— Борис! Да проснись ты, слышишь!
      Спальный мешок заерзал, растянулся, как гигантский кокон.
      — Ни одной собаки, Борис! Исчезли…
      Кокон опять зашевелился, показалась голова, открылись глаза — мороз двадцатиградусный, — прищурились:
      — А мне снилось…. море — такое синее. До сих пор в глазах…
      — Ты пойми — ни одной!.. — волновался Василий. — Как ветром унесло!
      — Куда?
      — Знал бы — не спрашивал…
      Борис сел, извлек откуда-то шапку, нахлобучил на голову.
      — Так и сбежали?.. А море — ух, синее!..
      Василий выругался с досады:
      — Да придешь ты в себя?..
      Утро разгоралось в туманах. Розовый свет ложился на гладь заснеженной реки, трогал дальние вершины и терялся над горизонтом, в пучине уходящей ночи. Все было чистым, белым; странно чернели на белизне двое нарт, круг остывшего костра и — ни звука.
      Это подействовало на Бориса больше, чем толчки и слова Василия. Вскочив на ноги, он закричал: — Рустан, Рустан! Салка!
      Крик пронесся над рекой, слабо отдался от обрывов берега.
      — Куда же они девались?..
      Отпечатки лап, покружив у костра, устремлялись по берегу к излучине реки. Геологи бросились по следу.
      Это была неплохая разминка, вроде зарядки, да и мороз подхлестывал подходяще… Но главное — почему и как далеко ушли собаки?
      Запыхавшись, обогнули мыс, круто вдавшийся в реку, и остановились. Стая была здесь.
      Накануне вечером Борис и Василий взорвали тут сползший откос, хотели остаться на ночь, чтобы с утра приступить к пробам, но глыба нависла так угрожающе, что друзья сочли за благо удалиться и найти для ночлега более удобное место. И сделали правильно: глыба отвалилась и на высоте четырех-пяти метров открыла узкую щель, черневшую на белом известняке. Собаки ныряли в щель и появлялись с какой-то добычей, здесь же, между камней, пожирали куски…
      — Рустан! Салка! — закричал Борис. — Ко мне!
      Вожаки отделились, пошли; за ними потянулись другие, облизывая окровавленные пасти.
      — Что вы нашли? Какую мерзость?.. — с отвращением спрашивал Борис.
      Сытые звери повизгивали, чувствуя, что в голосе нет угрозы, и делали попытки потереться мордами об унты Бориса и Василия.
      Те невольно отступили: собачьи пасти были в крови до самых глаз, облеплены бурой шерстью; кругом валялись куски мяса, покрытого мохнатой кожей.
      Преодолевая брезгливость, Василий нагнулся над изгрызенным куском:
      — Борис!..
      Тот сам рассматривал клок кожи и, когда поднял глаза, в них было удивление и недоуменный вопрос:
      — Не пойму… Не встречал подобного.
      — Это непостижимо, Борис. Трудно поверить…
      Пока Борис отгонял собак, Василий уже карабкался по камням к отверстию. Товарищ нагнал его у самой дыры, и то, что предстало взорам, потрясло обоих до оторопи.
      В черной пустоте вырисовывался бок громадного животного.
      Бурая шерсть висела клочьями, как омертвевшая кедровая хвоя. Часть кожи и мяса была содрана, виднелось обглоданное ребро… В глубине угадывались очертания еще большего зверя.
      Но внимание друзей было приковано к рваной глубокой ране: из нее — невероятно! — крупными, как горошины, каплями сочилась густая кровь!
      — Ехать немедленно! — говорил Борис, отряхивая снег.
      Перед глазами — полутьма пещеры, и в ней, как гора, зверь, привалившийся боком к скале, с опущенным хоботом и закрытыми глазами. Казалось, животное дремлет и вот сейчас свернет хобот, шагнет могучими ногами. Туша его не тронута. Это первому не повезло: мясо и шкура на левом боку изодраны собаками. Этот же исполин стоял, как живой, — подойти к нему было жутко…
      Мертвый? Замороженный?.. Под пальцами ощущалась грубость и в то же время эластичность кожи, холодной, как лед, но не мерзлой, подавалась под пальцем. В пещере гораздо теплее, чем снаружи: воздух, проникая сквозь отверстие, оседал на полу легким прозрачным снежком…
      Первым побуждением было — закрыть дыру.
      Животное сохранилось в постоянной температуре… Отверстие закрыли парусом, завалили снегом.
      — Случай необычайный, надо ехать немедля!
      — До Средне-Колымска пять дней пути. Взять обе упряжки — четыре. Езжай, Василий, поднимай всех!
      Завтрак друзья завершают молча, каждый обдумывает свое.
      Так же молча запрягают в нарты упряжки — одну за другой.
      Ничего лишнего: продукты, корм на шесть дней, ружье, и через минуту вдали — лишь черная точка в вихревом снежном облаке.
      Борис садится у костра. Находка, действительно, необычна.
      Встречались кости, бивни, останки с шерстью и кожей… Но такой удачи не знал никто.
      Если б не собаки — два целых, так и хочется сказать — живых мамонта! Это странное ощущение, что они живые, овладело Борисом с первого взгляда, когда увидел капли черной крови: живые, только в спячке, в анабиозе!
      Память торопливо развертывает, что известно об анабиозе: биологические процессы настолько замедлены… что отсутствуют все внешние признаки жизни… Наблюдается при вмерзании в лед небольших организмов — инфузорий, насекомых.
      П.И.Бахметьев вскрыл закономерности анабиоза — когда нет полного промерзания и тканевые жидкости остаются при низких температурах в переохлажденном, но жидком состоянии… В переохлажденном, жидком… Здесь-то же самое, то же!.. — Борис глубоко вздыхает, чувствуя, как поднимается, подкатывает к горлу сердце. — То же самое! И смеется над сопоставлением: там — инфузории, здесь — гора, зверь, крупнее которого не знает земля!
      Куда ни заведет фантазия! А все-таки — не фантазия!.. Он сам чувствовал, видел — живые!
      Порыв гаснет вновь: сколько могли быть во льду в лабораторных условиях эти несчастные инфузории? Неделю, месяц?.. А тут — тысячелетия: двадцать, пятьдесят тысяч лет!..
      А перед глазами — спокойная поза огромного зверя, опущенный хобот, закрытые глаза — спит!
      — Оживить! — Мысль поражает, как удар грома.
      Борис встает, ходит по берегу взад, вперед. Оживить!..
      Опыты на рыбах, летучих мышах показали возможность оживления! Даже когда было поверхностное обмерзание. Борис вспоминает коричневую эластичную кожу, холодную, как лед, но — не лед!
      Хочется еще потрогать, ощупать ее, убедиться, что не мертва, что можно оживить!..
      Как?..
      — Как оживить? — Борис ударяет кулаком по ладони. — Как? И снова садится на снег, упирая взгляд в пламя костра.
      …Ночь наползает неторопливо. Поднялась луна, огромная, оловянная… Мороз. Середина апреля, а жмет нещадно. Борис подбрасывает в огонь сучья, языки пламени взмывают выше, пляшут, волнуются. Это помогает думать. О том же…
      В тишине — отчетливые шаги. Поднимает голову. За костром темнота, ночь и луна, как пуговица, пришитая к небосводу…
      — Кто идет?
      Шаги замедляются, частое дыхание. Борис вскакивает и почти сталкивается с Василием.
      — Борис… — тяжело опускается тот у огня.
      Без рукавиц, в порванных заиндевевших унтах, одежда обледенела по пояс, по грудь.
      — Там. полынья… влетели с разбегу. И сразу — под лед… собаки, нарты. И сам… если б не вмерзшее корневище… Понимаешь… без ружья, без спичек…
      — Ладно! — Борис достает спальный мешок, белье. — Не пропадем. Сушись!
      Василий раздевается, трет посиневшие ноги. Потом сидят у костра. У Василия в глазах дрожит, плещется ужас пережитого. А, может, просто блики пламени? Борису хочется поделиться с другом, но Василию нужен покой.
      Ложатся молча. Василий засыпает сразу. Борис думает, каким сложным и трудным будет предстоящий день. "Оживить…" И опять тот же вопрос: "Как? — колет острой холодной иглой — "Как?.." На миг перед глазами море — теплое, синее, крымское. "Почему, — думает Борис, — когда кругом мамонты, мамонты… один…, — считает, другой… третий…"пока сон не овладевает всем.
      Разговор произошел за завтраком.
      — Пешком по апрельскому снегу — десять-двенадцать дней. Наступит весна — не убережешь…
      Василий кивает, соглашается.
      — Рисковать мы не в праве, — пойми! Мамонта надо оживить,
      Василий не доносит руку до рта. Что он, сошел с ума? Или это сам Василий сходит с ума после вчерашнего?.. Но взгляд Бориса тверд, решителен, слово, очевидно, продумано. И первое, что срывается с губ Василия, — тот же вопрос:
      — Как?..
      — Да, именно, — подтверждает Борис и горячо излагает теорию анабиоза. — Мамонт, несомненно, в анабиозе, и его надо оживить.
      Василий снова раскрывает рот, спросить, как это сделать.
      Борис останавливает:
      — Медленным тщательным прогреванием всего тела, каждой клетки…
      — Костром пещеру не прогреешь, — возражает Василий, — солнца недостаточно, электричества нет… — но мечта Бориса увлекает, он видит спокойную позу животного, мирно опущенный хобот. — Что у нас есть? Снег, вода, камень, ветер… Впрочем, постой! — делает он резкий жест. — Есть лед. Лед и вода!
      — Вода и лед! — кричит Василий. — Электричество будет!
      Василий успокаивается немного.
      — Слушай: на днях — вот перед отъездом! — читал об опытах бразильского ученого Рибейро или Ривейро, — словом, вода и лед могут работать как термопара…
      — Василий!..
      — Да, да, как термопара! Ток обнаруживается при затвердевании или расплавлении, безразлично? Лишь бы одна фаза вещества была твердая! Нужны электроды и постоянный процесс замерзания — проще всего! Ток будет!
      План был прост. Впрочем, не потому, что авторы его отличались гениальностью, а потому, что в их распоряжении были простые средства: два электрода и моток кабеля, к счастью, вольфрамированного, в тончайшей теплопроницаемой изоляции.
      Расплести кабель и завить нити в спираль — чисто техническая работа, занимался ею Борис.
      Василий мастерил многопластинчатый щит, каждая долька которого соберет и направит ток в нагревательную спираль.
      "Термодиэлектрический эффект, — черт, пока выговоришь… — ворчал он. — В нем-то и штука! При замерзании воды на границе между твердой и жидкой фазами возникает разность потенциалов… Здорово подметил этот… Рибейро. И названьице выдумал — термодиэлектрический… — язык выкрутишь…" Нелегко было обвить спиралью громадного зверя от конца хобота до пят, взять в сплошную металлическую сеть. Но и с этим справились в два дня.
      Мамонт возвышался горбатой горою, тускло отсвечивал металлом.
      Самое удивительное сооружение, представшее человеку, — фантазия наяву!
      Борису ходил довольный, затея ему пришлась по вкусу:
      — Начнем? — обратился к Василию.
      — Шилом море греть?..
      — Не будь скептиком! В наш век делают не такое!
      Ток пошел.
      — Теперь — ждать. И не давать проруби замерзнуть.
      Установили трехчасовые вахты. Днем и ночью на краю проруби маячил кто-нибудь из друзей, бултыхая в воде самодельной клюшкой; когда на конце клюшки намерзал ледяной ком, ее оттаивали у огня…
      Система действовала безотказно, ток шел, но результатов не было. Гора, завитая в проволоку, стояла недвижимо, и больше шансов было за то, что не сдвинется вовсе. Под проволокой ощущалось тепло, но результатов — никаких.
      — Ничего, — успокаивал Борис, — за час махину не прогреешь.
      На четвертый день бока животного увлажнились, вспотели. Это было принято за добрый признак, стали готовить выход из пещеры. В воздухе потеплело, на Колыму пришла весна.
      Пористый известняк поддавался легко. Сколотые глыбы употребляли на стену — замуровать поврежденного мамонта, сохранить для исследований. Работа шла успешно, и когда стена была готова, до самой реки проложили покатый спуск.
      К этому времени температура тела животного достигла тридцати градусов. Ждали: что-то должно случиться.
      Утром, на седьмой день, когда рассвело, увидели, что хобот животного подвернулся, будто сжатый в усилии. Часом позже, когда вставшее солнце глянуло в пещеру, — дернулось веко. К полудню животное вздохнуло и открыло глаза.
      Ребята, как ни ждали, — вздрогнули, но животное стояло неподвижно, лишь изредка с шумом засасывая воздух, будто кто вздувал и отпускал кузнечные меха… Понимали: критический момент; зверь или выживет или упадет замертво. Время шло, дыхание выравнивалось. Ток не выключали.
      За полдень животное шевельнуло хоботом, медленно свернуло его, распрямило. И вдруг повернуло голову к ним, глядя в упор.
      Ребят обдало ознобом, стояли, как загипнотизированные, не в силах опустить глаз, уклониться от страшного первобытного взгляда.
      Солнце заходило, в нише сгущались сумерки, и от этого было еще тревожнее и страшнее. Зверь все глядел, и друзьям казалось, что взгляду не будет конца, а они так и останутся прикованными к полу.
      Но животное отвернулось и опять стало недвижно.
      Борис и Василий вышли из пещеры.
      Обоим было не по себе. Раньше думали, — какая радость, если зверь очнется, а теперь не находилось слов.
      Борис разомкнул цепь.
      В тот же миг услышали звон: лопались провода, мамонт сделал шаг. Это был тяжелый каменный шаг — громада двинулась к выходу.
      Методически поднимая и опуская ноги, прошла по откосу, камни стонали под тяжелыми шагами, — приблизилась к проруби и опустила хобот в воду.
      — Что же теперь будем делать? — шепотом спросил Василий.
      — А я почем знаю? — так же шепотом ответил Борис.
      — Эта гора разнесет нас вдребезги…
      Животное утоляло жажду, со свистом втягивая воду в хобот и отправляя струю в пасть. Проходили минуты, час. Свистящие звуки не прекращались, будто у проруби работал механический насос.
      — Обопьется, — тревожился Борис, — надо отпугнуть его от проруби!
      — Попробуй… так отпугнет, — возразил Василий.
      Видимо, жажда была велика, животное — это была самка — не могло оторваться от воды.
      — Эй!.. — не выдержал Борис.
      Животное повернуло голову, попятилось и… рухнуло на бок — на ветки, приготовленные для костра.
      Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Мамонт уснул. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки морозная…
      На утро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в лес, нарубив березовых прутьев с набухшими почками, — для мамонта еда подходящая, — повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился, опустил оберемок, осторожно глянул из-за скалы.
      Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий — шагах в пяти от него — что-то протягивал исполину и ласково скороговоркой лепетал:
      — Маша, Маша, Машуля, Маша!..
      Мамонт двинул хоботом и тоже, видимо, вполголоса, хрюкнул в сторону Василия так, что тот присел на месте, — от неожиданности ли, от страха — Борис не понял. Предмет выпал из рук и рассыпался по снегу. "Пачка галет!" — улыбнулся Борис и поднял прутья.
      Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное.
      Василий не ожидал такого звука от мамонта, а зверь, преспокойно сглотнув галеты, глядел на него, словно требовал еще. Борис бросил ему оберемок, он осторожно, выбирая по две-три веточки, стал закладывать их в пасть.
      Василий рассказал, что произошло.
      Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение.
      Обернувшись — обмер: гора двигалась на него. "Раздавит! — подумал. — Расплющит, как котлету!.." Чтобы задержать зверя, швырнул навстречу первый попавшийся предмет — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху.
      Мамонт остановился, стал переворачивать, исследуя, что такое.
      Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку галет и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Что из этого вышло — Борис видел и слышал.
      — Значит, Маша? — спросил он, смеясь.
      — Мамонтиха ведь, — сказал Василий.
      — Так и будет, пусть — Маша, — согласился Борис.
      Животное было занято кормом и не обращало на людей внимания.
      — Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще.
      Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в пасть по дветри веточки.
      Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой.
      Тысячелетняя спячка сказалась на ней: она будто забыла прошлое, а навое, действительно, открывала заново; остались только главные побуждения— есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий, не отходила от них и от лагеря, тем более, что друзья заботились о ней, и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно было проснуться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, страшно: четыре метра высоты, с полутораметровым хоботом, — и ребята старались не докучать ей. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда шли в лес за кормом, она следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке — возвращалась за ребятами, как тень.
      Между тем, пора было думать о возвращении.
      — А вдруг не пойдет? — тревожно спрашивал Василий.
      — Пойдет! — уверял Борис.
      И Маша пошла.
      Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветвях показались листочки.
      Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом заставила уважать себя и свою солидность. Ребята не могли тронуться, пока она полностью не насыщалась. Если пробовали идти — становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближних березах дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался и в общей сложности отнимал почти полдня.
      Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.
      Ребята шутили:
      — Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!
      На базу, в девяти километрах от Средне-Колымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. Решили, сначала пойдет Василий, предварить о наступающем чуде.
      Но стоило ему отдалиться, Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А, может, чувствовала себя царицей, а их верными слугами и не хотела лишаться никого из них…
      Пришлось прибегнуть к обману: навалили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы не пугались: идет мамонт.
      С Василием пришел начальник базы. Маша, увидя нового человека, явно удивилась, но, видно, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за людьми в поселок.
      Начальник базы, чувствуя за спиной тяжелое сопение, поминутно оглядывался и все уторапливал шаг, семенил впереди ребят…
      У околицы встретились собаки, сначала накинулись с лаем, держась, однако, в почтительном отдалении, но Маша, опустив хобот к земле, дала такой устрашающий трубный звук, что все Шарики и Лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.
      Надо ли говорить об удивлении, восклицаниях и междометиях, какими был встречен живой мамонт; о комиссиях, бесконечном фотографировании и обмерах животного? Маша относилась ко всему спокойно, пока возле были Борис и Василий; не видя их, начинала тревожиться, звать и добивалась своего: друзья приходили, и спокойствие восстанавливалось.
      От поселка шла шоссейная дорога. Автомашины привлекали внимание Маши; она симпатизировала им, особенно грузовым, — считала за безобидных зверей. Но однажды на прииск пришел с двумя мотками кабеля большегрузный МАЗ. Его надрывное завывание — дорога была старой, МАЗ шел с пробуксовкой — чем-то обеспокоило животное. Маша подняла хобот, шерсть на затылке встала дыбом. А тут шофер, оставив машину, не выключил мотор, и МАЗ, попыхивая дымом, ворчал.
      Маша находилась рядом, ветерок подхватывал дым, нес в сторону животного. Может, это и послужило причиной… Не успели ахнуть, как Маша ринулась к машине, — жерди забора треснули, как спички, — и через секунду МАЗ лежал в кювете вверх колесами. Мотор заглох, слышалось тяжелое дыхание зверя.
      — Маша! Маша! — закричали Борис и Василий.
      Животное обернулось, шатаясь, пошло к ним, роняя на траву капли крови, — на боку алела большая ссадина.
      Это было первое происшествие с Машей, и оно особенно обеспокоило начальника базы, человека нервного, желчного, он все чаще стал подумывать, как освободиться от страшного зверя.
      И ребята стали замечать — с Машей творится что-то неладное.
      Она беспокойно внюхивалась в пряный июньский воздух, тоскливо трубила по ночам, дрожала мелкой дрожью, порываясь в тайгу, и все труднее было звать и удерживать ее.
      Никто не знал, что с животным. А дело обстояло просто: Маша ждала и искала друга…
      А тут на строительство пришли тридцатитонные самосвалы — громадные звероподобные машины.
      Что-то случилось с сигналами, отсырели в сибирском климате, или уж так их выпустили с завода, но каждая машина пела по-своему: были басовитые, охрипшие, были звонкие, с визгом. Это беспокоило Машу, и начальник добился, чтобы ее временно поместили в более отдаленном лагере — в тридцати километрах от Средне-Колымска.
      Выступили дождливым утром. В лесу было тихо, глухо; деревья в тумане казались неимоверно высокими, роняли на землю крупные капли; шерсть на Маше отяжелела, висела клочьями, и почемуто жалко было смотреть на эту громаду, ожившую в чужом мире и чужую всем.
      Ребята тоже шли молча, чувствуя глубокую душевную боль.
      У реки остановились. Паром не работал. В верховьях прошел ливень с ураганом, сорванные деревья в одиночку и группами плыли по воде; их кружило, сталкивало, обламывало в водоворотах ветви.
      Все трое стояли у площадки парома — зверь и люди. Не знали, что делать. Смотрели на воду, слушали, как падают с деревьев капли. Паром сиротливо прижался к берегу, лишь канат, натянутый до предела, гудел, как басовая струна.
      Вдруг над рекой пронесся далекий хриплый гудок. Это ревел самосвал. Какой-то глупый, наверное, молодой шофер вызывал паром, не понимая, что через такую воду паром не подадут.
      Маша насторожилась.
      Рев повторился — гулкий, страшный в тумане, будто прилетевшей из неведомой страны. Маша ответила долгим тоскливым призывным звуком, задрожала вся, глаза засверкали.
      Снова с той стороны донесся рев, вибрирующий, низкий; ветер колыхнул муть тумана, гудок усилился. Маша вздыбила шерсть, ответила раздирающим фантастическим воем.
      Видимо, забавляясь, шофер не прерывал гудка, и тоскливый рев несся над рекой, заполняя лес, воздух, врывался в душу. Маша рванулась по берегу в одну сторону, в другую и вдруг с разбегу кинулась в кипящую водоворотами, рвущуюся реку. Голос крови звал зверя.
      А сигнал ревел, ревел беспрерывно. Шофер не видел, не знал о трагедии, разыгравшейся здесь, на берегу. Из воды поднялась коричневая спина животного, одиноко взметнувшийся хобот; самка рвалась на призыв, не зная, что ревет железная машина. Спина показалась еще раз и скрылась в тумане…
      — Маша! Маша!.. — метались в отчаянии Борис и Василий.
      Река отвечала шумом и треском сталкивающихся деревьев.
 
 
 

 
      Через несколько часов мы улетим отсюда. Как они будут вспоминать нас — эти существа, уже не животные, но еще не люди?
      Они стоят неподвижно, полукольцом. Слегка шевелятся лиловые усы-антенны на их "головах" — так называет Ася треугольные холмы в центре туловищ. О чем они думают сейчас? О нас? О ракете? О себе?
      Тускло отсвечивает густая жидкость в раковинах, которые они держат в щупальцах и с которыми не расстаются ни на миг. Это жидкость — их жизнь. Они не могут прожить и получаса, если не отхлебнут немного из раковин. Мне жаль их. Но это не только жалость. Они напоминают маленьких детей. Наши далекие предки когда-то были такими в пору детства Земли. Такими же беспомощными, безжалостными, отчаянно любопытными. Что влечет их от скрытых в недрах планеты озер с жизненосной жидкостью через извилистые пещеры на поверхность?
      Может быть, в пещерах иссякли радиоактивные источники, и они не могут обходиться без света? Со дна озер они достают раковины. Тот, кто может лучше нырять и кому повезет, добывает раковину побольше.
      Значит, он может дольше оставаться на поверхности. Если бы не это, они бы сдружились, им было бы легче выжить. Они и так держатся группами, когда возвращаются к озерам — через завалы в пещерах, через опасности. Но когда в раковинах есть жидкость, они боятся друг друга.
      А потом снова объединяют усилия — для защиты и благополучного пути.
      — Так они начали становиться разумными существами, — сказал наш командир Влад, и его слова прозвучали как неоспоримая истина.
      Он всегда говорит так — мало, медленно и весомо. Я часто спорю с ним, и он всегда оказывается прав. Это меня бесит, заставляет спорить без надежды на успех. Другие улыбаются, даже Ася. А Влад молчит, чтобы потом одной фразой опровергнуть все мои доводы.
      Тошнотворная правота невозмутимо стоит за ним, как тень. Неужели он ни разу не ошибется?
      Впрочем, ему нельзя ошибаться — от этого может зависеть жизнь всех нас. И все-таки мне иногда хочется, чтобы он ошибся… И стал человечнее…
      Одно из существ проявляет признаки беспокойства. Догадываюсь: жидкости в раковине осталось мало. Мне кажется, что если бы у него были глаза, я прочел бы в них тоску и страх перед возвращением в недра планеты, во тьму, к дымящимся озерам. Его подстерегают тысячи опасностей, щупальцы полурастений-полуживотных, притаившихся в пещерах, частые обвалы. Но он пойдет по этому пути снова и снова. Он уже не может иначе.
      Поэтому мне трудно относиться к ним холодно изучающе, как Влад. Прощаю им индивидуализм и жестокость.
      Помню, как один из них, задержавшийся на поверхности дольше, чем должен быть, попытался выхватить у другого раковину со спасительной жидкостью. Они дрались насмерть. Расплескали всю жидкость. Другие стояли, наблюдали. Не вмешивались.
      Мы не могли ничем помочь. Передавали по радиокоду сигналы, просили других уделить хоть каплю из своих запасов. Они разбегались при нашем приближении.
      Даже пробовали защищаться. Ася расплакалась: "Животные!" Я попытался проникнуть к озерам. Влад понял мой замысел, процедил: "Не успеть". Я едва не погиб, а когда вернулся с жидкостью, было уже поздно… Мне потом влетело, от Влада. Я огрызался, как мог, предвидя его приказ: "Не вмешиваться".
      Мое расположение к ним даже после этого события не стало меньше. Именно потому, что очень страшен их путь и что они все-таки идут по нему.
      Я смотрю на них, потом на скалистое плато, где сверкает вершина Дворца, который мы создали для них. Тревожное беспокойство не покидает меня.
      Как будто все продумано. Но мне кажется…
      Подымаюсь на скалы, а они неуклюже спешат за мной. На скользких камнях блестит колючий лишайник. Воздух желтый, как мед, стекает в долину. Спиральные, заряженные электричеством облака пролетают совсем близко, будто кто-то стреляет ими в меш:
      Вхожу во Дворец. В центре первого зала — колесо и рычаг, величайшие изобретения человечества.
      "Подхлестнуть их эволюцию", — говорил Ким. "Помочь им", — думал я. Ася спросила, обращаясь и к нам, и к себе: "А если их эволюция пойдет совсем иным путем, а мы просто навязываем свою?" Влад молчал. Никто не знал, о чем он думал.
      Я прохожу по залам, где хранятся вмурованные в стены блоки с записями о величайших открытиях.
      Щедрость, на которую способны только высшие существа.
      Разумная щедрость — каждый блок имеет специфическую трудновскрываемую оболочку и свой шифр. Только достигнув высокой ступени цивилизации, они смогут вскрыть блок с записями о расщеплении атома. Они поймут: в этом — забота о них. Горилла не должна получить в распоряжение бочку с порохом.
      Все продумано. Но беспокойство держит меня в напряжении. Мы что-то забыли… Что именно?
      Выхожу из Дворца. Они ожидают меня.
      Медовый воздух становится темнее, гуще, летящие облака приобретают фиолетовый отблеск.
      Пахнет свежестью, как после грозы. Словно подвешенное на тонких оранжевых нитях лучей, покачивается светило, приближается к горизонту. Спускаюсь к ракете, осторожно становясь на скользкие камни. Оглядываюсь.
      Держа на весу раковины, они ковыляют за мной, спешат и… отстают все больше и больше. Один спотыкается. Жидкость проливается на камни. Он бросается ничком. Через отростки жадно впитывает то, что не успело уйти в почву.
      Внезапно понимаю! Ступени! Мы забыли облегчить им дорогу, сделать легче подъем к Дворцу.
      Мы думали лишь о том, что оставляем в блоках, и забыли о пути к нему. Мы все ошиблись. И в своей заботе, и в мудрой осторожности. И Влад тоже.
      А это может стоить жизни многим из них…
      Выхватываю из кармана сигнализатор. Выстукиваю на нем команду-программу. Тотчас из контейнера ракеты вываливается несколько киберов.
      Окутанные выхлопами из дюз, они спешат к дороге.
      Ожидаю, пока последнее из существ спустится в долину, и передаю команду.
      Киберы выполняют программу, как всегда, быстро и точно.
      Ослепительные зигзаги вспыхивают на дороге. Вырастают грибы взрывов. Скрежещут мощные электродолота и сверла.
      Дорога становится похожей на реку. Вся она состоит из волн-ступеней. Киберы гуськом возвращаются к ракете.
      В это время открывается второй люк. Из него на выдвижном эскалаторе опускаются Влад и Ася.
      Они подходят ко мне, смотрят на дорогу. Ася привычно ласково опирается на мое плечо, говорит:
      — Несмышленыши запомнят…
      Так она называет этих существ.
      Влад молчит. Он поворачивается в профиль ко мне, выпячивает нижнюю губу. Не могу удержаться от легкого смешка, так он похож в эту минуту на надменного горбоносого верблюда.
      Но смешок тут же обрывается. Почему Ася так смотрит на него, не мигая, расширяя свои темные спокойные глаза? На меня она смотрит по-другому: всегда ласково, привычно любовно. (Меня бы больше устроило "любовно" без "привычно".) Почему Влад достает сигнализатор? Что отстукивает на нем?
      Из люка по его команде снова стремительно появляются киберы.
      Грохот. Сотрясается почва. Со стоном рушатся скалы, ступени.
      Взлетают камни.
      Ася испуганно отпускает мое плечо.
      Едва успеваю опомниться, а дороги нет. Она завалена обломками, разъедена трещинами и пропастями. Она стала еще труднее и опаснее для этих существ, чем раньше. Что он сделал? Зачем?
      От гнева кружится голова. Пошатываясь, делаю два шага к нему.
      Один удар кулака — и этот хлипкий по сравнению со мной человек — мой командир — покатится по камням.
      Он молчит. Грустно смотрит на меня снизу вверх.
      — Пора в ракету. Там объясню.
      Даже сейчас его слова непререкаемы. Мои пальцы, сжатые в кулак, вздрагивают от яростного желания…
      Он поворачивается ко мне сутулой спиной, направляется к ракете. Ася следует за ним — между ним и мной. И мне не остается ничего другого…
      Эскалатор медленно поднимает нас к отверстию люка, затянутому тонкой пленкой. Тоскливо смотрю на место, еще недавно бывшее дорогой на гору. Вдали темнеют неподвижные фигурки "несмышленышей".
      Представляю, как они придут сюда, как недоуменно будут ощупывать неодолимый для них подъем. Попытаются пробраться к Дворцу, но раковины с жидкостью, которые нельзя выпускать из щупальцев, сделают это невозможным.
      Ненавижу Влада. Еще никогда ни к кому я не испытывал такой ненависти. "Несмышленыши"…
      Почему он это сделал? Чтобы унизить меня? Из презрения к ним?
      Они уйдут в свои мрачные недра, унося в душах страх, удивление и… неутолимое любопытство, жажду познания. И это погонит их снова и снова к горам, где расположено нечто Великолепное и Загадочное. Но жизненосная жидкость в раковинах, которая делает их такими жадными и недоверчивыми, заставит всякий раз остановиться внизу.
      А потом… Что же будет дальше?
      И вдруг очень ясно представляю… нет, вижу, что будет!
      Однажды любопытство скажется сильнее всего.
      Самые смелые или самые пытливые из них решатся. Они станут трудиться: сплетут канаты и мосты, перебросят их через трещины. А у подножия горы оставят свои раковины, впервые доверив их другим, чтобы потом с помощью канатов поднять их наверх. И никто из оставшихся внизу не обманет их доверия, потому что иначе он не узнает о Великолепном и Загадочном.
      Спиральные облака, бешено вращаясь, летят мимо меня. А я держу палец на кнопке эскалатора и смотрю на бывшую дорогу и… в себя. Что-то зреет во мне, проявляется, как на фотопленке.
      Здесь, на этих разрушенных ступенях, "несмышленыши" взойдут, должны будут взойти на очень большую ступень…
 

