I

Час заката был часом караула Якви. Вождь преследуемых остатков когда-то могучего племени никому не доверял сторожевого поста к концу дневного перехода. Пока его люди разгружали измученных лошадей, женщины приготовляли ужин, а бронзовые дети играли в песке, Якви наблюдал открытый горизонт пустыни.

Долгие годы тянулась вражда между яквами плоскогорья Соноры и мексиканцами с востока. Целые столетия племя индейцев, подобно орлам, жило скрытое в твердынях Сьерра-Мадре, свободное, счастливое, гордое. Но скитальцы-искатели открыли золото в стране, и это положило конец мирной жизни индейцев. Вначале, гонимые все возрастающим наплывом золотоискателей, якви в поисках уединенных мест для своих селений уходили все дальше и дальше в глубь страны. Но, оттесненные с гор в пустыню, они наконец поняли, что золото несло гибель их племени, и начали сражаться за свою страну. Страшны и кровопролитны были битвы, и сыновья этого племени наследовали от отцов ужасную ненависть.

Якви был последним из великих вождей когда-то многочисленного племени. Всю жизнь он хранил в памяти слова отца и деда, что якви должны найти никому неизвестное, недосягаемое убежище или их сотрут с лица земли. Когда мексиканские солдаты по приказу правительства начали войну с индейцами, убивая тех, кто сопротивлялся, а пленников уводя в рабство, Якви со своей семьей и с остатками племени отправился в путешествие через дикую Сонору. Горя ненавистью и страшась востока, откуда надвигалась гроза золотоискателей и разорителей страны, он бросился к западу, в обширную, пустынную область, неизвестную его народу,– пустыню палящей жары, раскаленных песков, колючих кактусов и застывшей лавы, откуда было много дней пути до воды, леса и равнин, поросших травою. Некоторые из более слабых детей умерли дорогой, и все, кроме самых выносливых мужчин, были совершенно истощены.

Стоя один на холме, Якви караулил, окидывая ястребиным взглядом пройденную дорогу. Хотя целые мили простирались до горизонта, его глаза, привычные к пустыне, различили бы лошадей на фоне ясного неба.

Пустынная, дикая, обширная страна казалась безжизненной. Только солнце горело, бросая красное золото на далекие изрезанные вершины гор, замыкавших пустыню. Для Якви тишина казалась музыкой. Красное солнце зашло, и пустыня преобразилась. Померкли скалы и золотые волны песков, и ярко-синими стали розовые краски неба. Очертания горных вершин вдали сделались смутными и окрасились в пурпур. Пламя в западной части неба побледнело и погасло. Над плоскогорьем, загроможденным обломками скал и песками, опустилась странная, серая тень. Якви оставался на посту до тех пор, пока все вокруг из серого стало черным и ночь поглотила линию горизонта. Теперь до рассвета преследование не угрожало племени.

Идя на огонь костра, разложенного в лагере, он вернулся к толпе молчаливых мужчин и плачущих женщин, чтобы разделить с ними скудную трапезу. Ни голод, ни жажда не смущали Якви. Путешествуя по пустыне, он мог четыре дня оставаться без воды, и большая часть его стойкого племени обладала такой же выносливостью. Никакая работа не подрывала гигантской силы его тела.

Могучий вождь, слыша стоны женщин и глядя на молчаливых, неподвижных детей, озаренных светом звезд, склонил голову и опустился на песок, шепча молитвы своим богам. Он просил немногого – только жизни, свободы и укромного убежища, где его люди не услышат чужих шагов и перестанут бояться нападений. Наконец он вытянулся на песке, и ночь быстро пролетела в крепком сне. На рассвете, сером, холодном и молчаливом, с яркой утренней звездой, сияющей подобно серебряной луне, длинная нить якви потянулась к западу, вниз по голым, изрытым пространствам пустыни.

В стране врагов, на безжалостном востоке, взошло ослепительное солнце. Его лучи растопили иней на скалах, и горячий ветер сжег прохладную свежесть утра. Солнце поднималось, и медленно тянулись часы и мили.

Беглецы вступили в область, покрытую застывшей лавой. Продвижение по неровной местности под палящими лучами солнца было так мучительно, что слабейшие падали по дороге.

Пройдя область лавы и колючих кактусов, индейцы вступили в страну голого камня, изрезанного ветрами и водой, в целый лабиринт ущелий, куда немногие из преследователей смогли бы пойти за ними. Якви, обратив на это внимание своих людей, сказал им, что видел барана на одном из склонов далеких гор и слышал запах воды. Ободренные этим, индейцы проходили милю за милей, торопясь добраться до пурпурных высот. Если пустыня, оставленная позади, была жестокой и огромной, то дикая безжизненная страна перед ними казалась еще обширнее и суровее.

Дорога вела все выше и выше по извилистым галереям и ущельям – угрюмая, заколдованная страна цветного камня! И надо всем царило пламенное, безжалостное солнце.

С наступлением ночи Якви позволил замедлить шаг, чтобы отдохнуть от мучительного пути под палящими лучами солнца. Вид почти призрачной пустыни, освещенной чудесным белым светом звезд, вызывал страх у женщин. Мужчины, стойкие, терпеливые, как их вождь, с трудом продвигались вперед, освобождая слабых от тюков, беря детей на руки. Ночь и день прошли в оцепенении в тени раскаленной солнцем скалы; следующую ночь беглецы шли вперед и вперед среди массы обветренных черных утесов. И снова наступил день, и при его безжалостном свете Якви увидел, что только мужчины были в состоянии продолжать путь.

Он расположился лагерем и старался вдохнуть в своих людей надежду, уговаривая собраться с силами и быть терпеливыми, пока они дойдут до прекрасной страны, которой и сам он не мог представить в своем воображении. Потом Якви один ушел в скалы искать пути. Вокруг него были тишина и запустение – серый, бесплодный мир камня, черный, бесплодный мир лавы. Насколько мог охватить его ястребиный взгляд, далеко на север, восток и юг простиралась безграничная, мрачная пустыня, с остроконечными, расщепленными скалами, облеченная в камень.

На следующий день перед Якви, поднявшимся в гору, открылась страна, вид которой исполнил его надеждой.

– Страна наших предков! – вскричал он звонко. Его люди стояли молча, глядя на обетованную землю. У их ног покоилась серебристая, зеленая, обширная долина. Целые мили, поросшие травами, окаймленные скалами и склонами гор, усеянные деревьями, спускаясь, вели к сверкающему белому потоку, подобно серебряной ленте, расширяющемуся при входе в долину и теряющемуся далеко внизу, где цветущая долина исчезала в огромном, беспредельном голубом мареве-море.

– Великие Воды, куда погружается солнце! – сказал Якви, простирая руки вперед.– Отец отца Якви видел их.

Якви взял на руки сына и стал спускаться вниз. Горные олени, бараны и перепела, которые никогда еще не видели человека, не обращали внимания на вторжение в их дикую обитель. Люди Якви, спотыкающиеся и голодные, оглядывались вокруг, и очевидная безопасность этой долины, заключенной в пустыне, с ее травами, водой, лесом и обильной дичью, рождала в них новые надежды и уверенность, что радость снова посетит их.

Они чувствовали прилив новых сил. Длинные склоны, все ярче зеленеющие по мере того как спускались путники, радовали больные глаза, утомленные ослепляющими пространствами пустыни.

Якви решил разбить лагерь при начале долины. Это место, слегка покатое, окруженное стеною скал, с ручьем и рощею сосен и твердодревника, уединенное и скрытое, располагало к себе сердце Якви. Он был почти счастлив. Но все-таки он не мог чувствовать себя и свое племя в полней безопасности, если бы даже обладал крыльями орла. Зоркие глаза Якви различили золото в песке у источника, а золото несло гибель индейцам. Но, несмотря на это, Якви был благодарен и доволен. Не скоро еще их выследят в этой дикой стране. Длинное путешествие кончилось. Женщины уже не пели печальных песен. Они развязывали тюки под ветвистыми соснами, раскладывали костры, чтобы изжарить мясо, которые должны были скоро принести мужчины, и кормили немногих уцелевших детей. Скоро голые малыши, голодные, измученные, с израненными ногами, уже барахтались в прохладной воде, похожие на пытающихся плавать утят.

