1.

 
      В институте я проклинал латынь. Мне казалось, что изучать римское право можно и не зная языка, на котором говорили юристы древности.
      "К чему этот мертвый язык?" — не раз кричал я на занятиях.
      Дважды я уводил с семинаров по латыни почти всю группу. Мы уходили в кино, и потом я получал выговоры за "отличную" организацию этих культпоходов.
      Однако репрессии декана меня не останавливали.
      Я был непримиримым борцом против латыни.
      Наш толстый и неповоротливый латинист ненавидел меня, кажется, не меньше, чем я ненавидел латынь. Он принципиально не поставил бы мне больше тройки даже за самый блистательный ответ. А я счел бы себя оскорбленным, если бы получил по латыни больше, чем тройку. У меня неплохая память. Я кое-как усвоил латинские склонения и спряжения — они запоминались почему-то довольно легко.
      Но я жалел время на латынь.
      То, что задавалось, я прочитывал только один раз — достаточно!.. И поэтому на семинарах и зачетах я отвечал коряво, дубово, запинаясь, мучительно вытаскивая из памяти нужные слова.
      Я получал свою заслуженную тройку и счастливо улыбался, как будто мне назначили повышенную стипендию. А толстый латинист, выводя мне отметку, усмехался и качал тяжелой лысой головой. У него была такая усмешка, как будто он знал о том, что произойдет через несколько лет.
      Как будто он знал, что я буду потом жалеть об этих тройках.
      А сейчас я рад, что изучал латынь хоть так, рад, что запомнил из нее хоть что-то. Какие-то фразы, какие-то слова…
      Наверно, не знай я их, все, что произошло, — произошло бы не со мной, а с кем-то другим. А я уже не представляю себе, как можно было бы жить, если бы это произошло не со мной.
      …Мы сидели с Витькой у костра. У обыкновенного костра, какие разжигают в дороге все путники.
      В пяти шагах от нас стоял взятый напрокат "москвич". Мы ехали к морю. Ехали отдыхать. Вдвоем. Мы ведь старые друзья — еще с детства.
      Когда-то мы вместе бегали в первые классы московской сто двадцать шестой школы. Она стояла в глубине двора, за гостиницей "Пекин", возле площади Маяковского. Это была мужская школа.
      А потом ниши классы переформировали, потому что снова стали вводить совместное обучение мальчиков и девочек. Мы с Витькой попали в разные школы и после этого только ходили друг к другу в гости.
      Через несколько лет разные институты растащили нас в разные стороны, и мы не виделись бездну времени. Встретились вот только три месяца назад на улицах города, где оба живем и работаем уже около двух лет, и решили провести отпуск вместе.
      Витька сейчас кибернетик. Он работает на оборону, засекречен с головы до пят, и поэтому неудивительно, что я ничего не знал о нем. А я юрист. Витька не ходит в суд, и поэтому неудивительно, что он ничего не знал обо мне.
      В общем, мы сидели у костра. У последнего костра перед Симферополем. Завтра мы должны были ночевать уже в ялтинском кэмпинге.
      Мы варили на костре суп из говяжьей тушенки и смотрели на звезды. Их было очень много на густо-черном крымском небе. Мне показалось, что одна из звезд движется. Я даже не обратил на это особого внимания. Наверно, какой-нибудь очередной спутник. Их ведь сейчас полно над Землей — и наших, и американских. Отсюда не разберешь, чей он и зачем он летит над нами.
      И, значит, не стоит ломать себе над этим голову.
      Надо просто наслаждаться южной ночью, и костром, и теплой землей, на которой можно растянуться. Не так уж часто приходится в нынешние времена нашему брату, горожанину, сидеть у костра…
      Мы доедали суп из тушенки, когда что-то темное и круглое бесшумно пролетело над нами.
      — Смотри! — крикнул Витька и задрал вверх голову.
      Я тоже задрал вверх голову и увидел, как очень большое черное пятно одну за другой глотает звезды и выбрасывает их сзади.
      — Похоже на летающую тарелку, — сказал Витька.
      — Ты читал Мензела? — отозвался я. — Он доказывает, что летающие тарелки — это оптический обман.
      — Я, конечно, читал Мензела… — Витька усмехнулся и снова взялся за котелок с супом. — Но то, что мы сейчас видели, не похоже на оптический обман.
      Чай мы пили молча. Мы думали. Сейчас было над чем думать. Что-то большое и черное ведь действительно пролетело. И бесшумно. Не птица же!..
