
– Поздравь их от нас обоих, любимый, – слабым голосом попросила она Эдварда, – а назавтра я, быть может, смогу присоединиться к вам.
Эдвард согласился и поехал в Четэм в одиночестве – если не считать, разумеется, слуги и кучера. Примерно через час пути Эдвард вдруг вспомнил о том, что забыл дома подарок, приготовленный для Евангелины и Джеффри, – редкостную старинную вазу из китайского фарфора. Он приказал кучеру развернуться и поехал обратно, к дому.
Старший дворецкий, Вильсон, увидев хозяина, заметно смутился и произнес, запинаясь на каждом слове:
– О… это вы… Вы вернулись, милорд? Что-то… Что-то случилось?
– Забыл подарок для брата и его жены, – ответил Эдвард.
Он взял со стола упакованную вазу и добавил, протягивая пакет Вильсону:
– Отнесите это в мою карету, а я схожу проведаю жену.
Вильсон взял пакет дрожащими руками, едва не выронив вазу на пол, и испуганно прошептал:
– Но, милорд, графиня просила… Просила ее не беспокоить.
Эдвард развернул старого дворецкого лицом к двери и сказал, направляясь к лестнице, что вела на второй этаж:
– Успокойтесь, Вильсон. Я знаю привычки своей жены, особенно когда ей нездоровится. Обещаю не будить ее, если она спит.
Подойдя к спальне жены, Эдвард услышал доносящийся из-за двери смех Лорелеи. Ей вторил низкий, явно мужской голос. Эдвард поспешил укрыться в оконной нише за портьерой, чтобы посмотреть на того, кто появится из спальни его жены.
Это оказался молодой человек со встрепанными волосами. В дверном проеме появилась и сама Лорелея в прозрачном розовом пеньюаре. Она страстно поцеловала юношу на прощание и закрыла за ним дверь. Молодой человек поправил прическу и направился к лестнице, насвистывая на ходу что-то веселенькое.
Когда шаги незнакомца стихли, Эдвард покинул свое убежище и решительно распахнул дверь спальни. Лорелея сидела перед зеркалом и причесывалась.
– Бездушная тварь! – накинулся на нее Эдвард. – От меня ты требуешь преданности, а сама ведешь себя как портовая проститутка!
– А я и не обещала быть верной тебе до могилы, – спокойно ответила Лорелея. – Это ты обещал. Хочешь подать на развод? Пожалуйста. Только помни, что в соответствии с нашим брачным контрактом ты не получаешь при этом ничего. И вообще я не понимаю, на что ты жалуешься? Я дала тебе все: деньги, дом, графский титул, наконец. Забыл, кем ты был, пока не женился на мне? Никем! А сейчас отправляйся к своему брату. У тебя есть несколько дней на то, чтобы успокоиться и хорошенько обо всем подумать.
Лорелея провела пару раз по волосам деревянным гребнем и добавила:
– Если ты хочешь остаться моим мужем, ты должен будешь навсегда забыть о том, что сегодня случилось. Станешь изводить меня упреками – я тебя брошу. А теперь убирайся прочь. Ванна стынет. Ты меня задерживаешь.
Эдвард продолжал стоять неподвижно, словно статуя. Лорелея отвернулась к зеркалу и снова принялась расчесывать свои локоны. Эдвард смотрел на нее остановившимся взглядом, борясь с подступающей тошнотой, и, только услышав в коридоре приближающиеся голоса горничных, сумел перебороть себя и выбежал из спальни.
Дрожа всем телом, вне себя от гнева, он прыгнул в карету и отправился в Четэм-Холл – второй раз за это злосчастное утро.
ГЛАВА 6
К тому времени, когда Эдвард добрался наконец до Четэм-Холла, все гости уже ожидали в гостиной приглашения к праздничному столу. Войдя в комнату, Эдвард раскланялся со всеми, кто был ему знаком, и взял с подноса бокал вина. В дальнем конце гостиной он увидел Евангелину и Джеффри, которые были поглощены разговором с Грейсонами.