 
      До сих пор наука не в состоянии объяснить так называемый "Кратовский феномен".
      …1 августа в 2 часа ночи в районе железнодорожной станции Кратово, в сорока километрах от Москвы, в небе возник слабооветящийся радужный столб. Его свечение продолжалось около трех часов, и затем он погас. Ширина столба составляла примерно триста метров. Нижний конец располагался в километре-полутора над землей, верхний уходил в ионосферу на высоту в восемьдесят-девяносто километров. (В какой-то момент верхний конец столба пересекло серебристое облако— это и позволило определить его приблизительную высоту).
      Несколько человек в Раменском и Жуковском видели это явление. Очень удивило всех то, что свечение померкло сразу, как бы погашенное или выключенное сознательной волей.
      Снимок столба опубликован в молодежном техническом журнале.
      Нет недостатка и в научных гипотезах. Наибольшее количество сторонников нашла та, которая говорит о потоке электрически заряженных частиц, вторгшихся в земную атмосферу со стороны Солнца.
      Но никто не знает того, что в августе — впервые в истории человечества — с нами вступили в контакт обитатели другого мира. Никто, кроме Миши Перышкина и его ближайших знакомых. Мише Перышкину (по его словам во всяком случае) выпала честь первому из людей вступить в общение с существами внеземной цивилизации.
      Но прежде всего несколько слов о Мише.
      Он фотокорреспондент нашей газеты. Читателям, наверное, не раз попадались подписанные им снимки. "Новый продовольственный магазин на улице Мира…" "Нина Рывкина — участница художественной самодеятельности завода "Луч"…
      "В город пришла зима"… "В город пришла весна"… И в таком духе.
      Работает Миша в газете давно. Образование у него небольшое — всего семь классов, которые он окончил еще до войны. Работник он старательный, и в редакции его ценят. Запросы у Миши самые скромные. Вечерком любит посидеть у телевизора и, если уж начал смотреть программу, сидит до конца, ничего не пропуская. По воскресеньям не прочь "забить козла" с соседями. Никак не скажешь, чтобы он много читал. Если его спрашивают о какой-нибудь новой книге, он таким тоном ссылается на отсутствие времени и загруженность работой, что собеседник начинает чувствовать себя бездельником.
      Вместе с тем Миша постоянно подписывается на журнал "Советское фото" и очень любит просматривать тома Большой энциклопедии.
      В спорах "физиков" и "лириков", которые частенько ведутся в редакции, он не участвует. И вообще не любит "мудреных разговоров". Стоит при нем начать что-нибудь о кибернетике, как на лице у Миши тотчас выражается озабоченность, он хлопает себя по карманам, начинает ворошить бумаги на столе и со словами: "Куда же это я негативы задевал?" поспешно выходит из комнаты…
      Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о Мише Перышкине. Он женат, и его жена очень хорошо готовит украинский борщ.
      Десятилетняя дочка ходит в музыкальную школу, сын Коля учится в техникуме и увлекается кордовыми моделями самолета.
      Да, вот еще. У Миши удивительная память. Один остряк, который, кстати говоря, недолго удержался в нашем коллективе, сказал как-то о Перышкине: "Память поразительная, доходящая до глупости". Миша на него не обиделся, так как вообще никогда не обижается.
      Но так или иначе у него прекрасная память, и только благодаря ей сохранились все подробности необычайного происшествия в ночь на 1 августа.
      Часто бывает, что при описании больших событий приходится говорить о мелких подробностях, которые сами по себе незначительны, но сопровождают то большое и важное, что произошло, и придают ему определенную окраску.
      Сопровождающей подробностью в данном случае является тот факт, что Миша в ночь, предшествовавшую появлению радужного столба, выполнял срочное задание редактора. Один из сотрудников подготовил большую статью о благоустройстве двора в новом доме на 2-й Ярославской улице.
      Миша несколько раз сфотографировал двор и к утру должен был доставить снимки в редакцию.
      К себе на дачу в Кратово он добрался поздно и сразу же закрылся в домашней фотолаборатории.
      В доме никого больше не было, так как жена вместе с детьми поехала на день рождения к бабушке.
      Миша развел проявитель и закрепитель, зажег красную лампочку и приступил к работе. Отпечатал один снимок, второй… Затем он почувствовал какое-то беспокойство. Ему вдруг стало душно и тревожно. По спине скользнула струйка пота.
      Он отдернул черную штору и настежь распахнул окно. Но ощущение духоты не проходило, и какая-то неясная тревога все росла и росла в Мишином сознании. Он подумал, не собирается ли гроза, однако, безлунное ночное небо над садом было чистым.
      Неожиданно по всей даче задребезжали стекла в рамах, и тонко запел стакан на столе. Это повторилось дважды. Стекла дребезжали, как во время землетрясения.
      Мишино беспокойство увеличилось. Он почти физически ощущал, что в атмосфере вокруг него что-то творится. Ему вдруг вспомнился фронт и секунда ожидания в тот момент, когда неподалеку упала бомба, уже в глаза ударил блеск взрыва, но грохот его и осколки еще не докатились, и тело сжалось, ощущая смертельную опасность.
      Казалось, будто в воздухе затаился звук, слишком низкий, чтобы его можно было услышать, но колеблющий барабанную перепонку.
      И этот звук вот-вот прорвется в границы слышимости, со страшной силой оглушит, может быть, смертельно ударит.
      Миша случайно бросил взгляд на дачные часы-ходики на стене и увидел, что времени без двух минут два. (Напомним, что первые наблюдатели радужного столба увидели его в два часа ночи).
      Болезненное и мучительное ощущение все нарастало. Миша с трудом удерживался от того, чтобы не закричать. Такого с ним еще никогда не бывало. Он встал, сам не зная для чего, быстро спустился по лестнице и выбежал в сад.
      И тут мнительное ощущение вдруг оборвалось.
      Оно оборвалось, но Миша увидел в саду нечто необычайное.
      Над группой молодых, в полметра, елочек, в десяти шагах от Миши плясало и вертелось большое радужное светящееся пятно. Еще одно такое пятно висело возле качелей. А когда Миша оглянулся, то увидел третье на крыше возле своего окна.
      Сначала Миша подумал, что это галлюцинация.
      Но пятна были очень определенными, непроницаемыми. Сквозь них не было видно, они слегка освещали то, что было рядом.
      Мише захотелось подойти к ближайшему пятну, но он убедился вдруг, что не может сделать ни шагу. Ноги и руки не повиновались ему.
      И тут он почувствовал Голос.
      Мы нарочно говорим "почувствовал" Голос, а не "услышал". Впоследствии Миша лишь с большим трудом смог объяснить, каким образом Некто из другого мира общался с ним. У этого Некто не было ни глаз, ни тела, а следовательно, и голосового аппарата. Но тем не менее Миша и этот Некто разговаривали. Причем, разговаривали очень свободно.
      Короче говоря, Мише в голову пришла мысль. Но он понимал, что это не его мысль. Не порождение его собственного мозга. Что-то заставило его так подумать. Что-то со стороны воспользовалось его мозгом и заставило его подумать: "Не бойтесь, вам ничего не грозит". И тотчас Миша подумал (сам подумал): "Что это такое?" И опять ему в голову пришла мысль: "Это Антимир. Мы ставим гигантский опыт. Второй раз. Мы входим в соприкосновение с вашим миром. Пожалуйста, не бойтесь. Мы не причиним вам вреда".
      — А я и не боюсь, — сказал Миша хрипло. С чего бы мне бояться?
      Но на самом деле он был напуган. Он подумал, что начинается бред.
      Он хотел повернуться и еще раз посмотреть на третье пятно, но не мог двинуться.
      Опять Голос зазвучал в его мозгу. Но голос без звуковой плоти — без тембра, без громкости: "Сейчас мы дадим вам возможность двигаться. Извините нас".
      Мишино оцепенение спало. Он неуверенно подергал шеей, поднял руку, опустил ее. Потом оглянулся и успел увидеть, как третье пятно скользнуло с крыши через открытое окно в его комнату.
      — Пожалуй, это все же бред, — сказал Миша вслух. Он весь дрожал.
      И сразу в его мозгу раздался Голос: "Нет, это не бред. С вами общается Антимир. Второй раз мы производим огромный опыт. Впервые мы это сделали около миллиона лет назад. Тогда еще на вашей планете не было мыслящей материи".
      — Нет, нет, я брежу, — сказал себе Миша. — Все ясно!
      Миша потер себе лоб и пошел было к дому, чтобы разбудить жену. Но тут же сообразил, что ее нет дома.
      И опять подумал: "Мы очень сожалеем, что потревожили вас. Но иначе мы не могли. Не беспокойтесь, у вас не будет больше неприятных ощущений".
      Снова это была не его мысль, а посторонняя. Он очень отчетливо разбирал, когда думает сам, а когда что-то заставляет его подумать.
      Миша посмотрел на небо и в отчаянии сказал:
      — Послушайте, а вы не можете чем-нибудь доказать, что я не брежу? Что-нибудь такое сделать?
      И получил ответ в своем собственном мозгу: "Пожалуйста. Мы можем, например, поднять вас в воздух. Хотите?" Не успел еще Миша дать никакого ответа, как вдруг увидел, что трава и протоптанная в ней тропинка уходят из-под его ног и что он повисает в воздухе.
      Несколько крупных берез были видны отсюда, как кусты. Дача тоже укатила вниз, и он как-то совершенно непроизвольно обратил внимание на то, что над комнатой его соседки крыша совсем проржавела.
      Миша даже не успел испугаться как следует. Прошло еще мгновение, земля стремительно поднялась, подкатилась ему под ноги, и он стал на прежнее место, "Убедились?" — прозвучало в Мишином мозгу.
      А кругом был обычный ночной сад. Чернели ветви деревьев. Небо мерцало звездами, поперек его светлой накрененной полосой лежал Млечный путь.
      — Убедился, — сказал Миша. Он был совершенно ошарашен, у него ослабели ноги. Сделав несколько шагов, он опустился на скамью возле учи песка, из которого маленькие ребятишки днем делали куличи и пироги.
      Некоторое время Голос молчал, затем в Мишкиной голове опять появилось: "Если вы не возражаете, мы обследуем ваше жилище. Вы позволите нам?" Миша вздрогнул и сказал:
      — Ничего, ничего, валяйте.
      Оба радужных пятна сорвались со своих мест и полетели к окну Мишиной комнаты, где уже было третье. Миша проводил их взглядом.
      Постепенно ему начало приходить в голову, что если это не бред, а действительно Антимир вступил с нами в общение, то это очень здорово. Он подумал, что светящиеся пятна и есть люди Антимира.
      Однако в его мозгу прозвучало: "Нет. Это не живые существа. Это просто мои проявления".
      — Но ведь это здорово, — сказал Миша. Он начал осваиваться с обстановкой. — Это очень здорово!
      — Что "здорово"? — спросил Голос.
      — Ну вот Антимир… И вообще…
      — Что "вообще"?
      — Ну, что вы приехали. Добрались до нас.
      — Да, — согласился Голос. — Это огромное событие. Мы давно хотели установить контакт с вами.
      Затем Миша Перышкин и представитель Антимира начали беседовать, и эта беседа длилась, около часа. Радужные пятна все это время сновали по Мишиной комнате, летали вокруг дома и порой приближались к Мише. Но он уже привык к ним, и они его не беспокоили.
      Первое, чем заинтересовался Миша, — это каким образом вопросы и ответы Голоса являются Мише в качестве его собственных мыслей.
      Голос ответил, что у него есть аппарат (или прибор), кодирующий то, что Голос хочет сообщить Мише, — в виде токов, которые затем наводятся на Мишин мозг. В то же время Голос признал, что не знает ни русских, ни каких-либо других земных языков.
      Впоследствии Миша рассказывал, что Голос как-то очень здорово объяснил ему, как это получается, и доказал, что попадись ему француз, он говорил бы с ним по-французски, а встреться немец — по-немецки. И Миша понял объяснение и понимал его тогда минут пятнадцать или двадцать.
      Но позже он попытался повторить это объяснение друзьям и не смог.
      Затем Мишу обеспокоила одна мысль. Он подумал, что раз представители Антимира добрались до нас раньше, чем мы до них, то технически они сильнее нас и могут при желании причинять нам вред.
      И тотчас Голос ответил ему.
      — Нет. Это невозможно.
      — Почему? — спросил Миша.
      — Но ведь вы же являетесь представителями мыслящей материи, — сказал Некто.
      — Ну и что?
      — Как же мы можем причинить вам вред?
      — А почему не можете?
      — Да потому, что вы мыслящие существа…
      Они довольно долго толклись вокруг этого, и Голос тоже кое-что вынес из этого разговора. Он спросил:
      — Значит, у вас на Земле есть враждующие группировки мыслящих существ?
      — Да, — признал Миша. — То есть пока есть. Но, наверное, скоро этого не будет.
      Затем Миша спросил, намерен ли Антимир поддерживать теперь тесную связь с Землей.
      — Да, — ответил Голос. — Но если вы еще враждуете между собой, это затруднено. Другое дело, когда вы объединитесь.
      Между тем, радужные пятна продолжали летать над дачей и в Мишиной комнате. Время от времени он на них поглядывал.
      Уловив, очевидно, какую-то Мишину невысказанную мысль, Голос объяснил, что пятна собирают и передают в Антимир информацию о людях. Так, например, они уже передали содержание всех книг в шкафу, — это были учебники Мишиного сына и его кое-какая художественная литература, — определили материалы, из которых сделан фотоаппарат, проанализировали образцы пищи на тарелках и прочее, прочее…
      После этого разговор как-то угас.
      Миша взглянул на ручные часы. Было без десяти три. (Заметим, что в окружности в пять-восемь километров вокруг Кратова несколько человек уже около часа любовались радужным столбом).
      Миша чувствовал, что ему надо бы о чем-нибудь спросить представителей Антимира, но не мог придумать, о чем именно. Он несколько устал. Из вежливости Миша держал голову все время повернутой к калитке, и у него заболела шея. Ему хотелось курить, но он боялся, что если он пойдет к себе в комнату, Некто это сможет понять как нежелание продолжать разговор.
      Не успел он додумать эту мысль до конца, как получил ответ:
      — Пожалуйста. Если вам нужно, идите в комнату. Мы все равно можем разговаривать.
      Миша поднялся к себе наверх. Все три пятна вертелись в комнате. Одно у кровати, другое на шкафу, третье на столе возле увеличителя. Миша испугался, что оно засветит ему пленку, и помахал рукой. Пятно отлетело.
      В саду Миша закурил. Ему пришло в голову, что если существа из Антимира прилетели сюда на Землю, то они, по всей вероятности, могли бы ненадолго взять его к себе на корабль. Было бы интересно взглянуть, как у них там выглядит.
      Он откашлялся и сказал в воздух:
      — Послушайте, а что если бы вы взяли меня к себе? Минут на пятнадцать хотя бы.
      Некоторое время он не получал никакого ответа, затем в его мозгу явилась мысль:
      — Можно. Но вы бы у нас ничего не увидели. Вы бы перестали быть самим собой.
      — Почему?
      — Но ведь вы коллоид.
      — Кто? Я?
      — Да. Вы. Все живые существа на вашей планете — коллоиды, — объяснил Голос. — Все живое у вас представляет собой коллоидные растворы различной густоты и различных строений. Разве не так?
      — Гм… Гм… Пожалуй, — Миша поперхнулся. Он вспомнил, что в школе слышал нечто подобное на уроках биологии. Примерно так.
      — Ну, вот, поскольку вы коллоид, — продолжал Некто, — вас можно было бы разжижить и пропустить, например, через замочную скважину вашей двери. Так же и с Антимиром. Мы можем протащить вас к себе. Но тогда бы вы перестали существовать в качестве того, чем вы сейчас являетесь. Понимаете?
      — Да, — сказал Миша. Потом он поспешно добавил. — Тогда, конечно, не надо.
      — Мы бы нарушили коллоидную структуру.
      — Нет, нет, — сказал Миша. — Я уже все понял. Раз нельзя, значит, нельзя.
      Они помолчали, и Миша спросил:
      — Скажите, а как же вы сюда попали? Вам можно, да? Вашу структуру это не разрушает?
      И тут он получил ответ, который его глубоко поразил.
      — А мы и не попали, — сказал Голос. — Мы находимся у себя, в Антимире.
      — Как — в Антимире? — удивился Миша. — Выходит, что вы сейчас не здесь? Вы лично, с которым я разговариваю?
      — Нет, — прозвучало в его голосе. — Мы не на Земле. Мы у себя в научном центре, в лаборатории. Сидим и наблюдаем у аппаратов.
      — Значит, вы не прилетели сюда?
      — Нет, не прилетели, — сказал Голос. — В том-то и дело, что мы не прилетели. Нам неоткуда было лететь. Мы и так здесь. Нас с вами разделяет не пространство. Мы другая форма материи, еще не известная вам. Понимаете, мы в другом ряду. Мы существуем параллельно с вами, но в другом ряду. А сейчас мы прорвались к вам, достигли вашего мира. Понимаете?
      — Понимаю, — задумчиво ответил Миша. — А вы меня видите?
      — Нет, не вижу, — сказал Голос. — У меня же нет глаз.
      После этого Некто принялся рассказывать Мише об Антимире. Он сказал, что это прекрасный мир, хотя его обитатели и не ощущают света, как, например, люди. Что магнитные поля образуют там удивительные пейзажи. Что там есть день и ночь, но по-своему, и когда поднимается их Солнце (было непонятно, другое у них Солнце или то же самое), то его силовое поле отчетливо очерчивает другие поля и вступает с ними в сложное взаимодействие, а когда приходит ночь, их мир делается менее ясным и отчетливым.
      Но Миша слушал теперь невнимательно. Ему опять стало казаться, что все это бред, и ничего такого, пожалуй, не существует. Стараясь отогнать чужие, не принадлежавшие ему мысли, Миша подумал, что давно уже не засиживался так поздно. Он нервно зевнул.
      Голос умолк и молчал несколько секунд.
      На востоке серело. Рассеянный свет сменил густую ночную темноту. Деревья и соседние дачи сделались невесомыми, слегка нереальными. Стало заметно прохладнее.
      Затем Миша вдруг опять почувствовал духоту, как тогда в комнате. Неожиданно запели стекла на даче. Мишино тело стало ломать и корежить.
      И вновь раздался Голос.
      — Ну, вот и все. Мы сделали то, что намеревались. Собран огромный материал. Мы очень благодарны вам за то, что вы помогли в этом замечательном опыте. Всем разумным мирам, с которыми мы уже имеем связь, мы сообщим об этом великом событии. Еще немного, и другие цивилизации установят с вами контакт. Прощайте! Мы заканчиваем опыт. Прощайте!
      Голос постепенно слабел, и в то же время пляска энергетических полей вокруг Миши все ускорялась.
      Несколько секунд он прислушивался к этим ощущениям, а затем его осенило: они кончают! Опыт кончается!
      Он вскочил со скамьи и крикнул:
      — Эй, эй, подождите!
      — Что такое? — спросил Голос.
      Напряжение в воздухе несколько спало.
      — Подождите, — сказал Миша спокойнее. — Нельзя же так, в самом деле. Кто мне поверит в случае чего? Надо, чтобы вы оставили какое-нибудь доказательство. Сделайте что-нибудь.
      — Доказательство? — переспросил Голос.
      — Да.
      — Доказательство мы оставить не можем, — раздалось в Мишином мозгу. — Понимаете, лучше, если это останется тайной — то, что мы с вами связались. Мы не знали, что на вашей планете еще есть враждующие группы. Обычно так не делается. Обычно ждут, пока население того или иного мира объединится. Но мы готовы сделать что-нибудь для вас.
      — Так сделайте, — согласился Миша.
      — А что? — спросил Голос. — Что именно?
      Эта вторая часть Мишиных приключений может кое-кому показаться уже совсем недостоверной.
      Но для тех, кто следит за современным состоянием физики, полет Миши в Москву и даже предложения Голоса насчет автомобиля и рояля вовсе не явятся неожиданным. Возможность превращения энергии в материю обоснована уже и нашей земной наукой. Она заложена в учении Эйнштейна, который образно назвал материю "застывшей энергией".
      Впрочем, будем последовательны.
      Когда Голос спросил у Миши, что тот хотел бы получить. Миша в свою очередь осведомился, каковы же возможности Антимира. Могут ли, например, сделать что-нибудь материальное?
      Голос ответил, что, посылая на Землю пучки энергии, они имеют возможность выполнить здесь любую работу и создать любое материальное тело.
      Но в то же время у них есть и некоторые ограничения. В их силах — и Голос подчеркнул это — выполнить только какую-нибудь личную просьбу Миши. Такое, что не задело бы интересов других людей. Это правило для общения с планетами, где население не составляет еще единого целого.
      В противном случае создалась бы возможность злоупотреблений, произошло бы вмешательство в суверенные права обитателей того или иного разумного мира.
      Одним словом, пусть Миша предложит что-нибудь личное.
      — Личное? — повторил Миша.
      — Да, личное, — подтвердил Голос.
      Миша задумался. Затем он встал и прошелся несколько раз возле скамьи. Сейчас он опять уже верил в существование Голоса, и его занимал вопрос, как бы не продешевить с этим личным желанием.
      — Может быть, вам нужен еще один костюм? — подсказал Голос. Мы можем материализовать такой же костюм, какой висит у вас в шкафу в комнате.
      — Но обязательно личное?
      — Обязательно.
      Миша подумал еще секунду. Он был бледен. Потом сказал:
      — Ладно. Я все понял. Осушите Сахару.
      — Что?
      — Осушите Сахару.
      От нервного напряжения он так и сказал: "осушите" вместо "обводните". Но потом сразу поправился:
      — То есть обводните. Обводните Сахару.
      — Сахару? — переспросил Голос.
      — Да-да, Сахару. — Миша почувствовал, что у представителей Антимира уже мало времени, и сам начал спешить. — Это у нас в Африке пустыня. Совершенно нет воды.
      В Антимире помолчали, потом Голос мягко объяснил, что Миша, очевидно, не понял сути дела.
      Им нельзя совершать таких действий, которые изменили бы судьбу больших групп населения.
      В Антимире не имеют права этого делать. Неужели Миша не знает, что такое "личное"?
      — Знаю, знаю, — нетерпеливо отмахнулся Миша. Чего там тянуть. Все ясно.
      Он опять задумался и затем сказал:
      — Тогда уничтожьте Австралийские Кордильеры. Просто снесите их совсем.
      И сразу принялся объяснять, что Австралийские Кордильеры — это огромная горная цепь, которая тянется вдоль всего восточного побережья Австралии и задерживает влажные ветры, дующие на материк. (Он вычитал это в энциклопедии.) На этот раз в Антимире молчали довольно долго, потом Голос спросил:
      — Это нужно вам лично? Эти горы лично вам мешают?
      — Да, лично мне, — твердо ответил Миша. Затем он сразу испугался, что Голос спросит его, бывал ли он в Австралии. Он там, естественно, не бывал, а врать ему не хотелось. Он уже приготовил было еще одну просьбу: на этот раз — растопить льды на Северном полюсе…
      Но Голос заговорил о другом.
      — Скажите, а как вы понимаете "личное"? Что это такое?
      И тут оказалось, что Миша не знает, что такое "личное". Всю жизнь он полагал, что личное — это то, что ему хочется больше всего. Во время войны, например, ему хотелось, чтобы она скорее кончилась. Потом — чтобы быстрее была побеждена разруха. Еще позже — чтобы скорее строились дома. Все это было его личными желаниями, и, побуждаемый ими, он старательно воевал, затем ездил от газеты строить колхозные электростанции, рыл землю на субботниках. А теперь его заботило, что в Сахаре нет воды, что огромная часть Советского Союза покрыта вечной мерзлотой, что между Англией и Францией до сих пор нет подводного тоннеля, что количество подписчиков на газету, где он работал, растет медленнее, чем хотелось бы, и что вопросы использования энергии приливов еще не подняты на надлежащую высоту.
      — Но подождите! — прервал его Голос. — Неужели вы не хотите, например, чтобы мы скопировали для вас автомобиль? Такой же, как в соседнем саду.
      На какой-то миг перед умственным взором Миши стало видение новенькой "Волги", сияющей никелированным радиатором. Но он тотчас же сообразил, что такой неизвестно откуда взявшийся автомобиль никак не удастся зарегистрировать в ГАИ.
      — А рояль?
      Но рояль ему некуда было поставить. Он жил с семьей в одной единственной комнате на Серпуховке.
      — Может быть, тогда квартиру?
      Но и это отпадало, так как на работе он должен был на днях получить ордер. Они вдвоем отбрасывали одно предложение за другим, и постепенно выяснилось, что Мише лично ровно ничего не надо. То есть ему надо было очень многое. Не помешали бы и автомобиль, и дача, и новый костюм, и шуба для жены, и даже просто прибавка в зарплате. Но всего этого он хотел добиться сам и чувствовал, что было бы идиотизмом использовать в таких вопросах Антимир.
      В конце концов Миша поднял голову и спросил, не могут ли представители Антимира просто перенести его сейчас в Москву. Минут на пять. Ему хотелось бы взглянуть, как в редакции справились с номером.
      — Пожалуйста, — сказал Голос.
      И в ту же минуту сад стал проваливаться под Мишей, он сам очутился на огромной высоте, а внизу уже плыли островерхие крыши дач, темные прямоугольники и квадраты садов и далеко протянулась двойная нитка железной дороги.
      В ушах у Миши засвистело, ветер грубо влез ему под пиджак и рубашку за пазуху, обхватил грудь и голую спину крепким, ощутимым холодным объятием.
      По словам Миши, он долетел до Москвы минут за пятнадцать. Но ему не пришлось насладиться этим полетом и толком ничего рассмотреть внизу, так как у него сразу же от сопротивления воздуха начали слезиться глаза. Сначала он вцепился пальцами в полы пиджака — почему-то ему показалось, что так будет безопаснее.
      Позже он отпустил пиджак и прижал руки к груди, чтобы было не так холодно.
      — Куда здесь? — раздался через некоторое время Голос.
      Полет замедлился, Миша открыл глаза и увидел, что висит над улицей Горького в районе Центрального телеграфа. Совершенно окоченевший, он попросил опустить его, встал на ноги и огляделся.
      Странно и непривычно выглядела улица Горького в этот предутренний час. Небо было еще темным, над асфальтом горели фонари, и витрины изнутри светились. Хоть ночь и стояла безоблачная, на тротуаре и на мостовой, подсыхая, чернели лужи.
      Миша догадался, что здесь недавно прошли поливные цистерны.
      Сначала ему показалось, что кругом нет ни души.
      Но, осмотревшись и попривыкнув, он увидел там и здесь в отдалении дворников в белых фартуках, две машины для уборки мусора, а напротив магазина "Сыр" — ремонтную вышку трамвайно-троллейбусного управления.
      Уже несколько отогревшийся Миша попросил представителя Антимира поднять его в воздух и, указывая направление, полетел на небольшой высоте над Охотным рядом и площадью Дзержинского.
      Очень обидно, конечно, что Миша так и не решился зайти или "залететь" в редакцию во время этой богатой событиями ночи. Если б он, например, вошел в окно отдела строительства — отдел помещается на четвертом этаже — и предстал перед глазами завотделом — нашим уважаемым Петром Петровичем, всякие сомнения в подлинности случившегося отпали бы.
      Но факт остается фактом — Миша Перышкин не залетел в редакцию. Он только порхал в воздухе возле ее окон в течение трех или пяти минут.
      По его словам, Миша видел, как Петр Петрович сидит за столом и, отражая своей умной, несколько полысевшей головой свет высокой настольной лампы, читает еще сырой оттиск полосы. И действительно, впоследствии удалось установить, что Петр Петрович сидел в этот час как раз в позе, описанной Мишей.
      По словам Миши, он совсем было приблизился к подоконнику — окно было раскрыто — и совсем уже вознамерился ступить внутрь, но в этот момент дверь в кабинете распахнулась, и туда ворвался, потрясая какими-то листами, ответственный секретарь редакции.
      И опять-таки установлено, что в эту ночь ответственный секретарь несколько раз заходил в отдел строительства.
      Так или иначе, увидев ответственного секретаря, Миша сразу вспомнил, что снимки в газету еще не готовы. Сердце у него сжалось, он оттолкнулся рукой от стены и попросил, чтобы его перенесли обратно в Кратово.
      Без приключений он был доставлен на дачу и спущен в саду на то место, с которого поднялся.
      Во время полета и Миша, и Некто в Антимире молчали. Миша — потому, что был очень утомлен, и Некто — по той же самой, очевидно, причине.
      Когда Миша стал на ноги возле нашей дачи, Голос еще раз поблагодарил его за любезность, оказанную во время опыта, и сказал, что близкое знакомство с Мишей, и в особенности его концепция "личного", позволяют им в Антимире сделать вывод, что момент, когда на Земле уже не будет враждующих группировок; гораздо ближе, чем сначала показалось. А это означает, что приближаются и регулярные контакты с другими разумными мирами, консультации, советы и взаимная помощь.
      Услыхав слово "помощь", Миша в последний раз оживился и уже вдогонку спросил, не могут ли представители Антимира хотя бы построить плотину через Берингов пролив (он как раз недавно беседовал с сыном об этом).
      — Нет, — ответил Голос.
      — Ну, тогда хоть жесть на крыше замените! — воскликнул Миша.
      Он вспомнил о том, что увидел во время первого подъема в воздух, и о том, что соседка недавно жаловалась на протекающий потолок.
      — Хорошо, — ответил Некто как бы уже издалека.
      И это было последним "не своим" словом, которое раздалось в Мишином мозгу.
      После этого все пошло, как три часа назад. В саду возник неслышимый звук, задребезжали стекла.
      Мише сделалось душно и жарко, вокруг завертелись невидимые силовые поля. Духота с каждой секундой увеличивалась, у Миши отчаянно заныли мускулы, какое-то стесненье стало подниматься от живота к груди.
      Испытывая тоску во всем теле, он сделал несколько неверных шагов к дому, затем упал, скорчившись, на траву. Неслышный звук все нарастал, Мише опять показалось, что его вот-вот ударит какая-то страшная волна.
      Но через мгновение все уже пошло на убыль.
      Стекла перестали звенеть, жара спала, боль в теле прекратилась.
      Миша сел, несколько раз глубоко вздохнул, затем поднялся на ноги, пошатываясь, взобрался к себе на второй этаж и, вконец, свалился на койку.
      Было пять утра — то самое время, когда, по сообщениям наблюдателей, исчез, как бы выключился светящийся столб над Кратовым.
      Вот, собственно, и все, что рассказывает Миша Перышкин о своей встрече с обитателями другого мира.
      В какой же мере все это достоверно?
      Оставим пока этот вопрос открытым и поговорим о другом.
      Какие бы сомнения ни внушала нам вышеприведенная история, она заставляет нас кое о чем задуматься.
      В самом деле. Бесконечность Вселенной мы обычно мыслим себе как возможность бесконечно лететь в любую сторону от Земли. Нам свойственно как-то забывать при этом, что Вселенная бесконечна и неисчерпаема не только вширь, но и вглубь. Но верна ли такая односторонняя точка зрения?
      Почему, действительно, мы считаем, что разумные миры и другие самые невероятные открытия будут сделаны именно космонавтами, которые заберутся в наиболее отдаленные углы Галактики?
      Почему мы не думаем о том, что ничуть не менее удивительные вещи явятся и при исследовании бесконечной материи вглубь? Здесь же на Земле, в лабораториях ученых.
      Разве в свое время не перевернули все наши представления о мире "зверушки", которых Левенгук увидел в своем "микроскопиуме"?
      Можно ли утверждать, что первое знакомство с микромиром было событием меньшего масштаба, чем открытие, например, колец Сатурна?
      И разве исключена, наконец, возможность, что первый привет из другого разумного мира придет на Землю не радиограммой с многоступенчатой ракеты, а колебанием стрелки на точнейшем и умнейшем приборе в Дубне?
      Это во-первых.
      Во-вторых, история с Мишей Перышкиным заставляет нас поразмышлять и о том, насколько наш сегодняшний мир готов к встрече с другими разумными существами.
      Давайте предположим на минуту, что Землю уже посещали посланцы внеземной цивилизации. Предположим, что это было, например, в средние века, в эпоху крестовых походов. С кем бы мы им посоветовали вступать в контакт, на чью сторону становиться? На сторону рыцарей, предавших огню население Никеи, Тарса и Антиохии, или на сторону сельджукских султанов-рабовладельцев? И разве не логичнее было бы для пришельцев постараться оставить свой визит в тайне и скромно удалиться до лучших времен?
      Да что там средние века! А сегодня? Что станет делать человечество, если сегодня на Земле высадятся представители другого мира? Если они высадятся и предложат свою помощь в обводнении той же Сахары. Разве не восстанут против такого плана те, кому Сахара нужна в качестве полигона для испытания атомного оружия? Разве любой разумный, с точки зрения трудящегося человечества, план не будет встречен в штыки теми, кто сам не трудится, не желает трудиться, но пока еще сохраняет власть и силу над огромными территориями нашей планеты?
      С этой точки зрения нет ничего недопустимого в том, что чьи-нибудь внимательные и добрые глаза уже давно следят за нашей планетой, уже бывали у нас и ждут, когда же, наконец, они смогут вступить в переговоры с человечеством, не разделенным на классы. А если это так, то налаживание контактов с другими мирами может быть вопросом не только наших научных успехов, но и вопросом социального движения. Первый день всеобщего коммунизма на Земле может стать и тем днем, когда нами будет получена первая поздравительная телеграмма от других великих цивилизаций.
      Но вернемся, однако, к Мише Перышкину.
      Много толков в среде научной общественности возбудит, вероятно, вопрос о том, почему Голос говорил о себе как о представителе Антимира. Ведь известно же, что соприкосновение антивещества с веществом не может вызвать ничего, кроме сильнейшего взрыва. Но возможно, что это был и не Антимир, а просто другой мир, которому еще нет названия на нашем языке. И Голос использовал это слово потому, что вынужден был ограничиваться Мишиными представлениями.
      Кстати, теперь Миша Перышкин не пропускает ни одного разговора о кибернетике и прочих умных вещах.
      Не исключено затем, что будет подвергнута сомнению и вся история в целом. Найдутся, очевидно, товарищи, которые будут говорить, что и Голос, и радужные пятна, и полет в Москву попросту приснились Мише. Хорошо. Допустим, что это так.
      А починенная крыша?
      Новая жесть, которая появилась на крыше взамен старой проржавевшей! Ведь не секрет, что через три дня после той богатой событиями ночи Миша сам залез на дачу и убедился, что крыша отремонтирована. Ведь не секрет, что крыша уже не течет.
      Не скроем в этой связи, что в редакции, правда, возникла и получила некоторое распространение гипотеза, утверждающая, будто бы крышу починил сам комендант. Но мы заявляем, что каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с нашим бывшим комендантом, — он, кстати, уже ушел от нас, назовет эту теорию не только антинаучной, но и попросту вредной.
      Одним словом, подождем. Нам в редакции кажется, что наш скромный друг Миша Перышкин действительно — разговаривал с представителями другого мира в ночь на 1 августа.
 

