Глава 8

Оно оставило в покое разум Рыжего. Чудовище – проголодалось. С ночи оставались кое-какие объедки – перекусить, не обнаруживая себя.

Крысиные зубы с хрустом прогрызли еще не окрепший череп слепого беличьего детеныша. Проворно, до возвращения грызуна-мамы, крыса уволокла безвольное тельце из гнезда и бросила в суглинок в футе от клена. Бельчонок сбегал вниз головой по стволу на своих маленьких ножках, похожих на ручки. У крысы было собственное „гнездо“ внутри другого клена. Дом, супруг и шестеро малышей. Будет теплое мясцо на ужин. Опять.

Сны.

Холли Колдер двигала своей головой со светлыми локонами по пахнущей лавандой подушке. Неправдоподобно изящная с вышитыми розочками рубашка с вырезами по бокам съехала под мышки. Ей снился сон. Ребенок хныкал. Часть ее разума знала, что никакого ребенка нет. Холли приняла решение за восемь месяцев до родов. Ребенка не было. Но во сне он был.

Прежде всего нужна детская. Была же вроде детская. Кто ее ребенок: маленькая девочка, маленький мальчик? В детской будет колыбелька. Теперь у ней есть деньги, не то, что тогда, когда она приняла решение. Колыбелька с оборочками, теперь Холли вспомнила, с вышитыми розочками, лавандой пахнет.

Ребенок плачет. Нужна детская. Кто же у нее, девочка или мальчик? Вот ужас! Не вспомнит никак. Одеяло собралось под грудью, запуталось. Холли пришлось с силой вырываться из его колец. Как же далеко до двери спальной! Какая же огромная у нее спальня, и всю дорогу в гору.

Ребенок плачет, теперь уже похныкивает. Почему же дверь не открывается, ей же надо попасть к своему ребенку! Ну конечно! Паутина. Вся дверь в паутине, вся оплетена, не открыть. Гадость! В таком доме ей еще не приходилось жить. Холли тянула и тянула за дверную ручку. Ручка была жирная и извивалась в ладони. Пол такой крутой, что приходится цепляться и держаться крепко, чтобы не скатиться назад. Она висела на дверной ручке, в воздухе: пыльный пол стал вертикальным. Холли взглянула вниз – огромные окна раскрыты, а она знала, что таких окон у нее не было с шести лет. Как она оказалась в старом родительском доме?

Открытые окна – прямо под ней, если она упадет, то, пролетев сквозь них, будет вечно падать дальше. Что тогда будет с ребенком?

Ее ребенок плачет.

Дверь наконец открылась, и Холли вошла. Паутина легла гнусной вуалью на ее красивые чистые волосы. Придется мыть. Нельзя, чтобы ребенок увидел ее такой. Хорошенькая работка предстоит ей в ванной.

Душ не работает. Даже пробовать не стоит, она знает: он работать не будет. Если бы и работал, она б им пользоваться не стала. Дело в том, что наконечник душа – мягкий мужской член, его член, отца ребенка. Единственная часть его тела, которую Холли помнила. Плохой дизайн. Она терпеть не может плохого дизайна.

К тому же в ванной засорен сток. Слишком много сорняков из него растет. Надо бы вытащить, но она ни за что не будет. Корни же прорастают на всю длину сточной системы. Никогда не знаешь, что на этот раз вместе с ними вытянешь.

В ванной была печка. Естественно. Холли поставила на нее горшок с водой – то ли для того, чтобы помыть себе волосы, то ли для бутылочки ребенку. Она точно не знала.

Ребенок плачет.

Вода и не собиралась кипеть. Холли попробовала языки пламени рукой. Не удивительно, что вода не греется: пламя-то холодное. Ничего. Паутину можно выжечь. Она опустила голову, паутина сгорела, и волосы заодно. Это хорошо: череп теперь чистый. Можно наконец идти искать ребенка.

Следующая комната была сплошь из зеркал. Холли посмотрелась и обнаружила, что волосы снова выросли, но стали гладкие мышино-серого цвета. Узнает ее малышка? Вот дура! Ребенок же ее до этого ни разу не видел, не удивительно, что ему есть хочется. Сколько же он не ел? Сколько ему? Надо поторопиться, а то умрет от голода. Жуткое дело – смерть ребенка. Такое не прощается.

Холли перешла на бег. Если б только все перестало путаться под ногами!