«Как же она прекрасна, – невольно подумал Эдвард, – и насколько иначе могла бы сложиться моя жизнь, выйди она тогда замуж за меня, а не за Джеффри».
Кто-то тронул его за рукав, Эдвард обернулся и утонул в сиянии огромных изумрудных глаз.
– Добрый вечер, дядюшка Эдвард. А где тетушка Лорелея?
В присутствии Виктории Эдвард всегда чувствовал себя неуютно. Она была прелестной девушкой, но порой Эдварду казалось, что племянница умеет читать его мысли.
– Добрый вечер, Виктория, – ответил Эдвард, целуя ее в щеку. – Тетушке Лорелее нездоровится, так что мне пришлось приехать одному. Ты не откажешься сесть за столом рядом со мной?
Как раз в эту минуту всех пригласили обедать, и Эдвард, не дожидаясь ответа, подхватил Викторию под локоток и повел в столовую. Вместе с ними туда потянулись и остальные. Наблюдая краешком глаза за шагавшей рядом с ним Викторией, Эдвард мысленно повторил себе:
«Будь осторожнее с этой малышкой, приятель. Проявляй к ней больше интереса, и тогда ей вскоре наскучит твоя игра и она, быть может, оставит тебя в покое».
Прежде чем они уселись за стол, к ним подошел Джеффри, крепко пожал Эдварду руку и сказал:
– Добро пожаловать, Эдвард. А где Лорелея?
– Жена захворала и, к сожалению, приехать не смогла. Но я не унываю, потому что Виктория любезно согласилась составить мне пару на сегодняшний вечер, за что я ей премного благодарен.
И Эдвард с улыбкой повел племянницу на ее место.
Евангелина сидела на другом конце длинного стола. Она смотрела на мирно беседующих друг с другом братьев, в который раз упрекая себя в подозрительности, с которой она всегда относилась к Эдварду.
– Ты побледнела, Евангелина. Плохо себя чувствуешь? – спросил Марк, удивленный изменившимся выражением ее лица.
Евангелина через силу улыбнулась и ответила, покачав головой:
– Простите меня, Марк. Подготовка к сегодняшнему вечеру отняла у меня больше сил, чем я ожидала. Наверное, я сегодня лягу спать пораньше.
Обед шел своим чередом, а Евангелина тем временем не переставала мысленно спорить сама с собой.
«Столько времени прошло, но мне до сих пор неприятно присутствие Эдварда. А почему, собственно? Нет, если я не заставлю себя отбросить глупые подозрения, это испортит мне весь праздник».
Она улыбнулась и включилась в общую застольную беседу.
После обеда леди удалились в гостиную, где подали чай, а мужчины остались за столом – выкурить сигару и выпить портвейна. В гостиной Виктория и Евангелина оказались на одном диване.
– Я обратила внимание на то, что твой дядюшка Эдвард приехал один. Лорелея приедет сюда завтра? – негромко спросила Евангелина.
– Не знаю, мама, – пожала плечами Виктория. – Он только сказал мне, что ей нездоровится. Сказал еще, что сам себя чувствовал отвратительно перед отъездом, но Лорелея настояла на том, чтобы он ехал.
– Спасибо тебе за то, что составила Эдварду компанию за столом. Мне было не до этого. Впрочем, сама видишь, сколько у нас сегодня гостей. Устала я, – добавила Евангелина, невольно зевнула и смущенно прикрыла рот ладонью.
– Мама, а почему бы тебе не отправиться спать прямо сейчас? – спросила Виктория. – Я помогу развлекать гостей. Завтра нас ждет трудный день. Тебе необходимо как следует отдохнуть.
Евангелина с благодарностью взглянула на дочь и, извинившись перед гостями, ушла в свою спальню.
Вскоре в гостиной появились мужчины, и Виктория перехватила разочарованный взгляд Эдварда, обнаружившего отсутствие хозяйки. Секундой позже его лицо приняло свое прежнее выражение, и он направился к Виктории.
– Виктория, дорогая, твой папа говорил мне, что ты стала неплохо петь. Не уважишь ли своего старого дядюшку и не споешь ли пару песенок для него?