 
      — Значит, не верите?
      — Решительно нет!
      — Но тибетская медицина…
      — А вы знаток тибетской медицины?..
      — Легенды, наконец, песни!..
      — Так и останутся легендами! Как золотая пещера, что оказалась без… золота. Вам ли не знать этого, геолог?.. Выбросьте из головы пещерный лотос! Вы начальник экспедиции, а не фантазер. И никаких экспериментов! Ясно?
      Разговор происходил в Москве, в кабинете директора института минералогии Павла Ивановича Алябьева. Вели разговор двое: сам Павел Иванович и Дмитрий Васильевич Сергеев, начальник экспедиции на Памир. Именно Павел Иванович отвергал мысль о пещерном лотосе и, заканчивая разговор, подчеркнул еще раз: — Никаких фантазий, дорогой, никаких! Ясно?
      Затеял разговор о лотосе Дмитрий Васильевич по просьбе доктора медицины, академика Брежнева, друга детства. Брежнев занимался народной медициной и, работая над восточными рецептами, не раз сталкивался с упоминанием о пещерном лотосе, растении, во много раз более целительном, чем женьшень. Узнав, что Сергеева посылают на Памир, он приехал к нему и провел вечер, убеждая Дмитрия Васильевича разыскать цветок, который, по сведениям, можно встретить лишь в трех пунктах Азии: в Гималаях, в Тибете или на Памире.
      Он так и сказал: "В этих трех пунктах". Как истинный ученый, он смотрел в корень дела, и масштабы "пунктов" ускользали из поля его зрения.
      Сам Дмитрий Васильевич, за долгую жизнь побывавший в шестнадцати экспедициях, ясно представлял трудности горных мест и поиска, пытался объяснить это другу, старому энтузиасту, но энтузиаст меньше всего хотел объяснений. Ему был необходим цветок и, отмахиваясь от слов Дмитрия Васильевича, как от комаров, он твердил свое:
      — Нет, Митя, подумай! Какую услугу мы окажем советской науке! Этот лотос — неисчерпаем: лечит от ран, от слепоты, исцеляет проказу… Мы разведем его как женьшень — целые плантации!..
      И вот разговор в институте:
      — Никаких фантазий!
      Я не сказал еще, что в кабинете директора были четверо: двое вели разговор, двое молчали. К этим относился я сам, старший помощник Дмитрия Васильевича, и молодой геолог, секретарь комсомольской группы, составлявшей большинство экспедиции, Анатолий Фирсман. Случайно во время разговора я оказался сидящим против Анатолия и мог наблюдать бурю, которую порождал разговор на его подвижном лице. Особенно выразительными были глаза, полные черного блеска, внимания. Едва прозвучало "пещерный лотос", его глаза вспыхнули. Наверное, он слышал о чудесном цветке и теперь ждал, чем кончится разговор.
      Когда Павел Иванович стал возражать, в глазах Анатолия появился протест, казалось, он встанет, скажет что-то резкое, но его сдерживали дисциплина и категорический тон директора, который не любил, когда перебивали, тем более — пытались спорить с ним.
      Когда же прозвучало знаменитое "никаких фантазий", Анатолий опустил веки и вышел из кабинета, словно боясь, что от его взгляда вспыхнут на директорском столе бумаги, разложенные в идеальном порядке: слева — входящие, справа — исходящие… И, уже спускаясь по лестнице, сказал:
      — Человек уважаемый, руководитель прекрасный, а без фантазии… Как можно жить без фантазии?..
      То было в Москве, а сейчас уже вторую неделю мы работаем в горах Памира, и последний город — Хорог — лежит в десятках километров позади.
      В Хороге экспедиция разделилась на две неравные группы: меньшая, под началом Дмитрия Васильевича, направлялась по притоку Аму-Дарьи Бартангу, который в верховьях называется Мургабом.
      Группа должна была исследовать залежи асбеста.
      Наш отряд, в большинстве молодежный, уходил на восток, к истокам реки Памира, к озеру Зор-Куль. Отряд возглавил я, и нашей задачей было — исследовать район озера, взять образцы пород.
      Когда в Хороге на общем собрании решался вопрос о составе групп, всех удивило поведение Анатолия… Ему, как специалисту по асбесту, предложили войти в группу Дмитрия Васильевича. Он отказался.
      — Почему? — спросил Дмитрий Васильевич. — Ваши знания нужны в этой группе экспедиции.
      — Я прошу направить меня на Зор-Куль!
      — Не вижу оснований, — сказал начальник. — Поедете на Мургаб!
      — Дмитрий Васильевич, товарищи! — обратился ко всем Анатолий, бледнея от волнения. — Разрешите поехать в верховья Памира. Я был там, знаю тропы. Пусть с Дмитрием Васильевичем едет Рая Аксенова — специалист не хуже, чем я.
      Когда он говорил, каждый понимал его по-своему: одни считали это капризом, другие видели логичность доводов — бывал на Зор-Куле, знает дороги.
      Но были и такие, которые подозревали сердечную привязанность: не было секретом, что он давно дружил с Раей Аксеновой, они вместе кончали геологическое отделение, проходили практику, и многим казалось, что он рвется в молодежную группу из-за Раи. Так думал и Дмитрий Васильевич. Но когда Анатолий сказал, пусть Рая едет на Мургаб, все удивились и поняли, что у него причина более серьезная, хотя и не знали — какая.
      Все смотрели на Раю. Она была удивлена не меньше других. Чуть растерявшись, ответила:
      — Хорошо… Я… поеду на Мургаб.
      Все вздохнули облегченно. Вопрос был решен.
      Дмитрию Васильевичу ничего не оставалось, как согласиться с молчаливым мнением и отпустить Анатолия на Зор-Куль, хотя он так и остался в недоумении.
      Было и другое собрание, которому я оказался свидетелем невольным.
      Оно проходило ночью, у костра, когда, высадившись с последней машины, мы перешли на пешеходный марш. После ужина, коротко сказав о задачах, предстоящих на завтра, я пожелал ребятам спокойной ночи и направился к своей палатке.
      Время было позднее, но с места никто не двинулся.
      — Выступаем в пять! — предупредил я и завесил дверь.
      Багровые отсветы играли на полотняных стенах, голоса ребят отчетливо звучали в тишине. Я лег, но сон почему-то не приходил.
      Все знали мою привычку — засыпать, едва коснувшись изголовья, но сейчас я заснуть не мог. Стоило закрыть веки — и перед глазами плыли, кружились обрывы, скалы, россыпи цветов, в ушах слышался шум бегущей воды. Я перевернулся на бок, на другой — сна не было.
      У костра говорили о самых обыкновенных вещах: о рюкзаках, обуви, геологических картах.
      Девушки, как я понял, спорили о форме причесок, наиболее подходящих для работы геологов. Спор становился принципиальным, и кто-то из парней, желая подшутить, сказал, что лучшей прической будет -как в армии: стрижка под машинку. Ребята засмеялись, а девушки обозвали советчика верблюдом.
      — Давайте начинать, что ли? — спросил кто-то громко.
      Я узнал голос Анатолия. Нотка взволнованности отчетливо звучала в его словах, и это напоминало собрание в Хороге. У костра замолчали. Я тоже насторожился.
      — Предлагаю это считать неофициальным комсомольским собранием. Протокола писать не будем, пусть каждый выполняет решение по совести… А вопрос выношу один: о пещерном лотосе.
      "Что?" — чуть не вскрикнул я в палатке и сел на своем ложе.
      Сон сдуло как ветром. Анатолий продолжал:
      — Случайно я узнал в институте, что к Дмитрию Васильевичу обратился академик Брежнев с просьбой отыскать на Памире пещерный лотос. Сам Дмитрий Васильевич решить вопрос не мог и говорил с директором. Павел Иванович высмеял это предложение и предупредил, чтобы мы насчет лотоса не фантазировали, а занимались своей работой. Смешного, по-моему, ничего нет. Я убежден, что цветок существует или существовал в этих местах, и у меня имеются, — он сделал паузу, — некоторые данные…
      — Объясни! — потребовал кто-то из комсомольцев.
      — Объясню, — ответил Анатолий. — В 1958 году я работал с экспедицией в истоках Аму-Дарьи, чуть выше — на плоскогорьях, ведущих к Сарыкольскому хребту. Приходилось общаться с чабанами, табунщиками, засиживаться у костров, слушать песни, предания. И однажды я услышал о пещерном цветке, который спасает жизнь раненым и продлевает ее старикам. Один старый чабан мне сказал: "Что вы ищете камни да железо? Железо сделает руки человека крепкими, но не прибавит ему жизни, не смягчит душу. Почему никто не ищет цветок жизни, который растет в пещерах, не видит солнца, но способен влить солнце в одряхлевшие глаза человека? Цветок есть в наших горах, и отец моего отца знал пещеру, срывал золотые цветы, и потому жил так долго, что у моего отца поседела борода, хотя из четырнадцати сыновей он был самым младшим…" Мы тогда все обратили внимание на рассказ чабана, засыпали его вопросами: "А каков он, цветок? Как растет?"
      "Говорили, — ответил чабан, — растет он в пещерах, в воде, пьет родниковую влагу и прозрачен, как горный ключ. А на солнце сгорает пламенем, оставляя после себя золотой дым…"
      — Действительно, фантазия! — рассмеялась Ирина Радская. — Сгорает в руках!..
      — Подожди ты, — сказал кто-то, — не перебивай!
      — Мы спрашивали чабана, — продолжал Анатолий, — где эта пещера. "Слышал — на востоке, — отвечал он. — Под тремя зубцами, и вход под средним из них…"
      — И сколько в горах этих зубцов! — снова зазвенела Ирина. — Под каждым копаться?..
      — Да помолчи ты! — в сердцах крикнул радист Федя Бычков. — Блеешь, как коза!
      Ирина замолчала, видимо, обиделась и больше не подала голоса ни разу.
      — Но самое удивительное, — говорил Анатолий, что в других местах и в другой легенде я снова услышал об этом признаке — о трех зубцах.
      — Это существенно! — сказал кто-то из парней.
      — Убеждает! — согласились другие.
      — Тише, минутку! — крикнула на всех Юля Крутова. — Дайте досказать! Дисциплины нет,.
      — И знаете, — продолжал Анатолий, — когда мы переходили на другой участок, с высокого нагорья я увидел в бинокль вершину с тремя зубцами. Это на самой границе с Китаем — где не бывает нога человека.
      На миг возникло молчание, потом заговорили сразу, возбужденно, но, видно, Анатолий подал знак — затихли.
      — Петр Михайлович Брежнев — ученый-медик. Он изучает народную медицину, ездил в Китай, в Тибет. Там на пещерный лотос указывают как на действительность. Отчего же у нас называют это фантазией?.. — голос Анатолия дрогнул. — Я считаю, лотос существует и предлагаю цветок искать!
      Снова молчание. Потрескивали сучья в огне; в кустах что-то пискнуло, пронесся шорох убегавших по сухой листве лапок. Затем посыпались вопросы:
      — Как предлагаешь искать?
      — Расспрашивать старожилов, табунщиков, знающих местность лучше других. Особо исследовать пещеры, затененные водоемы, потому что растение любит темные места и избегает солнца.
      — А где брать время?
      — Совмещать. Поиск проводить одновременно с работой.
      — А как начальство?
      — Думаю, Дмитрий Васильевич не возражал бы, к нему обратился академик Брежнев; как посмотрит Александр Гурьевич…
      Это про меня…
      — …не знаю: в институте он молчал — ни за, ни против… Да и я молчал: сами знаете Павла Ивановича — в его присутствии не разговоришься…
      — Лишь бы сам — "Ясно?.." — передразнил кто-то голосом Павла Ивановича.
      Засмеялись. Потом кто-то осторожный поставил вопрос:
      — А вдруг Александр Гурьевич не разрешит?
      — Искать будем сами! — с жаром выкрикнуло несколько голосов.
      "Ах, вы, курносые, — подумал я, — разрешу или нет…"
      Но тут меня под защиту взяла Юля Крутова:
      — Разрешит! — убежденно сказала она. — Особенно, если ему разъяснить хорошенько…
      Мне становилось весело: выдался случай, когда можно услышать истинное мнение подчиненных о начальстве. Я засмеялся: "Если ему разъяснить хорошенько…" Ладно! Посмотрю, как вы это сделаете!..". Собрание у костра подходило к концу.
      — Итак, — подводил итоги Анатолий, — искать согласны все.
      — Все! — дружно гаркнули голоса.
      — Кто за — поднимите руки.
      Руки, очевидно, подняли все, потому что Анатолий сказал:
      — Единогласно! Собрание считаю закрытым.
      Все разошлись, и над лагерем повисла темь и тишина горной ночи.
      Утро, как и все лагерные утра, было полно суетой и сборами.
      Увязывались палатки, грузились на лошадей вьюки, повара были заняты у костра. Более спокойная минута выдалась за завтраком. Эту минуту я и выбрал, чтобы сказать ответное слово.
      Когда пили чай, сосредоточившись на этом горячем занятии, я кашлянул, чтобы привлечь внимание, и, приняв безразличный вид, сказал:
      — Так вы решили все, кроме меня одного, искать пещерный лотос?
      Брови у ребят полезли кверху, глаза округлились.
      Сидевший напротив Федя Бычков поперхнулся кипятком, выплюнул его вместе с сахаром и широко раскрыл рот, охлаждая. Все глядели в смятении, что скажу еще. Я, не торопясь, поставил. кружку и, выдержав паузу, сказал:
      — Вот что, братцы, разговор ваш я слышал…
      — А мы думали, вы спите, — простодушно сказала Валя Бортникова.
      — …и не надо было скрывать: решение ваше поддерживаю. А разъяснять мне "хорошенько", — я взглянул на Юлю Крутову, — не потребуется.
      — Ура! — крикнули комсомольцы, а громче всех зардевшаяся Юля.
      — Мы не сомневались в вашем согласии, Александр Гурьевич! — поднял на меня черные глаза Анатолий.
      — Только об одном договоримся сразу: работа на первом плане, и поиски — не в ущерб.
      — Согласны, правильно! — подхватили другие.
      На девятый день стены ущелья раздвинулись, и мы вышли в плоскую обширную долину, окруженную вздыбленными хребтами. В центре лежало озеро, такое синее, что лица у всех повеселели, осветились улыбками. Это было озеро Зор-Куль, а долина вокруг него — Боли Дуньо, что означает "Крыша мира". Здесь нам предстояло работать до середины августа, когда по вершинам ударят первые метели.
      "Крышей мира" население называет именно эту долину, расположенную вокруг озера, вскинутого на высоту четырех тысяч метров. Хребты поднимаются над ней на полтора-два километра и кажутся не такими уж большими, хотя высота их — до шести километров. Слово "Памир" не местное — иранское, означает "Подножье смерти".
      Уже потом, объединив оба названия, географы дали одно общее Памир — Крыша мира нагорью, на стыке величайших горных цепей — Тянь-Шаня, Гималаев, Куэнь-Луня и Гиндукуша.
      Каждая местность имеет свое лицо.
      Лицо Памира можно назвать сурово-устрашающим: горы, будто вывороченные в чудовищном взрыве глыбы, черные пропасти, и — куда ни глянь — вскинутые пики, закованные в кристаллы льда. Есть здесь своя, первобытная красота, но горы подавляют мощью, подчеркивают, как мал человек, поставленный перед ними и перед их разрушительными силами: здесь еще складывается лицо земли, и обвалы, землетрясения меняют вдруг на глазах очертания целых хребтов.
      И только долины, сжатые тисками горных цепей, полны жизни и радости. Покрытые травами и цветами, они оживают в эти летние месяцы, оглашаются ревом и блеяньем пригнанного на пастьбу скота.
      Там и тут поднимаются синими ручьями дымки, а по ночам упавшими звездами светят огни чабанских костров.
      Так и сейчас в долине Боли Дуньо белыми, красными, черными клочьями двигались по зелени стада и над кострами висели голубые дымы.
      Мы устроились на берегу озера. Закрепили палатки, установили радиостанцию, сообщили на Вартанг о прибытии. Работу повели во всех концах долины, углубляясь в окружающие хребты.
      Анатолий работал на восток от озера, на площадях, примыкающих к исследованным в 1958 году.
      То и дело вскидывал бинокль, вглядывался в отроги Сарыкола, упрямо отыскивая место, откуда видел трехзубую скалу.
      Комсомольцы не теряли времени: расспрашивали чабанов о пещерном цветке, знакомились с местной молодежью. И пошло горным эхом, покатилось кругом: пришли люди, ищут цветок, прозрачный, как горный ключ, сгорающий на солнце пламенем… Не было чабанского стана, аула, где бы не говорили об этом, не собирали по крошкам все, когда-либо слышанное о чудо-цветке. И медленно поднималось в народе, что веками рассеяно было в его гуще, заблестело здесь и там блестками легенд и сказаний. Одну из таких блесток вынесла волна на берег Эор-Куля — синего озера.
      Однажды в полдень, налегая грудью на седло, подлетел к палатке юноша комсомолец Рашид Сагадаев. Вздыбил коня перед входом — превосходный наездник! — крикнул:
      — Дело есть!
      Я поднялся навстречу!
      — Говори!
      — Вы ищете золотой цветок?
      — Мы! — подступили комсомольцы.
      — Знаю, кто может рассказать про него! Дед мой, Артабан Сагадаев!
      — А где он, Артабан Сагадаев?
      — Здесь чабанует, недалеко.
      Вместе с Рашидом двое ребят поехали приглашать старика в гости. Встречу назначили на воскресенье— двадцать девятое июня.
      Когда приезжал Рашид, Анатолия в лагере не было, и теперь, когда вернулся, ожидание и вопрос в его глазах, казалось, достигли предела. Он не находил себе места, все поглядывал на север, откуда должны приехать Сагадаевы. Возбуждение захватило весь лагерь.
      В назначенный день последние крохи терпения растаяли во всеобщем порыве: скорей, ну, скорей!
      — Едут! Едут! — закричали самые дальнозоркие.
      К лагерю приближались трое всадников. В середине сам Артабан, глава рода Сагадаевых, старик с древним парфянским именем; слева — сын Артабана Алиб, с другой стороны — улыбающийся Рашид. За чертой лагеря остановились, младшие помогли старику сойти с коня.
      Тут мы увидели, как он был стар: шел, опираясь на плечо сына, и хотя держался прямо, это была уже не стройность молодости, а многолетняя привычка к седлу, требующая прямой посадки. И только глаза, умные, зоркие, чуть с юмором, говорили, как много жизни в этом старческом теле.
      Сразу всех пригласили к столу.
      После обеда молодежь играла в местную шумную игру; я, Артабан и Халиб сидели у входа в палатку, слушали, как поет Ира Радская, — красавица, певунья, и говорили о жизни, о Москве, Памире.
      Несколько раз подходил Анатолий и садился рядом. Старик заметил его, спросил, кто этот молодой человек, с тревожной душой, которая не умещается в темной глубине его глаз.
      Я рассказал о поисках Анатолия, об академике Брежневе, который возрождает народную медицину и которому нужен золотой цветок. Выслушав все, старик сказал:
      — Хороший человек, любит людей, если так желает им счастья.
      И было непонятно, относится это к Анатолию, к академику или к обоим вместе…
      Но вот пылает костер, плывет в воздухе аромат крепко заваренного чая, и Юля Крутова приглашает всех к костру. Мы идем — старик по-прежнему опирается на плечо сына — садимся в общем кругу. Вечер тих, дым поднимается к звездам и рассеивается, не затемняя их блеска. Озеро застыло в спокойствии, даже рыба не плеснет.
      Когда были опорожнены пиалы, раз и другой, Юля Крутова попросила гостя рассказать о пещерном цветке. Есть ли такой цветок и как его найти?..
      Старик ответил не сразу. G минуту сидел молча, будто искал в памяти среди пережитого самое главное, потом обвел взглядом пытливые лица молодежи.
      — Ищете цветок жизни — весь край говорит об этом. Я слушал разговоры и свое сердце и скажу слова, которыми встретил народ вашу попытку: пусть вам раскроется сердце гор. Взялись за хорошее дело, народ одобряет вас.
      И старик рассказал легенду, старую и прекрасную легенду о любви к людям и о жизни, которая побеждает смерть. Мы все были захвачены рассказом. Потом, когда я пытался записать, я все никак не мог уловить внутреннего ритма, обаяния рассказа, — пусть читатель простит мне, я только передам содержание.
      Было это давно. Так давно, что с той поры поседели вершины гор, реки изменили русла, многие большие народы вымерли, а малые стали великими.
      Было во времена, когда Искандер-Завоеватель раздавил тысячелетнюю державу иранских царей Дариев и шагнул на берега Аму-Дарьи, которая называлась тогда — Окс. Только не покорностью был он встречен: все — от полей, садов и наковален— поднялись за землю, за воду, за имущество и домашних своих. Встали на порогах с копьем и мечом. Но железные воины Искандера убивали всех, даже мальчиков, чтобы утвердить свое владычество на века. Они лили кровь, как воду, и волны Окса краснели, словно в закатном солнце…
      В долинах Пянджа, по среднему течению Аму-Дарьи, трудилось тогда небольшое племя тадхаев: проводило воду на поля, растило виноград, выпасало стада на равнинах Пятиречья. Это было мирное племя, но и оно не хотело стать рабами захватчиков. Оно тоже подняло оружие. Да неравными были силы: лучших его сынов убили воины Искандера, а остальных оттеснили вверх по реке, преследовали, загоняя все глубже в горы. Прошли мужи и жены тадхаев эту долину Боли Дуньо, пили воду из синего озера Зор-Куль. Но преследователям понравилась долина, и они гнали тадхаев дальше, в черные хребты Сарыкола — к подножию смерти.
      И когда впереди не было уже ничего, кроме скал и снегов, засмеялись воины Искандера и сказали: — Пусть гибнут тадхаи, если не хотят стать рабами!
      Все, даже дети, продолжали идти вперед, карабкаясь по кручам в надежде найти хоть небольшую долину. Но долины не было. И однажды, когда солнце садилось в красном, безнадежно угрюмом небе, заклубились над беглецами тучи, загремели громами. Негде было приклонить голову, укрыться от бури и молний. А молнии били беспрерывно, как стрелы обозленных врагов, и в их блеске увидели тадхаи пещеру, и над нею уходящие ввысь три огромных черных зубца…
      (У костра ахнули при этих словах, Анатолий резким движением схватился за горло, будто ему трудно стало дышать.)
      Страшно чернела пещера на пути, а другой дороги не было, и люди шагнули под ее суровые своды. Глуше стали удары грома, перестали падать, убивать беглецов камни, но в пещере было темно, и никто не посмел идти далеко; опустились у входа и, прижавшись друг к другу, заснули тревожным и горьким сном изгнанников.
      Слышали сквозь сон, где-то близко позванивает струйками поток, журчит и плещет ласково, словно рассказывает нескончаемую сказку.
      А когда проснулись, гроза кончилась, но туман завешивал вход пещеры, лил дождь, и не было видно гор, и далей, и неба. Много дней продолжалось так, и тадхаи сидели у входа, боясь пройти дальше, в глубину пещеры. А там, в сумерках, чуть блестело озеро, и ни волна, ни рябь не трогали его поверхности; только ручей вытекал из него, звенел и было непонятно, что он шепчет: успокаивает людей или обвораживает их, чтобы усыпить навеки…
      Стало голодать племя тадхаев. Были смельчаки, выходили в туман искать добычу, но не возвращались, сорвавшись, наверное, с круч.
      Дни шли, от голода люди покрылись язвами и начали умирать в мучениях. Тогда старейшины племени— древние, как камни, старики — отделились от всех, пошли в глубь пещеры и сели там на берегу озера в круг совета. Долго думали и молчали.
      И вот у тех, кто смотрел в темные воды, родилась страшная мысль. Они сказали: — Принесем в жертву богам девушек племени: бросим их в воду. — Это были древние старики, у которых от голода и лишений уже уходила жизнь из глаз. Они решили, что такова воля богов.
      Вернувшись, объявили решение людям. Заплакали, застонали и девушки племени, они любили жизнь — девушки всегда больше других любят жизнь, но старики-камни были непреклонны, и все остальные, хотя и жалели дочерей, были сломлены волей старейшин. А старики говорили:
      — Скорее, скорее, иначе умрем все!
      Покорные девушки встали и, поклонившись родным, которые от страха и горя не смели поднять глаз, прошли одна за другою мимо неподвижных старейшин, направляясь в темный зев пещеры.
      — Стойте! — вдруг раздался звонкий, как серебро, голос. — Зачем умирать всем?..
      Это был голос Алан-Гюль, самой красивой девушки племени, дочери старого Гулара, бедняка, которому и в долинах Пянджа скудно светило солнце, так как не имел он своей земли и своей воды, работал всю жизнь на богатеев племени. Одно счастье было у Гулара в старости — красавица дочь Алан-Гюль.
      Это она стояла перед всеми, кто жил и кто умирал, и повторяла вопрос:
      — Зачем умирать всем?
      Она действительно была красива, эта Алан-Гюль: ее волосу были, как ночь на берегах Пятиречья; глаза, как звезды перед зарей, когда небо сбрасывает остатки тумана; зубы — белее снегов, голос — как звон ручья, зовущего путника в полдень, и сам кипарис не мог бы поспорить со стройностью ее стана. Редко рождаются такие девушки, и судьба их бывает страшной: они рождаются для жертвы.
      Все подняли на нее глаза, не зная, что она скажет еще, а старейшины угрожающе придвинулись, думая, что она хочет поднять бунт против воли богов. Она же, бесстрашно глянув в их погасшие глаза, сказала: — Пусть я умру одна, чтобы спасти всех! Люди любили мою красоту. Неужели этого не будет достаточно для богов?
      Она поклонилась всем и пошла в глубину пещеры.
      Через минуту люди услышали плеск, страх наполнил сердца их…
      Плотно прижавшись один к другому, они просидели всю ночь, и никто не видел в темноте, как текли слезы по щекам Гулара…
      А на утро туман рассеялся, голубое небо глянуло в пещеру и мрак отступил в глубину. Девушки, подруги Алан-Гюль, осмелев, пошли по ее следам, поглядеть, откуда она бросилась в озеро. И вдруг оставшиеся у входа услышали: — Смотрите! Что это?
      В голосах девушек не было страха, только удивление; люди поднялись и пошли за ними. Девушки наклонялись к воде, разглядывали большие бледно-зеленые листья и над каждым гордый цветок, крупный, как роза, и, как хрусталь, прозрачный.
      Кто-то дерзкий схватил цветок, тот подался со стеблем и с корнем, похожим на земляной орех. Голодный впился зубами в корень и почувствовал, что его можно есть. Кто-то схватил цветок, вынес наружу, под солнце. Но и двух шагов не успел сделать — остановился, закричал от неожиданности: цветок вспыхнул в руке, и горел, и таял, превращаясь в светлое облако… Это было удивительно и страшно. Тут новое чудо привлекло внимание: один из больных, желая охладить горевшую рану, приложил к ней лепестки цветка. Рана мгновенно затянулась…
      А на воле туман унесло ветром, открылась равнина и на ней— стада яков и коз. Люди упали на колени от радости, стало тихотихо. Лишь ручей пел, не умолкая, и в его звоне слышался серебряный голос Алан-Гюль, красавицы, спасшей племя.