Якви с ружьем в руке отправился в окрестности лагеря, чтобы узнать больше о чудесной долине. Бросившись ниц у потока, он с жадностью напился. Он, как все индейцы, любил горную воду. Но блеск золота в сыром песке снова опечалил его. Взяв горсть песку и мелкого камня, он растер и промыт их на ладони. Небольшие золотые зерна и маленькие самородки! Где-нибудь высоко, у верховья, были залежи золота. Оттуда оно было смыто вниз.

Якви знал, что здесь были сокровища, за которые белые люди готовы пролить кровь и продать самих себя. Для индейцев же – папагосов, юмов, людоедов-серисов и, особенно, для якви – золото значило не больше, чем скалы и песок, даже гораздо меньше,– они научились ненавидеть его, как проклятую приманку, привлекающую в пустыню белых охотников. Якви отыскал много золотых жил и слоев золота. Вождь ненавидел его. Оно явится постоянной угрозой для его племени. Во время половодья золотые зерна будут унесены этим горным потоком далеко вниз и, может быть, укажут белым путь сюда, в достигнутое с такими лишениями убежище.

Якви пошел дальше. Никто из племени не мог ходить так быстро и много, как он, и расстояние ничего не значило для него. Голод грыз его внутренности, но долгая ходьба по равнинам и возвышенностям не утомила его. Якви никогда не испытывал усталости. Прежде чем солнце прямо стало над его головой, он установил, что долина была хорошо укрыта с запада и поток терялся в непроходимой пустыне. Вождь пришел сюда с северо-востока и по жестокому опыту знал, что путь оттуда невозможен. Он с беспокойством взглянул на юг.

Долго он бродил и карабкался по горам и, наконец, понял, что долина, эта страна его отцов, была доступна с юга. Горные цепи и хребты постепенно переходили в бесплодную, пустынную равнину с палящим солнцем и кактусами. Вероятно, это была страна серисов-людоедов. Но летом эта страна, лишенная воды, должна быть адом. Нечего бояться юга до начала зимних дождей.

Только на закате Якви вернулся в лагерь. В темных любящих глазах его молодой жены светилась радость, когда она поставила перед ним свежее мясо.

– Единственный сын Якви будет жить,– сказала она, указывая на хрупкого спящего мальчика.

Вождь с грустью взглянул на маленькое коричневое личико последнего из его рода.

Проходили дни. Покой, обилие пищи и воды резко изменили мрачное настроение Якви. Дикая долина, окруженная, доступными только баранам и орлам, вершинами гор, была прекрасным местом для охоты. Подобно диким животным, индейцы в покое и уединении скоро забыли перенесенные страхи и пройденный путь. Вождь Якви не забывал его, но время проходило, ничто не нарушало покоя этого убежища, и его опасения улеглись. Ветер и солнце, уединенность, стада антилоп и диких лошадей вблизи лагеря – все это вливало целительный бальзам в его измученное сердце. В каньонах он нашел могилы и кости своих предков.

Проходили недели. Красные цветы вспыхнули на длинных стеблях ocatilla; раскрылись огромные, яркие, синевато-красные почки кактусов; с недосягаемых уступов в каньонах, словно золотой дождь, свешивались изящные, редкие цветы пустыни liuvia d'oro, и много других прекрасных цветов подняли свои венчики из высоких трав.

Это чудо весны не было длительно. Цветы увяли, умерли, и сухой ветер унес их лепестки. Высокие травы пожелтели и засохли. Наступило лето. Ослепительное солнце запылало над восточными хребтами, загорелось белым пламенем над тихой, печальной долиной и погружалось, как огромный раскаленный шар, в далекое, туманное море. С наступлением зноя к вождю якви пришло чувство полной безопасности. Его новый дом был окружен пожираемой солнцем огромной пустыней. Светлый горный ручей спускался все ниже и ниже, но не пересыхал. Птицы и животные, все чаще забегавшие в долину, были живыми свидетелями ужаса окружающей пустыни.

Когда наступила осень, долина была уже высохшей и серой. Лишь вдоль потока сохранилась полоска зелени, и кактусы не потеряли своей вечной свежести. Зимой начались дожди, и волна зелени разлилась по долине с восточного возвышенного края к далекому устью, где она обрывалась в бесплодной пропасти пустыни.

Месяцы проходили, и у женщин ребенок рождался за ребенком. Темноглазая жена Якви подарила ему здоровую темноглазую дочку. Качая на руках крохотное коричневое тельце, вождь вспоминал слова отца:

– Сын, уведи якви назад в горы, туда, где садится солнце,– в страну, свободную от белых людей, в пустынную долину, где олени пасутся с лошадьми. Пусть якви станут великим многочисленным народом, или лучше им исчезнуть с лица земли.

Якви смотрел на ребенка, и лицо его светилось надеждой и печалью. Слова отца были пророческими. Зеленые травы колыхались в широкой долине, дикие лошади, антилопы и олени паслись среди лошадей индейцев. У него на руках лежал его второй ребенок – дочь, а он был уверен, что сын должен быть последним в его роде. Лаская ребенка, он не забывал о золотых зернах в песке под его ногами.

Любовь Якви к жизни снова творила мечты. Жить, быть окруженным своим народом, видеть за работою свою темноглазую жену, голых крошек, играющих в траве, смотреть на эту покатую бесконечную зеленую долину, такую дикую, уединенную, такую плодоносную, чувствовать горячее солнце, ласкающий ветер и ночную прохладу, бродить по горным высотам, наблюдая и слушая, выслеживать зоркого черного барана, есть свежее мясо и пить чистую воду; отдыхать в безмолвные, жгучие полдни и в спокойном сне проводить печальные ночи, наслаждаться играми своих предков – верховой ездой и бегом, уходить одному в пустыню и побеждать там жару, жажду, холод, облака пыли и голод, быть свободным от белых людей, которые казались ему и высшими, и презренными существами,– жить, как живут орлы,– только жить,– Якви не просил большего.

Якви передал ребенка матери и вышел. Обязанности вождя призывали его к своему народу.

Утренний воздух в горах, холодный, бодрящий, сладостный для дыхания, заставлял кровь быстрее пробегать по жилам. Иногда зимним утром легкий иней покрывал зелень. Солнце светило недолго, дни были коротки, ночи длинны. Племя якви вернулось к примитивной жизни вдали от белых людей, готовых убивать в погоне за золотом и наслаждениями.

Якви были лучшими наездниками из всех индейских племен юго-запада. С ранних лет мальчики обучались езде без седла. Юношами они уже обладали чрезвычайной ловкостью и силой.

Несколько мужчин окружили табун диких лошадей и загнали его в треугольник, окруженный скалистыми стенами,– естественную западню, открытую часть которого они обнесли грубой изгородью. Наутро все племя собралось посмотреть на пойманных диких лошадей. Чтобы воодушевить своего маленького сына и других мальчиков, Якви выбрал самую горячую лошадь – вожака табуна. Темноглазые мальчики, возбужденные, горящие любопытством, некоторые совсем голые, вытянув вперед лохматые, черные головы с блестящими волосами, с высокой скалистой стеньг напряженно следили за происходящим. Женщины и девушки племени расположились вдоль серой стены, создавая с нею яркий контраст своими цветными одеждами.

Якви велел вывести на открытое место горячего вожака диких лошадей. Это был неуклюжий жеребец рыжей масти, уже немолодой. Высоко подняв некрасивую голову, с раздувающимися ноздрями, открытым ртом и напряженно стоящими ушами, блестя белками гневных, горящих глаз, он вырвался в середину кольца наездников.