Весь остаток вечера Виктория трудилась в поте лица, исполняя вместо матери обязанности хозяйки, а дядюшка Эдвард все время крутился возле нее и без конца предлагал свою помощь. При этом с его губ не сходила сердечная, мягкая, но словно приклеенная улыбка.
Когда наконец все было закончено, Эдвард проводил Викторию до двери ее спальни, поцеловал в лоб и пожелал племяннице доброй ночи. Затем он направился в отведенную ему комнату, а Виктория, глядя ему вслед, покачала головой и чуть слышно прошептала:
– Интересно, что в самом деле у тебя на уме, дорогой дядюшка Эдвард?
На следующее утро гости собрались к раннему завтраку, чтобы после отправиться на верховую прогулку по живописным осенним полям. Во время прогулки Эдвард вдруг объявил, что в одной деревушке неподалеку отсюда есть церковь с удивительными старинными витражами. Группа всадников разделилась на две части. Одни решили скакать вместе с герцогом и Эдвардом осматривать церковь, остальные во главе с Викторией предпочли продолжать прогулку по полям и перелескам.
Еще когда они собирались выезжать из Четэм-Холла, Эдвард заметил, что среди всадников нет Евангелины. Он страстно желал поговорить с ней с глазу на глаз и теперь понял, что ему представляется великолепная, единственная в своем роде возможность. Он принялся незаметно развязывать подпругу.
Вскоре Эдвард остановился и сказал брату, что у него лопнула подпруга и он вынужден вернуться в Четэм-Холл. Впрочем, он обещал догнать всех, пока они будут осматривать церковные витражи.
Эдвард вернулся в дом.
– Где герцогиня? Да, и есть ли в доме кто-нибудь из приглашенных? – резко спросил он экономку, миссис Оливер.
– Ее светлость в своем салоне, а гостей в доме сейчас нет.
– Очевидно, моя золовка отдыхает после вчерашнего вечера. Распорядитесь, чтобы ее никто не беспокоил.
– Слушаюсь, милорд, – кивнула миссис Оливер.
Ни одна ступенька не скрипнула под ногой, когда Эдвард спускался по лестнице вниз. Подойдя к комнате Евангелины, он приложил ухо к замочной скважине, услышал быстрые шаги с той стороны двери и поспешно выпрямился. Дверь открылась.
На секунду Эдвард лишился дара речи, увидев в дверном проеме фигуру Евангелины, подсвеченную сзади солнечными лучами. Ее волосы, пронизанные светом, походили на золотистый нимб.
– Прошу прощения, если напугал тебя, Евангелина, – натянуто улыбнулся Эдвард. – Мне нужно поговорить с тобой, удели мне несколько минут. Можно войти?
Евангелина нерешительно отступила в сторону, пропуская Эдварда внутрь.
Все в этой комнате, выдержанной в бело-розовых тонах, говорило о том, что ее хозяйка – женщина. Небольшой диван и кресло были обиты палевым узорчатым шелком, а перед белым мраморным камином уютно пристроилось кресло-качалка с бархатными подушками. На столе рядом с креслом стояла маленькая деревянная шкатулка. Пол комнаты покрывал толстый персидский ковер, по краям которого виднелся светлый полированный паркет. Единственной вещью, нарушавшей гармонию, царившую в этой комнате, была картина в деревянной раме, прислоненная к стене возле камина и закрытая куском полотна.
Эдвард направился к картине, но Евангелина заперла дверь и быстро произнесла, заставив его остановиться:
– Может быть, ты лучше присядешь? Хочешь, я прикажу принести чай?
– Нет, нет, прошу тебя, не беспокойся. Мне действительно нужно только поговорить с тобой.
Эдвард устроился на диване, ожидая, что Евангелина сядет рядом, но она села на стул напротив. Эдвард издал сдавленный, странный звук, похожий на стон.
– С тобой все в порядке, Эдвард? – спросила Евангелина, взяв его за руку.
– Я не знаю, как мне быть, – начал он. – И с Джеффри стыжусь поделиться.