      Когда мы укладывали в рюкзак пластмассовые кружки, Витька снова толкнул меня.
      — Смотри!
      Я быстро поднял голову. Черное пятно летело обратно. Такое же большое и бесшумное. Оно не было оптическим обманом — я никогда не страдал галлюцинациями. Витька был прав, и ошибался, наверно, Мензел. Это была типичная летающая тарелка. У нас ведь нет еще таких аппаратов, которые бы летали бесшумно.
      Она исчезла так же быстро, как и появилась, эта тарелка. Ни следа, ни звука, ни запаха. Пойди докажи, что видел ее! Над загадками ведь приходится думать. А нам — лень…
      Витька хотел загасить костер, но я остановил его: — Подожди. Пусть догорит сам. Когда-то еще нам придется сидеть у костра…
      Мы закурили, блаженно и неторопливо затягиваясь. Как немного, в сущности, нужно человеку для счастья! Костер в степи, котелок супа, сигарета…
      Легкий ветерок потянул над землей. Поле громадной, выше человеческого роста, кукурузы слева от нас задвигалось, зашуршало.
      Может, именно поэтому мы и не услышали, как прошел по кукурузе человек. Мы увидели его уже тогда, когда он вышел из зарослей.
      Тонкая, невысокая фигурка в спортивном костюме медленно приближалась к нам. То ли мальчишка, то ли девушка— в темноте не разберешь.
      Мы сидели молча и ждали, и курили.
      Я почему-то подумал, что эта фигурка может быть связана с таинственным черным пятном, которое только что дважды пролетело над нами.
      Хорошо, если бы это было так — все какой-то путь к разгадке.
      Наверно, Витька думал о том же.
      Но мы ничего не сказали друг другу. Мы ждали и смотрели на приближающуюся фигурку.
      Человек шел медленно. Он останавливался, смотрел на нас, делал несколько робких шагов и снова останавливался. Теперь уже было понятно, что это женщина — мальчишки смелее. И я чувствовал, что нам нужно сидеть и ждать. Если мы поднимемся навстречу — женщина испугается.
      И мы ждали — молча и терпеливо.
      Наконец, она подошла — стройная, тоненькая, обтянутая поблескивающим в свете костра спортивным костюмом. Она была молода — совсем девчонка. Черноброва и черноволоса. Но, главное, она была красива. Черт возьми, я никогда в жизни еще не видел такой красивой девушки! Было в ее лице что-то величаво-спокойное, античное.
      Но, в общем, это была обыкновенная земная девчонка.
      — Ave amici!.. — негромко, робко сказала она.
      Я усмехнулся и подумал: "Какая-нибудь заблудшая медичка. Щеголяет латынью… Ну, что ж, как вам угодно, синьорита…"
      Я поднял руку так, как поднимали ее для приветствия древние римляне, и вполне серьезно произнес:
      — Ave, Caesar, morituri te salutent!
      Я, конечно, хотел бы заменить "Цезаря" "девушкой". Но я забыл, как по-латински "девушка".
      Намертво забыл.
      Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала еще какую-то длинную латинскую фразу, из которой я понял лишь одно слово — то же самое слов "amici" — друзья.
      "Здорово шпарит!" — подумал я и ответил еще одним латинским изречением, которое услужливо вынырнуло из глубин моей памяти:
      — Amicus Plato, sed magis amico veritas .
      Витька удивленно посмотрел на меня. Он ведь не изучал латынь и, видимо, даже не понимал, на каком языке мы изъясняемся.
      Девушка перестала улыбаться и произнесла:
      — Narro, narro…
      Я ничего не понял, и мне, в общем, надоела эта комедия. Я показал ей на место возле костра и "выдал" на чистейшем русском:
      — Садитесь, грейтесь. Вы из какого института? Медичка?
      Девушка удивленно поглядела на меня, опустилась на траву и негромко сказала:
      — Non intellego .
      Эти слова я еще помнил. Потому что сам часто говорил их на семинарах и нагло усмехался при этом, глядя в слегка выпученные серые глаза латиниста. Поэтому я сейчас улыбнулся девушке и покачал головой.
      Хватит ломать комедию, синьорита. Мы ведь не знаем латыни.
      Она смотрела на меня по-прежнему удивленно и уже немного испуганно и снова тихо сказала:
      — Non intellego.
      — Наверно, туристка, — сказал я Витьке и сыпанул всеми известными мне вопросами:
      — Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?