Якви приблизился к нему с длинным кожаным лассо и сделал знак остальным отъехать прочь.

Когда дикий конь начал бросаться в стороны, ища выхода из круга, Якви взмахнул лассо. Дважды он промахнулся. В третий раз петля обвилась вокруг головы животного. Якви туго натянул лассо. Тогда, хрипя от страха, лошадь взвилась на дыбы. Перебирая лассо руками, Якви заставлял ее спускаться к земле; и в то же время приближался к ней. Фыркая и дрожа всем телом, лошадь одно мгновение смотрела на своего победителя, готовая к бою. Но страх осилил. Она отскочила в сторону. Лассо было так натянуто, что, прыгнув, животное упало на песок. Оно вскочило, еще более разъяренное, и бросилось вперед, увлекая за собой индейца. Вдруг Якви чудовищным прыжком, напоминающим прыжок огромной пантеры, вскочил на спину коня и крепко уселся на ней. Он опустил лассо. При первом прыжке испуганной лошади петля распустилась и соскользнула. Теперь ничто не задерживало ее, кроме длинных, мускулистых, коричневых ног Якви.

Лошадь выбежала на открытое место, и только скалистая стена прервала ее отчаянный бег. Тогда она повернула и помчалась вдоль стены, перепрыгивая через канавы и обломки скал, все ускоряя безумный бег. Наконец наступил момент, когда страх победил ярость, и она остановилась, делая ужасное усилие, чтобы сбросить седока. С опущенной головой, со сжатыми ногами она опустилась на песок, взрывая его, а потом снова быстро вскочила на ноги. Но ей не удалось сбросить ловкого наездника. Ноги Якви стальным кольцом сжимали ее бока. Тогда лошадь, вся покрытая белой пеной, взвилась на дыбы и с хрипом снова опустилась на песок. Постепенно ее движения теряли силу, но ярость не затихала. Она повернула к Якви голову с горящими глазами и открытым ртом, пытаясь укусить его. Но огромный кулак индейца встретил ее. Лошадь, стоя на коленях и тяжело дыша, легла на бок, чтобы потом перевернуться на спину. Но Якви высоко поднял ногу, крепко уцепившись при этом за длинную гриву. Когда побежденная лошадь снова поднялась, Якви поднялся с нею, все так же твердо сидя на ее спине. Лошадь снова помчалась по открытому пространству. На этот раз было очевидно, что скорость ее бега постепенно уменьшалась, и животное теряло последние силы. Наконец, измученное, оно упало на землю.

– Пусть сын Якви научится ездить, как его отец! – сказал вождь восхищенному мальчику.

Скоро, увлекаемый каким-то тайным побуждением, вождь пошел вперед.

– Пусть сын Якви смотрит и запоминает. Когда-нибудь он расскажет о Якви своему сыну,– сказал он.

Он послал наездников занять выходы из долины и приказал сыну и всем женщинам с детьми снова взобраться высоко на скалы и оттуда следить за ним. Пусть его сын, будущий вождь якви, и его народ увидят величайшего бегуна племени!

Нагой вождь-гигант пошел обычным быстрым шагом. Он перешел поток и песчаные места и вступил в зеленую долину, где паслись олени и лошади. Якви выбрал одного оленя, казавшегося самым крупным и сильным во всем стаде, и крикнул громким голосом:

– Якви бежит, чтобы убить!

Серые олени с лоснящейся шерстью перестали жевать траву и стояли, насторожив уши и прямо глядя на приближавшегося Якви. Потом бросились бежать. Якви все ускорял шаг, и, наконец, бег его достиг такой быстроты, что, казалось, он летел по земле. Достигнув верхней части долины, олени рассыпались в стороны, а Якви бежал за тем, которого он отметил раньше. Пробежав полмили, олень остановился и оглянулся. Он стал есть траву, но скоро снова поднял голову и посмотрел назад. Якви бежал не замедляя шага, все тем же спокойным, пожирающим пространство бегом. Наконец олень снова помчался вперед и не останавливался до тех пор, пока не стал в глазах Якви только маленькой черной точкой. Уходя так далеко, он начал взбираться по узкой тропинке к вершинам гор; отсюда один из наездников Якви заставил его повернуть обратно. Тогда он пересек широкую долину, но тут ему преградили путь недоступные утесы. Якви не спускал глаз с оленя все время, пока тот бежал по длинному зеленому склону, направляясь к верховью долины.

Здесь, среди скал и деревьев, Якви потерял его из виду, но, замедлив шаг, он продолжал бежать по следам животного. Наконец, достигнув ровного открытого места, он увидел оленя, которого выбрал своею жертвой. Олень все время оглядывался назад.

Якви преследовал обреченное животное по долине, густо поросшей травами.

Олень не мог отделаться от человека. Постепенно расстояние между ними уменьшалось. Ужас охватил теряющее силы животное. Якви, совершенный во всех первобытных способностях человека, превзошел его. Он побеждал не быстротой бега, но выносливостью.

Народ Якви и его маленький сын увидели, как вождь догнал шатающегося оленя и сломал ему шею голыми руками. Один момент он оставался неподвижным возле своей добычи,– высокий, мускулистый гигант, освещенный заревом лучей закатного солнца; потом он поднял вверх руку, как бы призывая взглянуть на свою победу.

II

Весь следующий день Якви не давали покоя какие-то смутные предчувствия. Словно олень, различающий едва уловимое изменение в струях чистого воздуха, Якви поворачивал голову к востоку, откуда дул теплый ветер.

Наступал вечер. Вдруг острый взгляд вождя заметил движение каких-то предметов на отдаленном южном склоне. Остановившись, он стал пристально вглядываться. Длинная линия движущихся точек. Ни олень, ни баран, ни антилопа никогда не появлялись в этом направлении. Движущиеся предметы были людьми. Обладая чудесным зрением, Якви различил отсвет красного луча заходящего солнца на сияющих дулах ружей. Мексиканские солдаты! Наконец стала действительной угроза с юга – безотчетный, неотступный страх…

Гигантскими скачками Якви помчался вниз по склону. Как антилопа, перепрыгивал он через рвы и обломки скал, а по зеленому, гладкому склону он бежал так быстро, как никогда еще не бегая в своей жизни. Пронзительными криками он старался предупредить своих людей об опасности, чтобы солдаты не застали их врасплох. Первые выстрелы раздались, когда он пересекал поток. Якви видел бегущих в голубом облаке людей, целящихся из небольших карабинов, вспышки пламени и клубы дыма.

Еще несколько последних скачков – и Якви достиг окруженного стеною скал лагеря. Слыша вокруг себя свист пуль, он понял, что линия солдат вытягивалась с целью окружить лагерь. Якви бросился за стену и пополз к своим. Индейцы, опустившись на колени, держали наготове ружья и луки. Некоторые уже стреляли. Женщины и дети укрылись где-то. Пули в стальных капсулях ударялись о скалы и с визгом отлетали в сторону. Якви знал, что мексиканцы не были первоклассными стрелками, однако ему казалось, что на этот раз они стреляли прекрасно. Позиция индейцев была открыта для огня с нескольких сторон.

Когда стрельба немного утихла, раздался хриплый крик. Якви знал испанский язык. «Сдавайтесь, якви!» Якви ответили метко пущенными пулями. Но скоро стало очевидным, что лагерь окружен. Со всех сторон раздавались ружейные залпы, и высоко в воздухе, вонзаясь в деревья, свистели пули. Спустя некоторое время стрельба снова затихла. И снова раздался повелительный голос: «Сдавайтесь, якви, или мы перебьем вас!»