– Поделись со мной. Может быть, я смогу тебе помочь.
– Лорелея… – начал Эдвард голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций. – Я всегда старался быть ей хорошим мужем. Она была для меня всем… Но вчера я сделал ужасное открытие. Дело в том, что она… она…
Он прикрыл глаза и в отчаянии покачал головой.
– Продолжай, я слушаю тебя, – сказала Евангелина.
– Даже не знаю, как бы это поделикатнее сказать. Одним словом, жена изменила мне. Я застал ее с любовником.
И Эдвард закрыл лицо ладонями.
Евангелина погладила Эдварда по голове, словно ребенка, и негромко сказала:
– Не надо, Эдвард, успокойся. У вас все еще может наладиться. Лорелея очень красивая женщина, и ей хочется быть уверенной в том, что она по-прежнему может нравиться мужчинам. Это просто способ самоутвердиться, тебе не в чем упрекнуть себя.
– Но, может быть, это все же моя вина? Все эти годы я заботился о Лорелее, но никогда не любил ее по-настоящему, и она чувствовала это.
Эдвард выпрямился и добавил, глядя Евангелине прямо в глаза:
– Единственная женщина, которую я любил всю свою жизнь, это ты. И никто никогда не мог занять твое место в моем сердце. Прошу, не прогоняй меня. Я не вынесу этого.
Он крепко обнял Евангелину и страстно припал губами к ее рту. Евангелина хотела закричать, но Эдвард не дал ей издать ни звука. Как безумный, Эдвард продолжал неистово целовать ее. Она изо всех сил толкнула Эдварда, и только так ей удалось прервать этот безумный поцелуй.
– Ты что, с ума сошел? Отпусти меня немедленно! – гневно закричала она.
– Нет, дорогая, нет. Я не могу отпустить тебя. Я люблю тебя, и ничто теперь не сможет меня удержать.
Он крепко прижал Евангелину к себе, и только теперь она поняла весь ужас своего положения. Эдвард закрыл ей рот новым поцелуем. Евангелина пустила в ход кулаки, но она была лишь слабой женщиной, и ему не составило труда остановить ее. Когда же Эдвард оторвался от ее губ, Евангелина сделала последнюю попытку остановить его словами, привести в чувство этого безумца.
– Эдвард, не делай этого. Если я закричу и сюда явятся слуги, это обернется для тебя большими неприятностями.
– Нет, – яростно прохрипел Эдвард. – Я не могу остановиться. А если сюда кто-нибудь посмеет войти, я убью его. Ты должна была стать моей давным-давно, много лет тому назад, и теперь я либо получу тебя, либо умру.
Он выдернул заколки из волос Евангелины, и они пышной волной упали ей на плечи. Речь Эдварда становилась все более бессвязной.
– Я никогда не хотел причинить тебе вреда, но это все Джеффри. Это он написал мне тогда о том, как вы с ним счастливы. Вы были счастливы, а я несчастен, вы вместе, а я один, вы – все, а я – никто. Я сходил с ума. Мне казалось, что я должен так поступить во имя справедливости. Слава богу, что ты осталась жива.
Многое в словах Эдварда показалось Евангелине странным. Что значит – «не хотел причинить вреда»? И что означают его слова о какой-то «справедливости»? Что вообще все это означает?
Евангелина продолжала сопротивляться, но силы были явно неравны. Поняв это, Евангелина решила, что последнее средство – это попытаться выиграть время. Может быть, тогда ей удастся сбежать от Эдварда.
– Ну, хорошо, Эдвард, – сказала она. – Если ты так сгораешь от страсти, я буду твоей, но только не здесь. Сюда в любую минуту может прийти Джеффри. Если это случится, он убьет тебя на месте.
Эдвард злобно сверкнул глазами и ответил:
– Это ему надо бояться, а не мне. Но я больше не повторю своей ошибки.
Безумный взгляд Эдварда придал Евангелине сил, и она невероятным рывком сумела вырваться из его рук и вцепилась ему в лицо, раздирая кожу острыми ногтями, оставляя на его щеках кровавые полосы. Эдвард от неожиданности отпрянул назад, и Евангелина стремглав бросилась к двери.