Холли переходила из одной пыльной комнаты в другую, затем в следующую и в следующую. Теперь ничего больше не цеплялось за ее ноги: она летела. Но и это – медленно. Холли не могла набрать скорость, разгребая руками воздух, продолжая терять высоту. Если Холли хоть раз коснется пола, она уже никогда не сможет подняться вновь.

Ребенок ее за следующей дверью. Конечно, он там, за дверью. Черной дверью детской для мертвых детей. Холли вошла и стала карабкаться по отвесной стенке колыбели. Плачь стал немым, ребенок продолжал сотрясать все сооружение. Если она упадет, распахнутые окна ждут ее.

Наконец она перевалилась через плетеный верх на пахнущую лавандой подушку. До места, где кричал ее ребенок, оставалось чуть-чуть. Холли подползла.

– Тише, тише, мой маленький, – прошептала она, – здесь твоя мамочка.

Холли задрала рубашку и поднесла ребенка к соску. Ее ребенок взглянул на нее снизу вверх. Черно-белое лицо клоуна, рот широко раскрыт. Не удивительно, что он так кричал, – у бедняжки резались зубки. Молочные зубки, сотня пустотелых стеклянных иголок глубоко впились в нежное тело Холли.

Ее ребеночек начал сосать.

Сны.

Алита Ла Тобре перевернулась на другой бок, и ее длинная-предлинная смоляная коса обвилась вокруг ее обнаженного тела. На ее лбу и над верхней губой – бусинки пота. Девушка тряхнула во сне головой, обхватила себя руками. Алите годами не снились сны, а за эту ночь она просыпалась уже трижды. Она винила в этом мужчину из бассейна: мужчину в возрасте, от которого попахивало ромом, вокруг него даже витало ромовое облачко. Весь вечер в бассейне Алита маневрировала, пытаясь каждый раз оказаться спиной к нему. А если бы ей пришлось с ним беседовать, лицом к лицу… Отвратительный запах перенесся в ее сновидение. Алита в своей постели, в белоснежной комнатке с тяжелой черной мебелью, в головах – распятие. Христос взирает сверху на ее позор, ее грех. Тонкое одеяло обтянуло бедра, приковало ее. Кровать накренилась. Девочка-Алита зажмурила веки сильно-сильно и притворилась спящей. Пружины скрипнули. Он склонился над ней. Пальцы его ласкали ее щеки, ее имя плавало в облачке приторно-тошнотворного рома.

– Алита!

Первый раз мягко, потом громче, в голосе слышалось нетерпение.

– Алита!

Голос настаивал, она не обращала внимания, пока не.

– Разбудить твою сестру, ты этого хочешь, Алита?

Девочка открыла глаза, во сне.

– Паулита спит, папа. Пожалуйста, не надо ее будить.

Ночная рубашка брезжила на ней подсвеченным луной призраком. Бородатое лицо отца было невидимым, запеленутым тенью. Он приближался к кроватке на коленях. Толстая рука потянулась к стене в поисках опоры, он навис над Алитой животом. Свободная рука задрала лен рубахи. Запах рома смешался, почти затерялся в вони его немытого паха.

– Сделай, чтобы твой папочка был счастлив, Алита. Ты ведь хочешь, чтобы твой папочка был счастливым, правда?

Иногда это очень долго. От рома. Когда он кончил, во рту у Алиты появился вкус рома, вместе с тем, другим. Потом девочка должна лежать неподвижно, сомкнув губы, с отвратительной массой во рту – пока отец не придет в себя после оргазма и, шатаясь, не уйдет из комнаты. Наконец он ушел, и девочка, свободная теперь, могла вытащить свой с отбитыми краями ночной горшок из-под кровати, выплюнуть, сунуть пальцы в рот и блевать, считая дни до следующего маминого визита к тетке Эсмиральде. Их было слишком мало, этих дней.

Монстру сны не снились никогда. Оно никогда не спало. Состояние, наиболее близкое к бессознательному, напоминало у Чудовища абстиненцию, когда в своей тысячелетней жизни приходилось делать что-то новое, как сейчас. Оно строило планы и смаковало. Назревал урожай. Собирают его по-особому. Чудовище уловило тончайший запах кушанья, о котором давно мечтало: о кушанье по имени Джейми Халифакс.

Глава 9

Расческа у Алиты Ла Тобре была тяжелая, из черепахового панциря с серебром, с жесткой натуральной щетиной. Каждое утро после горячего душа, намазывания кремом и осторожной просушки она подходила к своему зеркалу во всю стену голая и проводила расческой по волосам триста раз. После чего наступало время завтрака и кофе.