Индейцы поняли, что погибли. Только у некоторых еще оставалось немного ружейных пуль. У многих были только лук и стрелы. Их перебьют, как волков в капкане. Но якви молчали. Однако мексиканцы поняли положение, в котором находились индейцы, и сделались смелее. Когда темнота вынудила якви прекратить стрельбу, они разложили костры под деревьями и, взбираясь на скалы, бросали в лагерь камни со злобными криками: «Собаки якви!»

На рассвете мексиканцы возобновили сильную стрельбу. Они стреляли в лагерь не целясь, но с угрожающей непрестанностью. Потом, с криками расовой ненависти к якви они напали на них. Битва была неравной. Почти безоружные и меньшие числом, якви вступили в отчаянную, но безнадежную схватку. Один за другим они падали, сраженные мексиканцами.

Вождь якви появлялся то тут, то там, выбирая самые горячие места сражения. Размахивая своей винтовкой, он был похож на великана, побивающего толпу лилипутов.

– Убейте этого дьявола! – вскричал один из солдат.

Проклятия на испанском языке, глухие стоны и вой раздавались из общей свалки. Все старались окружить Якви. Один мексиканец хотел выстрелить в него из пистолета. Но к нему подбежал офицер и выбил оружие из рук. Он отдал солдатам приказание взять вождя якви живым. Мексиканцы, увертываясь от винтовки Якви, сомкнулись теснее, и один из них сзади подставил ногу индейцу. К нему присоединился другой, и наконец целая толпа солдат с проклятиями повалила великана на землю. Как бешеный бык, тяжело дыша, Якви напрасно старался подняться и броситься на врагов. Его осилили, скрутили ремнями и привязали во весь рост к стволу твердодревника, под тенью которого он не раз отдыхал в дни свободы.

Со взятием в длен вождя окончилась битва. Мексиканцы рассыпались во все стороны, обыскивая лагерь. Из-под уступов скал вытащили женщин и детей племени. Один ловкий, проворный мальчик вырвался от солдат и побежал. Когда он оглянулся назад, его лицо пылало яростью. Это был сын вождя якви. Он бежал, как олень, не обращая внимания на повелительные крики остановиться.

– Стрелять! – отдал приказ офицер. Солдаты опустили винтовки и открыли огонь. Клубы дыма окутали быстро убегавшего мальчика. Солдаты стреляли до тех пор, пока стало очевидным, что пуля уже не могла долететь до ребенка. Глаза всех следили за ним. Но последняя пуля догнала несущуюся мишень. Послышался резкий крик смертельно раненого, и мальчик упал.

Индейцев связали по рукам и ногам и окружили стражей.

После нескольких часов отдыха и пиров с криками радости по случаю крупной победы офицер приказал изловить лошадей индейцев и сжечь то, что невозможно было унести с собой. Скоро от живописного лагеря якви остались только черные, дымящиеся развалины. Тогда, погоняя перед собой толпу индейцев, победители на лошадях племени выступили из долины.

Только продвинувшись далеко вниз по неровному, изрытому склону, мексиканцы остановились в лагере, оставленном ими перед тем, как они напали на якви. Мулы, ослы и лошади накинулись на жалкую растительность. Кругом были только черные склоны, покрытые застывшей лавой, и пятна сверкающих белых игл кактусов.

Индейцам почти не давали ни воды, ни пищи, ни одеял, на которых они могли бы уснуть; не перевязали ран, причинявших им жгучую боль. Но побежденные спокойно переносили все страдания. Якви сидел, прислонясь спиною к обломку скалы, и, когда стража переставала следить за ним, шепотом обращался к тем из своих людей, которые были ближе к нему. С бесстрастными, но напряженными лицами они слушали вождя. Его слова имели над ними странную власть, поддерживавшую их силы. И все время загадочный взгляд Якви, скользя по пространствам, покрытым лавою, обращался к туманной голубой бездне моря.

На рассвете обнаружилось, что двое из якви были так тяжело ранены, что не могли двигаться. Казалось, они усилиями воли старались ускорить наступление конца, который все равно ожидал их на дальнейшем пути. Наконец офицер, раздраженный неудачными попытками солдат расшевелить несчастных, сам набросился на них, нанося удары и пинки ногою и извергая проклятия: «Собаки якви! Я заставлю вас пойти на поля генеквена!»[1]

Старший из двух раненых индейцев неожиданно поднялся. Быстро протянув бронзовую руку, он схватил деревянный брусок, служивший для несения тюков, и ударил им офицера. Удар не был силен. Было очевидно, что отважный якви едва держался на ногах. Возбужденные солдаты подняли крик и схватились за ружья. Офицер, багровый от ярости, приказал солдатам отойти в сторону и достал пистолет, собираясь застрелить якви. Насмешливый, презрительный взгляд и спокойствие индейца не только не вызвали в нем уважения к несчастному, но усилили его ярость настолько, что смерть старика уже не казалась ему достаточной местью.

– Ты пройдешь через пытку кактусом! – вскричал он, размахивая пистолетом в воздухе.

На северо-западе Мексики с незапамятных времен сохранилось предание о пытке кактусом, которой якви будто бы подвергали взятых в плен мексиканцев. Пытка заключалась в том, что со ступней мексиканца сдиралась кожа, и его заставляли ходить по засохшим колючим шишкам кактуса до тех пор, пока он не падал мертвым.

Обоих раненых индейцев с окровавленными ободранными ногами потащили «пытать кактусом». Они шли по белым сверкающим иглам, глухие к жестоким насмешкам, злобным проклятиям и молчаливому удивлению врагов. Великан-якви, ударивший офицера, держался прямо, но все его мускулы его голого бронзового тела дрожали, а темное лицо дышало презрением к убийцам.

Когда шишки кактуса настолько облепили его ноги, что уже не было возможности переставлять их, офицер приказал солдатам добить обоих индейцев, которых не могла доконать ужасная пытка, наводящая ужас на мексиканцев.

Монтес, бразилец, сидел развалившись в тенистом уголке дока. Горячее солнце Юкатана выводило его из терпения. Неподвижный воздух был напоен едким горячим ароматом генеквена. Монтес, находившийся на Юкатане по поручению правительства Бразилии, успел возненавидеть этот запах.

С некоторых пор одно обстоятельство нарушило его покой и мешало ему всецело отдаться работе. Его тщеславие было задето, его гордость уязвлена, в сердце его была буря, вызванная одной из красавиц Мериды.

Пока Монтес, охваченный ленью, сидел в тени, болтая спущенными ногами, в нем боролись два желания – желание отправиться домой и странное желание остаться на Юкатане.

Он взглянул на залив. Канонерка «Эсперанса» бросила якорь. На этот раз она привезла живой груз: пленников-индейцев племени якви, захваченных среди диких плоскогорий Северной Соноры – новых рабов, которым суждено погибнуть на полях генеквена.

Монтес увидел лейтенанта Пиреца, спускавшегося с пристани во главе шеренги надсмотрщиков.

Напряженно глядя на офицера, бразилец, ощутив легкий внутренний холод, неожиданно решил, что продлит свое пребывание на Юкатане. Странное, неопределенное чувство вынуждало его к этому. С горечью он назвал его «ревнивым любопытством». На долю Пиреца выпало расположение матери сеньориты Долорес Мендоса, красавицы, которая однажды улыбнулась Монтесу. Она любила Пиреца не больше, чем любого из знатных юношей Мериды. Но она выйдет замуж за него.

Монтес поднялся и вышел из тенистого места. Его работа на Юкатане доставляла ему положение, равное положению Пиреца, но он всегда чувствовал, что маленький уроженец Юкатана смотрит на него сверху вниз.

– Добрый день, сеньор! – ответил Пирец на его приветствие.– Еще якви!

В это время к пристани быстро приблизилась большая барка, с которой согнали индейцев и, сбив их в тесную толпу, окружили стражей.