      Сам-то я не знал ни одного языка. В школе я изучал немецкий, в институте — английский и помнил сейчас лишь какие-то отдельные слова и фразы из того и другого. Наверно, я знал их не намного больше, чем латынь. Но Витька знал английский обстоятельно. На него-то я и рассчитывал.
      — Non intellego, — снова сказала девушка и добавила несколько других слов, из которых я уловил лишь "lingua latina" — "латинский язык".
      "Да что она — сумасшедшая? — подумал я. — Разговаривать сейчас на латыни!.. Да кто это может?.."
      Я был уверен, что даже наш толстый и лысый латинист не смог бы разговаривать на латыни.
      Одно дело преподавать — другое разговаривать.
      "Кто же все-таки эта девчонка? — снова подумал я. — Неужели на самом деле иностранка? Жалко — такая красивая… Не успеешь как следует познакомиться — помашет ручкой, и будь здоров, Вася…" Очень не хотелось верить в то, что она иностранка. Поэтому я еще раз настойчиво спросил ее:
      — А может, все-таки поговорим по-русски?
      И она снова ответила:
      — Non intellego.
      — Не понимает она русского, — огорченно сказал я Витьке. Латынь понимает, а русский — нет.
      — А может, она кубинка? — сказал Витька и повернулся к ней. — Куба, синьорита, Фидель, си?
      Но девушка снова ответила — на этот раз грустно и подавленно:
      — Non intellego.
      "Как это не понимать таких слов? — подумал я. — "Куба" и "Фидель" на всех языках звучат одинаково… Кто же она?"
      Вдруг девушка заговорила сама. Она сказала какую-то короткую фразу, в которой я уже абсолютно ничего не понял. Даже латинских корней не уловил Зато мне послышались в этой фразе древнегреческие окончания "гос", "лос"… Я не учил древнегреческого, но словарями-то иностранных слов пользовался… Однако это была уже какая-то явная чепуха — латынь, древнегреческий у современной девчонки…
      — Что она сказала? — спросил Витька.
      — Не понял, — ответил я. — Это, кажется, даже не латынь. Это похоже на древнегреческий.
      И, повернувшись к девушке, я ответил ей ее же словами:
      — Non intellego.
      И увидел, что после моих слов глаза ее стали еще более грустными.
      — Рома? Италиа? — вдруг спросил ее Витька.
      — Itа, ita, Roma! — девушка обрадованно улыбнулась Витьке, и я заметил, что у нее красивые и ровные белые зубы.
      Конечно, Витька — гений. Наверняка, она итальянка. Как я сразу не сообразил? Какая-нибудь ревностная католичка, которая знает латынь как свои пять пальцев. Они ж там молятся на латыни…
      Девушка ожидающе смотрела на Витьку. Она ждала, что он скажет что-нибудь еще. Но Витька не знал ни итальянского, ни латыни. Он ничего не мог сказать ей. Говорить должен был я. А у меня вертелась на языке лишь одна фраза — на этот раз уже чисто профессиональная, юридическая.
      И я сказал эту фразу:
      — Audiatur et altera pars!
      И девушка немедленно повернулась ко мне и с ожидающей улыбкой приоткрыла губы.
      — Audio, — сказала она.
      Я понял. Мы когда-то спрягали этот глагол. Она сказала: "Я слушаю". А что я мог сказать ей?
      И вдруг — о, счастье! — я вспомнил, что мне приходилось когда-то зубрить "Памятник" Горация.
      Наш толстый латинист не принимал зачета у тех, кто не знал "Памятник". Хочешь не хочешь, а зубри…
      — Экзегй монумёнтум, эрэ перённиус, — затянул я, — регалйкве ситу, пирамид альтиус, квод нон ймбер эдакс, нон аквйль импотёнс пбссит дйруер аут иннумерабилис аннорум сериёс эт фуга тёмпорум…
      Я читал Памятник уверенно, бойко, без запинки, хотя не смог бы так же бойко и без запинки перевести его. Значение многих слов забылось.
      Помнилось лишь их звучание.
      Девушка слушала меня и улыбалась. Потом тихо сказала:
      — Horatius Flaccus. Я решил, что момент подходящий. Я показал рукой на Витьку и назвал его имя:
      — Виктор.
      Затем я прикоснулся рукой к своей груди и назвал себя:
      — Михаил.
      Затем я протянул руку к девушке и произнес латинское слово, которое еще помнил;
      — Nomen? Она поняла. Она улыбнулась и негромко повторила:
      — Виктор… Михаил…
      Потом показала рукой на себя и сказала:
      — Корнелиа…
      — Корнелия, — повторил я и улыбнулся ей.