Алита перемалывала зерна „Блю маунтин“, клала их в кофеварку и отправлялась в шестиугольную гостиную с завтраком, состоявшим из натурального йогурта и свежего зеленого инжира. Любимое время Алиты. Время, когда Алита была Алитой. Через огромное окно с высоты пятнадцатого этажа можно было смотреть на игрушечных человечков, чувствуя себя в безопасности: раздетой, но невидимой. Недосягаемой. Да, она проводила большую часть времени в своей квартире без одежды, но уже двадцать лет никто, кроме нее самой, – ни мужчина, ни женщина – не видели ее тело. В свои тридцать два гата Ла Тобре была в техническом смысле девственницей.

Не то, чтобы она не была подвержена страстям. Каждый день она позволяла себе по два оргазма, три – по воскресеньям. Особые, личные, спрятанные от мира мгновения радости. Как и Алита.

Взгляд вернулся от окна к зеркальной стенке. Алита улыбалась. Отражение улыбалось в ответ. Взгляд лукавый, потом зовущий, бесстыжий, наконец – горящий. Алита послала себе воздушный поцелуй. Она влюблена. Женщина тряхнула головой, прекрасные пряди обвились вокруг тела, как струйки дыма.

Женщина в зеркале надувала губки, выпячивала грудь, звала.

– Позже, – пообещала Алита, – ты же знаешь правила.

Она перекинула назад вуаль своих волос, поднялась со стула и загрузила посуду в моечную машину. Пора одеваться и идти на работу.

В лифте уже были две женщины. Алита улыбнулась короткой механической улыбкой Холли Колдер и повернулась к Клэр Сэксони.

– Нижняя стоянка, Клэр, будьте добры, – попросила она.

Обе, и Алита и Клэр, были одеты в строгие костюмы. Платье Холли, пожалуй, коротковатое, отличалось излишней яркостью.

– Как вам понравилась вечеринка? – спросила Холли в своей энергичной, торопливой манере.

– Базар. – Клэр нахмурилась.

– Вам удалось встретиться с кем-то? С интересным человеком?

– Единственный человек, который меня там интересовал, – Питер Уайлд. Он не задержался. У меня к нему вопросы. Важные вопросы.

– О, да! – Холли взмахнула руками: – Мне понравились его волосы. „Орлиные крылья“. Прекрасно ухоженные, слегка тронутые сединой.

Алита кашлянула и посмотрела на Клэр. Уголки рта Клэр дернулись.

– Да, я собиралась спросить, кто делал ему прическу. – Брови ее поднялись, и женщина обратила свои изумрудные глаза к длинноволосой брюнетке:

– Алита, в воскресенье у меня будут друзья: бизнесмены, журналисты. Возможно, вам было бы интересно?

– Еще бы! С радостью, – воскликнула Холли.

– Буду непременно, – ответила Алита.

Клэр посмотрела на Холли, потом на Алиту.

Пожала плечами.

– Что ж, прекрасно, приходите обе. Одиннадцатый?

Лифт остановился, двери открылись. Холли выглядела растерянной.

– А, это мой, кажется. Пока.

– Вот и верь ей! – бросила Клэр, когда двери за крылись.

– Она, конечно, немного.

– Не в себе? А вас не удивляет?

– Что?

– Чем я зарабатываю на жизнь – каждому известно, а вы? Вы вниз по делам, очевидно? – Брови Клэр снова взлетели.

– Помощь при стрессах.

– А ведь это не дешево. Вы знаете, что у нее одна из самых больших квартир? Тысяча шестьсот два. Даже сами числа большие. Я в тысяча шестьсот четвертой. Дорого. Вас не удивляет, чем таким эта, с ветром в голове, занимаемся, что даже может себе позволить тут жить?

– Я не думала, что.

Дверь снова открылась, и обе женщины прошли на нижнюю стоянку.

– А я думала, – продолжила Клэр. – Мужа у нее, кажется, нет. Холли, должно быть, занимается… Есть, по-моему, одна работа, которую она способна освоить.

– Вы имеете в виду.

– Да. Она, должно быть, „подрабатывает“.

– Ну-у. Я не знаю. Она не похожа на одну из этих.