Покончив с погрузкой продуктов генеквена на освободившуюся баржу, Пирец приказал пленникам, окруженным надсмотрщиками, двинуться в путь. Миновав тень, отбрасыванию огромными пакгаузами, они вышли на залитую солнцем площадь. По распоряжению Пиреца солдаты начали отделять женщин и детей якви от мужчин. Их выстроили в две линии. Идя между ними, Пирец указывал то на одного, то на другого якви.

Монтес вдруг понял значение происходящей сцены, и это произвело на него тяжелое впечатление. Якви – отец и сын, муж и жена, мать и ребенок – еще не понимали, что здесь их ожидает разлука, и разлука навсегда. Наконец одна молодая женщина, с красивым темным лицом и грациозными движениями свободного дикого существа, инстинктом угадала истину и закричала хриплым голосом. У женщины на руках был ребенок. Перебежав площадь, она приблизилось к высокому якви и начала выкрикивать пронзительные, полные горечи, несвязные слова. Этот гигант был ее мужем, отцом ее темноглазого ребенка. Он начал говорить что-то и, положив руку на плечо женщины, выступил из ряда. Увидев это, Пирец быстро пошел к ним.

– Назад, собака якви! – закричал он злобно. Огромными шагами Якви поспешил навстречу Пирецу, и, подойдя к нему, с достоинством сказал:

– Капитан, пусть жена и ребенок пойдут вместе с Якви.

Он говорил по-испански. У него была осанка вождя. Он просил о том, что мог требовать даже от самого жестокого победителя.

Но Пирец увидел в этом только оскорбление своего авторитета. По его приказанию надсмотрщики ударами палок заставили Якви занять прежнее место. Они поступили бы так и с ошеломленной женщиной, если бы она сама не отошла при их угрожающем приближении. Но прежде она взглянула в ужасное лицо мужа долгим, полным муки взглядом.

Монтес посетил нескольких англичан и американцев, с которыми был знаком в Прогрессо, и узнал у них подробности захвата племени якви.

Индейцы жили среди обширных плоскогорий северо-западной Мексики, в пустынной, гористой области, богатой минералами. Более ста шестидесяти лет тянулась война между якви и мексиканцами. И недавно, ссылаясь на кровавые набеги индейцев, правительство решило окончательно уничтожить это племя.

Их выслеживали в самых недоступных убежищах, убивали тех, которые сопротивлялись, а взятых в плен посылали на поля генеквена, где работа была подобна пытке.

Но наиболее интересными были недавно полученные им сведения. Якви считались замечательным народом, с большими умственными способностями, и исключительно выносливым и сильным физически. Большинство из них знали испанский язык. Мужчины становились превосходными рудокопами и рабочими. Кроме того, они не хуже белых научались обращаться с различными машинами. Физически они были чудесно развиты и отличались редкой выносливостью. У шестидесятилетних стариков якви были здоровые, белые зубы и черные волосы. Эти люди пустыни могли пройти пешком в один день семьдесят миль, имея с собою только мешочек с пинолями. Четыре дня они могли обходиться без воды. Рассказывали также о бегунах племени, добившихся в беге невероятной быстроты и выносливости. Вспоминая огромный рост вождя, ширину его плеч и чудесные худощавые гибкие ноги, Монтес легко верил этим рассказам.

Пирец, намеренно разлучивший вождя с любимой женой и ребенком, поступил жестоко и низко. И теперь безотчетное чувство презрения и ненависти которое Монтес питал к маленькому офицеру, казалось, получило свое оправдание. Но, стараясь быть справедливым, Монтес сознавал, что поступок офицера только усилил ненависть, уже бывшую в нем.

Бразильцу казалось, что, присутствуя на площади, он уловил какое-то дурное предзнаменование, касающееся Пиреца. Один из молчаливых, сосредоточенных якви, вероятно, убьет этого украшенного эполетами отпрыска одной из богатейших фамилий Юкатана.

Монтес прочел это на лицах индейцев. Он жил среди отважных, легко проливающих кровь гаучо, и ему нетрудно было угадать угрозу, затаенную молчаливыми, озлобленными дикарями. И Монтес не старался скрыть от себя, что он не будет жалеть, если один из якви убьет расфранченного мексиканца.

В его жилах текла испанская кровь, и он не раз восхищался первобытными, кровожадными страстями гаучо; ему легко было заставить себя поверить предчувствию. Вождь якви очаровал его. Монтес решил узнать, куда будет отправлен этот гигант и не упускать его из виду.

В глубине Юкатана находились обширные бесплодные пространства, годные только для возделывания генеквена. Кроме дикого кустарника и генеквена, ничто не могло расти здесь. Известковая почва не задерживала влаги. Вода просачивалась сквозь поры известняка.

Тут и там, на протяжении многих миль, находились подземные пещеры, наполненные водой, и вблизи них обыкновенно красовались асиенда какого-нибудь богача-плантатора. Климат был жаркий и сырой, и для людей, привыкших к возвышенным местностям, он оказывался смертельным.

Плантации дона Санчо Пиреца, отца молодого лейтенанта, занимали пятьдесят тысяч акров. Они примыкали к ста тысячам акров владений донны Изабеллы Мендоса. Тщеславный старик дон Санчо мечтал о том, чтобы слить эти плантации и таким образом сделаться самым крупным промышленником страны. Для этой цели он давно уже добивался для своего сына руки прекрасной дочери донны Изабеллы.

Гигант-индеец Якви, которого молодой Пирец так жестоко разлучил с женой, оказался в группе пленников, назначенных офицером для работы на плантациях его отца.

На ночь индейцев сковали по рукам и, словно стадо диких зверей, загнали в ограду, охраняемую вооруженной стражей. На рассвете их отправили на поля генеквена. За целый день каждый из них получал в пищу только один ломоть скверного сырого хлеба.

Когда более слабые из пленников начинали отставать в работе, их подгоняли ударами кнута.

Якви знал, что он никогда уже не увидит жену и ребенка, никогда не услышит о них, не узнает, что стало с ними. Он работал как каторжник. Учитывая его силу и выносливость, его назначали на самую тяжелую работу. И он знал, что это будет продолжаться до тех пор, пока он не свалится с ног.

Якви должен был срезать волокнистые листья генеквена. С широким изогнутым ножом ходил он среди бесконечных линий столетних растений, срезая нижние круги листьев. Листья, срезанные с одного дерева, были так тяжелы, что ему приходилось относить их к ближайшей ручной повозке. Остальные индейцы возили эти повозки по аллеям, собирая груз.

Куда бы ни обращал Якви взгляд, всюду простиралась обширная зеленая пустыня и туманный, словно окрашенный медью горизонт, изрезанный остриями огромных, напоминающих пики листьев. Он родился и вырос среди гористых плоскогорий, далеко на севере, где холодный утренний воздух румянил лицо, а солнце в полдень едва успевало согреть тело; где были травы и вода, цветы и деревья, где зияли красные каньоны, и темные вершины вонзались в небо. Здесь темной, душной, сырой ночью он был закован в цепи, а на весь длинный день отдавался во власть жестокого солнца на плантациях, где носились испарения генеквена, где дыхание становилось стесненным, воспалялись глаза, а голые ноги делались похожими на исковерканные копыта.

Наступило время, когда Монтес заметил, что Якви перестал обращать свое лицо к северу,– стране, которую ему уже не суждено было увидеть. Он не отдавался больше бесплодным мечтам. Он знал, что его жена и ребенок умерли. Так как что-то умерло в его душе, и он стал слышать странные, тихие голоса. Он прислушивался к ним, и кровь его закипала. Он работал и ждал.

Ночью, в густо набитом грязном шалаше, куда легко проникала сырость тропических рос и где вокруг него были только безмолвные распростертые тела измученных индейцев, он лежал с открытыми глазами и ждал целыми часами, пока, наконец, беспокойный сон не овладевал им. Днем, на полях генеквена, где раскаленный ветер кружился среди деревьев, слушая стоны разбитых, изнемогающих товарищей, он ждал с терпением, свойственным якви.