Он догнал ее прежде, чем ей удалось справиться с замком. Крепко схватив Евангелину за руки, Эдвард швырнул ее на пол, задыхаясь от страсти и гнева.
– Ты тоже солгала мне, – прохрипел он. – Ты такая же шлюха, как и моя жена. Ну что ж, тем лучше!
С этими словами он резким рывком сдернул платье Евангелины вниз, обнажая розовый шелковый корсет.
Евангелина как-то странно всхлипнула и сильно ударила Эдварда по щеке. Тот, совершенно обезумев, толкнул Евангелину так, что она повалилась навзничь.
Эдвард стал лихорадочно расшнуровывать корсет, ломая ногти, обрывая шелковые ленты. Увидев грудь Евангелины, он припал к ней губами, пальцы жадно скользили по ее телу, по гладкой матовой коже. Эдвард вздернул кверху нижние юбки Евангелины, коленом расталкивая ее бедра в стороны. Прижимая Евангелину одной рукой к полу, другой он расстегнул бриджи и вытащил на свет божий свой багровый от прилившей крови мужской корень.
Евангелина извивалась всем телом, но ничего не могла поделать с сильным, обезумевшим от страсти мужчиной. Эдвард резко вошел в ее лоно, по щекам Евангелины хлынули обильные слезы, и она воскликнула в безнадежном отчаянии:
– Не делай этого, Эдвард! Прошу тебя. Ты даже не понимаешь, чем все это может обернуться!
Она повторяла эти слова снова и снова, словно молитву, словно заклинание, но Эдвард сейчас не видел и не слышал ничего вокруг, продолжая свои толчки, уткнувшись лицом в обнаженную грудь Евангелины. Затем он содрогнулся всем телом, застонал и разом обмяк.
В комнате стало тихо, лишь за окном раздавался негромкий птичий щебет. Эдвард тяжело перекатился на пол, вытянулся и закрыл глаза.
В эту секунду, очевидно, до него наконец дошло, что он на самом деле только что сотворил. Глаза Эдварда вдруг широко раскрылись. Он вскочил и стал приводить в порядок свою одежду, выжидательно глядя при этом на Евангелину.
Она лежала на ковре молча, уставившись в потолок невидящим взором. Ее одежда была разорвана, волосы спутаны. Щеки Евангелины были мокрыми от слез, глаза покраснели, а губы припухли.
– Любимая, не сердись. Прости меня, Евангелина. Ты должна меня простить. Я люблю тебя так давно и так сильно, что не смог сдержаться, – заговорил Эдвард, суетливо пытаясь в то же время зашнуровать корсет Евангелины. – Ну, скажи же хоть что-нибудь! Ударь, плюнь мне в лицо, скажи, что ненавидишь меня, все, что угодно, только не молчи! Твое молчание пугает меня.
Спустя несколько секунд Евангелина заговорила – низким, спокойным тоном:
– Что ты хочешь услышать от меня? И что могут изменить мои слова теперь, после того, как ты меня изнасиловал? Ты обвинял Лорелею в похоти, но сам-то ты куда хуже, чем она.
– Чем мне искупить свою вину? Как доказать, что я искренне раскаиваюсь в том, что я сделал? – спросил Эдвард.
Евангелина медленно поднялась на ноги, окинула Эдварда равнодушным холодным взглядом, заставившим его вздрогнуть.
– Ты немедленно должен покинуть мой дом и никогда больше в нем не появляться, – заговорила Евангелина, глядя мимо Эдварда. – Я не желаю, чтобы ты отравлял воздух своим ядовитым дыханием. И если то, что случилось, и есть «любовь» в твоем понимании, то мне остается лишь презирать тебя. Если ты еще раз переступишь порог моего дома, я убью тебя. Ты все понял?
Она повернулась к Эдварду спиной, и ему не оставалось ничего иного, как направиться к двери. Закрыв дверь за собой, он постоял, прислонившись к косяку, чувствуя, как катятся слезы по его щекам, слыша, как рыдает Евангелина по ту сторону двери.