– В каждом деле есть свои классы. То, что Холли не носит кожаную мини и сетчатые чулки, еще не значит, что она… – Клэр легонько похлопала Алиту по руке. – Готова побиться об заклад, это высокооплачиваемая девушка-по-телефону. Дорогая шлюха, вот и все. – Она, казалось, смаковала слово. – Мужчины любят таких маленьких пустоголовых чирикалок: „ах, я такая беспомощная“. Запомните мои слова.

Алита казалась шокированной.

– Да вы, прямо невинная, в некотором роде, а, Алита?

– Пожалуй, что так. До воскресенья.

Алита Ла Тобре запарковала свой „линкольн“ на подземной стоянке „Уайлд Билдинга“ на Ривер-стрит. До того как Уайлд купил его и отремонтировал, он назывался „Мэнсфилд Билдинг“. Теперь здесь разместились офисы финансовой элиты Ридж-Ривера.

Лифт-экспресс одним махом перенес Алиту на шестнадцатый этаж. Плоские ее туфельки шептали что-то в тяжелые ковры коридоров. Женщина прошла мимо двери из закаленного стекла с табличкой „Консультация при стрессах. Только по записи“. Остановилась у двери без таблички и достала из маленького черного кожаного дипломата ключи.

Комната, в которую Алита вошла, меньше всего походила на кабинет. Пол был выложен черной и белой плиткой. Одну из стен закрывал стенной шкаф с зеркальной дверцей. Три двери. Одна в коридор, другая в ванную со всеми удобствами, и третья – в ее „мастерскую“. Единственной мебелью были простой стул из белого пластика с вертикальной спинкой и соответствующий туалетный столик с лампой. Все это могло бы сойти за гримерную комнату в каком-нибудь мало-мальски преуспевающем театре.

Алита сняла туфли и убрала их в шкаф. Туда же последовали жакет, юбка и белье: все аккуратно развешено и сложено. Раздевшись, женщина побрела в ванную и смыла макияж, наложенный от силы час назад.

Алита расчесала волосы за туалетным столиком, заплела, булавками укрепила на голове пластиковый конус и обмотала его косой. Пришпилив волосы, она взяла маленькую щеточку и распушила конец косы в „перо ворона“. В ящичке туалетного столика хранился театральный макияжный набор. Алита наложила очень бледный непрозрачный слой. Глаза. Первым делом накладные ресницы: нелепо длинные и тяжелые. Второе: следующий слой грима, полностью закрывший ее натуральные брови. Нарисованные брови смотрели вверх. Потом она очертила область, которую надо закрасить тенями. Сегодня это будет металлически синий цвет. Голубые тени под и над глазами, как две выразительные запятые, кончались там, где начинались зачесанные назад волосы.

Алита скользнула в сатиновые трусики, затем натянула блестящие обтягивающие штаны из искусственной кожи. Теперь блузка из черного газа с короткими рукавами. Чтобы застегнуть восемнадцатидюймовый пояс из черной кожи с бронзовыми заклепками и двумя тяжелыми бронзовыми пряжками, Алите пришлось втянуть живот. Теперь – сапоги. До пол-икры, жесткие, с каблуками в виде семидюймовых кожаных шильев и маленькими платформами на носках – чтобы иметь опору под кончиками больших пальцев. И шпоры. Подъем – как туго натянутый лук. Алита поднялась со стула и сделала несколько пробных шагов. Каждый раз ей требовалось какое-то время, чтобы ноги привыкли к хождению „на пуантах“. Последние штрихи. Она натянула перчатки. Черные кожаные перчатки до локтя, достаточно удобные. Наконец галстук-удавка. Вельветовый, с шипами, как на ошейнике для похотливой суки. Женщина сделала шаг к зеркалу. Неприметная, пяти футов росту Алита преобразилась. От пола до верхушки ее полуночной прически теперь было добрых шесть футов. Вместо лица – свирепая маска. Груди, приподнятые туго затянутым ремнем, гордо обнаруживали себя через прозрачную вуаль блузы – недоступные, запрещенные, неприкосновенные. Между туалетной комнатой и комнатой, где она принимала посетителей, располагалась ее „мастерская“. Стены здесь были отделаны темными панелями и заставлены книгами. Полное собрание Маркиза де Сада: от „Жюстины“ до „Ста двадцати дней Содома“, Леопольд Захер-Мозох – „Венера в мехах“, „Дневник Тайберна“, „Полная история наказаний“. Большая часть томов в кожаных корешках были пустыми, „куклами“. Стоял дубовый письменный стол и немного довольно причудливого вида мебели с кожаной обивкой. Картины на стене принадлежали кисти Дорэ. Алита села за свой стол и убрала хлыстик для верховой езды с ежедневника. Зазвонил телефон.