Он видел, как били плетьми и морили голодом его людей. Он видел, как, измученные, сжигаемые палящими лучами солнца, они теряли последние силы, умирали под огромными генеквенами, а их трупы бросали в канавы с жидкой известью. Один за другим они погибали, и новые пленники занимали их места. Якви узнавал индейцев других племен. Но они не узнавали его. Он сильно изменился. От него остался один остов прежнего вождя якви. Он не рассказывал новичкам о пытке, ожидавшей их. Казалось, он был немой. Он только ждал, и, чем ужаснее становились страдания его друзей, пламя ненависти с каждым днем все ярче разгоралось в нем. Он видел, как они умирали, и как начинали гибнуть новые товарищи. Они были обречены. Их будут подгонять плетьми до тех пор, пока они не свалятся с ног. Тогда другие займут их места, и, наконец, не останется больше ни одного якви. Солнце его народа зашло.

Якви и их товарищи по работе имели один день отдыха. Но и тогда они не были свободны. Постоянно их окружали солдаты и надсмотрщики. В воскресенье происходил бой быков в одном из огромных коралей асиенды. В этот день Якви исполнял еще добавочную работу. Монтес заметил, что индеец всегда с нетерпением ожидал этого дня. Сын старого дона, лейтенант Пирец, приезжал из города, чтобы присутствовать при бое быков. И в мрачной душе Якви укреплялись терпение и надежда.

Якви помогал убирать с арены издыхающих лошадей с распоротыми животами и засыпал песком свежие кровавые пятна. Часто Монтес замечал, что индеец смотрит на переполненные места для зрителей, откуда седой старик дон Санчо и его семья наблюдали зрелище. Там сидели красивые, темноглазые женщины с белым кружевом, наброшенным на волосы. Лейтенант Пирец склонялся к сеньорите. Индеец наблюдал за нею со странным, напряженным вниманием. Казалось, ее не трогали усилия пикадоров разъярить быка для вооруженного шпагой матадора. Когда он появился, сеньорита оживилась. Но только кровь, окрасившая сияющее лезвие, заставила ее обнаружить всю страстность своей натуры.

Наконец Якви перевел взгляд на темное надменное лицо молодого Пиреца. Монтес видел, как преобразился в этот момент облик вождя-великана… Когда Якви отвернулся, разве он не прочел в красном зареве вечернего солнца, в красном блеске окровавленного песка обещания о возмездии? Монтес понял, что, если Якви проживет еще некоторое время, произойдет то, что он давно предчувствовал. А смерть, очевидно, была далека от индейца. Суровая пустыня закалила его жизненные силы. А в его глазах навсегда запечатлелся грубый толчок Пиреца, разлучившего его с женою и ребенком.

В последнее время сеньорита стала обращать больше внимания на Монтеса. Над серьезным, смиренным поклонником она только подсмеивалась; но к властному, пылкому мужчине, ухаживание которого начинало принимать какой-то загадочный характер, она не могла остаться равнодушной. Это не охладило страсти Монтеса, но произвело в нем какую-то неуловимую перемену.

Монтес жил в Мериде, где все богатые плантаторы имели городские особняки. Требовалось немного времени, чтобы верхом доехать отсюда до асиенд обоих интересовавших его семейств. В последнее время у него вошло в привычку после посещения полей генеквена, в первые теплые часы на склоне дня, заходить к сеньорите Мендоса. Раньше его визиты официально принимались донной Изабеллой, но с недавних пор она, не нарушая дневного отдыха, стала оставлять его вдвоем с Долорес. Монтес понял значение этого – будущая судьба Долорес была решена, и теперь не было опасности оставлять ее одну. Но Монтес держался той теории, что будущее девушки полно неожиданностей.

Городской дом Мендоса находился в аристократическом предместье Мериды. Улицы сияли белизной, дома были белы, уроженки Юкатана носили белые одежды, и Монтесу всегда казалось, что белое солнце освещало ослепительный город. Но были и черные тени на белизне Мериды, и страдания рабов-якви было одной из них. Дом Мендоса был построен на деньги, полученные с полей генеквена. Он стоял на высоком холме – величественное белое здание, обращенное фасадом в цветущий сад, где белые колонны и статуи сверкали среди зелени пальм и беседок, увитых красными розами. При входе по обе стороны широкой, выложенной плитой аллеи возвышалось по огромному генеквену.

В этот день семья находилась в городе, и Монтес надеялся, что сеньорита поджидает его. Он с удовольствием сознавал, что сравнение наружности его и Пиреца не могло быть в пользу последнего. Рядом с ним офицер казался слишком смуглым, низкорослым юнцом. Но Монтес не увидел белой фигурки девушки, и это больно укололо его.

День был жаркий. Пока он поднимался по высокой каменной лестнице, у него на лице выступил пот, и его охватило уныние. Монтес чувствовал прилив энергии только в самые утренние ранние часы. Климат действовал угнетающе на нервную систему. Неудивительно, что слуги и господа проводили во сне самые жаркие часы дня. Перейдя широкий каменный двор и просторные наружные сени, Монтес через темную, мрачную гостиную, прошел в патио[2].

Здесь царило изобилие трав, цветов и пальм, огромных спокойных папоротников и вьющихся лоз. И тут не было прохладно, но все же было тенисто, и воздух был влажен. Только мягкий звук падающей воды и жужжание пчел нарушали тишину. Патио утопал в сладких ароматах, утонченных и опьяняющих, наполняющих воздух до того, что трудно было дышать. В увитой розами беседке в гамаке спала сеньорита Мендоса.

Монтес бесшумными шагами подошел к гамаку и остановился, глядя на нее. Долорес Мендоса немногим напоминала уроженку Юкатана. Она была блондинкой с почти золотыми волосами. Лицо было овальное, как у большинства людей ее класса, но светлое, а подбородок, хотя это и не умаляло ее очарования, был резко очерчен.

Монтес смотрел на нее до тех пор, пока не почувствовал горечь возмущения. Ее красота наполняла радостью сердце мужчины. Однако не все в ней гармонировало с ее внешностью. Если он долго будет так смотреть на нее, он потеряет рассудок. Она была не для него. Поэтому, сорвав красную розу, он с улыбкой стал водить ею по губам Долорес. Сеньорита открыла глаза и с удивлением взглянула на Монтеса. Казалось, глаза ее должны были быть синими, но они были карими: они были загадочны, как глаза кошки – сонные и томные, ясные и нежные. Монтес вдруг почувствовал себя уверенно.

– А, сеньор Монтес! – сказала она.– Вы застали меня спящей? Вы давно здесь?

– Мне кажется, уже давно,– ответил он, садясь на скамью возле гамака.– Глядя на вас, спящую, я забыл о времени. Но увы! Время летит – и вы проснулись.

Долорес засмеялась. У нее были красивые белые зубы, которые, казалось, могли кусать и доставлять ей этим наслаждение. Улыбка придала ей новое очарование.

– Сэр, можно подумать, что я больше нравлюсь вам спящей.

– Конечно. Вы всегда прекрасны, Долорес. Но сон преображает вас; вы кажетесь правдивее. Теперь вы снова Долорес Мендоса.

– Кто из нас правдивее? Конечно, не вы. Я не хочу знать вас больше. Вы, кажется, стараетесь вызвать во мне недовольство собою.

– Так это и должно быть.

– Почему? Потому что я не могу убежать с вами в Бразилию?

– Нет. Потому что ваша красота, ваше очарование, ваша мягкость обманывают людей. Вы кажетесь воплощением любви и радости.