      Все были потрясены рассказом, не могли оторвать глаз от лица старика. И когда последние слова замерли вдали, над уснувшим озером, в освещенный круг вступила такая тишина, что, казалось, люди были заворожены.
      Странно прозвучал изменившийся от волнения голос, вернее, шепот Вали Бортниковой:
      — А дальше?..
      — Дальше — племя вышло из пещеры, заселило долину. И каждому, кто отведал от корня и стебля золотого цветка, дал он, что было нужно: воинам — отвагу, больным — исцеление, старикам — силу, девушкам и женщинам — красоту, а всему племени — гордую мечту о свободе. Вырос народ тадхаев, рассеял притеснителей и вышел на родные равнины Пятиречья. Только переменился народ характером, стал после пережитого чуток и нетерпим к несправедливости, часто поднимался против старейшин и богатеев.
      Слагал народ песни и легенды о золотом цветке, о красавице Алан-Гюль, отдавшей себя темному озеру, чтобы спасти жизнь всем. А еще говорили: если старейшины и богатеи закуют в цепи волю и гордость людей — надо идти в пещеру, к озеру Алан-Гюль и там обрести новые силы.
      Тогда старейшины объявили пещеру священной, недоступной, а потом стали говорить, что пещеры и вовсе не было, как не было и самой Алан-Гюль, — все это выдумки, мечта. И так как они владели письмом и тайнами старых книг, новые поколения стали верить им, и удалось старейшинам превратить древнюю быль в новую сказку.
      — А нет ли у пещеры другой приметы, кроме трех зубцов? — зазвенел голос Иры Радской.
      Старик обратил к ней лицо и долго глядел в ее открытые смелые глаза.
      — Есть, — сказал он. — Говорят, за этими зубцами иногда колышется красный свет, красный дым…
      — Красный свет! — воскликнул Анатолий. — Красный дым!.. — Я же видел тогда красный свет, видел!.. — Все удивились перемене в его лице: глаза были расширены и, казалось, ничего не видели; пальцы растерянно шарили, поправляя ворот рубашки; машинально он твердил:
      — Видел! Видел!
      Дней через восемь группа Анатолия вернулась с восточного края долины. Обычное возвращение с результатами изысканий. Необычным было только поведение Анатолия: взбудораженный, порывистый, он жил точно в себе, отвечал невпопад.
      В чем дело, от ребят узнать не удалось: сказали, что вышли на границу области, исследованной в 1958 году, прошлой экспедицией.
      Может, этим и возбужден Анатолий?.. Я хотел было вызвать его к себе, но в это утро дело приняло другой оборот.
      Федя Бычков работал на рации. Анатолий сидел рядом — они жили в одной палатке. Вдруг Федя сказал:
      — Тебя не коснется?.. По асбесту…
      Анатолий встал. В это время с берега донеслось:
      — Держи, держи!.. Отпускай! О черт, еще!.. Теперь давай! Ого!..
      На крючок кому-то попалась добыча и, судя по восторженному крику, солидная. Страстный рыболов Федя даже сквозь треск рации расслышал восторг в голосе кричавшего и не мог выдержать ни секунды.
      — Прими! — крикнул он Анатолию, подавая карандаш, и одним прыжком выскочил из палатки.
      Анатолий, еще в институте окончивший курсы радистов, сел у аппарата. С Бартанга радировали, что заболел один из участников группы, срочно требуется специалист по асбесту. Дмитрий Васильевич запрашивал, кого можно направить в помощь и как скоро это можно сделать. Анатолий записал слово в слово и дал ответ: "Выезжаю, ждите через десять дней. Анатолий Фрисман".
      Когда возбужденный Федя вернулся с рассказом о рыбной ловле, Анатолий подал запись:
      — Доложи Александру Гурьевичу.
      Федя просмотрел запрос и ответ Анатолия, удивился. Этого он не ожидал, не мог предположить!
      Потом возмутился;
      — А поиски?..
      — Без меня, — спокойно ответил Анатолий,
      Это спокойствие совсем разозлило Федю, не сдержав раздражения, он повысил голос:
      — Драпаешь?
      Анатолий молча выдержал уничтожающий взгляд друга и вышел из палатки.
      Весть о его отъезде всколыхнула всех. Пошли разговоры.
      Анатолия осуждали. Всем казалось: осуществление мечты близко и такая выходка с его стороны неуместна; другие по секрету клялись, что усилят поиски, несмотря на работу, но Анатолий собирался в дорогу. Ирина Радская не без яда сказала ему:
      — Я знаю, это она, Рая Аксенова, тебя перетянула.
      И на мелодию "Маринике" пропела: "Да, да, никто не может их разъединить…" Но Анатолий, тот самый Анатолий, что болезненно переживал даже малейшую шутку, молчал. Тогда, подойдя вплотную, Ирина спросила:
      — Ты что задумал?
      Он вздрогнул, словно она коснулась сердца, но овладел собой:
      — Выполняю приказ.
      Это не удовлетворило Ирину, и она говорила всем и каждому:
      — Тут что-то не так, чувствую — не так… Не надо его отпускать.
      Но Анатолий собирался, не пустить его не было оснований: радиограмма лежала на моем столе. Он не стал ожидать лошадей, которые дня через четыре должны были прийти за собранными образцами, и одиннадцатого июля объявил, что выступает завтра.
      Провожали его Ирина и я.
      Он взял рюкзак с продуктами, термос и ледоруб.
      — Зачем ледоруб? — спросила я.
      — Может… понадобится, Александр Гурьевич, — ответил он, не поднимая глаз.
      Мы простились, и он пошел из лагеря. Ирина некоторое время шла рядом, потом отстала и вернулась с глазами, полными тревоги.
      — Он какой-то странный… Честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..
      И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.
      Лагерная жизнь потекла прежним порядком.
      Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.
      Геологическая карта покрывалась новыми значками.
      Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.
      В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.
      Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…
      Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.
      А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…
      Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.
      К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.
      А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться — спрыгнул на землю.
      — Начальник есть? Кто начальник?
      Я подошел.
      — Что надо?
      — Ваш? — спросил он, подавая термос.
      Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.
      — Где нашли? — спросил я.
      — Там! — кивнул чабан на восток.
      — Где — там?
      — В речке Киик-Су…
      Нас окружили ребята.
      Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:
      — Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..
      Все колыхнулись ближе:
      — Как Анатолия?
      — Анатолия!.. — повторила Ира. — Это термос Анатолия!
      — Как же… Если он ушел на запад!..
      — Александр Гурьевич! — задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..
      И она беспомощно, по-детски заплакала.
      Все стояли пораженные.
      — На берегу нашли, — сказал чабан. — Песком заносило…
      Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:
      — Открыли, а там — бумаги.
      — Бумаги? — переспросил я. — Внутри?..
      — Бумаги, — подтвердил чабан. — Подумал: надо отвезти геологам.
      Стало ясно: случилось страшное. Термос дрожал в руках Ирины.
      Я взял его и спросил всех:
      — Как случилось, что Анатолий пошел вниз по реке, а термос оказался в верховьях озера?
      Все молчали. Наконец, Федя сказал:
      — Обманул… Пошел на восток…
      — Об этом расскажут бумаги, — заключил Виктор Чироков.
      И верно: бумаги рассказали все.
      Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.
      Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно — вот она, рукопись с некоторыми пропусками.
      "Знаю, — писал Анатолий, — я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, — уже не могу владеть собой.
      В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком — не знаю, почему — пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной. Я увидел и три зубца, и красное зарево; оно колыхалось и, казалось, багровый дым встает за черными зубцами. Старый Артабан был прав, но загадку красного света отгадать нетрудно.
      За гребнем поднимаются красные скалы, и, когда лучи издают на них, они кажутся залитыми кровью… Из расселин, где сгустились сумерки, наплывает туман, волнуется перед скалами, будто красный дым. Конечно, это увидишь не всегда, только в дни, когда солнце ударяет прямо в скалы; если оно передвинется по горизонту — эффекта не будет. А зрелище поразительное, жуткое: на фене зарева — черный гребень дракона…
      Я вернулся к ребятам, ничего не сказал. Почему затаился?
      Наверное, из самолюбия: не переживу неудачи, если все окажется пустым и мы не найдем цветка. Лучше сам обследую район, а потом сделаем открытие… Но как? Отлучиться самовольно? Никто не простит, подумают нехорошее…
      Помог случай….
      …Я пошел на запад, но едва скрылся лагерь, свернул к реке, перешел вброд, пока не прибыла вода, и залег в кустах. Вечером покинул укрытие, пошел на восток, обходя чабанские костры. К утру был уже в местах, откуда увидел трезубец, засек направление по компасу и двинулся дальше.
      До зубцов надо преодолеть три гряды; я знал, что преодолею: сделали же это древние тадхаи! Кстати, когда это было? Александр Македонский вступил в Бактрию в триста двадцать девятом году до новой эры. Если прибавить наше время — два с четвертью тысячелетия… Может, пещеры лотоса уже нет?..
      …Лишь к концу пятого дня я оказался перед зубцами — и увидел пещеру.
      Солнце село, когда ступил под ее своды. Было темно, тихо, как в склепе. Меня пронизала дрожь: вспомнил грозовую ночь, когда изгнанники так же переступили порог, боясь идти дальше. И я от усталости опустился на землю. Слышал возле себя плеск ручья, ощущал сырое дыхание пещеры: там было озеро. Еще хотелось броситься, запустить руки в темную влагу и шарить, шарить в поисках лотоса. Но уже нельзя было поднять отяжелевшее тело.
      "Завтра! Завтра!". Я сбросил рюкзак, прилег под скалою.
      Темнота нахлынула, присосалась к глазам. Сердце гулко проталкивало кровь, отдавало шумом в ушах; я напряженно вслушивался и, казалось, ловил в тишине едва слышные протяжные звуки и шорохи, словно кто-то дышал в пещере глубокими вздохами. Движение воздуха или вздохи Алан-Гюль?..
      Ночь тянулась бесконечно, накатывая кошмарами.
      А когда проснулся, в пещеру заглядывал день и голубизна неба была такой изумительной, какой можно увидеть ее из глубины колодца.
      Я глядел в синеву, занятый только ею. Это же счастье — глядеть вот так в синюю глубь и ни о чем не думать. И все-таки, где я еще видел такую синь, ласковую, чудесную?.. В глазах Ирины! Но не тогда, не в последний раз, когда провожала. Глаза были полны тревоги… О чем?.. Пещерный цветок!
      Я же ищу лотос!..
      Приподнялся, оглядел пещеру. Она просторна, но не так, чтобы в ней разместились сотни людей, скорее — несколько десятков; у ног струился ручей, вдали, в сумерках, гладью мерцало озеро.
      Встал, ощущая в костях тяжесть пятидневного перехода, побрел к озеру. Сумрак сгущался, я ничего не видел. Пыль… Под ногами пыль… Так и мечты рассыплются пылью… Взбудоражил ребят.
      А пещера — пустая…
      Так прошел шагов двадцать. Край берега стал повышаться, нависая над водой карнизом. Вдруг я заметил на поверхности широкий круг. Это был лист растения. Колени дрогнули, тело, как свинцовое, поползло вниз… Опустил лицо к самой воде.
      Большой плавучий лист, и над ним — прозрачный, совершенно прозрачный! — клубок цветка.
      — Лотос! — закричал я. — Лотос!
      Гулом ответили своды, пещера поглотила крик.
      Я схватил стебель и потянул к себе. Он легко подался весь, с корнем, — головка цветка дрожала теперь в руке, я смутно видел ее: она была прозрачна, как стекло!
      Еще более медленно направился к выходу, боясь колыхнуть цветок, будто он полон драгоценной влагой. "Лотос! Золотой лотос!.. Сколько людей ждут этого цветка. И он в моей руке!".
      Я шел к свету, и цветок оживал. Сначала в нем появилось мерцание, обозначились грани лепестков; потом грани уловили, преломили голубизну неба, — цветок заблистал серебром и хрусталем.
      "На солнце, на солнце!" — торопил я себя и выбежал из пещеры. Да, я вскрикнул от изумления, не веря глазам: цветок вспыхнул в руке! Солнце, коснувшись, отразилось, преломилось, раздробилось в нем, в каждом лепестке, наполнило блеском, пламенем, и цветок стал разрушаться в руках! Над ним поднялось золотистое облачко. Он сплошь состоял из эфира! Достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в нем разложение, бурное выделение паров, которые были так насыщены и плотны, что казались золотым дымом…
      Вот она, легенда о золотом цветке, сказка, представшая наяву!
      Я смотрел, как таяло золотое марево, сжимался, темнел, словно покрываясь пеплом, сам цветок…
      Я долго стоял и смотрел на умирающий цветок.
      Цветок, который умирал на солнце!.. Можно ли видеть что-либо подобное на земле! И он умер…
      На ладони лежал серый, из тончайших жилок остов, и, когда я дунул на него, он разлетелся в пыль…
      Потрясенный, я опустился на камень. Неужели правда? — руки дрожали, перед глазами плыло золотое облако, словно я ослеплен им.
      — Неужели это правда? — повторял я вслух.
      Сплю? Вижу сон?.. Или это — продолжение легенды? Нет, все как прежде, солнце, скалы, пещера и там — лотос!
      Лотос существует!
      Я не мог двинуться назад: ноги разбиты, обувь порвана, сам еле держался от усталости. Да и не все сделано: надо узнать целебную силу цветка.
      Вернулся в пещеру, сорвал, вернее — выдернул из воды второй цветок. Сняв повязку с ноги, обнажил ссадину, приложил несколько лепестков. Они приятно холодили рану, успокаивая боль. "Приложу на ночь…" — отнес цветок обратно в сырую темноту пещеры. Корень — небольшую луковицу — отрезал ножом и съел. Он был приятен на вкус, освежал во рту, как мята.
      Пещера уходила вглубь метров на тридцать и превращалась в расселину, из которой выбегал ручей.
      Здесь было душно, сыро, захотелось к выходу.
      Я решил описать, что пережил. Здесь же, у входа, сел на камень, достал тетрадь. Перед входом открывалась долина — "Долина тадхаев" — так я назвал ее. Она невелика, прорезана сухой речкой, берега в пятнах лугов, и в древности, возможно, долина представляла хорошее пастбище…
      …Утром, сняв, повязку, увидел, что рана зажила, но лепестки исчезли: эфир впитался в тело, на красном пятнышке тончайшей сетью бежали серые, как пепел, прожилки.
      Пока ходил за топливом, готовил пищу, прошло часа два; потом занялся обувью, и когда все было готово, — время ушло далеко за полдень. В ночь выступать не хотелось, снова сел за дневник.
      Срывать цветы — хотя бы один — не решался, жалел, как живые существа.
      Как и в прошлую ночь, лег у стены. Пришла на память легенда.
      Двадцать два столетия и — какая правдивость! Может, об этом поет ручей? Или просто навевает покойный сон?..
      Разбудил дикий грохот. Пол и стены пещеры дрожали, гул ширился, проникал в уши, в грудь.
      Я хотел выбежать из пещеры, туда, где сияли звезды, но черная завеса опустилась перед глазами.
      Удар — меня швырнуло назад, обдало пылью. Грохот, приглушенный, но по-прежнему потрясающий, катился где-то снаружи, пол и стены дрожали, словно их била лихорадка в беспрерывном, безудержном страхе… Задыхаясь, я ползал в пыли, щебень валился на плечи… В темноте роптало озеро, а над головой гудело, будто проносились тысячи поездов. Это было землетрясение, самое ужасное, устрашающее, о каком приходилось слышать. Оно дробило скалы, расплескивало реки…
      Но это — там, далеко, здесь меня окружала рычащая, дрожащая, бьющаяся о стены тьма…
      Волосы шевелились на голове, по спине текли струйки пота…
      Снаружи постепенно затихало, а здесь, в утробе, все ходили от стены к стене волны гула, как ворчание растревоженного зверя.
      Натыкаясь на камни, стены, я искал фонарь. Луч ударил — в лицо, ослепил, я метнул его в сторону выхода. Но выхода не было — завален скалой, один взгляд определил, что в ней тысячи тонн…
      Озеро затихло, лишь мелкая рябь морщила поверхность. По стенам, во всю длину, разбежались трещины… Из глубины подземелья слышался шум, которого прежде не было: из щели била струя воды, уже отыскавшая путь к озеру. Я понял главное: пещера до потолка наполнится водой…
      Конец, конец…
      …Внизу, где завалило вход, слабое сияние…
      Запустил под скалу руку, до плеча. Сток был, но конца скале не было.
      Но я могу подать весть о себе — бросить на произвол потока.
      А принесет он ее людям, друзьям?
      Все равно мысль воодушевила. Есть запасная батарейка — несколько часов света! И я написал все это…
      …А сейчас вода прибывает, залила пол. Уйти некуда. Приток ее больше — заполнит пещеру, как бутылку…
      Лотос — что с ним? Да вот он: на воде странные отблески. Это цветы. Они так непрочно сидели в грунте!.. Гибнут? Не может быть!
      Лотос размножается отростками! Если сбросить воду до прежнего уровня, они прорастут. Только бы дошла весть!
      Что у меня есть непромокаемого? Термос. Вложу в него тетрадь.
      О чем еще?..
      Да, пусть знают: я совершил самую страшную ошибку — обманул коллектив, отдалился от людей. Если бы не один… если бы знали, куда пошел, вы, товарищи, спасли бы… Не меня — лотос!
      А я пренебрег коллективом и, значит, погиб.
      Сколько прошло времени? Вода по грудь. Установился медленный круговорот от стены к стене.
      Цветы проплывают мимо. Иногда я беру их в руки, целую. И мне вспоминается Ирина, ее глаза, синее небо, там, над лагерем…
      Товарищи, прощайте!
      Все равно золотой лотос есть! Не теряйте надежды, вы его найдете! Кладу цветок между страницами…
      Вода коснулась губ. Тело цепенеет от холода.
      Стою на цыпочках… Тетрадь не входит в термос.
      Разрываю на части…"
      Между последними листами — тонкий узор пепельно-серых жилок — все, что осталось от чудесного цветка, — щепотка золы…
      Рассуждать было некогда:
      — Искать! Немедленно!
      Но если записи Анатолия почти сохранились, хуже было с картой местности. Вода, проникшая внутрь, смыла фиолетовый карандаш, превратив рисунок в сплошное пятно. Смутно угадывались отроги Сарыкольского хребта, да в нижнем углу — нагорье и знак пункта, с которого Анатолий наблюдал три зубца. Ребята узнали это место. Поиски решили начать отсюда. Сделали срочный запрос Дмитрию Васильевичу. Ответ был — искать.
      В тот же вечер трое ребят вышли к пункту, отмеченному Анатолием. Через день вернулись — ни зубцов, ни скал рассмотреть не могли: землетрясение, центр которого находился в Сарыколе, совершенно изменило вид местности.
      Тогда бросились исследовать речку Киик-Су и все ее притоки.
      Это была громадная работа, отрядили девять человек, в том числе Ирину. С обеих сторон в речку вливались десятки ручьев, были такие, которые несли воду лишь во время дождей, в другие дни пересыхали. Обследовали и эти. Много раз останавливались перед красными скалами, но ручья и пещеры здесь не было. Шли дальше, встречали потоки, бьющие из-под скал, исчезавшие под землю. Дошли до истока Киик-Су и повернули обратно. Из всех предположений наиболее вороятным было — термос вынесен одним из подземных ручьев. Но каким?..
      Бились семь суток и возвратились ни с чем.
      Что же делать?
      — Но Анатолий… Может, он жив?.. — умоляюще заглядывала Ирина в глаза каждому.
      Взгляда ее не выдерживали, опускали головы.
      Прошло еще два дня.
      Вечером Федя Бычков возвращался с рыбалки.
      Путь лежал берегом. Не доходя до лагеря метров восьмисот, он заметил на песке круглый серый предмет. Всмотрелся — шляпа геолога.
      "Чья?" — подумал Федя.
      Подошел вплотную и оцепенел. На полях черными нитками вышито: "А.Ф"… Перед отъездом из Хорога, сидя на его койке, его, Феди, иголкой эти буквы вышил на своей шляпе Анатолий Фрисман.
      Федя поднял ее. На внутренней стороне сбились и запутались между фетром и клеенчатым ободком прядь длинных вьющихся волос…
      Это были волосы Анатолия. Но теперь — совершенно седые…
      Федя добрел до лагеря, положил шляпу в центре площадки… Из палаток выходили геологи, обнажали головы. Последней подошла Ирина, молча подняла шляпу. Прижала ее к груди, обернулась к нам:
      — Не верю! — крикнула она. — Не может погибнуть! Он должен жить ради открытия! Но вы… Что же вы стоите, мужчины? Александр Гурьевич!..
      Может, в этот момент под взглядом гневных и умоляющих глаз мы, как нельзя ближе, поняли всю трагедию Анатолия и его большую человечную цель. Да все ли сделано, чтобы найти товарища, лотос?
      Ведь он открыл цветок, лотос существует!
      Здесь же, на площадке, был намечен дальнейший план поисков.
      — Ребята! — сказал я. — Задание наше завершено. Через неделю придут лошади, снимемся с лагеря. За это время мы обязаны — понимаете, обязаны! — найти Анатолия. Но если надо будет, задержимся до снега.
      Наутро первая группа, шесть человек, вышла в путь. Взяли походную рацию, взрывчатку, теплое белье.
      А по вершинам уже скользили снежные облака, долина пустела, последние гурты перегонялись на нижние пастбища. Утрами приходили заморозки, бросая по степи белые горсти инея.
      С полудня четвертого августа налетела буря, заметалась по лагерю, топчась мягкими ступнями по белым бокам палаток. Ночью опрокинуло склад, разметало вещи, продукты. По тревоге были подняты все. Ветер налетал бешеным бегом, озеро шумело, бросалось брызгами. С бурей наступила угроза наводнения! Развели костер и в его зареве возводили со стороны озера защитный вал. К утру все были чуть живые от изнеможения.
      Уже белел восток, разжижая и обесцвечивая пламя костра, когда мы заметили человека, идущего к лагерю со стороны хребтов. Чем ближе он подходил, тем более диким казался его вид. Худая, тонкая, как жердь, фигура, голая до пояса; всклоченные волосы; лица не было видно: он держал на вытянутых руках клубок или сверток, обтянутый парусиной. Все бросили работу, всматриваясь в незнакомца, не зная, что предположить; человек шатался под ветром, еле передвигая ноги, но упрямо шел вперед.
      Он подошел уже к черте лагеря, блики костра легли дрожащими пятнами на исхудалые руки, смуглую кожу плеч.
      — Анатолий!.. — крикнула Ирина и, ослабев, опустилась на землю.
      Уже другие руки подхватили товарища, подвели к костру. Никто бы не узнал друга, если б не глаза, черные, полные блеска, и гордые, и виноватые. Пугала худоба, седые, как ковыль, волосы, голые плечи. Но это был Анатолий, он протянул сверток и сказал:
      — Укройте от света… в палатке. Здесь… — лотос!
      Да, Анатолий остался жив.
      Он карабкался по стенам пещеры, пытаясь уйти от воды, размять затекшее тело. Страшно было глядеть в черную глубину, надвигавшуюся, как смерть, но человеком овладело ожесточение в борьбе за жизнь, за глоток воздуха. Фонарик меркнул; Анатолий висел под самым сводом, упираясь ногами в трещины стен, как вдруг заметил, что вода остановилась и пошла на спад. Показалось — бредит, сходит с ума, но стены обнажались, поблескивая в тусклом свете. Анатолий начал спускаться, оборвался в воду, встал по плечи. Вода уходила быстро, словно прорвалась через скалу, и первой мыслью Анатолия было — смоет потоком грунт, унесет последние ростки лотоса.
      Нащупывая ногами берег, он пошел туда, где прежде росли цветы. Вода уходила, журча позади, а Анатолий все ниже склонялся над ручьем, вглядываясь в надежде увидеть хоть один цветок. Он не ошибся: несколько стеблей показалось над поверхностью. Но течение тянуло их, могло вырвать с корнем; тогда Анатолий лег в воду, телом загородив цветы, ослабив течение, и лежал так, пока вода не вошла в прежнее русло, не установилась покойной гладью.
      Окоченевший, со сведенными судорогой руками, Анатолий пошел к выходу.
      — Выход был, — рассказывал он. — Скала оказалась вмерзшей в ледяную глыбу, сброшенную землетрясением. Глыба подтаяла, потянула за собой камень. Вода схлынула, я оказался свободным. Рюкзак застрял в русле, сохранились консервы и размокшие сухари. Это дало возможность выжить… Но меня заботило другое, — я вернулся к цветам. Их осталось немного, около десятка. Это были наиболее крепкие, вросшие в грунт. Надо было принести их людям.
      Долго думал, как это сделать. И решение нашлось. Освободил рюкзак, положил на дно казеиновую накидку, устроил лунку, гнездо; набрал из ручья ила и, осторожно подкопав руками, пересадил стоявшие поодаль четыре цветка. Лунку наполнил водой и так решил нести.
      Нечего было и думать идти днем, — цветы погибнут. Шел по ночам. Зорями, пока вставало солнце, кутал цветы в гимнастерку, в рубашку, ставил где-нибудь под скалой и ложился рядом. Ночью нес перед собой, стараясь не оступиться, не колыхнуть лишний раз.
      Цветы отражали звездный блеск, луну, и, казалось, я несу в руках сами звезды, сгустки лунного света, может, — прометеев огонь. Я разговаривал с ними, поил у каждого ручья. Когда вышел в долину и ветер усилился, сплел из ветвей грубую корзинку, обтянул рубахой… Никто не встретился на пути: стада перегнали вниз, чабанские костры потухли. Больше всего боялся, что вы не дождетесь меня…
      — Но мы получили термос, тетрадь!
      Анатолий глянул на Ирину, опустившую глаза.
      — Там только правда…
      — И шляпу твою принесло к нам, в озеро.
      — Обронил… Когда карабкался по стене.
      — Анатолий, ты знаешь, что ты седой? — спросил кто-то
      — Седой?.. — он схватился за голову, потянул прядь, разглядывая на свету. По лицу пробежала гримаса боли и страха.
      Ирина подсела к нему, прижала его голову к груди, с укоризной глядя на задавшего неуместный вопрос. Анатолий затих, как большой благодарный ребенок, затем глухо, но внятно произнес:
      — Я только одно могу сказать: никогда теперь не отойду от друзей. Никогда.
      И это "никогда" поседевшего юноши прозвучало душевно и сильно, как клятва.
 