– „Домино“. С кем я говорю? – Голос Алиты стал хрустящим, как высушенная человеческая кожа. Хлыстик щелкнул по кожаной поверхности стола. – Прекрасно. В три. Не опаздывайте!

Глава 10

Его возможности несколько прояснились. Влияние усилилось.

У крысиного семейства пир: лягушка. Грызуну не пришлось идти на охоту. Лягушка свалилась в дупло сама. Начали обгрызать конечности. Пленница цеплялась за жизнь, онемев от ужаса и страданий, пока один из детенышей не вгрызся как следует в пульсирующий живот амфибии. Она еще жила под звук пережевываемых своих маленьких почек, но тут зубки крысенка вонзились в богатые кровью ткани печени, и лягушка наконец испустила дух. Когда от амфибии остались лишь сухие расщепленные косточки, крысиное семейство собралось в кружок: головы наружу, хвосты сплелись. Каждый хвост кровоточил язвами от укусов. Крысы помочились и испражнились в центральное сплетение. Хвосты переплетались, терлись болячкой о болячку, покрывались коростой парши – объединялись. Через несколько дней пришли другие крысы и влились в семью, каждая получила свое место головой наружу, каждая просунула извивающийся хвост в гниющий зловонный клубок.

У Него было дело к крысам.

Рыжий Альберт Эванс выронил из правой руки молоток, но, для того чтобы освободить зубило из одеревеневшей левой, его пришлось даже чуть расшатать. На Эвансе не было одежды, земля забилась между длинных пальцев ног, в уши, под сломанные ногти.

Мужчина упал на колени и так вскарабкался на кучу вынутой земли. Под кожей левой ладони застряла четырехдюймовая щепка. Рука багровела синяками. Локти покрылись шелушащейся коростой. Но тело онемело так, что никаких неприятных ощущений не возникало. Рыжий наполнил раковину холодной водой, окунул туда голову. Вода превратилась в грязь. Он слил и снова наполнил раковину. Когда осталась всего пара полосок грязи на спине и ягодицах, Эванс шагнул в сторону от рыжей лужи и вытер волосы. Рабочие брюки стали ему велики. Рыжий влез в заношенную рубашку и затянул пояс. Пора идти на работу. Туннель, который Эванс рыл шестнадцать часов подряд, сужался до ширины гнилого бревна, которое он крошил зубилом.

Всего фут гниющей древесины теперь закупоривал монстра, но откуда было знать об этом Рыжему?

Губы Рыжего Эванса безвольно раскрылись. Он лег лицом на кучу вынутой им земли. Земля наполовину заполнила рот. Песок скрипел между клыками. У человека не было сил ни застонать, ни сплюнуть. Голые руки вяло имитировали плавательные движения, расходуя последние скудные запасы энергии. Пальцы медленно нащупывали стамеску. Она соскользнула вниз, вслед за маленьким обвальчиком грунта. Слюна во рту Рыжего превратилась в вытекающую из приоткрытых губ оранжевую грязь. Одна коленка дергалась.

Оно послало распростертому телу последний импульс. Мускулатура желудка сократилась. Жалость для Монстра была второстепенным человеческим чувством. Так, поглодать, когда не предлагается ничего поделикатней. Рыжий умер. Оно всосало его смерть. Сломанный инструмент, выброшенный за ненадобностью, – вот что такое Альберт Эванс.

Воодушевленное закуской, Чудовище переключило свое внимание на то, что располагалось выше: надо искать исполнителя для завершения работы по освобождению из заключения.

Первое, что было у Него на уме – это человеко-вещь по имени Джейми. Его ссохшееся искалеченное „я“ съеживалось еще сильнее, когда Оно начинало свое жуткое зондирование. Опустошенный разум ничего не стоит заполнить, превратить в марионетку, но по отношению к Джейми чудовище строило другие планы. Безмозглый инструмент мало что способен чувствовать. Джейми суждено худшее. Оно знает толк в мести. Оно продвинуло свои мысленные щупальцы дальше, оставив Джейми его привычный ужас никогда не прекращающихся ночных кошмаров.