– Ах! – воскликнула она, с глубоким вздохом вытягивая свои округлые руки.– Вы просто ревнуете. Я счастлива. У меня есть все, что я хочу. Я молода и наслаждаюсь жизнью. Мне нравится вызывать восхищение. Я люблю драгоценности, наряды, и у меня их много. Я люблю развлечения, музыку, цветы. Мне нравится вкусно поесть, полениться и понежиться в дреме. Я люблю спать. А вы, злой человек, будите меня и заставляете думать о чем-то.

– Это немыслимо, Долорес,– ответил он.– Вы не можете думать…

– Уверяю вас, что моя голова работает достаточно хорошо. Но я бы ничего не имела против того, чтобы стать каким-нибудь маленьким ручным животным, хотя бы кошкой с рыжими глазами. Поэтому, Монтес, вы должны уметь обращаться со мною, или я начну царапаться.

– Что ж, я предпочел бы, чтобы вы царапались,– сказал Монтес.– Мужчине нравится, когда женщина одно мгновение любит его нежно и страстно и сейчас же готова вцепиться ему в волосы.

– Вы, конечно, испытали это, сеньор? – ответила она насмешливо.– Вспомним хотя бы маленькую Альву. Вы восхищались ею. Может быть, она…

– Она очаровательна,– заметил он спокойно.– Я буду искать у нее утешения.

Долорес сделала рукой резкий, страстный жест, непохожий на ее обычные, медлительные движения. Ее сонные золотистые глаза загорелись.

– Вы ухаживали за ней? – спросила она.

– Неужели, Долорес, вы думаете, что хотя один мужчина может устоять перед этой девушкой?

– И вы не устояли? – спросила она с высоко подымающейся грудью.

Монтес сбросил с себя напускную веселость.

– Нет, Долорес, я устоял. Последнее время моя жизнь похожа на ад. Мне кажется, что любовь к вам переходит в ненависть.

– Нет! – воскликнула она, протягивая вперед руки.

Монтесу удалось всколыхнуть ее.

– Долорес, скажите мне правду,– сказал он, беря ее за руку.– Вы еще ни разу не были откровенны со мной.

– Я верна своей семье. Она выбрала Пиреца мне в мужья еще до того, как я узнала вас. Это решено. Я выйду за него. Но…

– Но… Долорес, вы любите меня?

Она опустила голову.

– Да, сеньор, недавно я поняла это. Ах, не надо, не надо. Монтес, прошу вас! Вы забываете, что я помолвлена с Пирецом.

Монтес отошел от нее. Ее признание и сопротивление показали ему, что он был несправедлив.

– Долорес, если бы я пришел первым – до Пиреца,– вы стали бы моей? – спросил он.

– О, сеньор, с какой радостью! – ответила она.

– Скажите, во время завтрашнего приема, назначенного вашей матерью, вероятно, будет объявлена помолвка?

– Да, и тогда я буду свободна до осени, до того дня, когда…

– Когда вы выйдете замуж?

Она наклонила голову и робко взяла его за руку.

– До этого еще далеко, Долорес, мне придется вернуться в Бразилию.

– Ах, сеньор, это убьет меня. Останьтесь! – воскликнула она умоляюще.

– Это опасно. Пирец не любит меня. Я его ненавижу. Может произойти что-нибудь ужасное.

– Это уж его дело. Я дала ему слово. Я исполню свои обязательства и теперь, и потом. Но я не вижу причины, почему я не могу, хотя бы недолго, быть счастливой своим счастьем – до того дня. Не все в моей жизни будет так, как я этого хотела бы. Сейчас я счастлива. Сеньор, если вы любите меня,– вы останетесь.

– Долорес, разве вам не кажется, что мы будем страдать еще больше? – спросил он.

– Конечно, потом. Но не теперь.

– Для меня опасно настоящее. Только представить себе, что вы любите меня. Я не думал, что вы способны любить. Слушайте! Мне кажется, что-то должно помешать вашей свадьбе или случится после нее. Но нельзя быть в этом уверенным.

– Кто знает! – прошептала она, и в глазах ее вспыхнула надежда.

– Долорес, если так или иначе Пирец исчезнет из вашей жизни, вы станете моей женой? – спросил он хриплым голосом. Еще ни разу до сих пор он не предлагал ей брака.

– Если эта призрачная надежда заставит вас остаться, сделает вас счастливым – да, сеньор Монтес! – ответила она.

Наступило время, когда Якви понадобился на фабрике, где извлекались из листьев волокна генеквена. Он стал ценной машиной-инструментом, который не ошибался и не тупился. Надсмотрщики шептались между собой: «Потребовался бы не один человек, чтобы справиться с этим черным великаном» – и они почти перестали наблюдать за ним. Он мог бы убежать. По необозримым полям генеквена он мог добраться до джунглей и, повернув на север, дойти до океана. Не раз подобный случай представлялся Якви. Но он уже не смотрел на север.

Сначала он должен был бросать листья генеквена в пасть давильной машины. Сочный, ароматный, двадцатифунтовый лист обращался в липкую массу, в которой сверкали белые нити волокон. Из этих волокон делались веревки уступавшие по качеству только манильским.

Через некоторое время он получил повышение. Его перевели в отделение прессов, где он должен был орудовать сильным железным прессом, приготовляя генсквеновые кипы. Это был высокий, странный на вид предмет, продолговатый по форме, похожий на ящик, открывающийся во внутрь. С помощью рычагов производились определенные движения. Длинные связки волокон генеквена, принесенные из давильного отделения, складывались в пресс до тех нор, пока он не был наполовину заполнен. Тогда движением рычага машина закрывалась и снова открывалась. Эта процедура повторялась несколько раз. Потом управляющий машиной, сойдя с помоста, должен был встать на волокна, находящиеся в прессе, и утаптывать их. После этого в машину клались новые связки. Наконец она настолько наполнялась, что, казалось, уже не было возможности ее закрыть. Но действием рычага огромные стальные челюсти начинали постепенно сжиматься и, наконец, смыкались. Тогда откинутые боковые стенки обнаруживали большую, ровную кипу из генеквена, готовую к погрузке.

Якви научился так искусно обращаться с прессом, что эта работа была всецело возложена на него. Когда носильщики уходили за новыми связками волокон, он оставался один в комнате.

Казалось, какое-то странное соглашение возникло между Якви и прессом для волокон. Если Якви управлял им, он всегда действовал исправно. Якви знал точное количество волокон, нужных для выделки кипы высшего качества. И он был так аккуратен, что все кипы спрессованных волокон получались одного веса. Они выходили из пресса сверкающие, белые. Какое-то странное родство было между этой машиной со стальными челюстями и тем, что жило в душе Якви – постоянной, неукротимой ненавистью, страшной, выжидающей, готовой на все.

III

Пирец, в торжестве своего тщеславия, очевидно, находил удовольствие быть великодушным к человеку, который, как он инстинктивно угадывал, был его соперником.

Однажды, когда Монтес подъехал к асиенде, он застал донну Изабеллу и Долорес в обществе Пиреца и его родителей. Молодой офицер сейчас же весело обратился к нему:

– Сеньор, пожалуйста, уведите куда-нибудь Долорес! Моему отцу надо поговорить с донной Изабеллой. Это должно быть тайной для Долорес. Прогуляйтесь с нею, поболтайте, развеселите ее, сеньор, поухаживайте за нею!

– Вы согласны, сеньорита? – сказал Монтес.

Если они ожидали, что Долорес будет недовольна, они ошиблись. Не проронив ни слова она отвернулась от будущего супруга, чтобы следовать за Монтесом. Они пошли по затененной пальмами дороге к огромному, залитому солнцем, пространству полей генеквена.

– Я ненавижу Пиреца! – воскликнула она вдруг.– Он хотел подразнить вас. Он считает меня своей рабой – существом без души и сердца. Сеньор, ухаживайте же за мною!

– Вы будете его рабой – скоро,– прошептал с горечью Монтес.

– Никогда! – вскричала она страстно.

Они дошли до конца тенистой дороги. На полях не работали. Монтес видел индейцев, неподвижно стоявших в тени генеквена.