      И Витька тоже улыбнулся и повторил:
      — Корнелия…
      Итак, знакомство состоялось. Теперь дело было за небольшим — узнать, как она здесь оказалась и что собирается делать дальше.
      Я взял лежащую возле Корнелии на траве пачку сигарет, вытащил одну, закурил и стал мучительно перебирать в уме немногие из запомнившихся мне латинских слов, пытаясь найти среди них подходящие. Но подходящих почему-то не находилось.
      Корнелия с любопытством следила за моими движениями. У нее был такой взгляд, будто она впервые видела, как закуривают сигарету.
      "Странная девчонка!" — подумал я и решил, что проще всего было бы спросить у нее, где ее друзья, то есть те, с кем она приехала. Слово "друзья" я знаю. "Где", — кажется, ubi… Есть такое не нашей психологии изречение: "Ubi bene — eadem patria" — где хорошо, там и родина.
      Значит, осталось слово "твои" или "ваши". Ага: "мой" — meus, "твой" — tuus. Зубрили когда-то и это. Итак…
      — Ubi tuus amici sunt? — спрашиваю я.
      Кажется, я говорю что-то не так — "tuus" ведь склоняется. Но, видно, Корнелия понимает меня, хотя и улыбается моей ошибке. Она поднимает руку и говорит только два слова:
      — Longe sunt.
      Я знаю эти слова. Все-таки я ведь учил еще и английский. Long — длинно, далеко. Значит, ее друзья далеко. Но где далеко? Может, и впрямь эта девчонка с неба свалилась? Но тогда откуда она знает латынь? Ведь не на латыни же говорят жители Венеры… И почему она знает Рим?
      Чепуха какая-то! Может, она просто сумасшедшая? Не похоже.
      Эх, дьявол! И за что я тогда так не любил латынь?..
      Я снова выискиваю в своей памяти слова. Наверно, по-английски я сказал бы это сразу: "When did you come in the USSR?" — "Когда вы приехали в СССР?" Но как сказать это по-латыни?
      Там ведь и слова-то такого нет — "СССР". И даже слова "Россия" там нет. Слишком уж допотопный язык!..
      "Veni, vidi, vici", — услужливо подсказывает мне память. — "Пришел, увидел, победил…" Ага! Veni!
      Это то, что надо. Теперь еще вспомнить, как "когда"…
      Вопросительные слова в латыни часто начинаются с "qu". "Quen", что ли? Нет, не то!..
      Ага — "quando"! До чего же глубоко в памяти сидят нужные вещи! Сразу и не докопаешься.
      Вот у Витьки в электронных машинах это просто: все, что машина запомнила — сейчас же и к услугам. А тут ройся, ройся в извилинах!..
      Итак, значит…
      — Quando venisti in Soviet Union?
      Она отвечает быстро и, как мне кажется, обрадованно:
      — Quod "Soviet Union" est?
      Она произносит это очень естественно и просто, как будто в ее вопросе нет ничего особенного.
      А ведь я понимаю ее вопрос. Quod — это "что".
      Она спрашивает, что такое Советский Союз. Об этом может спросить только либо сумасшедший, либо существо с другой планеты.
      Но она не похожа на сумасшедшую. Совершенно непохожа.
      И она непохожа на существо с другой планеты.
      Она слишком земная и говорит на земном, хотя и древнем языке.
      И тем не менее, она не знает, что такое Советский Союз, хотя находится в нем.
      И не знает слов "Куба" и "Фидель". Но знает слово "Рим".
      Странно!
      Однако сейчас ей нужно ответить.
      Снова память выталкивает зазубренные слова, которые дают мне ключ. "Terra incognita" — неизвестная земля. Это-то я знаю! Как часто латинист говорил это про меня! — Что, мол, для меня латынь — terra incognita… Ладно!.. Сейчас "неизвестную" можно отбросить.
      Мне нужна "земля". Еще бы вспомнить слово "эта"!
      "Hie, haec, hoc, iste, ista, istud", — выскакивают вдруг заученные некогда местоимения. Ура! Эврика!
      Я обвожу рукой вокруг себя — широко, вольно — и говорю:
      — Terra ista Soviet Union est!.. СоветскийСоюз, — добавляю я для большей ясности по-русски. Россия.
      Она чему-то очень грустно улыбается и произносит:
      — Terra ista regnum Bosporus fuerat .
      Да, я согласен с ней — когда-то здесь, в Крыму, было Боспорское царство. Когда-то страшно давно, еще до древней Руси, до Рюрика и Олега.