Шло время. Евангелина старалась сохранять внешнее спокойствие, пряча за улыбкой ту правду, которая открылась перед ней во всей своей неотвратимости. То, что представлялось ей ночным кошмаром, стало явью.
Она была беременна, и беременна от Эдварда.
Самое ужасное состояло в том, что ей даже не с кем было поделиться. Ванесса слишком мало знала Эдварда и понятия не имела о том, какую роль сыграл этот человек в судьбе Евангелины. Виктория была еще слишком молода для того, чтобы понять весь ужас создавшейся ситуации.
Но продолжать хранить тайну было невыносимо, и тогда Евангелина решила поделиться ею с… Кэтрин. Это решение пришло к ней в один из вечеров, который она проводила, сидя перед тем самым портретом – «Алмазной россыпью Карлайлов».
Взяв перо и бумагу, Евангелина написала Кэтрин длинное письмо, в котором излила всю свою душу, откровенно описав все, что произошло между ней и Эдвардом. В нем она разделила с покойной дочерью все страхи, которые испытывала в связи со своей очень опасной беременностью.
Она написала и о своем нежелании говорить Джеффри о том, что сделал с нею Эдвард. Ей не хотелось разрушать узы родства, связывающие братьев, но еще больше она боялась, что Джеффри может осудить ее, решив, что она сама во всем виновата. Она всегда знала, что Эдвард неравнодушен к ней, но не предполагала, что тот может продолжать желать ее с такой силой спустя столько лет. А может быть, он принял ее дружеское отношение к себе за проявление любви? А вдруг она и впрямь сама ввела его в заблуждение и, значит, действительно виновата? Все эти вопросы она записала в письме, оставив их без ответа.
Облегчив немного свою исстрадавшуюся душу, Евангелина написала и о том, как сильно любит Джеффри и Викторию и как беспокоится о том, что с ними будет, если она умрет.
Написала она и о том, как сильно продолжает любить свою несчастную Кэтрин, об ужасном пожаре, о том, как все эти годы она отмечала дни рождения и смерти Кэтрин, продолжающей жить в ее сердце.
В конце она написала и о том, как мечтает, чтобы господь послал Кэтрин новую жизнь, которую она могла бы прожить на земле долго и счастливо. Евангелина подписала письмо и положила его в шкатулку вместе с церковным свидетельством о рождении Кэтрин.
После того, как письмо было написано, Евангелина стала ощущать каждый новый день как последний в своей жизни и старалась, чтобы он был наполненным до предела. Если ей вскоре придется сойти в могилу, она должна остаться в памяти Джеффри и Виктории веселой и счастливой.
Она старалась, чтобы все свободное время они проводили теперь втроем. И они каждый вечер собирались вместе, чтобы разговаривать друг с другом, читать вслух или петь под рояль в музыкальной гостиной.
Свою беременность Евангелина тщательно скрывала, но во время одной из отлучек Джеффри навестила доктора, жившего в соседней деревне. Увы, прогноз доктора Лоудена оказался мрачным, как, впрочем, она и предполагала. Тот сказал, что если и есть шанс на то, чтобы Евангелина или ребенок сумели выжить, то этот шанс минимален. Она обещала доктору соблюдать осторожность и немедленно дать ему знать, если почувствует резкое ухудшение своего здоровья.
В марте у нее начались боли. Она была всего на четвертом месяце, но ее тело уже не справлялось с той нагрузкой, что связана с беременностью. И все же Евангелина из последних сил старалась скрыть свое состояние от родных и друзей.
В конце марта они с Джеффри пригласили Марка и Ванессу, чтобы вместе с ними отметить годовщину своей помолвки. У Евангелины начались схватки, но заиграл оркестр, и она не смогла отказать мужу, пригласившему ее на тур вальса.
– Ты помнишь, как мы с тобой танцевали в день нашей помолвки? – спросила она. – Ах, Джеффри, все тогда было как в сказке. Я была принцессой, заточенной в башне, а ты был прекрасным принцем, пришедшим, чтобы вызволить меня.