– Долорес, вы серьезно говорите это? – спросил Монтес возбужденно.

– Что я никогда не буду рабой Пиреца?

– Нет, то, что вы сказали раньше.

– Конечно,– ответила она.– Ухаживайте за мною, сеньор! Он этого хотел. Я должна учиться быть послушной.

Она говорила со злобным презрением, не глядя на Монтеса, не думая о смысле своих слов. Но, когда Монтес заключил ее в объятия, она вскрикнула и стала вырываться. Но он удержал ее. Не упуская ее из рук, он вдруг наклонил голову и поцеловал ее красные губы, раскрытые для слов протеста.

– Пустите меня! Я говорила не об этом. Монтес, не надо! Не заставляйте меня…

– Поцелуйте меня! – шептал Монтес.– Он этого хотел. Я умоляю вас.

Коротким безумным поцелуем она ответила на его поцелуй и вырвалась из его объятий.

– Что я сделала! – прошептала она, закрывая лицо руками.– Теперь я еще больше буду любить вас. Мое сердце будет разбито.

– Долорес, я не могу уступить вас Пирецу! – сказал Монтес с отчаянием.

– Слишком поздно, дорогой. Я должна стать его женою.

– Но вы любите меня, Долорес?

– Да! Я люблю вас. И до сих пор не знала, как горячо! – воскликнула она.

– Убежим, Долорес,– стал умолять он.

Она печально покачала головой и вдруг, взглянув вперед, увидела Якви. Его большие, горящие, глубоко ушедшие в орбиты глаза пристально смотрели на нее.

– О, этот ужасный Якви,– прошептала она.– Это он всегда следит за нами во время боя быков… уйдем скорей, Монтес… Он видел нас, он видел меня… идем.

По их возвращении домой старый дон возбужденно приветствовал их. Он сиял от счастья. Ему удалось соединить две лучшие фамилии Юкатана, что создаст величайшую плантацию генеквена.

У прекрасной сеньориты было много поклонников. Но эта свадьба имела исключительные преимущества. Уже не говоря о соседство и богатой производительности обеих плантаций, лейтенант Пирец, состоя на военной службе, располагал пленными для работы на полях. Старый дон открыто высказывался, что обязан успехом генеквену, и решил, что в свадебных торжествах должны играть роль продукты, получаемые с плантаций.

– Но как включить генеквен в программу праздника? – заключил он в смущении.– Я бессилен придумать что-нибудь. Сын, ты должен заняться этим.

Молодой Пирец ничего не ответил. Завладев рукой невесты, он шепотом сообщил Монтесу:

– Мы обсуждали свадебные подарки. Это и было секретом. Никто не увидит их до свадьбы.

Монтес опустил глаза и задумался, нахмурив брови. Позже, когда поденщик привел его лошадь, он отозвал Пиреца в сторону.

– Мне пришла в голову блестящая мысль,– сказал он таинственно.– Велите Якви выбрать лучшие волокна генеквена, чтобы приготовить такую красивую, совершенную кипу волокон генеквена, какая еще никогда не выходила из пресса. Пусть Якви положит в кипу свадебные подарки перед окончательной прессовкой и после венчания отнесет его в дом донны Изабеллы.

Молодой Пирец в восторге захлопал в ладоши. Какой чудесный план! Он поблагодарил Монтеса и попросил его держать придуманное им в тайне. Молодой лейтенант увлекся планом. Это будет оригинально и будет соответствовать событию. Пирец заставит Якви отложить лучшие волокна. Он сам будет наблюдать за работой индейца. Он велит ему предварительно проделать опыты с прессом, чтобы в последний час не вышло остановки. А в день свадьбы Пирец сам отнесет подарки на фабрику. Никому он не позволит прикоснуться к драгоценностям, в особенности к чудесному жемчугу, который будет его личным даром.

Наконец наступил день свадьбы, объявленный праздником на плантациях. Только Якви не имел отдыха. Он должен был приготовить кипу для подарков и отнести ее в дом невесты. Но Пирец не получил вовремя всех подарков. Посыльные прибыли поздно, некоторые были еще в пути. Он все-таки пошел на фабрику и велел Якви уложить генеквен в пресс. Индейцу было приказано приготовить кипу, оставив в середине отверстие для подарков.

Небо было сине, солнце горело белым золотим, легкий ветер раскачивал вершины пальм. Но Монтесу казалось, что невидимая тень опустилась над величественным дворцом Мендоса, где Долорес должна была стать новобрачной. Эта тень возникла в его мозгу, принимая образы то огромного, словно покрытого медью генеквена с острыми зелеными листьями, то призрачной, гигантской фигуры худого, мрачного человека, с горящими глазами, исполняющего порученную ему работу.

Монтес скрывал свое беспокойство под улыбками и болтовней светского человека. Он старался приготовить себя к какому-то неожиданному, роковому удару и ожидал его, несмотря на то, что его разум боролся с безотчетным предчувствием. Этим ударом не оказался вид сеньориты Долорес в роскошной белой одежде – прекрасной, спокойной, величественной, с ее золотистыми глазами и презрительными красными губами. И даже не то мгновение, когда эти сонные, странные глаза встретились с его взглядом. И не то, когда патер окончил венчание и она стала женой другого.

Вскоре он заметил, как лейтенант Пирец, улыбаясь, протолкался через толпу гостей и исчез. С этой минуты беспокойство Монтеса возросло и стало принимать более определенную форму.

Мало-помалу гости перешли на тенистую террасу, обращенную к западу, посредине которой на широком каменном возвышении лежала огромная блестящая кипа спрессованных волокон генеквена. Около нее стоял великан Якви, мрачный, неподвижный, чуждый всем. Гости столпились вокруг. Когда Монтес увидел возле кипы напоминающего бронзовое изваяние Якви, он почувствовал близость удара.

– А-а! – воскликнул старый дон, с удовольствием глядя на изделие из генеквена.– Вот сюрприз, который сын приготовил нам. Это футляр с драгоценностями, в нем свадебные подарки!

Гости засмеялись и приветствовали оригинальную выдумку.

– А где сеньор Пирец? – спросил дон, оглядываясь вокруг.

– Юноша прячется,– ответила донна Изабелла.– Он хочет со стороны наблюдать за женой, когда она увидит подарки.

– Нет, его нигде не видно,– заявил старый дон в смущении.

И какое-то смутное чувство примешалось к его радостному настроению.

Вдруг он повернулся к Якви. Но вопрос замер у него на губах. Казалось, он был уничтожен огромными, горящими черным пламенем глазами, такими жгучими, словно они смотрели из ада.

– Скорее, откройте кипу! – закричала новобрачная, и ее голос заглушил веселую болтовню гостей.

Казалось, Якви не слышал. Или он пытался заглянуть в душу отца лейтенанта Пиреца?

Нетерпение вокруг возросло до невероятного напряжения.

– Откройте кипу! – приказала новобрачная.

Якви перерезал веревку. Он не смотрел на молодую женщину. Красиво уложенные и спрессованные волокна дрогнули, поднялись и, точно радуясь освобождению, разошлись в стороны. И, подобная огромному белому футляру для драгоценностей и сверкающих, шелковистых нитей, открылась кипа волокон генеквена.

В этот момент стих веселых шепот и наступила внезапная тишина. Золотистые глаза новобрачной померкли. Старый дон странным, медленным движением, как будто разум уже не мог управлять его телом, отвернул седую голову от страшного Якви. Что-то синее показалось среди сверкающих волокнистых полос. Быстрым движением огромных темных рук Якви раскрыл кипу, и из его груди вырвался торжествующий крик. Вместо драгоценностей в ней лежал раздавленный, изуродованный лейтенант Пирец.

1

Генеквен – вид агавового дерева, волокна листьев которого идут на изготовление веревочных товаров.

2

Патио – внутренний двор.