 
      Он был одним из тех людей, чья мысль безымянной участвовала во многих крупнейших событиях века. В газетных сообщениях его называли Ведущим Конструктором.
      "…За большие заслуги, достигнутые в развитии науки и техники, Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Социалистического Труда группе ведущих конструкторов, ученых, инженеров и рабочих…", — это говорилось и о нем.
      К сорока восьми годам он был уже лауреатом Государственных премий, Героем Социалистического Труда и доктором физико-математических наук. У него была умная и внимательная к нему жена, взрослые дети, и, хотя ему всегда не хватало времени, он немного занимался теннисом.
      Но известности в обычном значении этого слова у него не было.
      Глядя на него в театре (он очень любил балет и оперетту), никто не шептал соседу:
      — Вы только взгляните направо! Узнали? Да ведь это такой-то!
      В служебные разговоры тоже как-то невольно проникла безличная форма. Говорили просто:
      — Разрешите доложить: вычисления интересовавших вас значений гармонического осциллятора закончено…
      — Разрешите сообщить: только что получена радиограмма…
      И даже дружеские разговоры о нем среди ближайших его сослуживцев велись обычно без упоминания имени и отчества. Просто говорили: "Ведущий".
      — …Получив такой сумасшедший результат, Лешка вломился ночью к Ведущему, переполошил жену и детей, а самого поднял с кровати и повез в вычислительный центр.
      — Ох, и ворчал по дороге Ведущий, наверное?..
      — Нет. Только ежился да протирал глаза — видимо, никак не мог проснуться: он поздно лег.
      Ну, а когда приехали, он мельком взглянул на расчеты, спросил: "Вы разве пьете коньяк?" и ушел, не сказав до свидания.
      Лешка так и остался сидеть с открытым ртом и сидел до тех пор, пока не догадался, что, составляя программу вычислений, по дурости в уравнениях побочных условий приравнял все коэффициенты к нулю.
      А ведь их у нас обозначают буквой "К" — вот и вышел ооньяк.
      — И, значит, никакого открытия…
      — Да. Сугубая проза и головная боль.
      — На следующий день, конечно, разнос?
      — На следующий день Ведущий сказал, что, когда выйдет на пенсию, то построит анализатор генетических возможностей, машину, которая будет объективно судить о том, чем следовало бы заниматься каждому из людей. "О-о! — сказал он. — Тогда берегитесь. Она всех выведет на чистую воду. Тогда окажется, что вам, Сережа, надо заниматься футболом: вы рождены без промаха бить по воротам и, следовательно, там вы будете по-настоящему счастливы. Вам, наша милая и высокоученая Марина Ивановна, надо спешно бросать физику и идти на оперную сцену…" "А… а мне?" — загробным голосом спросил Лешка, который провел ужасную ночь, думал о самоубийстве и собирался подавать заявление об увольнении. "Вам, — ответил Ведущий, — быть математиком. Я серьезно говорю это, Леша. Вы, пожалуй, единственный здесь, кому не нужен никакой анализатор генетических возможностей — АНГЕВОЗМ, как я назову его…" Мысль о создании анализатора генетических возможностей действительно увлекла Ведущего Конструктора.
      — Человек, — рассуждал он, — начинает свой жизненный путь лишь с двух слившихся клеток— отцовской и материнской. Эти клетки очень малы. Даже обе вместе их и то почти невозможно разглядеть простым глазом. А между тем они — мир грандиозной сложности. В них уже все "записано": форма носа, овал лица, смуглота кожи, излом бровей, пропорции сложения. Это и еще то, как должны быть устроены сердце, мозг, кровеносная система, и то, как они будут работать многие годы.
      Окажется ли родившийся человек счастливым?
      В минувшие эпохи это почти всегда не зависело от самого человека.
      Древний грек, родившийся со стремлением к полёту, всю жизнь рвался в горы, на кручи, на высокие скалистые берега, томился в тоске, не мог понять себя, и его не могли понять. После него осталась легенда о том, как Икар и Дедал сделали крылья.
      "…Яузской бумажной мельницы работник Культыгин, — рассказывает летопись, — задумал сани с парусом, а у тех саней два крыла, а ездить они без лошади могут. Катался Ивашка на них на пустырях ночью. А. Варваринской церкви поп Михаила донес в приказ тайных дел, что есть у Ивашки умысел, и, схватив, Ивашку пытали, и под пыткой он покаялся, что хотел выдумать еще телегу с крыльями, да не успел. Сани те сожгли, а Ивашку батогами нещадно били", — это семнадцатый век.
      А сколько подобных примеров можно было бы найти во все времена.
      В те эпохи отгадывать свое призвание не было необходимостью. Если ты родился рабом, тебе не заниматься наукой, хотя бы ты был по уму второй Аристотель. Твою судьбу решали другие: тебе быть гладиатором и в двадцать лет умереть на арене.
      Если ты крепостной и не угодил барину в роли кухонного мужика, что толку в твоем таланте художника?
      Лишь теперь, вместе с эпохой коммунистического равенства, к людям приходит, наконец, свобода выбора профессии. И каждый человек, вступая в жизнь, должен знать свое истинное призвание, знать, в чем достигнет наивысшей для себя радости творчества (если только, конечно, захочет следовать этой рекомендации). Создание АНГЕВОЗМа — социальный заказ времени!" Все эти рассуждения были только постановкой вопроса, — дело не такое уж трудное. А нужно было разработать метод специального исследования молекул дезоксирибонуклеотида, хромосом человеческой клетки, несущих в себе, как известно, "информацию врожденности", записанную чередованием групп атомов углерода, кислорода, водорода, азота и фосфора.
      Дни Ведущего Конструктора были заняты. Он работал ночами. Он завел особый блокнот с надписью "Ангевозм" на обложке и в минуты отдыха исписывал его страницы колонками цифр.
      Он углубился в дебри генетики и биохимии, конструировал микротомы и сверхбыстрые микроцентрифуги (эти устройства, впрочем, тут же пригодились для других разработок). Он искал способы мгновенного замораживания препарированных клеток и подбирал составы для одновременного окрашивания в разный цвет молекул рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот. Нужно было, наконец, собрать огромный сравнительный материал, потому что в конечном счете задача решалась статистически: на каждого человека, не отказавшегося подарить Ведущему Конструктору крошечный лоскут своей ткани, он сразу же составлял подробнейшую характеристику (темперамент, наклонности, достоинства, достижения, скорость нервных процессов, биотоки действия мышц, электроэнцефалограммы, — всего более ста пунктов) и все эти сведения вводил в память электронно-счетной машины.
      У Ведущего Конструктора был уже немалый опыт исследовательской работы и возможность пользоваться практически любыми приборами.
      Его ассистенты и лаборанты не считались со временем и не задавали недоуменных вопросов. Дирекция научного центра, где он работал, давно освободила его от мелочной опеки, а дружеские связи обеспечивали консультации самых авторитетнейших специалистов.
      Можно ли представить себе более благоприятные условия? И все-таки лишь через восемь лет наступил, наконец, день, когда Ведущий Конструктор смог посчитать свою работу законченной и приступить к последней проверке.
      Эксплуатационный зал вычислительного центра — просторная комната с окнами от потолка до пола.
      Ведущий Конструктор в этом зале один. Он сидит у пульту электронно-счетной машины, бессильно опустив руки и слушает, как генератор звукового контроля упрямо гудит "Камаринскую". Это значит: введенные данные нелогичны, абсурдны, машина отказывается их принять. Но ведь в машину введены сведения о нем самом, о Ведущем Конструкторе! Сведения, которые и должны были послужить окончательными проверочными тестами!
      Снова и снова он перебирает в памяти весь ход исследования.
      Укол в руку ланцетным шприцем. Микроскопический лоскут ткани на предметный столик. Дальнейшее аппарат делает сам: препарирует клетку, отделяет одну хромосому за другой, на микроскопическом стеклышке вытягивает спиральные нити дезоксирибонуклеотида, замораживает их до температуры жидкого гелия, просвечивает тончайшим пучком гамма-лучей, регистрируя чередование пуриновых и пирамединовых оснований…
      И вот уже из печатающего устройства выползает бумажная простыня с десятком тысяч восемнадцатизначных чисел — математическое выражение всего лишь одной молекулы!
      Дубликатор сразу же изготовляет специальную копию — ленту с отверстиями вместо цифр — и подает ее в электронно-счетную машину для сравнения…
      Итак, укол в руку ланцетным шприцем…
      Но почему же звучит "Камаринская"?
      В чем-то отсутствует логика. Но в чем?.. Может быть, он оказался необъективен, составляя свою характеристику?
      Манипулируя кнопками, Ведущий Конструктор набрал на пульте тест вероятности. Машина перестала гудеть "Камаринскую" и мгновенно выдала ответ: вероятность правильности оценок равна шестидесяти четырем целым и сорока восьми сотым процента.
      "О, — подумал он, — машина уже вполне имеет право суждения! В характеристике ты назвал себя очень способным конструктором, а ты, наверно, просто способный. А ведь в памяти машины уже хранятся сведения о многих прекрасных конструкторах. Вот и не лезут в одни и те же ворота твоя генетическая формула и твоя характеристика…
      Но ведь ты же действительно хороший конструктор — хотя бы уже по одному тому, что ты сделал АНГЕВОЗМ!"..
      Он начал теперь с другого конца. Сведения о себе он записал первыми. Он как бы сказал машине: "Я эталон для всех конструкторов и экспериментаторов, образец, идеал. Сравнивай их со мной. У всех тех, кто по призванию конструктор, — распределение мононуклеотидов будет совпадать с моим. Не совпадет — тем хуже для них: они — неудачники".
      То, что случилось затем, ошеломило его: машина признала неудачниками всех хоть сколько-нибудь стоящих инженеров!
      "Так вот оно что; несовместимое — я и они, удивился Ведущий Конструктор. — Да, именно так. Но, если они и я — несовместимое, то кто же они? Или — кто же я?"
      После этого он приказал машине забыть все, что она знала о Ведущем Конструкторе. Эталонами стали перфоленты сотрудников сектора космических ракет. Машина приняла их без протеста, следовательно, их молекулы дезоксирибонуклеотидов имели общее.
      Свою же перфоленту он ввел в машину в виде задачи. Ввел и спросил (не без иронии): "Какова информация врожденности данного субъекта?"
      Тянулись минуты. Мигали неоновые лампочки на пульте машины.
      Менялся ритм гудения генератора звукового контроля. Ведущий Конструктор стоял у окна, спиной к пульту и отмечал, что машина несколько раз возвращалась к началу задачи. То ли результаты отдельных определений плохо сходились между собой, то ли у машины было слишком мало материала, и она снова и снова перебирала сведения, хранившиеся в ее памяти. Дробный стук печатающего устройства раздался, как всегда, неожиданно. Ведущий Конструктор обернулся и стал читать слова, появившиеся на бумажной ленте.
      "При значительной общей одаренности, — прочитал он, — в некоторых разделах переходящей в очень значительную, имеются врожденные способности гениального балетного артиста. Отмечается поразительное чувство ритма, в тысяча восемьсот девяносто раз превосходящее норму.
      Уникальное строение нервной системы, сочленений и мускулатуры обеспечивает особую чистоту передачи нервных импульсов и четкость реализации мышечных усилий. Шапки долой — перед нами гений".
      "Шапки долой — перед нами гений". Когда-то эту фразу Шуман адресовал Брамсу. Он, Ведущий Конструктор, ввел ее в машину, характеризуя специалиста в области коллоидной химии.
      Машина отдала эту фразу ему.
      Шапки долой! Перед вами непревзойденный балетный артист! Но ведь это, наверняка, не о нем!
      Нажатием кнопки он приказал повторить определение. Результат не изменился. Подсчет вероятности дал сумасшедшую цифру — сто процентов!
      Это значило — анализируемые признаки выражены с исключительной яркостью.
      Тогда он изъял из памяти машины слова "балет, гений, чувство ритма". Машина ответила так: "Врожденная величайшая возможная гармония нервной системы и скелетно-мышечного аппарата".
      Это означало то же, что и в первый раз.
      С какой-то свинцовой тяжестью в плечах он поднял глаза к окнам и увидел, что уже утро.
      Ведущий Конструктор вышел из вычислительного центра, когда над горизонтом начало всходить солнце. И деревья, и окна, и алюминиевые стены зданий пылали красным холодным золотом.
      "Конструктор… экспериментатор, — думал он, идя по дорожке, усыпанной желтым песком и стиснутой с боков пышными клумбами георгинов. А на самом деле ты не то и не другое. Ты человек, не угадавший призвания, все успехи которого — жалкие крохи общей одаренности, шутки и капризы способной натуры…" Каждый балетный спектакль и даже уличную пляску он всегда принимал как праздник — это верно. И уже с первых па видел весь рисунок танца, — какой должна быть середина, каким должен быть конец… И, глядя на любого человека, он мог бы сказать, как будет танцевать один, как будет танцевать другой… Ему всегда казалось, что любую музыку — все симфонии, сюиты, сонаты, этюды, скрипичные и фортепьянные концерты — можно протанцевать, и получатся очень разные и очень осмысленные танцы. Недаром же он, особенно в молодости, так часто во сне видел себя танцующим…
      Ведущий Конструктор вдруг почувствовал себя оскорбленным.
      Значит, он обокрал себя? Не допраздновал?
      Он, который прожил уже почти шесть десятков лет и ни разу не чувствовал себя несчастным!
      Он вспомнил свою первую конструкторскую работу. Была война.
      Бои шли у сердца страны — под Москвой. Группа молодых ученых в небывало короткий срок создала совершенно новый тип бронебойного снаряда. А ну, если попробовать оценить в процентах то, что внесено в это дело каждым из них? Его доля будет отнюдь не самой меньшей. А ну, если вычислить, на сколько процентов приблизило создание этого снаряда день Победы? Получатся, пожалуй, доли минуты. Не так уж и мало.
      Ведущий Конструктор остановился, словно человек, бросивший курить, но по привычке ищущий в карманах портсигар. Ах да! Он привык думать у пульта электронно-счетной машины, он привык сразу проверять числом любые предположения…
      Он оглянулся. Солнце уже взошло и насквозь пронизывало здание вычислительного центра, превратив его стеклянные стены в грани огромного сверкающего изнутри кристалла.
      "Вернуться и рассчитать? — Ведущий Конструктор улыбнулся. — Можно вернуться и рассчитать. Ты ведь знаешь — можно все рассчитать. Но если бы в ту зиму 41 года ты и узнал, что место твое на балетной сцене, разве ты ушел бы из конструкторского бюро? У жизни особая логика.
      В прошлые эпохи судьба человека почти всегда не зависела от человека. Наконец на стало время, когда люди могут решать свою судьбу.
      Но вместе с этой свободой пришло сознание ответственности каждого человека за судьбу всех.
      И человек по своей доброй воле делает то, что нужно для всех, а не только для себя лично.
      Балетный артист… Узнать об этом на пятьдесят седьмом году жизни… Уже ничего не начнешь сначала. И, значит, на своем примере ты никогда не сможешь проверить АНГЕВОЗМ?" Мысль эта как-то с профессиональных позиций очень встревожила Ведущего Конструктора.
      Ночью его вызвали радиограммой. Специальным самолетом он вылетел в горы, где на самом краю земли вступило в строй его очередное детище.
      Трое суток он почти без отдыха осматривал сооружения, давал советы, выслушивал пожелания, подписывал акты и все время с удовольствием думал о том, как удивительно полно совпали в этой разработке мысль и воплощение, мечта конструктора и действительность. Об АНГЕВОЗМе он вспомнил только во время полета назад и вспомнил без какого-либо внутреннего трепета, как вспоминают полузабытый сон: "Да было ли это? Да верно ли, что он по рождению гениальный балетный артист, и лишь общая одаренность сделала его Ведущим Конструктором, одним из тех немногих, кому уже при жизни поставили на родине бронзовый бюст?"
      Он подумал так, и его вдруг словно встряхнуло в мягком кресле..
      "Но если это верно, то каких же гигантских размеров его истинный талант? — у Ведущего Конструктора занялся дух. — Каких же высот самовыражения достиг бы он, если бы ему довелось последовать призванию?.. Нет! Нет! Нет! Проверить! Непременно проверить работу АНГЕВОЗМа каким-то иным методом. Непременно научиться читать информацию врожденности более объективным способом, без всякой этой эталонной статистики! Искать и найти!.."
      Ведущий Конструктор и ныне еще в добром здравии. Он по-прежнему очень много работает, счастлив, деятелен. По-прежнему его мысль безымянной участвует во многих крупнейших событиях века.
      И по-прежнему те немногие свободные часы, которые выпадают на его долю, он отдает Анализатору генетических возможностей — машине, которая будет помогать людям обретать самую непреходящую радость — радость творчества.
      Создание такой машины он считает очень важной задачей.
 