Глава 12

У двоих из званых на ленч к Клэр не было особого желания присутствовать, причем почти по одним и тем же причинам. Бэрр встал в половине седьмого. Отставка не в силах сломать привычку к определенному распорядку. Нога в шлепанце нащупала педаль. Зажужжал моторчик. Самодельный токарный станочек ожил, короткий латунный цилиндр начал вращаться. Куцая ручка толкнула рычаг, резцы вгрызлись в металл. Яркая стружка посыпалась на станину. Бэрр наблюдал через защитные очки и увеличительное стекло. Идеально. Мужчина сдул бронзовую пыль. Ловкие пальцы ослабили тиски и переставили металлическую болванку в вертикальный зажим для сверления. Перед тем как опустить сверло, он все проверил и перепроверил. Тонкое вольфрамово-карбидное сверло опустилось и превратило цилиндр в толстостенную трубку. Еще одно, более тонкое высверливание, немного полировки, и кусок латуни станет стволом носового орудия четырехфутовой от носа до кормы модели флагмана Его Королевского Величества „Виктории“. Если не сбавлять темпы, копия будет закончена через месяц – три года с того момента, как Бэрр начал.

Мужчина повернулся на вертящемся стуле и посмотрел на корабль. Взор его сиял. Рангоут сохранял подвижность. Каждая деталь совершенна. На каждом палубном орудии – бронзовой обезьяне – микрогравировка „Виктория“, рядом пирамидки из шариков, специально рябоватых и покрашенных под чугунные ядра. Каждая пушка высверлена точно под калибр „ядер“. Бэрр любил помечтать. Он вынесет модель на улицу, когда будет мороз, и каждая „обезьяна“ сожмется от холода, чтобы выплюнуть свой с таким трудом вставленный в жерло заряд.

Бэрр поменял тонкое сверлышко на еще более тонкое – диаметром в два человеческих волоса. Запальные отверстия в пушках почти невидимы, зато точно соответствуют масштабу.

Оставалось принять еще одно решение. Никаких фигурок не предполагалось: ни маленьких моряков, ни крохотного Нельсона. А что если подзорную трубу? Косо положенную на перила кормовой надстройки, как будто?..

Было уже почти одиннадцать. Бэрр вытер пыльные руки и поднялся. Пора собираться.

В чем должен мужчина являться на ленч, будь он проклят? Да разве так уж не хочется идти? Женщины ведь будут. Хорошенькие женщины. Бог свидетель, ему нужна женщина. Было время, первые несколько лет после развода, Бэрр пускался в игры. Потом осточертело. Сексуальная потребность пока существовала. Не такая, чтоб невтерпеж, как в юности, но еще достаточно сильная. Вот к чему Бэрр потерял вкус, так это к самой „игре“. Сейчас стало ясно, что в юности увлекала сама интрига, преследование, неопределенность – в этом изюминка была. И вот теперь, после двадцати лет несчастной супружеской жизни – снова, уже зрелым мужчиной, его потянуло к игре. То ли женщины изменилась, то ли он сам.

Бэрр обнаружил, что после пары минут знакомства он уже знает, заинтересована ли собеседница, доступна ли. Если нет – он не преследовал, если да – что ж, первым делом – сейчас ему немного стыдно из-за этого – Бэрр следовал некоему ритуалу нажимания правильных кнопок, разных для разных женщин, пока все не кончалось постелью. Не имело значения: были какие-то настоящие чувства, не были – Бэрр покорял любую потому, что она для него была – как Эверест для альпиниста.

Потом начинались грязноватые хлопоты по выпутыванию. Все слишком легко улетучивалось. Промежутки без женщины становились длинней. Краткие отрывки наслаждения стали перевешиваться избыточным количеством потраченных усилий. Седьмой месяц уже пошел? Шесть месяцев пролетело с тех пор, как Бэрр стал достаточно зрелым, для того чтобы разобраться, чего он на самом деле ищет в сексуальной жизни. Полгода прошло, как Карпатьян понял, для чего нужно что-то большее, чем просто желающее женское тело.

Ему нужна не любовь. Или любовь? Все теперь усложнилось. Много лет назад, вскоре после развода, Бэрр понял: ему приятнее доставлять наслаждение. И женщины начали сознавать, что он упивается, услаждая их. Это, похоже, даже увеличивало их наслаждение. Женщинам нравилось, что партнер не просто делает то, что нужно, а сознавая, что их экстаз приводит мужчину в восторг. Аналитический ум Бэрра сделал следующий шаг. Были женщины, которым нравилось доставлять наслаждение мужчинам, их собственное удовлетворение имело для них второстепенное значение.