      Кажется, еще в период древней Греции и древнего Рима. Я запомнил это царство, потому что в нем было грандиозное восстание рабов под руководством Савмака. Рабов, которые победили и создали свое справедливое государство. Хотя и ненадолго… Когда-то я делал семинарский доклад о правовых актах вождей рабских восстаний. Было там несколько фраз и о Савмаке. Но ничего больше о Боспорском царстве я не знал.
      Почему она вдруг вспомнила про него? Как это можно знать Боспорское царство и не знать Советского Союза, не знать Кубы? Что она за человек? Откуда она взялась? Из какого-нибудь кургана вылезла? Откуда… Откуда… Как это по-латыни?.. "Unde", кажется… А может, не "unde"? Ну, и что? В крайнем случае, она скажет свое "поп intellego".
      — Unde venisti? — спрашиваю я.
      Видимо, я не ошибся. Видимо, Корнелия поняла.
      Она снова показывает рукой на небо и коротко отвечает:
      — Inde veni.
      — Что она говорит? — спрашивает меня Витька. — Чего ты от нее добился?
      — Она говорит, что пришла оттуда. — Я показываю головой вверх. — Что там у нее друзья. Она не знает, что такое Советский Союз, но помнит, что здесь когда-то было Боспорское царство. Все это кажется мне бредом, Витька… Самым настоящим бредом. Может, она все-таки сбежала из сумасшедшего дома?
      Витька искоса глядит на Корнелию, усмехается.
      — Непохоже. У больных не такие глаза. И потом в сумасшедших домах нет таких стильных спортивных костюмов. Их, кажется, нет даже в наших магазинах.
      Я внимательно смотрю на ее костюм. Он тонкий, почти черный и шелковистый. Какие-то неуловимые серебристые нити поблескивают в нем.
      Я гляжу на ее ноги. Они обуты в очень странную обувь. Я еще ни разу не видал такой обуви. Это какие-то литые, плотно обтягивающие ступню боты с небольшими широкими каблучками. Эти боты сделаны не из резины и не из полиэтилена, а из какого-то совершенно неизвестного мне материала. Не понятно, как снимают и надевают эту обувь.
      — Посмотри на ее боты, — говорю я Витьке и отворачиваюсь. — Таких бот я тоже не видал в наших магазинах.
      Витька смотрит. И кивает. Он согласен со мной.
      — Тут все не так просто, — произносит он. — Если сопоставить ее слова с тарелкой, которую мы видели, и с теорией относительности, то может получиться не такой уж и бред…
      — Ты думаешь, она прилетела?
      — А почему бы и нет?
      — Но ведь во времена Боспорского царства не было космических кораблей!
      — На Земле не было, — уточняет Витька. — А где-то, может, и были.
      — Думаешь, она прилетала на Землю раньше?
      — Аллах ее знает… Может, прилетала… А может, и не она, а ее предки… И язык, может, они изучили… Тут сразу не сообразишь.
      — Почему же тогда эти космонавты прислали к нам именно девушку?
      — А может, у них матриархат?
      Витька улыбается.
      Корнелия беспокойно переводит взгляд с Витьки на меня и с меня на Витьку. Она понимает, что мы говорим о ней. Она, конечно, хочет понять, что мы говорим. Но ей трудно это понять. Даже просто невозможно, если только на самом деле она изо всех земных языков знает одну латынь.
      — Слушай, Витька! — Меня вдруг "осеняет". — В Симферополе, наверняка, отыщется хоть один знающий латинист. В педагогическом или в медицинском… Кто-нибудь должен быть! Мы его завтра найдем и выспросим у Корнелии все, что можно. Лады?
      — Это единственный выход, — Витька пожимает плечами. — Если только она до завтра не сбежит от нас.
      — Ее нужно покормить, — говорю я. — И уложить спать в машине. От заботливых людей не убегают.
      Витька послушно лезет в рюкзак, вынимает кружку, ложку, пачку печенья и сахар.
      — Может, что-нибудь посолиднее? — спрашиваю я.
      — Вряд ли она сейчас хочет есть, — возражает Витька. — Поставь себя на ее место… Сейчас важен, так сказать, символ.
      — Доставай и для нас кружки, — говорю я. — Она не будет одна.
      — Это ты прав. Хорошо, хоть не вылили чайник…
      Через пять минут во всех трех кружках уже налит чай — теплый и сладкий.
      Я протягиваю одну кружку Корнелии. Я не могу вспомнить, как по-латински "пейте". Я протягиваю ее молча.