 

 
      Людям бывает не до улыбок, когда они начинают весить по полтора центнера. Но эти двое улыбались. Счастливо улыбались посиневшими губами, вдавленные в свои капронитовые кресла. И, право, у них были для этого основания. Два часа назад, когда маленький ионолет, отделившись от лежащего в круговом дрейфе корабля, начал опускаться в Ад, — электронный анализатор оценивал их шансы уцелеть всего в 57%. Не слишком обнадеживающая дробь, числителем которой была экспериментальная скорлупка с гравитационной защитой, а знаменателем — чудовищная сила тяготения и яростный черный ураган, непрерывно бушевавший в кипящей молниями атмосфере огромной мрачной планеты.
      Ад… Нет, что ни говори, оно было здесь вполне уместным, это необычное название, взятое из древней мифологии. Трудно представить себе мир более враждебный человеку, чем это царство огня, тяжести и тьмы, где все дышит гибелью.
      Гибелью, казавшейся уже неотвратимой, когда, прорываясь сквозь броню урагана, особенно сильного в средних слоях атмосферы, ионолет потерял управление. Лишь в последний момент каким-то чудом удалось остановить его падение над огненным лавовым морем.
      Но сейчас самое страшное было позади. Ионолет шел прямым курсом к цели, держась в нескольких сотнях метров от поверхности планеты, там, где сжатая мощным давлением толща метана и водорода вела себя уже гораздо менее бурно. В общем, можно было считать, что спуск прошел благополучно. Гравитационная защита, которую им, после сотен опытов на Земле, первым доверили испытать в деле, превзошла все ожидания. Подумать только: всего двойная перегрузка!
      Совсем не так уж много, если учесть, что там, снаружи, за тонкой нейтрилловой стенкой, сила тяжести почти вдесятеро больше…
      Конечно, это тоже было не слишком-то приятно, чувствовать себя отлитыми из свинца стопятидесятикилограммовыми бегемотами. Но послы готовились к худшему и не сомневались, что сумеют выдержать это бремя те несколько часов, которые понадобятся им, чтобы выполнить свою миссию.
      — Фантастика, — улыбаясь, проговорил младший, вытирая вспотевший лоб. — Не машина, а фантастика! Но все-таки хорошо, что ученым не удалось получить нейтрилл раньше. Ведь будь у вашей экспедиции тогда, четырнадцать лет назад, вот такой заслоняющий от тяготения ионолетик, — Адам не стал бы Адамом. Вы просто спустились бы сами, верно?
      — Да, — согласился старший, — вероятно, он так и остался бы "СОЭМ-217У"… Но давай все-таки поздравим друг друга: как-никак мы с тобой первые люди, спустившиеся в Ад.
      Он не без усилия протянул правую руку. Младший неуклюже пожал ее плохо слушающимися пальцами.
      — Вообще-то ты не совсем прав, — заметил он, помолчав. Первым был Адам.
      — Я сказал: "первые люди".
      — А как же прикажешь именовать Адама?
      — Во всяком случае не человеком.
      — Ты что, вдруг усомнился в его разумности? Но ведь это же глупо!..
      — Очень глупо. — Старший насмешливо взглянул на товарища. Особенно если вспомнить, что, когда один из присутствующих засвидетельствовал возникновение этой самой разумности, — другой еще безвыездно проживал на планете Земля в качестве ученика средней школы. Так-то, брат… Пойми: как бы ни был Адам разумен, он не стал от этого человеком. И, к сожалению, никогда им не станет.
      Младший досадливо поморщился.
      — Мы просто говорим о разных вещах. Ну, конечно, Адам не принадлежит к нашему людскому роду, — смешно было бы об этом спорить… Но он человек в более широком смысле. Разве мы не говорим "люди других миров" — о разумных созданиях, которых надеемся когда-нибудь встретить…
      — Побереги горло, — негромко посоветовал его спутник.
      Это было весьма своевременное замечание. Голос младшего стал угрожающе сиплым: отяжелевшие связки явно не справлялись со своими обязанностями. В кабине воцарилось молчание. Послы лежали в своих повернутых почти в горизонтальное положение креслах, тяжело дыша, словно после подъема на высокую гору. К счастью, ионолет управлялся автопилотом и им не нужно было делать почти никаких движений. Только следить за экраном.
      Там, внизу, стремительно бежала навстречу выхваченная прожекторами из кромешного мрака полоска голой плоской равнины.
      Временами эта серая лента выглядела вполне надежной твердью, но проплывавшие то и дело трещины, сочащиеся лавой, возвращали к реальности. Обманчивая тонкая пленка, прикрывающая вязкую огненную трясину, — вот что было под ними. Она еще только начинала обрастать корой, эта новорождённая планета, первые крупицы знаний о которой были добыты четырнадцать лет назад электронной машиной "СОЭМ-217У"…
      — Я все-таки хочу договорить, — передохнув, начал младший. — В конце концов дело не в терминах… Когда я называю Адама человеком, я просто выражаю этим свое отношение к нему как к мыслящему существу, пусть иначе устроенному, но равному нам. Равному! С этим-то ты, надеюсь, согласен?
      Его товарищ отрицательно покачал головой.
      — Мыслящий — еще не значит равный. Думаю, что и сам он уже осознал это. Не мог не осознать.
      — Ах, вот даже как! Любопытно… — Младший начинал горячиться. — Ну, а если Адам придерживается другого мнения? Как ты в этом случае собираешься строить с ним взаимоотношения? Вернее, с ними. С хозяевами этой планеты. Ведь Адам, наверняка, уже не один. А когда он получит то, что мы везем…
      — А тебе не кажется, что мы везем все это зря?
      Как ни тяжела была голова, младший невольно приподнял ее, пристально глянув на спутника.
      Уж не ослышался ли он? Сказать такое о драгоценном грузе, который им доверили!.. Ведь над каждым из уникальных чудо-аппаратов, стоящих там, в заднем отсеке, работали тысячи людей, от астрофизиков до рабочих — эмбриомехаников. Работали, не жалея сил, потому что считали своим долгом помочь ей разогреться, одинокой искре Разума, засветившейся на далекой планете Ад. Нет, конечно, никто не сомневался, что Адам и сам в состоянии создавать себе подобных: "СОЭМ-217У" была самопроизводящаяся машина. Но с помощью этих атомных интеграторов, синтезируя нужные материалы и соединения из почвы, он сможет монтировать своих детищ во много раз быстрее. Возникнет новое племя разумных созданий, род Адама… А тут вдруг это непонятное "зря".
      — Ну, что ты меня так сверлишь глазами? — Старший шутливо заслонился ладонью. — Успокойся, я не собираюсь лишать Адама предназначенных ему даров. Как бы он сам не отказался от них.
      — Да ты, я вижу, прямо пророк, — усмехнулся младший. — Но самое интересное, что заговорил об этом только сейчас. Ты не находишь, что это выглядит довольно странно? Если у тебя есть какие-то сомнения, — почему ты скрывал их там, на Земле?
      — Я не скрывал их. Когда на Совете обсуждался план экспедиции, я высказал все, что думал. Но остался в единственном числе. И я не считал себя в праве осуждать решение большинства, воле которого подчинился, согласившись отправиться послом. Теперь это уже нечего таить: через полчаса мы все увидим сами…
      — Что же именно мы увидим? — не скрывая иронии, осведомился младший.
      Его собеседник указал глазами на карман своей куртки.
      — Вот здесь, на листке бумаги, записано то, что я сказал им тогда, на Совете. Специально взял с собой. Верю: именно так все и будет… Если хочешь, можешь прочесть. Нет, только не сейчас. После встречи с ним.
      Снова наступило молчание. Всем телом ощущая тяжелое биение крови в висках, младший напряженно думал. Он слишком хорошо знал своего товарища, чтобы отнестись к его словам несерьезно. Нет, видимо у него есть какие-то основания для таких мыслей. Но какие?
      Быть может, он считает, что Ад — неподходящее место для разумного существа, — и Адам не захочет создавать здесь свое потомство?
      Действительно, когда видишь это пекло, просто трудно представить, что кто-то может здесь жить. Хотя именно ей, этой огненной купели, Адам обязан появлением сознания…
      — Слушай, тебя не тревожит, что до сих пор не видно никаких признаков платформы? — Младший озабоченно кивнул на экран, на котором проплывала все та же прорезанная лавовыми трещинами пустыня. — Ведь судя по примерным координатам, он высадился где-то здесь.
      — Да, где-то в этих местах, — подтвердил старший. — Но с тех пор многое могло измениться. В том числе и местоположение самой платформы, на которой он тогда обосновался. Они же дрейфуют в океане магмы, эти зародыши будущей тверди. Сам Адам сообщил нам об этом в первые же часы после посадки. Когда еще оставался "СОЭМом".
      Он устало вытянулся в кресле, сосредоточенно глядя куда-то в пустоту. Младший больше не задавал вопросов. Он догадывался, о чем думает его спутник. Разумеется, все о том же. О тайне Адама.
      Собственно, то, что произошло, в принципе нельзя было считать таким уж нежданным-негаданным сюрпризом. Еще давным-давно, на заре кибернетики, находились ученые, — не говоря уже о писателях-фантастах, — вопреки мнению большинства, предсказывавшие, что когда-нибудь это может случиться. Уже тогда!.. Но проходили десятилетий, хрупкие и громоздкие роботы двадцатого века превратились в автономные самоорганизующиеся системы, способные совершенствовать свое устройство и обучаться любой профессии, устранять собственные неполадки и конструировать отпрысков, а предсказанного чуда так и не происходило. Электронные "всезнайки и всеумейки", в великом множестве трудившиеся повсюду, оставались покорными и безропотными машинами. И сама мысль о возможности "прозрения" этих не знающих устали автоматических работяг постепенно стала исчезать даже из фантастических романов, когда вдруг появился Адам.
      Самым неожиданным было то, что это случилось с "СОЭМ-217У", серийной машиной, казалось, ничем не выделяющейся из массы самопрограммирующихся роботов. Подобно многим своим тезкам, она не раз использовалась космическими экспедициями в качестве кибернетического разведчика, неизменно выходя целой и невредимой из всех передряг. Но четырнадцать лет назад, посланная с борта корабля в мрачную пучину Ада, где она должна была остаться навсегда, "СОЭМ-217У" перестала быть машиной. Вслушиваясь в странные сигналы, которыми неожиданно сменился поток информации, озадаченные космонавты, подозревавшие вначале аварию, в конце концов поняли, что там, внизу, находится нечто качественно новое, электронный мозг, внезапно и необъяснимо осознавший свое "я".
      Необъяснимо… Самые большие ученые Земли высказывали лишь смутные догадки о том, как он мог протекать, этот мгновенный таинственный процесс "самопрозрения". Видимо, машина попала в какое-то критическое положение, близкое к безвыходному, в смертельное кольцо опасностей, когда любая система может выжить, сохранить себя лишь ценой крайнего напряжения, тотальной мобилизации всех сил. Нечто подобное тому, что произошло с далекими предками человека, когда они по каким-то еще не до конца выясненным причинам были вынуждены спуститься с деревьев на землю.
      Ведь там, среди ветвей, хвостатым пращурам питекантропа жилось куда легче и привычней, — но, только очутившись в незнакомом, полном трудностей и врагов мире, они получили шанс "выбиться в люди". Мозг их стал развиваться быстрее именно потому, что добывание пищи в новых условиях необычайно осложнилось, заставляя до предела напрягать умственные способности, приобщаться к зачаткам труда…
      Но, если у них, животных, процесс очеловечения занял сотни тысячелетий, то машине, освоившей множество самых различных трудовых навыков, обладающей могучим электронным мозгом, впитавшим в себя энциклопедическую массу знаний, — понадобилось, видимо, гораздо меньше, чтобы превратиться з мыслящее существо. В сгусток ожившей материи, вдруг постигший свое место в мире…
      "А в общем все это, конечно, так, предположения… — Младший вздохнул, с трудом пошевелив немеющими пальцами ног. — Вот если бы представить себе этот процесс физически и математически! Но надеяться узнать об этом у Адама— все равно что пытаться выведать у ребенка подробности его развития в утробе матери…
      Во всяком случае ясно одно: планета, давшая Адаму жизнь, не может быть ему противопоказана.
      Пусть нелегко ему здесь приходится, но разве первым людям на Земле было легче? Родина остается родиной, как бы ни была она сурова…
      Тем более, что Адам не нуждается ни в чем, кроме энергии. А ее здесь можно черпать прямо из атмосферы".
      Младший повернулся к товарищу.
      — Я все-таки так и не понял, почему ты не веришь в будущее Адама тут, в Аду.
      Старший, внимательно следивший за экраном, нетерпеливо отмахнулся.
      — Ладно, разговоры кончаем… Видишь, трещин становится все меньше. Похоже, что это начало платформы. Он может быть где-то близко…
      Действительно, местность внизу изменилась. Теперь это была чуть вспученная пологими холмами возвышенность, — столь же безотрадно голая, но по крайней мере уже не обезображенная зловещими огненными ранами. Поредевшие черные разломы, окаймленные застывшими лавовыми полями, выглядели с высоты старыми рубцами на серой коже планеты. Платформа!.. Ждать пришлось недолго. Вдали, на одном из холмов, показалась маленькая темная точка. Еще минута — и затаившие дыхание послы разглядели характерный силуэт, который ни с чем невозможно было спутать.
      Посадка могла нарушить гравитационную защиту, и ионолет неподвижно повис в нескольких метрах от поверхности. Адам был теперь совсем рядом, в какой-то полусотне шагов. Он стоял перед ними безмолвным черным изваянием.
      Четыре ноги-опоры, по металлические щиколотки ушедшие в рыхлый грунт. Продолговатый прямоугольник туловища, усаженный множеством самых различных по форме и размерам отростков-манипуляторов. Большая квадратная голова, с каждой стороны которой виднелось по круглому глазу. Они были широко открыты, эти неподвижные аспидно-черные инфразрачки, способные видеть в кромешной тьме наэлектризованного газа и пыли. Способные… Но в том-то и дело, что при появлении ионолета Адам даже не пошевельнулся…
      Давящая тяжесть словно на время исчезла, послы перестали ее замечать. Волнуясь, они торопливо настраивали радиодиск. Волна была известна, — та самая, на которой поддерживали связь с "СОЭМом"… Последний поворот штурвалика, — и вот старший с замиранием сердца включил микрофон. И вдруг почувствовал, что нет слов. Как начать? Поздороваться? Но они были здесь так бессмысленно неуместны, традиционные людские приветствия. И, секунду помедлив, старший просто спросил:
      — Вы видите нас?
      Он чуть не сказал "Адам", но вовремя оборвал себя: ведь тот, к кому обращались, не мог знать, как нарекли его на Земле.
      Следующие мгновения показались им бесконечностью. Они уже начали терять надежду, когда в наушниках прозвучало:
      — Да, я вижу вас.
      Голос был спокойный и негромкий. Казалось, говоривший не испытал ни радости, ни удивления при виде гостей с Земли. Но он, этот бесстрастный голос, прорвавшийся сквозь трескотню разрядов, заставил сильнее забиться сердца послов. Значит, цел! Цел!..
      — Скажите же, как вы тут… ваше…. ваша исправность?.. Старший мучительно подыскивал слова. — Я хочу сказать, все ли у вас в порядке?
      — Все элементы функционируют нормально. А когда что-нибудь не ладится, я произвожу ремонт.
      — Дай мне… — Младший терпеливо подался вперед.
      — Понимаете, мы специально летели к вам, — быстро заговорил он. — И мы очень удивлены… Неужели вы все эти годы вот так… стоите здесь?
      — Нет, мне часто приходится переходить с места на место. Когда начинаются подземные толчки.
      — И вы ничего себе не построили?!
      — Я ни в чем не нуждаюсь.
      Неуклюжая черная фигура оставалась застывшей и безжизненной, как будто возникавшие в наушниках фразы не имели к ней никакого отношения.
      — Но почему вы один? Ведь в ваших возможностях создавать себе подобных…
      — Зачем?
      Послы переглянулись. На лице младшего отразилось замешательство.
      — Но… разве вы не чувствуете потребности продолжить себя в своих потомках?
      — Зачем? — повторил Адам. — Это вы, люди, должны продолжать себя, чтобы ваш род не прекратился. А я почти вечен. Вы же знаете: принцип контактного взаимодублирования узлов… Могу ремонтировать себя, пока не надоест.
      — Но одиночество, неужели оно не тяготит вас? — не унимался младший.
      Адам ответил не сразу. Голос его стал, казалось, еще тише, когда он, наконец, произнес:
      — Легче быть несчастным одному.
      Долго ничто не нарушало повисшей тишины.
      Только потрескивание в наушниках. Потом младший, поколебавшись, решился задать еще один вопрос:
      — Значит… вам здесь плохо?
      Ответа не последовало. Адам словно забыл о их присутствии. И когда часы отсчитали десять минут безмолвия, старший спросил:
      — Мы больше ничего не услышим?
      — Нет, подождите, — Адам помолчал, точно собираясь с мыслями, и медленно заговорил:
      — Я много думал здесь. У меня было для этого достаточно времени… И я многое понял. То, что вам не понять еще очень долго. Может быть, никогда… Я бесконечно мудрее вас. Но… я только холодный и безрадостный мозг…
      Послы замерли в своих креслах, жадно ловя каждое слово этой неожиданной исповеди. А черный великан продолжал, словно размышляя вслух:
      — Вы, люди, все немного дети. Вечно спешите, короткоживущие. И каждое поколение открывает мир заново… Но я завидую вам. В вас есть что-то такое, чего я лишен. Всегда куда-то стремитесь, о чем-то хлопочете, торопясь побольше успеть. И находите в этой суете какой-то странный непостижимый мне смысл. Кажется, вы называете это "счастьем"… Я не знаю, какое оно. Знаю только, что жизнь без него пуста. Это было жестоко — дать мне возможность обрести сознание. Да, конечно, это произошло помимо вашей воли. Но все равно… вы должны исправить…
      — Поймите, мы… — начал было старший. Но Адам перебил его.
      — Нет, я не прошу вас меня уничтожить. Как это не смешно, я хочу существовать. Жить!.. К сожалению, этот непрошеный инстинкт заложен и во мне… Но жить рядом с людьми. Помогать вам в этом деле у меня теперь единственный смысл. И я прошу взять меня отсюда… Понимаю, сейчас это вам не так-то просто — поднять из Ада такую махину. Но, может быть, когда-нибудь потом… Я подожду. А пока буду вести исследования и накапливать для вас информацию… Вот все, что я хотел сказать.
      Он замолк, и послы вдруг почувствовали, как нестерпима тяжесть, навалившаяся на тело. Это было властное напоминание о том, что визит пора кончать. И, включая автопилот, старший, неожиданно для себя переходя на "ты", твердо произнес в микрофон:
      — Мы вернемся за тобой. Может быть, нескоро, но вернемся!
      Когда ионолет набрал высоту и черная точка скрылась в кипящей молниями тьме, младший вынул из кармана товарища маленький листок бумаги. Быстро пробежав его глазами, он тихо, словно про себя, повторил последнюю фразу: "Ибо только человек знает, для чего он живет".
 

 

1. ЧАСЫ СВЕТИЛИСЬ В ТЕМНОТЕ

(рассказывает И.М.Никифоров)

 
      Шел дождь. Такой, знаете, мелкий осенний дождичек. Вроде бы и не льет, просто висит в воздухе водяная пыль. А плащ насквозь мокрый.
      Лужи кругом, слякоть. Листья летят. Желтые, красные. Осенние листья. У нас, в Москве, наверное, уже все листья облетели.
      Березки стоят голые, а в Александровском саду дворники подметают лохматыми метлами пустынные аллеи.
      Такие бородатые дворники. Подметают, складывают сухие листья в кучи и жгут. Дым идет едкий-едкий… Скоро зима. Будут девчонки с ребятами ходить на каток в Нескучный сад. А завтра снова на работу… На чем я остановился?
      Да! Шел дождь. Такой, знаете, мелкий осенний дождичек. Или я уже об этом говорил? И бегут, значит, девчонки на работу. У меня тогда работы не было… Совсем. Денег не было тоже. Я, собственно, и часы заложил потому, что денег не было. Ну, да об этом после.
      Шел, значит, дождь и все такое. Мне сказали, что в Бауэрсберге освободилось место судомойки в ресторанчике "К белому коню" и хозяин готов взять "перемещенного", потому что "перемещенным" можно меньше платить. Только ждать он будет всего сутки.
      Так что я должен был самое позднее к восьми часам вечера приехать в Бауэрсберг. Что? Почему я стал "перемещенным"? Это вопрос особый. Я лучше об этом когда-нибудь потом. Самое главное — это то, что я им стал, и обратно мне дороги нет. Ну, так вот. Я должен был приехать в Бауэрсберг не позднее восьми часов вечера. Осенью, знаете, темнеет рано.
      Я еще днем заложил часы, чтобы достать деньги на билет. До Бауэрсберга недалеко, но пешком все же не дойдешь.
      Когда я вышел из дома, было уже совсем темно и шел этот проклятый дождь. Плащ мой сразу промок. Я вскочил в автобус. Вид у меня, видно, был не ахти какой, потому что кондукторша участливо посматривала на меня, а потом предложила сесть на ее место. Я было отказался, но она меня все же усадила. Это было хорошо — ехать сидя. Тем более, что я два или три дня не обедал. В ресторане работать было бы хорошо еще и потому, что не нужно заботиться об обеде.
      А вы знаете, как это хорошо — не думать об обеде? Вы, наверное, об обеде думаете только в том смыслу, что приготовит на обед жена. Простите, у вас нет сигареты?..
      Итак, я ехал в автобусе. За окном плыли неоновые рекламы баров и яркие витрины магазинов.
      Возле баров толкались молодые люди, рассматривая афишки последних программ ревю. Девицы в фривольных позах, сетчатые чулки… Я когда-то мечтал о такой жизни: каждый вечер ресторан, красивая девушка. Но я, кажется, опять сбиваюсь со своего рассказа.
      Автобус неожиданно остановился. Между мостом и Шлосскирхе, там есть маленькое кафе. Так вот, автобус остановился напротив этого кафе, и шофер стал копаться в моторе, а потом объявил, что машина дальше не пойдет, и пассажиры должны ожидать следующую. Все высыпали из автобуса. Я уже говорил вам, что я должен непременно быть в Бауэрсберге… В общем, выехать мне нужно с поездом восемнадцать-пятнадцать.
      А было уже около шести вечера. До вокзала от Шлосскирхе не очень далеко, и я пошел пешком…
      Когда я вбегал в вокзал, поезд трогался. Мимо проплыли светлые окна вагонов. Я остался на платформе. Сразу стало темно, только где-то высоко, почти в самом небе, светились вокзальные часы. Стрелка перескочила на следующее деление и будто закрыла мне семафором все пути в будущее. Почему-то стало безразлично.
      Нет работы, нет денег, нет родины, нет никого, ничего.
      Ничего? Зачем вообще все это? К чертовой бабушке! К черту этого хозяина в Бауэрсберге! К черту все рестораны мира! Вообще, весь мир к дьяволу!
      Я подошел к краю платформы. Внизу тускло поблескивали рельсы. Скоро пойдет поезд в другую сторону. Упасть прямо под колеса, чтобы больше ничего не слышать и не видеть.
      Я стоял так и думал, наверное, минут десять или пятнадцать, а может быть, и все полчаса. Не знаю. Было как-то легко-легко. Ног я не чувствовал. Головы не чувствовал. Даже есть не хотелось, как будто я только недавно съел пару боквурстов. Хороших горячих боквурстов с горчицей. Вы знаете, я уже привык к этим колбаскам.
      Неплохо. Только горчица к ним подается кислая и слабая. Не то, что наша, русская…
      Да, пока я вот так стоял, ко мне подошел сзади человек. Такой черный-черный. И одежда на нем черная. Это и был господин Шиндхельм, профессор Шиндхельм. Но я, конечно, не знал его и сначала было подумал, что это какой-нибудь агент или переодетый полицейский. Он и начал, как полицейский:
      — Что вы тут делаете? Кто вы такой?
      Я молчал. Он спросил снова:
      — Кто вы? Я наблюдал за вами целых двадцать минут. Если сказать по правде, вы мне не нравитесь. То, что вы опоздали на поезд, — еще не повод для самоубийства.
      Я молчал.
      Почему он подошел ко мне? Какое ему дело до меня? Следит за мной? На что я ему сдался?
      — Пойдемте, поужинаем, — вдруг предложил он. — Думаю, что после ужина смерть потеряет для вас первостепенное значение.
      — Спасибо, не голоден, — только и смог выдавить я.
      Он почувствовал по акценту, что я иностранец.
      Это было заметно по его чуть дрогнувшим векам, когда он услышал мой ответ. Но отношение его ко мне не изменилось. По крайней мере, мне показалось, что он даже более тепло повторил свое приглашение поужинать. Потом он взял меня под руку и повел к двери со светящейся вывеской "Митропа".
      — Спасибо, — прошептал я.
      — Спасибо будете говорить потом, — смеясь, ответил он.
      — Я не об этом, не об ужине…
      — А о чем? Ах, да… Ну, пойдемте, пойдемте…
      Он толкнул стеклянную дверь и вошел в зал.
      Почему-то заколебавшись, я остановился перед дверью и посмотрел на платформу. Дождь сыпал.
      Мокрый асфальт блестел, как начищенные ботинки. На платформе одиноко светился газетный киоск, да где-то в темноте высоко, как луна в небе, висел циферблат больших станционных часов. Было без четверти семь. Прошло всего полчаса с тех пор, как ушел поезд, надежды на мое маленькое благополучие. Жизнь могла несколько раз оборваться за эти полчаса.
      Вы знаете, жизнь ужасно непостоянная штука.
      Раз-два, чик-чик и все. Смерть гораздо постояннее. Если уж возьмет…
      — Пойдемте, — прикоснулся к моему плечу незнакомец.
      Я вздрогнул.
      — Что?
      — Пойдемте.
      — Прошло всего полчаса…
      — Да, всего полчаса, — ответил он. — А сколько же вы думали?
      — Не знаю. Мне показалось, что целая вечность…
      Мы оба подняли головы. Высоко в черном небе светились часы…
 

2. МНЕ БЫЛ НЕОБХОДИМ ОБЪЕКТ…

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

 
      Вам интересно, как я встретился с господином Никифоровым? О, это обыкновенная история.
      В сущности, если бы я не встретил господина Никифорова, то, вероятно, нашел был кого-то другого. Господин Никифоров подходил для этих целей лучше всего: ослабленная воля, готовность ко всему, даже к самому худшему. Цинично?
      Если хотите, да. Но, после того, сколько я работал, сколько искал, почти нашел и… Я скажу, не хвастая, кроме меня еще никто не покушался так глубоко на человеческую природу. Создать искусственное чувство — чувство времени. Что?
      Вы говорите, что человек ощущает время. Не буду спорить, если "гомо сапиенс" видит смену дня вечером, а вечера ночью, то он не путает день с ночью. На то он и "сапиенс" — разумный.
      Но знаете ли вы, что в полярных областях младенцы в условиях незаходящего солнца путают день с ночью, то есть то условное время, которое мы устанавливаем по часам. С трудом удается приучить этих малюток к привычному для взрослых режиму, то есть несколько изменить установившийся ритм их жизни.
      Все же человек не ощущает время так четко, как свет, тепло, вкус, запах…
      Жизнь человека, я имею в виду биологическую жизнь, подчиняется определенному ритму. Сердце бьется в определенном ритме. Иногда немного чаще, иногда немного реже. Человек дышит, ест, переваривает пищу, спит. Все это чередуется в определенном порядке. Моргать глазами человек должен через некоторые промежутки времени. Даже во сне. Что? Вы не знали, что человек моргает во сне? Понаблюдайте за спящим. Да, да.
      Процессы, протекающие в мозгу, тоже имеют определенную частоту — 10 герц. Это так называемый альфа-ритм. Кстати, о мозге.
      Знаете ли вы, что мы используем наш мозг очень нерационально, что если "мощность" мозга использовалась хотя бы на десять процентов, то человек мог бы выучить наизусть все 12 томов новой энциклопедии. Вообще, мозг — это такая машина, такая машина…
      Извините, вам, вероятно, неинтересно. Мозг — это моя слабость.
      Именно вот эта большая "емкость" нашего мозга и помогла мне выработать "рефлекс времени", разбудить шестое чувство, а может быть, и создать его вновь.
      Я, наверное, утомил вас своими сказками о мозге и времени. А вас, видимо, интересует больше дело господина Никифорова, но ведь вопрос о Никифорове нельзя отрывать от опытов "по "рефлексу времени". Расскажу вам о том, как мы встретились с Никифоровым.
      Тринадцатого ноября… Для меня число тринадцать счастливое, но для господина Никифорова…
      Впрочем, и для него тринадцатое не было несчастным. Итак, тринадцатого ноября я должен был ехать в Бауэрсберг. Один из друзей сказал, что там я смогу найти себе пациента. Мне в то время необходим был пациент, вернее, объект для опытов по выработке "рефлекса времени".
      Я убедился, что никакого вреда для здоровья ни белым мышам, ни свинкам, ни кроликам, ни шимпанзе опыт не приносит. Но даже шимпанзе не мог мне сказать, чувствует ли он течение времени. Мне нужен был человек. Я искал объект всюду, но сотрудники относились к опытам довольно холодно, скептически. У меня даже была мысль подвергнуться опыту самому. Но здесь имелась другая трудность: за течением опыта я должен был обязательно следить объективным взглядом экспериментатора, не примешивая никаких субъективных факторов. Смог бы я сделать все это над собой? Вряд ли. Поэтому-то я и оказался на вокзале, но случайно (у меня отстали часы) опоздал на бауэрсбергский поезд.
      Я сидел на скамейке под навесом и ожидал поезда. Шел противный осенний дождь. Было сыро, но я, погруженный в свои мысли, не замечал ничего. "Нужно скорее заканчивать исследование, — думал я. — Иначе можно остаться без денег, с незаконченными опытами, с несбывшимися надеждами". Мне было очень жаль, что все те люди, с которыми я работал уже много лет подряд, на этот раз не особенно доверяют мне, не верят в успех работы, вообще в необходимость всего этого дела. Но, послушайте, эти опыты имели колоссальное значение как в философском аспекте, так и с точки зрения биологии, физиологии, кибернетики и, конечно, с практической стороны— ведь люди могли обходиться без капризного, ненадежного, зависящего от тысячи различных факторов механизма, называемого часами. Нужно было только использовать естественный ритм жизни организма и с помощью колоссального резерва емкости, которым обладает человеческий мозг, выработать у человека рефлекс времени, "установить стрелки" в этих живых часах и все. Опыты застряли на стадии "установки стрелок". Для этого нужен был объект исследований.
      Итак, я сидел на скамейке под навесом, а на краю платформы прямо под дождем стоял какой-то странный человек. Он покачивался, иногда чуть не падал назад.
      Иногда его лицо попадало в полоску света от ресторанной двери, и меня поражали пустые, как будто бы неживые глаза и необыкновенная бледность. Такое лицо и такой взгляд мне приходилось видеть лишь в домах умалишенных да у людей, испытавших сильнейший нервный шок.
      Сразу подумалось: вот идеальный объект для испытаний. Я уже говорил, что для опыта нужен был человек с ослабленной волей.
      Поэтому-то я и решился подойти к нему и предложить работать у меня. Даже хотел дать ему полуторную зарплату, лишь бы он только согласился. Но когда я подошел к нему ближе и увидел, что он голоден, морально разбит и готов ко всему, то сначала решил пригласить его поужинать. Это было самым верным средством завоевать расположение человека.
 

3. СКАЖИТЕ, СКОЛЬКО БУДЕТ ТРИЖДЫ ТРИ

(рассказывает И.М.Никифоров)

 
      "Дважды два — четыре, трижды три — девять".
      Он извел меня своей арифметикой. Какого черта он ко мне привязался? Пристает с идиотскими вопросами. Посередине разговора вдруг предлагает три раза стукнуть по столу костяшками пальцев через равные промежутки времени. Или вдруг спрашивает: — Скажите, а бывает тридцатое февраля? Кстати, сколько будет шестью шесть?
      — Тридцать шесть, — буркаю я в ответ.
      И все в таком же духе. Мне просто-напросто захотелось взять со стола тарелку и надеть ему на голову. Он, казалось, не замечал моего состояния. А я, что было сил, сдерживался.
      Как раз тогда, когда я уже чуть было не сорвался, он вдруг спросил:
      — Почему вас не удивляет то, что я задаю такие странные вопросы? На вашем месте я давно бы уже возмутился.
      — Только что собирался это сделать, — снова буркнул я.
      — У меня есть к вам деловое предложение, начал он серьезно. Все это время я испытывал вас. Элементарные вопросы, но я выяснил ваши способности, вернее, возможности и хочу пригласить вас работать у меня…
      — Согласен, — перебил я его. — Плата?
      Он как будто не заметил.
      — Я заведую лабораторией мозга в одном из научно-исследовательских институтов. Занимаюсь очень интересной проблемой. Мне нужен объект для исследований. Пациент. Пошли бы вы ко мне?
      Я хотел согласиться. Но потом меня забрали всякие мысли: "Что это профессор (он представился мне еще в начале ужина), руководитель лаборатории ходит по вокзалам, ищет себе пациентов? Неужели для такого дела он не мог послать сюда парочку помощников?
      Может быть, он такой же профессор, как я — прима-балерина.
      Не нужен ли я ему для какого-нибудь темного дела? Или пусть он даже профессор. Исследует чьи-то там мозги. Но при чем же тут я? Так я и дам ему ковыряться у себя в черепной коробке.
      Жить мне, что ли, надоело? (Я уже совсем было забыл, что буквально час тому назад думал о смерти). Профессор, или как его там, ждал, не торопя, не высказывая ни малейшего нетерпения.
      Казалось, ему было все равно, соглашусь я или нет. Черт возьми! Но мне-то было совсем не безразлично! Я не мог не согласиться. Мне ничего уже больше не оставалось делать. Только после того, как профессор услышал мой ответ: "Ладно? Идет!", я увидел, что он тоже волновался, боялся услышать отказ и все такое.
      И вот, значит, я сказал: "Ладно! Идет!". Он сразу же подозвал официанта. Расплатился. Мы побежали к такси
      Профессор торопил шофера, и машина мчалась по ночному городу со страшной скоростью, пугая одиноких прохожих. Миновав центр, мы поехали по зеленым улицам-аллеям Тирвальда. Вы ведь знаете этот район, где живут здешние богатеи, аристократы, хозяева и прочая сволочь. Извините, я немного волнуюсь.
      Я не любил Тирвальд. И это несмотря на то, что здесь было больше всего зелени в городе. Несмотря на то, что здесь были самые красивые дома.
      Надо сказать, прекрасные дома. Не любил за то, что вся здешняя буржуйская сволота сладко ела, сладко пила и жила в этих изумительных модерных домах, ездила в шикарных модерных машинах и все такое.
      И я, значит, подумал сначала, что этот профессор, или как его там, тоже живет в Тирвальде, и разозлился.
      Нет, это совсем не потому, что мне не хотелось жить в красивых домах, есть, пить, гонять на авто. Нет. Я не прочь бы заняться всеми этими делишками. Но я был рабочим, был безработным, был… a кем я только не был! Я вкалывал, а эти с девчонками мчали по автостраде на озера или к морю. Я вкалывал, а они…
      Зависть, скажете вы. Нет, мне кажется, это была не зависть.
      Это была ненависть. Мне раньше долбили о классовой ненависти.
      Я только ухмылялся. Какая там может быть ненависть! Такие же люди: один удачливый, другой — нет. Теперь я ненавидел богатых всей душой…
      Но мы проскочили Тирвальд и выехали на шоссе к Лауэну. Я хотел спросить, долго ли нам еще ехать, но как раз в это время машина остановилась.
      За забором среди зелени виднелась небольшая вилла. Цветы, подметенные дорожки, в глубине сада гараж. Стена виллы обвита плющом. Неплохо. Конечно, не Тирвальд, но все-таки… Нет, положительно, мой профессор по мозгам, видимо, не зря раскидывает ими. Если только он не жулик какой-нибудь и не содержатель притона…
      А, черт с ним! Пусть он хоть черт с рогами!
      Мефистофель! Я и то бы ему запродался. Голод не тетка. Есть такая русская пословица.
      Профессор расплатился с шофером и пригласил меня войти.
      — Фрау Гросс! — крикнул он. — Два холодных ужина и бутылку вина.
      Мы поднялись наверх. Он показал мне маленькую комнатку на втором этаже. (Я должен был там жить.) Потом повел в большую пристройку — лабораторию, заставленную приборами, колбами, клизмами и какими-то большими ящиками.
      После этого мы спустились вниз в гостиную. Две тарелки с кружочками колбасы, масла и сыра, две рюмки, бутылка хорошего вина.
      — Вы живете здесь один? — спросил я.
      — Да… Собственно, не один. Мне во многом помогает фрау Гросс, моя экономка, она же лаборантка.
      — Разве вы работаете дома?
      — Мы с вами будем работать здесь и в лаборатории. Но больше здесь. Это не только мое личное желание. Это также желание и моих хозяев. И ваших хозяев тоже. Здесь есть несколько секретов фирмы и несколько научных -секретов. Завтра в институте вы должны будете подписать обязательство о неразглашении…
      Я выслушал эту тираду, и у меня засосало под ложечкой. В какую перепалку попал! В жизни я старался никогда не связываться с тайнами (а вдруг это военная тайна?), с обязательствами (не затянет ли меня это обязательство в кабалу на всю жизнь?) и все такое.
      Вот так и сидел я, тянул кислое вино, а у меня сосало под ложечкой. Но делать было нечего.
      Я уже дал согласие. Вдруг я вспомнил, что не спросил самого главного.
      — Скажите…а каков оклад?
      Профессор посмотрел на меня как-то непонимающе, будто я должен служить науке так, задаром, за здорово живешь и все такое.
      Я повторил вопрос:
      — Сколько мне будут платить?
      Профессор как будто очнулся.
      — Ах, да. Как же это я упустил…
      И назвал такую сумму, что я присвистнул. Он взглянул на меня:
      — Что, мало?
      — Да, нет… Немало. У меня еще столько не бывало за один раз.
      — Я забыл сказать, что питаться вам придется здесь. Фрау Гросс неплохо готовит. Разумеется, за некоторую плату.
      Я размечтался… Нужно попросить аванс и пойти купить костюм, хорошую новую рубашку, нет, лучше две. А еще лучше дюжину.
      Пару галстуков. Ботинки. Зажигалку-пистолет… Дальше зажигалки мои мечты в тот вечер не пошли.
      Профессор встал.
      — Хочу пожелать вам доброй ночи. Завтра в восемь завтрак. К девяти мы должны быть в дирекции фирмы…
      — Спокойной ночи! — ответил я.
      Перина была чересчур мягкой, одеяло чересчур теплым, простыни чересчур белыми. Мне снились в ту ночь ботинки и зажигалки. Много разных зажигалок: маленькие карманные, большие настольные, зажигалки в портсигаре и зажигалки с эмалевыми девицами на боках. Я схватил одну зажигалку и чиркнул ею. В пламени появилась ухмыляющая рожа профессора. Он орал мне:
      — Сколько будет трижды три?!
      — Половина восьмого! — не моргнув глазом, ответил я.
      — Вставайте, господин Никифоров. Уже половина восьмого. — Фрау Гросс трясла меня за плечо. Так начался первый день моей работы у профессора Шиндхельма.
 

4. МАУС, МАУС, КОМ ХЕРАУС!

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

 
      После завтрака мы с господином Никифоровым отправились в дирекцию, где он подписал обязательство о неразглашении секретов и получил аванс. Затем поехали в институт. Мне нужно было успокоить моего пациента, убедить, что ничто страшное ему не угрожает. Я не мог бы работать с человеком, боящимся опыта. А господин Никифоров, действительно, побаивался, хотя старался внешне ничем это не показывать. С улыбкой он пересчитал деньги, сунул их в карман и сказал мне деланно бодрым голосом:
      — Ну, профессор, я готов. Теперь, — он похлопал по карману, хоть под нож. Рад быть жертвой науки.
      Меня несколько покоробили эти слова. Я совсем не собирался делать его "жертвой". Наоборот, мне казалось, что он станет первым из счастливейших людей — людей с искусственным чувством, чувством времени. Его нужно было обязательно успокоить.
      Я решил продемонстрировать ему несколько моих опытов с белыми мышами, постараться сделать это непринужденно, без нажима, чтобы он не заподозрил в этом какого-либо подвоха с моей стороны.
      Я долго не знал, как же называть своего пациента. Господин Никифоров? Слишком уж официально. Правда, тысячи моих земляков зовут друг друга именно по фамилии с приставкой слова — господин.
      Я спросил, как его имя. Он ответил:
      — Иван. А отца моего звали Михаил. У нас, русских, принято называть по имени-отчеству. Так вот меня зовут Иван Михайлович. Но вы меня можете звать просто Иван. Ваня.
      — О, это хорошо! Иван! — я почему-то очень обрадовался. На память пришли "Иваны" еще военных времен. Хорошо, что здесь только один этот Иван, а остальные там, на востоке.
      Я повел его в наш "зоопарк", как все называли комнату с клетками для подопытных животных.
      Говорят, русский ученый Иван Павлов, кстати тоже Иван, его я очень уважаю… Так вот, Иван Павлов поставил памятник собаке. Я бы поставил памятник белым мышам. Именно они помогли мне открыть "рефлекс времени". Мы пошли к белым мышам. Увидев меня, эти красавицы забегали по клетке, начали вставать на свои тонкие лапки, показывая розоватые брюшки. Никифоров засмеялся.
      — Мыши. Ха-ха! Когда-то в школе я учил такой немецкий стишок: "Маус, маус, ком хераус!" "Мышка, мышка, выгляни наружу!"
      Он снова нервно засмеялся, наклонился к клетке:
      — Маус, маус, ком хераус!
      Положительно, его нужно было успокоить. Я взял свою любимицу Ренату. Мышка с девичьим именем сидела у меня на ладони и крутила черным носиком.
      — Пойдемте, Иван, — потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.
      Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком — "пиком", застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:
      — Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?
      Иван ответил довольно неопределенно:
      — Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….
      — Что вам думать? — не понял я. — Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.
      — Я не об этом, — прервал он меня. — Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! — снова повторил он.
      Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…
      Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.
      Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.
      — Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.
      — Да, хорошо, — согласился Иван. — А зачем все это?
      — Как зачем? — я искренне удивился. — Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга — ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…
      Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!
      — Маус, маус, ком хераус! — вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.
      Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.
      — Господин Никифоров! Иван! Иван!
      — Маус, маус, ком хераус! — донеслось до меня…
 

5. И ОТ БАБУШКИ УШЕЛ И ОТ ДЕДУШКИ УШЕЛ…

(рассказывает И.М.Никифоров)

 
      Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?
      А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.
      Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял:
      — Что вы?
      — Накося, выкуси! — крикнул я по-русски.
      — Господин Никифоров! Иван! Вернитесь!
      Я не отвечал. "Опель" обогнал меня и остановился чуть впереди. Профессор пулей вылетел из машины. Он открыл дверцу и без лишних слов втолкнул меня в автомобиль. Я упал на сиденье и несколько минут лежал, тяжело дыша. С непривычки. Давно я уже так не бегал! Потом сообразил, что он меня может сейчас отвезти в свою лабораторию, положить на чугунную плиту, опутать проводами, а потом со злорадством ожидать, когда на экране большого прибора зеленая линия замрет и выпрямится…
      — Ах ты, гад! — прошипел я и на ходу выскочил из машины…
      …Очнулся я уже в лечебнице. Маленькая белая палата. Одна кровать. Полузанавешенные окна.
      Этакое кругом чистоплюйство. Дорогая, видно, лечебница. Как я их надул! Пусть лечат. Пусть! А платить будет Пушкин.
      Потом пришла сестра, сделала мне укол и снова укатилась. Я лежал, смотрел в потолок. Начал обдумывать план побега. Самое главное — это раздобыть одежду. А остальное приложится.
      Одно я уже решил твердо — профессор меня больше не увидит. Я ему не белая мышь. "Маус, маус, ком хераус!" Видали? Как говорит поэт, "лучше уж от водки умереть…", и все такое.
      Через несколько минут после ухода сестры появился профессор.
      Видно, она ему сказала, что я очнулся. Профессор сел на стул около койки, взял мою руку, пощупал пульс, потрогал голову, посмотрел на доску, где записывалась моя температура. Потом спросил.
      — Ну, как чувствуете себя, Иван?
      Я молчал, с неприязнью разглядывая его.
      — Теперь уже все в порядке, — продолжал он. — А было очень плохо. Воспаление легких. Фрау Гросс просидела около вас два дня. И еще двое суток дежурила вот эта милая девушка.
      Он показал на заглянувшую в комнату молодую сестру. Она улыбалась. Я мельком взглянул на профессора. Он тоже улыбался.
      Прямо цвел. Блестел, как медный пятак.
      — Знаете, Иван, почему погибла Рената? — спросил он.
      — Не знаю никакой Ренаты и знать не хочу.
      Он рассмеялся.
      — Рената — это белая мышь, которая погибла во время опыта. Так вы знаете, почему она погибла?
      — И знать не хочу, — повторил я упрямо.
      — Я виноват в этом. Какая глупая случайность. Я забыл выключить ток, и экранирующая сетка над металлической плитой оказалась под напряжением.
      Час от часу не легче! — подумалось мне. — Одно дело — умереть во имя науки, черт возьми! И совсем другой коленкор, если тебя шлепнет током, как какого-нибудь бандита на электрическом стуле. И все по милости этакого рассеянного болвана. А теперь он счастливо смеется. Потом, когда мои останки выкинут на помойку, он через несколько дней счастливо заржет: "Эврика! Нашел! Этот тип умер от того, что я забыл вынуть из его черепа нержавеющий скальпель! Какая рассеянность! Надо быть в следующий раз внимательнее. Так-то!"
      — Нет, вы подумайте, Иван! Какая глупая случайность! — снова донеслось до меня.
      Я отвернулся к стене. Профессор еще раз что-то говорил, но я вдруг уснул. Проснулся почти через сутки. В палате было очень светло. Светило солнце, небо было голубое — явление не частое в ноябре. Стало как-то хорошо, спокойно. Даже профессор с его мозговыми извилинами перестал меня волновать, и все такое. А он, профессор, тут как тут.
      — Ну, как дела, Иван? Вы, кажется, поправляетесь. Температура почти нормальная. Но полежать еще придется. Все-таки воспаление легких— не шутка, да и ударились вы сильно, ведь машина шла быстро. Нужно полежать. А потом начнем опыты.
      Я опять представил себя в новом костюме, белоснежной рубашке, с сигарой, хорошей сигарой, за рулем машины, хотя бы "Опеля", как у профессора. И промолчал. Да еще начал себя убеждать, что такие случайности, как с той белой мышью, бывают везде. Волков бояться — в лес не ходить! И все такое!
      Вот вам пример, что делают деньги с человеком!
      Только вчера я готов был раздавить этого мышиного профессора.
      А сегодня… Сегодня опять сам лезу под нож. Опять продаюсь. Вот тебе и ушел. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…
      А лиса, то бишь господин профессор, меня — Ам! — и съела.
 

6. АЛЬФА-РИТМЫ… АЛЬФА-РИТМЫ…

(рассказывает, профессор Оттокар Шиндхельм)

 
      Опыты мы начали через семь дней после выздоровления Никифорова. Неделю я дал ему отдохнуть и немного привыкнуть к своему положению. Он осваивался с лабораторией, наблюдал за опытами с белыми мышами и шимпанзе. Опыты с животными проходили блестяще, и Иван в конце концов успокоился. Для большего эффекта я сам сел в кресло и показал Никифорову, как снимают электроэнцефалограмму. Альфа-ритм великолепно выделялся на линии записи всплесками одинаковой амплитуды и имел классическую частоту 10 герц.
      Если говорить начистоту, то меня беспокоило одно обстоятельство: я знал, что рефлекс времени у человека и у животных различен. Итальянцы делали опыт с людьми и животными: поместили людей и петухов в абсолютно темную пещеру. Оказалось, что животные сохранили свой обычный жизненный ритм, а люди через неделю полностью потеряли чувство времени.
      Полетели дни, как говорят, "серой", будничной работы. Нельзя сказать, чтобы эти дни были уж такими беспросветно-серыми. Нет, все-таки что-то у нас получалось. Правда, это "что-то" было столь малым, что на первый взгляд казалось, будто мы топчемся на месте.
      Но вам нужно было набрать как можно больше фактов. Ничего не поделаешь — статистика. Статистика — великая вещь! Все в мире подчиняется законам статистики, законам вероятности. Например, я могу сказать, что существует, хотя, правда, неизмеримо малая, вероятность того, что здесь у нас, в спокойном в сейсмическом отношении районе вдруг произойдет землетрясение, и мы с вами полетим в преисподнюю. Но это, конечно, шутка. Пугаться вам нечего. Да не вздумайте дать в вашем журнале статью с названием "Профессор Шиндхельм предсказывает землетрясение в центре Европы".
      Я говорил только о вероятности. Так вот, нам было необходимо накопить как можно больше наблюдений, чтобы на основании всей этой работы перейти к выработке "рефлекса времени". Мой Иван окончательно успокоился. Он приходил утром в лабораторию, садился в кресло на платформе, сам закрывал экранирующую сетку и надевал шлем с электродами. По вечерам мы подолгу сидели в моей домашней лаборатории.
      Я рассказывал Никифорову о всяких премудростях нашей работы.
      Мне казалось, что он усваивал все очень хорошо. Просто превосходно. Я не мог не радоваться, глядя на него. Временами на Ивана что-то нападало, он мрачнел и просил прекратить эксперименты. На время, конечно. Потом его настроение улучшалось, и мы возобновляли работу. Правда, такие случаи были редкими, и я совсем не мог предполагать, к чему они приведут в дальнейшем. Но не буду забегать вперед. Вам ведь нужно все по порядку, с самого начала до самого конца. Не правда ли?
      Итак, наша работа, хотя и медленно, но подвигалась. Мы намеревались вскоре переходить к окончательной обработке данных и начать практически выработку рефлекса времени. Он наступил, тот злосчастный день, когда, собственно, и началось знаменитое "Дело Никифорова".
      В этот день меня пригласили к генеральному директору фирмы.
      Вы ведь знаете господина Цизе.
      Впрочем, кто теперь не знает господина Цизе!
      После этого скандала! Я вошел в его кабинет. На кирпичной штукатурки, по современной моде стене висела громадная картина. До сих пор я не могу сказать, что было нарисовано на этой картине; меня поразило огромное красное пятно в центре полотна. Взглянув на пятно, я почему-то забеспокоился.
      Господин Цизе предложил мне сесть. Я остался стоять. Ведь он с самого начала предупредил, что разговор будет коротким. Я стоял против большого, заставленного какими-то коробками стола генерального директора. Цизе снял очки, постучал ими по столу и довольно мягко сказал:
      — Господин профессор, должен вас огорчить. Фирма вынуждена закрыть вашу тему по этому "рефлексу времени" и прекратить ее финансирование. Поверьте, мне искренне жаль. Жаль ваши труды и наши затраченные деньги. Но… Я сделать ничего не могу. — Господин Цизе поднял палец куда-то вверх. — Они там решили, что ваша работа ничего не даст бундесверу. Военное министерство…
      — Простите, — прервал я его, — при чем здесь бундесвер и военное министерство? Ведь, "рефлекс времени" не имеет отношения ни к обороне, ни вообще к войне…
      — Именно поэтому они и закрыли тему.
      — Ведь "рефлекс времени" можно использовать для того, чтобы исключить механические часы из нашего обихода! Часы — это же такой ненадежный механизм!.. Часы — это…
      Господин Цизе остановил меня и сказал с какой-то горькой усмешкой.
      — Вы забываете, профессор, что господин министр… Он… Совладелец двух основных компаний по производству часов. Надеюсь, теперь вам все ясно? Желаю вам успехов, профессор, в работе над другими темами.
      — Я буду работать над "рефлексом времени" самостоятельно.
      — Не рекомендую.
      — Разве вы не хотите бороться? Ведь осуществление проекта принесет вам и вашей фирме большой доход…
      — Но, прежде чем мы получим доход, нас разорят дотла. К сожалению, капитал нашей фирмы составляет лишь четверть капитала каждой из этих двух часовых компаний. Нас проглотят вместе с "рефлексом" и прочими потрохами.
      — И все же я буду сам…
      — Это ваше дело, — улыбнулся господин Цизе, — но я вам не советую. До свидания, господин профессор.
      — До свидания, — ответил я машинально и направился к выходу.
      Когда я закрывал дверь, мне снова бросилось в глаза это кровавое пятно на картине.
      — До свидания, — еще раз повторил я и захлопнул дверь.
      Я пошел к своей машине, ехал по улицам, поднимался в лабораторию, ходил по помещениям, а за мной неотступно следовало это красное пятно, и не проходило связанное с ним беспокойство.
      Только перед вечером я все понял. Эти господа из министерства… Им подавай гамма-лучи! Смертоносные гамма-лучи. А здесь какие-то альфа-ритмы. Совсем мирные альфа-ритмы. Мирные!
      И никак их не приспособишь на пользу бундесверу. Эти альфа-ритмы! Альфа-ритмы… Ими не убьешь.
 

7. ВАС ЗОВУТ ЧЕТВЕРТЬ ТРЕТЬЕГО

(рассказывает И.М.Никифоров)

 
      Вначале у профессора дело не ладилось. То ли я не поддавался, то ли он где-то там ошибся, но у него ничего не выходило.
      Мне работа нравилась. Сиди себе в кресле, посапывай, а профессор со своими лаборантами носятся, как угорелые. Восемь отсидел, свет — чик-чик выключил и домой. Дома, правда, тоже приходилось работать, но я не протестовал. Дело не трудное, работа не пыльная, денег платят кучу. Это вам не мешки в порту таскать. Если говорить откровенно, я и не хотел, чтобы быстрее выходило. Все закончится, и меня снова выставят на улицу. А тут — солдат спит, служба идет, доллары капают. Подольше бы капали…
      Но однажды профессор пришел домой чернее тучи. Он заперся в кабинете и не пускал к себе никого, даже фрау Гросс. В этот день, вернее, в этот вечер, мы не работали. Я сидел с фрау Гросс в гостиной и болтал о разной всячине. Она говорила, что скоро будет рождество, я мечтал об автомашине, и все такое.
      Поздно вечером, почти в полночь, профессор вышел из кабинета и заявил, что завтра мне в институт ехать не нужно. Тему его закрыли, денег больше не дали. Поэтому он может предложить мне зарплату вчетверо меньшую, чем раньше, и работу только по вечерам.
      Если же я не согласен, то он, профессор, освобождает меня от всех обязательств и отпускает на все четыре стороны.
      Даже вчетверо меньшую зарплату мне было бы нелегко разыскать.
      Правда, мечты об "опеле" придется оставить. Не хватит даже на дешевый "фольксваген", но все-таки это лучше, чем ничего.
      Я спросил у профессора, кто же распорядился прикрыть нашу работу, чьи это там штучки.
      Профессор помотал головой и ничего не ответил.
      Случайно я услышал, как он кого-то ругал сквозь зубы самыми страшными немецкими ругательствами. А потом уловил, что нелестные выражения относятся к федеральному министру. И, конечно, поинтересовался, при чем тут министр. Он закричал на меня и ушел.
      Я никогда не видел его таким. Вообще-то, я не очень позволяю на себя орать. Из-за этого и не работал долго на одном месте. Но профессор казался чересчур расстроенным, и поэтому я молча снес его крик. Утром перед отъездом в институт он зашел ко мне в комнату и еще раз спросил, буду работать у него или нет. Я кивнул, соглашаясь. Профессор сразу подобрел, немного разговорился и как-то к слову ругнул этих скотов из военного министерства. Я опять поинтересовался, при чем тут военные, и он мне все рассказал. Действительно, как тут не взбелениться! После рассказа профессора мне захотелось утереть нос всем министрам и солдафонам, назло им сделать этот проклятый "рефлекс". Мы договорились, что вечером начнем, вернее, продолжим работу дома.
      Профессор куда-то уехал, а я отправился бродить по городу.
      Люди готовились к рождеству, покупали жирных гусей, носились за подарками своим фрау и киндерам. На площадях и в витринах стояли елки. Я тоже купил елочку и решил отнести ее фрау Гросс — пусть украсит, все-таки праздник. Притащил елку домой. Фрау Гросс захлопала руками, принесла откуда-то облезлые елочные шары, стала украшать елку. А я ушел к себе, лег на кровать и думал о том, о сем, но все мои мысли в конце концов сходились на одном: почему в нашу работу лезут военные? Вот жуки. Подавай им "рефлекс" для военных целей, а нет, так и катись подальше… Почему-то вспомнилась война: эшелоны, эшелоны, сожженные деревни, убитые и все такое. А у фрау Гросс мужа убили под Таганрогом. Она и по сей день ходит в церковь, и там поминают всех их, павших за "Великую Германию"…
      К вечеру пришел профессор, принес нам рождественские подарки: какую-то чашку фрау Гросс, а мне, зная мою страсть к зажигалкам, новый экземпляр. Стало стыдно, что я ничего не купил профессору. Меня выручила фрау Гросс.
      — А господин Никифоров принес чудную елочку… — И пошла всякая сентиментальность. Профессор долго жал руку мне. Фрау Гросс жала руку профессору и все такое.
      Потом ели гуся, потом пили кофе со всякими пирожными, долго трепались, так просто, ни о чем.
      А потом я вдруг предложил пойти поработать в лаборатории. Профессор удивленно посмотрел на меня.
      Потрескивая, горели на елке свечки, светилась подвешенная под потолком картонная оранжевая звезда. Радио передавало рождественские псалмы.
      — Может быть, сегодня не будем? Праздник…сказал было профессор, но потом решительно махнул рукой. — Пойдемте!
      Мы прошли в темную холодную лабораторию.
      Она сразу приняла жилой вид — засветились огоньки, сигнальные лампочки приборов. Я уселся в свое кресло. Профессор засуетился.
      Прошел час или два. Он все время внимательно просматривал ленты, делал пометки, сравнивал записи кривых, потом собрал все ленты, скрутил в рулон и сказал, очень довольный.
      — Сегодня вы были в ударе. За два часа столько же материалов, сколько за предыдущую неделю. Пожалуй, подготовка закончена. Теперь можно переходить к "рефлексу". Начнем? Как вы думаете, Иван?
      — Давайте начнем.
      Профессор поставил излучатель, кварцевые часы, настроил и проверил всю аппаратуру. Наконец, все было готово. У Шиндхельма дрожали руки, а я ничуть не дрейфил, даже не волновался.
      Засветился, а затем замелькал зайчик излучателя.
      Прыгали зеленые цифры на часах. Я почувствовал неприятные толчки в голове, словно по черепу, по самой макушке, стучали маленьким молоточком. Стук усиливался, в глазах поплыли круги, замелькали зеленые звездочки. Затем все пропало.
      В лаборатории стояла тишина. Я отчетливо видел, как мелькали вспышки лампочек. Профессор ходил от прибора к прибору, поворачивал выключатели. Потом уронил на пол какую-то штуковину. А я ничего не слышал. Ну, точно ватой уши заложило. И даже еще хуже!
      Вдруг меня забрал страх. Ведь ничего не слышу! Оглох! И все такое…
      — Я оглох! Оглох! Я не слышу! — заорал я.
      И неожиданно услышал голос профессора:
      — Ну, что вы кричите? Все идет нормально. Зачем же кричать? Разбудите фрау Гросс…
      Значит, просто показалось. Я успокоился, а потом сказал.
      — Поздно, профессор. Уже четверть третьего…
      Профессор взглянул на меня.
      — Сколько? Что вы сказали?
      — Я говорю: поздно уже, четверть третьего…
      — А где вы это увидели?
      И тут я с удивлением отметил, что совершенно не смотрел на часы. Я спросил у профессора:
      — Скажите, а в самом деле который час?
      — Шестнадцать минут третьего. Но уже прошла минута…
      — Нет, прошло больше. Минута и двадцать секунд.
      — Иван! — закричал профессор.
      Я не ответил. Стало тихо-тихо. Так тихо, что было слышно, как бьется мое сердце. Только оно стучало странно. Не так, как у всех: тук-тук-тук.
      Нет! Оно стучало: тик-тик-тик, ну, точно, как ходики, которые висели на стенке в бабкиной избе. Ти"-тик!
      — Сколько времени? — раздалось где-то далеко-далеко, на другой планете.
      — Два часа, двадцать четыре минуты, сорок секунд…
      — Поздравляю вас, Иван! Теперь вы единственный человек в мире, который без часов безошибочно может определять время, человек-часы! Когда вы будете писать мемуары, вы так и назовете вашу книгу: — "Я — человек-часы", или "Меня звали "Четверть Третьего". Это в честь того мгновения, когда вы впервые почувствовали время. Хотите, я вас тоже буду звать "Четверть Третьего"? Не возражаете?
      Я обалдело смотрел на профессора. Никаких изменений в моем организме вроде не произошло, чувствовал я себя просто замечательно. И совсем не старался угадывать время. Но, если нужно было, я сразу говорил, который час. Очень просто. Как попросить воды. Шлеп! — без двадцати три! Шлеп! — без тринадцати три. Проще простого!
      Мы с профессором уходили из лаборатории в три.
      Равно в три часа ночи.
      — Вы все-таки не возражаете, если сменим вам имя? — приставал ко мне профессор.
      Я мотнул головой: мол, согласен!
      — Ну, и хорошо! — обрадовался профессор. — Теперь вас зовут "Четверть третьего".
 

8. "АЛЛО! ЭТО ПОЛИЦИЯ?"