      Витька так же молча протягивает ей печенье.
      Она берет и то и другое и благодарит нас взглядом.
      Мы пьем чай молча и не спеша. Корнелия смотрит на нас и тоже пьет его молча и неторопливо.
      И мне кажется, что она не просто пьет, а пробует как незнакомый, совершенно незнакомый напиток.
      Кончив пить, опускает кружку, говорит:
      — Grato.
      Я не помню этого слова, но понимаю его. Ведь и сейчас в Италии говорят: "Грацио, синьор".
      Витька подносит к ее кружке чайник, чтобы налить еще, но Корнелия улыбается и закрывает кружку ладонью.
      "Нужно спросить ее, что она собирается делать дальше, — умаю я. — В конце концов она вовсе не обязана ехать с нами в Симферополь. У нее могут быть какие-то свои планы. Как это будущее время?.. Quod fueris… — что будешь ты…
      Делать… Как же это по-латыни "делать"? Ага: facio, feci, factum… А вот инфинитив?.. Впрочем, леший с ним, с инфинитивом!
      Не на экзамене… Спрошу так!
      — Quod fueris feci? — говорю я Корнелии.
      Она еле заметно улыбается. Видно, я все-таки ошибся. Но она поняла вопрос.
      — Vivere, — отвечает она.
      "Vivere", — медленно соображаю я. — "Vivo" — живу. "Жить!" Что ж, это очень даже неплохая программа!
      Благодарю.
      — Какие истины она тебе еще открыла? — интересуется Витька.
      — Я спросил, что она собирается делать, — объясняю я. — Она ответила, что собирается жить.
      — Спроси еще ее — где.
      — Попытаюсь…
      Слово "где" я уже употреблял — ubi. Значит: Ubi fueris…где будешь ты…
      — Ubi fueris vivere? — спрашиваю я.
      И немедленно получаю ответ:
      — Inter hominum vivere.
      — Среди людей, — вслух перевожу я Витьке этот ответ Корнелии.
      — Она неглупая девчонка. — Витька усмехается. — И не болтлива… Лаконизм у нее истинно древнеримский.
      Витька медленно поднимается, идет к машине и, открыв заднюю дверцу, залезает внутрь. Я догадываюсь, что он вытаскивает одеяла.
      На сей раз нам придется спать на земле.
      А Корнелия следит за Витькой. Она смотрит на него любопытно и настороженно. И на голубую машину, которую Корнелия, видимо, только сейчас заметила, она тоже смотрит настороженно.
      Наконец, Витька выкидывает на траву два одеяла, подушку и старый ватник, который сегодня должен служить подушкой кому-то из нас.
      Выбравшись из машины, Витька говорит мне:
      — Тащи ее сюда.
      Я встаю и жестом приглашаю Корнелию к машине. Девушка поднимается и идет рядом со мной. Она идет вроде спокойно. Но я чувствую, что вся она напряжена и чего-то боится. Она все-таки не верит нам, хотя, видимо, старается верить. И не хочет показывать нам это свое недоверие. Видимо, понимает, что оно не заслужено и потому обидно.
      Мы подходим к машине. Витька уже откинул переднее сиденье, и в машине сейчас широкая, удобная кровать. Сзади, в углу, лежит подушка.
      Витька показывает Корнелии на эту кровать, объясняет жестами, как открываются и закрываются дверцы.
      Корнелия забирается в машину, открывает и закрывает дверцы сама. Она все поняла и благодарит нас улыбкой и коротким, звучным словом "Grato".
      Мы с Витькой отходим от машины, и Корнелия сама захлопывает дверцу. Мы расстилаем одеяла возле покрывающихся пеплом головешек костра, и я сворачиваю себе под голову стеганку. Затем мы долго лежим молча и курим. И стараемся не смотреть в сторону машины. Мы смотрим на звезды, и я снова вижу, как одна из них неторопливо и прямо движется среди других. Конечно, это может быть наш или американский спутник. Но это может быть и корабль, на котором остались друзья Корнелии. Кто они? Откуда?
      Почему они не спустились вместе с ней на Землю? Неужели завтра мы узнаем все это? В конце концов, если мы не найдем в Симферополе латиниста, я куплю словари и учебники по латыни и сам выспрошу обо всем Корнелию. Ради того, чтобы нормально поговорить с ней, стоит выучить латынь. Эх, изучал бы я ее, когда мне положено было это делать! Может, уже сейчас я знал бы то, чего не знает еще ни один человек на земле!..