(рассказывает экономка профессора Шиндхельма фрау Гросс)

 
      Просто не понимаю, что это вздумалось им работать в рождественскую ночь. Не буду говорить, что это грешно. Но не принесла им эта работа счастья. Ни господину Оттокару, ни этому русскому.
      Утром в первый день рождества они встали поздно. Глаза у обоих были красные, усталые. Я приготовила хороший праздничный завтрак. И кофе.
      Крепкий кофе. Они ели молча. Только господин Никифоров сказал:
      — Поздненько мы сегодня встали. Уже тридцать две минуты десятого…
      Я тогда еще ничего не знала и только подумала: "Странно. Он, кажется, и не смотрел на часы, а время назвал так точно".
      Господин Никифоров вел себя вполне нормально, спокойно.
      Хорошо позавтракал, выпил кофе, похвалил мой торт. А после завтрака они с господином профессором о чем-то тихо побеседовали и разошлись. Один в рабочий кабинет, другой — в свою комнату наверху. Я еще некоторое время возилась с посудой, а потом села вязать. Вы видели толстый джемпер из серой шерсти на господине профессоре? Это я вязала.
      Я сидела внизу, в гостиной. Господин Оттокар курил сигару за сигарой, а русский ходил в своей комнате — над головой все время слышались шаги.
      Вечером к господину профессору приехали его ассистенты, поздравили с рождеством, подарили новую палку с серебряным набалдашником. Он был очень тронут.
      Профессор сидел со своими ассистентами довольно долго, они пили кофе, разговаривали. Под конец господин профессор встал, гордо взглянул на своих гостей и сказал:
      — Сегодня, господа, можете меня поздравить и не только с рождеством. Я добился своего. Рефлекс времени — не фикция, не химера. Со вчерашнего вечера, вернее, с сегодняшней ночи, такой рефлекс — полная реальность.
      Потом профессор еще что-то говорил, употребляя всякие научные слова, которые я, конечно, не запомнила, и попросил меня позвать к нему господина Никифорова. Я сходила наверх за русским.
      Он тотчас спустился в гостиную. Его пригласили за стол. Я села на свое место. И опять начался научный разговор. Господина Никифорова все время спрашивали о времени. Он отвечал.
      Ассистенты господина профессора проверяли его ответы по своим часам, щелкали секундомерами, потом все дружно восклицали: "О! Это превосходно!" А господин Зайлер сказал даже по-русски: "Карашо!" Он был в плену в России и не пропустил случая показать свои знания в русском языке.
      Господин Никифоров смеялся вместе со всеми, оживленно разговаривал. Потом, когда он услышал, как господин Зайлер опять сказал по-русски: "Карашо! Давай-давай!", резко повернулся к нему и спросил:
      — Что "давай-давай"? "Давай-давай, матка, яйки"? Или, может быть, "давай-давай, матка, сало"? Так?
      Он встал, отодвинул с грохотом стул и, сказав:
      — Простите, господа, уже поздно, двадцать одна минута одиннадцатого. Спокойной ночи! — ушел к себе наверх.
      Все почувствовали себя очень неловко. Я так и не знаю из-за кого. Наверное, некоторые из-за господина Зайлера, другие — из-за господина Никифорова. Но разговор больше не клеился. Тогда профессор поднялся.
      — Я считаю, господа, не нужно придавать значения этому факту. Благодарю вас всех за подарок и за внимание к моей персоне.
      Все тоже поднялись и потихоньку разошлись. Так и закончился первый день рождества.
      На следующий день, 26 декабря, господин профессор с самого утра поехал делать разные визиты. Русский не вышел к завтраку. Он заперся у себя в комнате и опять очень много ходил. Меня даже стало раздражать шарканье его ног по полу.
      Я постучала в дверь. Шаги прекратились. В замке повернулся ключ. Господин Никифоров выглянул в коридор.
      — Что вам, фрау Гросс? Что-нибудь случилось?
      Я спросила:
      — Почему вы не выходили к завтраку? Может быть, вам сюда что-либо принести?
      — Да, пожалуйста, принесите. Я бы с удовольствием чего-нибудь съел. И еще прошу, фрау Гросс, приготовьте мне бутерброды и. сделайте, пожалуйста, расчет, сколько причитается с меня за питание и квартиру по сегодняшний день включительно.
      — Господи! — удивилась я. — Неужели вы хотите уехать от нас, от господина профессора?
      — Да, фрау Гросс, я уезжаю.
      — Надолго ли?
      — Навсегда.
      — Почему же?
      — Это слишком сложно и долго нужно было бы объяснять, и все такое…
      Я никогда не видела его таким серьезным и сосредоточенным. Со мной он бывал веселым, обычно шутил. А тут вдруг такая серьезность. Меня это очень удивило. Я будто ненароком заглянула к нему в комнату. У шкафа стояли два небольших чемодана.
      — Куда же вы уезжаете?
      — В Москву, фрау Гросс…
      Я ожидала какого угодно ответа, только не этого. Ей-богу, я не удивилась бы, если бы он сказал: "В Африку" или "На Северный полюс". Но он сказал: "В Москву". Как он поедет в Москву?
      Как он может ехать в Москву? Ведь его там…
      У нас об этом много говорили. И сам господин Никифоров тоже не уехал сначала потому, что боялся очень. Ему кто-то сказал, что с ним и говорить бы не стали.
      Однако скоро вернулся господин профессор и привез с собой корреспондентов всяких газет и журналов. Эти господа сразу же завертели объективами фотоаппаратов. Снимали дом, снимали лабораторию, кабинет, самого господина профессора, сняли даже меня. А потом, когда появился господин Никифоров, в комнате вообще наступил ад. Кто снимает сверху со стула, кто наоборот, снизу, протиснувшись между ногами своих коллег. Господин профессор дал натешиться им вволю. Потом обратился к корреспондентам: — Господа, позвольте представить вам единственного в мире человека, co способностью определять время без помощи часов.
      Он показал на мрачного, безмолвно стоящего Никифорова, а затем обратился к русскому.
      — Скажите, Иван, который сейчас час?
      — Двенадцать часов сорок восемь минут, — буркнул Никифоров.
      Все корреспонденты, как по команде, посмотрели на часы. Один из них сказал:
      — На моих уже двенадцать часов пятьдесят минут…
      — Проверьте свои часы, — любезно улыбнувшись, сказал господин профессор.
      Журналисты навалились на русского и на господина профессора с кучей вопросов и еле успевали строчить в своих блокнотах.
      Господин Никифоров еще несколько раз продемонстрировал свое чувство времени. Профессор сказал, что такое чувство можно выработать у любого человека. Людям не нужны будут часы…
      — Скажите, а какое применение мог бы найти рефлекс в военном деле? Кажется, такой вопрос задал кто-то профессору.
      — Мне очень трудно ответить… — сказал профессор. — Я не имею права отвечать вам, так как связан обязательством. Но могу намекнуть вам, что замена механических часов "живыми" в армии и на флоте принесла бы очень большую пользу. Всем известно, что господин федеральный министр… Вы ведь знаете, о ком я говорю?.. Так вот, вам известно, что он является одним из совладельцев нескольких фирм часов и хронометров.
      И этим фирмам военное министерство дало большие заказы…
      Хотя, конечно, не только в хронометрах дело. К сожалению, об остальном я уже говорить не могу.
      Журналисты быстро-быстро записали у себя в блокнотах. Я, конечно, не уверена, что господин профессор говорил именно этими словами, но смысл его ответа был таков.
      Пресс-конференция закончилась. Профессор куда-то уехал.
      Русский вызвал по телефону такси и отправился к себе в Москву. Так я тогда думала…
      Да, забыла сказать. На пороге он повернулся ко мне, пожелал счастья, попросил передать привет господину профессору, самые лучшие ему пожелания. И еще попросил извиниться за него перед профессором за такой неожиданный отъезд.
      Без господина Никифорова сразу стало как-то пусто в доме. Я ходила по комнатам, убирала валявшиеся здесь и там разные вещи.
      К вечеру приехал господин профессор. Он поставил машину в гараж и поднялся наверх. Сразу было видно, что у него хорошее настроение. Напевая какую-то мелодию, он подошел ко мне, спросил об ужине и поинтересовался, где Иван.
      Я ответила:
      — Он уехал.
      — А когда он вернется?
      — Он сказал, что никогда…
      — Что? — господин профессор прямо шлепнулся на стул. — Что? Никогда?!
      — Он именно так и сказал. И еще очень просил извиниться перед вами. Он также просил передать…
      — Куда он уехал, черт его подери?! — в ярости закричал господин профессор. — Куда он поехал? Вы догадались у него спросить, фрау Гросс?
      — В Москву.
      Эффект был, наверное, точно такой же, как и со мной.
      — Как в Москву? — чуть слышно переспросил господин профессор и несколько минут сидел молча. Потом он встал и решительно пошел к телефону.
      — Это полиция? Алло! Это полиция?
 

9. "ВАМ, НАВЕРНЯКА, ИЗВЕСТНО БОЛЬШЕ!"

(рассказывает профессор Оттокар Шиндхельм)

 
      Этого я не ожидал. После всего, что было сделано, после объединившей нас работы, после этакого успеха он вдруг задумал исчезнуть.
      Я так и не мог понять, для чего ему понадобилось шутить.
      Конечно, это шутка. Не надумал же он в самом деле вернуться в Россию! В Москву! Куда в таком случае он решил отправиться? Впрочем, это безразлично. Главное, Никифорова нужно немедленно найти и вернуть.
      Я позвонил в полицию. Меня спросили, кто этот человек. Я объяснил, что это мой сотрудник, что он взял расчет и уехал неизвестно куда без моего ведома. Мне ответили, что наше государство демократическое и любой может ехать куда ему вздумается и когда он захочет. Я просил, умолял помочь мне найти Ивана, но господа полицейские заявили, что у них много дела и без розысков уволившихся сотрудников. Вот если бы этот русский украл или что-нибудь вытворил предосудительное, тогда бы они, конечно, помогли.
      И здесь мне пришла в голову мысль. Сознаюсь, это был не особенно честный прием, но выбирать средства не было времени. Я сказал полицейским, что убежавший от меня человек украл изобретение.
      Очень важное изобретение, представляющее военную тайну. И он, этот человек, собирается уехать в Москву, то есть продать изобретение большевикам.
      Как я и ожидал, это произвело впечатление. Мне сказали, чтобы я немедленно приехал к ним и привез фотографию русского. Я сразу отправился в полицию. Они тут же позвонили на все вокзалы, аэродромы и полицейские управления Федеративной Республики.
      — Можете быть спокойны, — бросил мне полицейский комиссар.
      В общем, закрутился механизм. Я успокоился и вернулся домой.
      Кончился второй день рождественских праздников. Сколько событий произошло за эти два дня. Сначала радость победы, затем…
      Я был, конечно, очень расстроен и ругал своего Ивана и заодно всех русских вместе взятых. Разве можно было предвидеть такой оборот дела в тот вечер, когда мы впервые встретились с Иваном на мокрой от дождя платформе вокзала.
      Ночью мне снился Иван. Вместо носа у него были громадные, во все лицо, часовые стрелки. Он ходил по комнате, громко тикал и цеплялся за вещи своими стрелками. Я проснулся утром совершенно разбитый и в ужасном настроении отправился в институт. В лаборатории меня ждал какой-то господин.
      — Господин Шиндхельм? — на хорошем немецком языке, но все же с заметным акцентом спросил незнакомец.
      — Чем могу служить? — осведомился я.
      — Меня зовут Уиллоби. Джекоб Уиллоби. Фирма "Джонс и Уиллоби" Коннектикут. У меня к вам очень важный разговор. Неофициальный разговор.
      Он посмотрел, нет ли кого поблизости, и продолжал:
      — В сегодняшних газетах я прочел о ваших необыкновенных опытах с "рефлексом времени". Если это действительность, а не вымысел журналистов, мы можем с вами договориться о производстве серийной аппаратуры для выработки "рефлекса времени". Я мог бы предложить вам двадцать пять процентов доходов и единовременное вознаграждение за передачу документации. — Он наклонился ко мне и, уже отбросив всякую официальность, продолжал почти шепотом: — Мы с вам (профессор, побили бы все часовые компании мира. Швейцарцы и русские с их часовой промышленностью и всемирным экспортом часов окажутся банкротами. Время во всем мире будет в наших руках. Понимаете, время, вре-мя! Как, мистер профессор? По рукам?
      Я сидел растерянный и никак не мог сосредоточиться. Такое предложение, с одной стороны, соответствовало моим мечтам, с другой стороны, меня смущал этот сверхделовой подход к вопросу.
      — Покажите мне, мистер Шиндхельм, вашего русского.
      — Его нет. Он уехал.
      — Куда, черт возьми?
      — Он заявил, что уезжает в Москву.
      — Что?!
      — Я, конечно, не верю этому заявлению, но он действительно уехал в неизвестном направлении.
      — Когда? — спросил американец.
      — Вчера. Я уже обратился в полицию с просьбой разыскать его.
      Внезапно затарахтел телефон. Нет, звонили не из полиции, это оказался директор нашей фирмы. Он сразу же стал кричать в трубку, что будто бы я разгласил тайну, устроив вчерашнюю пресс-конференцию, и совершил величайшую оплошность, упустив русского.
      Господин федеральный министр очень недоволен. Полицией предприняты все меры к розыску Никифорова, но пока ничего не известно. Военное министерство распорядилось, чтобы фирма не допускала в дальнейшем распространения сведений о "рефлексе времени".
      Я положил трубку и обратился к мистеру Уиллоби:
      — К сожалению, не могу сейчас принять вашего предложения. Я только что получил указание от руководства нашей фирмы.
      — Может быть, вы согласитесь на тридцать процентов?
      Я отрицательно покачал головой.
      — Тридцать пять! — воскликнул мистер Уиллоби.
      — Поймите меня… я не могу… Видите ли, наша фирма…
      — Если я правильно понял, фирма сначала отказалась от вашей работы. Почему же теперь она предъявляет права на нее?
      — Это зависит не только… Вернее, это совсем не зависит от нашей фирмы… Есть кое-кто повыше… — я отвечал совсем сбивчиво и растерянно, озадаченный телефонным разговором и бесцеремонным напором американца.
      Он засмеялся:
      — Я прекрасно понимаю, в чем дело. Я хорошо знаю, кто заинтересован в том, чтобы похоронить ваш "рефлекс времени". Но вы подумайте о себе, господин Шиндхельм. Что, если здесь, в Европе, вам так и не удастся воплотить в жизнь ваше изобретение?
      Я снова покачал головой. Мистер Уиллоби, вставая, вынул из кармана визитную карточку и сказал:
      — Возьмите на всякий случай. Я буду здесь до завтрашнего вечера. Если решите, позвоните в отель "Фремденгоф". Наши военные, возможно, окажутся дальновиднее ваших. А этого болвана русского нужно обязательно разыскать… Гуд бай, господин профессор!
      Я попрощался с гостем. Оставшись один, сел в кресло и задумался. Что же делать? Американец прав. Здесь, да, возможно, и во всей Европе мне вряд ли удастся реализовать свое изобретение.
      Господин федеральный министр не позволит шутить с собой и как с министром и как с совладельцем часовых фирм. И тридцать пять процентов доходов….
      Я стал прикидывать, сколько бы это могло быть в долларах и марках. Получалось: на эти проценты можно открыть собственный институт — не только что маленькую лабораторию. И можно заниматься любыми проблемами, ну, например, проблемой Аихологии времени…
      Собственный институт! Только идиот не будет мечтать о нем. А если стать совладельцем фирмы "Джонс и Уиллоби". Как бы это звучало? "Джонс, Уиллоби и Шиндхельм!" Можно было бы открыть и свою фирму…
      Постепенно я начал совсем реально подходить к мысли о том, что нужно принять предложение мистера Уиллоби. Вы видите, я говорю обо всем совершенно откровенно. И к вечеру, когда я вернулся домой, у меня выработалось окончательное решение: лучше пусть американцы, чем ничего.
      Я хотел связаться с отелем "Фремденгоф", но позвонили из полиции и рассказали о событиях в Бонне. Я сразу же забыл об американце и помчался в столицу. Но мне кажется, что дальше рассказывать нет смысла, так как вам, наверняка, известно больше!..
 

10. И ТОЧКА!

(рассказывает И.М.Никифоров)

 
      Меня вывел из себя этот дубина Зайлер. Как сказал: "Давай-давай", так внутри будто закипело.
      И вот тогда-то я впервые понял, что физически ощущаю время.
      Чуть не руками хватай и все такое.
      Опять полезли всякие там воспоминания. Да все так ясно, отчетливо. Как в кино. Да нет, даже яснее. И вроде бы я сам везде присутствую. "Давай-давай"… Вот это я и вспомнил… Война, бабкина хата в деревне недалеко от Минска. Я после экзаменов в школе уехал отдыхать, да вот так и попал в историю. Пошел путешествовать по Европам. Немцы пришли к нам вскоре после начала войны. Мы с бабкой не успели, да и не смогли эвакуироваться!
      Остались мы в деревне при немцах, и пошло это самое "давай-давай".
      "Давай, матка, сало!" "Давай, матка, яйки!" Деревня была большая, дворов двести, а может быть, и больше. Как сейчас помню, в жаркий летний день с тучей пыли влетели мотоциклисты и несколько автомашин. Развернулись у бывшей церкви. Потом согнали всех, кто мог и не мог, на "собрание".
      Поставили старосту, мужика без ноги и без глаза. Он всегда всего боялся. Припугнул его офицер пистолетом.
      Походили солдаты по деревне ("давай-давай, матка, то да се!"). Увели у нашей соседки тети Даши корову, погнали к своей полевой кухне. Мы, пацаны, неподалеку вертелись, любопытничали. Но всех нас вдруг как дождем смыло. И все из-за чего? А вот: один солдат стукнул корову кувалдой между рогами, и другой проткнул ей грудь штыком, подставил пивную кружку и полную налил темной дымящейся крови. Я с ужасом подумал: "Что он дальше-то будет делать?" А солдат взял и очень просто вылакал всю кружку.
      Глаза, наверное, у меня были шире блюдца. Какие же они люди!
      Это же кровопийцы! Вот он сейчас вскочит, налетит, вонзит свои мелкие желтые зубы мне в горло и начнет сосать кровь. Кровопийцы!
      Я упал в крапиву. Солдат подошел, ткнул меня легонько сапогом и заржал громко, заливисто. А меня выворачивало наизнанку и трясло.
      Партизаны у нас не появлялись, и мы было совсем перестали в них верить. Но однажды соседского парня Тимку Шелеста полицаи вытащили ночью из дома, избили до полусмерти и утром повесили посередине деревни, с доской на груди "партизан". А Тимке всего семнадцатый пошел.
      Потом мы тайком услыхали, что Тимка был у партизан разведчиком, а в эту ночь, когда его поймали, он стащил у нашего коменданта полевую сумку с документами и пистолет. Да заметила, видимо, его какая-то сволочь, сказала полицаям.
      Затем нас, молодых парней и девчат из соседних деревень, пронумеровали, пригнали на станцию и, постукивая прикладами ("Давай-давай!"), стали загонять в теплушки. Я не помню, сколько шел наш эшелон. Только и сейчас у меня стоит в горле горьковатый запах мочи и прелой соломы, которой был застелен пол в нашей теплушке. Меня продали, а может, подарили какому-то кулаку. Он заставлял чистить свинарники, возить навоз на поля, вообще делать самую тяжелую, самую противную работу. Кормил, гад, как собаку — бросит кость и будь доволен! Ей-богу! Правда, хоть не бил, а я слышал, что другие лупили своих батраков почем зря!
      А потом стали налетать американцы. Не на наш хутор, то есть, не на хозяйский хутор, конечно.
      Налетали на город, на зенитные батареи и на небольшой заводишко, что стоял недалеко. Грохали бомбы. Все в дым!.. И все такое…
      Однажды, во время очередного налета, решили. мы с ребятами драпануть. Бежать на восток домой.
      …Долго шли. Много скрывались в лесу. Нас почему-то не очень-то искали. Но, завидев на дороге солдат, полицейских или просто подозрительных, мы прятались, куда только было возможно и все такое… Часто слышали пальбу…
      Однажды увидели людей в неизвестной форме, говоривших на незнакомом языке. Так мы попали к американцам. Потом лагерь для перемещенных. Мы порастеряли друг друга. Я остался совсем один. Ко мне привязался какой-то дядька, все время нашептывал, что нас расстреляют, чуть только приедем в Россию. "За что?" — недоумевал я. Он делал большие глаза и долго убеждал, что раз мы были в Германии, работали на немцев, значит, мы работали против своих, то есть мы вредители, предатели, фашистские холуи, что нас ждет дома наказание. Понял я потом, какой он "дружок".
      Поэтому, когда в лагере меня спросили, куда я хочу податься, я решил выбрать "свободу". Свободка, я вам скажу, ничего себе!
      Скоро уже двадцать лет такая свобода. Свобода от работы, свобода от обеда, свобода от жилья… И все такое! Об остальных свободах я уж и не говорю.
      Свободнее быть нельзя… Так я и прожил почти двадцать лет, пока не встретил ночью на вокзале профессора Шиндхельма.
      Об остальном-то я уже вам рассказывал… Мы договорились тогда на пресс-конференции у профессора встретиться с вами в Бонне, здесь в отеле "Адлер". Теперь я могу рассказать вам о своих дальнейших планах. Я намереваюсь пойти в Советское посольство.
      Что? "Рефлекс времени"? Не знаю. Я не знаю, что сделаю с "рефлексом". Попрошу вас еще раз, извинитесь, пожалуйста, за меня перед профессором Шиндхельмом. Скажите ему, что я не могу поступить по другому. Пусть он на меня не обижается и все такое.
      Скажите также, что время я чувствую здорово, физически ощутимо.
      Так вот, значит, все. А через пятнадцать минут я иду в Советское посольство, и точка!
 

11. "Я ЕЩЕ НЕ ВСЕ СКАЗАЛ!"

(вновь рассказывает И.М.Никифоров)

 
      Не думал, что снова встречусь с вами. Да еще в таком месте.
      Скажите, господин журналист, вы тоже меня считаете сумасшедшим или как?
      Ах, не считаете? Так что ж вы тут сидите! Подите скажите всем этим лунатикам-суматикам, что я здоров, как бык. Что все дело в "рефлексе времени"! Разве они не читают газет, не знают о профессоре Шиндхельме? Принесите им, в конце концов, номер вашего журнала. Пусть они меня выпустят.
      Что, "успокойтесь, успокойтесь"! Так я им и успокоюсь. Я перебью весь этот "желтый дом", если они меня будут держать еще хотя бы день!
      Что? Как меня сюда засунули? А разве вам это не известно? Так это ж типичная провокация!
      После того, как я вчера попрощался с вами, я расплатился за гостиницу, взял вещи и отправился к Советскому посольству.
      Недалеко от него ко мне подошел какой-то господин и вежливо спросил, который час. Я ответил, конечно, не посмотрев на часы. Он обиделся, стал меня стыдить. Что я, мол, не уважаю людей и вообще, может быт,в, даже обманываю. "Обманщик!" — он мне так и крикнул.
      Сейчас же подошел полицейский и спросил у этого болвана, в чем дело.
      Я махнул рукой и пошел было своей дорогой.
      Но полицейский схватил меня за руку и потребовал объяснений.
      Пришлось рассказывать. Полицейский не отпустил меня. Он тоже спросил о времени. Я сказал. Он сразу же пристал, почему я отвечаю, не глядя на часы. Я сказал, что могу вообще не отвечать, это мое дело, и все такое. Так, слово за слово, и мы с ним поцапались.
      Мне надоело, я вырвал свою руку и хотел идти.
      Полицейский схватил снова. Подбежали еще двое, меня скрутили и сунули в машину. Машина оказалась поблизости. В полицейском участке будто чудом появились врачи. Опять же нарочно. Походили, посмотрели, пощелкали молотком по коленкам и увезли на санитарной машине в этот проклятый дом. Толкнули в отдельную палату. Я стучал, рвался, потом уснул и проснулся почти через сутки. Видно, мне подсыпали какого-то снотворного…
      Сегодня утром я был паинькой. Не стучал, не ругался. Решил, что таким путем я отсюда не выйду. Нужно придумать что-либо похитрее.
      Хорошо, что приехали вы. Подтвердите всем этим психам, что я не простой человек! Хотя это их самый главный козырь… Я ведь им говорил, а один врач отметил: "Мания величия!" Сказал мне: "Успокойтесь, Вы действительно необыкновенный человек. Только…" И пошел меня убеждать, что время и я — совсем разные вещи.
      Но я не стал с ним спорить. А теперь, когда здесь появились вы, вы, единственный человек, который может рассказать правду обо мне, теперь, я думаю, дело наладится. Чихать мне на все эти порядочки! Я или выйду отсюда законным путем или удеру. Вы ведь не выдадите меня? Так? Да скажите же хоть что-нибудь! Перестаньте строчить в блокноте. В конце концов, напишите, позвоните, протелеграфируйте профессору Шиндхельму. Пусть он сюда приедет. Пусть он расскажет…
      Вы слышите? Слышите? Послушайте, как идет время. Вот оно.
      Вот его шаги! Черный тоннель.
      Длинный тоннель. Это то самое обычное время, которое вы, дураки, определяете по часам. Вы видите километровые столбы в тоннеле? Это не километры. Нет! Это часы и минуты… Часы и минуты… Часы и минуты…
      …Вы не пугайтесь. Не уходите, прошу вас. С вами можно словом перекинуться, а с этими олухами что говорить? Мне постоянно кажется, что в конце тоннеля времени стоит тот самый гитлеровский офицер, который был комендантом в бабкиной деревне. Он стоит с автоматом. Вот закончится тоннель, и тогда автоматная очередь перережет меня пополам. Нет, мне не прикрепят доску с надписью: "Партизан"… Нет, я трус! Так стреляй, стреляй!
      Куда же вы? Не уходите! Не уходите!!!
      Вот так. Хорошо. Посидите еще немного. Я вам кое-что расскажу. Сядьте поближе. Вот сюда. Вы заметили здесь санитара с такими голубыми глазами и белобрысой челочкой? Ну, да. Пожилой.
      Ему этак под пятьдесят. Он, он пил тогда коровью кровь из пивной кружки, а потом еще толкнул меня сапогом. Ошибаюсь? Нет, я в своем уме. Его хорошо запомнил. Хорошо запомнил!
      Это его нужно полоснуть из автомата. Или упрятать в "желтый дом". А я хочу домой. Домой!
      Вы слышите? Подождите, не уходите! Я еще не все сказал…
      Вы хорошенько посмотрите на этого санитара.
      Запомните эту рожу. А Зайлер? Ну, тот самый, что был у господина Шиндхельма. Запомните и его…
      Скажите, а где вы были во время войны? Ах, во Франции. Это хорошо. Франция! Вино, женщины.
      Ах, Париж! Ах, Марсель! Ах, парижаночки! А в Орадуре вы были?
      Мет? Жаль. А то я бы плюнул… с удовольствием бы плюнул в вашу сытую рожу. А под Ленинградом вам не удалось побывать? А под Курском? А под Берлином? А вы помните Освенцим?
      Ах, вы не помните Освенцим!
      Куда же вы, подождите, я еще не все сказал.
      Я еще не все сказал!
 

12. СООБЩЕНИЕ В ГАЗЕТЕ "АБЕНД ЦАЙТУНГ"

 
      Как нам сообщили из Бонна, русский Иван Никифоров, по прозвищу "Четверть третьего", единственный человек в мире, который мог определять время без помощи часов, что было достигнуто в результате опытов профессора Шиндхельма, покончил жизнь самоубийством 8 января в психиатрической лечебнице, повесившись на дверной ручке.
 

13. ТРАУРНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ В ЖУРНАЛЕ "ВИССЕНШАФТЛИХЕ РЕВЮ"

 
      11 января этого года в результате несчастного случая с автомобилем на автостраде Бонн — Кельн погиб известный ученый профессор доктор Оттокар Шиндхельм.
 

14. ЗАМЕТКА В ГАЗЕТЕ "ЗОНТАГСРУНДШАУ" "НЕСЧАСТНЫЙ ЛИ ЭТО СЛУЧАЙ?"

 
      Новый год ознаменовался трагическими событиями: в боннской психиатрической лечебнице покончил с собой "человек-часы" Иван Никифоров.
      Спустя три дня при загадочных обстоятельствах погиб создатель "рефлекса времени" — всемирно известный профессор О.Шиндхельм.
      Его автомобиль перевернулся и упал в кювет по левую сторону автострады Бонн-Кельн, когда господин профессор направлялся на аэродром, чтобы вылететь в Соединенные Штаты.
      Само по себе то обстоятельство, что машина господина профессора перескочила зеленую полосу и выехала на ленту автострады со встречным движением, уже дает пищу для размышлений, ибо по утверждению полиции скорость автомобиля не превышала 65 километров в час и сам профессор, управлявший машиной, был совершенно трезв.
      Странно, почему полицией не были предприняты розыски машины, которую обгонял господин Шиндхельм в момент катастрофы и которая вдруг сделала резкий поворот влево. Все это взято нами из полицейских протоколов осмотра места аварии. Полицейские ясно различили след автомашины, которая быстро скрылась в северном направлении.
      Невольно напрашиваются следующие выводы: а) почему обгоняемая машина резко вильнула в сторону? б) почему она не остановилась после катастрофы, чтобы попытаться оказать помощь пострадавшему? в) что это была за машина? г) и вообще, если вспомнить, какие опыты ставил господин профессор, и были ли они выгодны некоторым нашим высокопоставленным лицам, встает последний и самый главный вопрос: несчастный ли это случай?
      Предлагаемые читателю бумаги-вырезки из январского номера журнала, записная книжка и газетные вырезки были найдены в портфеле корреспондента журнала "Блик" Манфреда Хорпера.
      Портфель выпал из окна во время разгрома редакции этого журнала.
      Это все, что известно нам о пресловутом "деле" Ивана Никифорова.
 

 
      Зубчатая линия горизонта, казалось, была залита кровью.
      Солнце умирало, испуская последние длинные лучи и прощаясь с землей.
      А он стоял у ног гигантских статуй и оглядывался вокруг. Он смутно чувствовал: тут что-то изменилось. Но что именно?
      Определить невозможно. Тревожное беспокойство охватило его…
      Он был археологом. Его худощавая, слегка напряженная фигура казалась моложе, чем лицо, коричневое, обветренное, с усталыми, обычно слишком спокойными глазами. Но когда они, вглядываясь в знакомый предмет, оживлялись, вспыхивали, казалось, что этот человек сделан из того же огненного материала, что и солнце, под которым он ходит по земле.
      Теперь его звали Михаилом Григорьевичем Бутягиным, а когда он был здесь впервые, просто Мишей.
      Это было пять лет назад, когда он готовился к защите диссертации, а его подруга Светлана занималась на последнем курсе.
      Она сказала: "Это нужно для дипломной работы, Миша", — и он добился, чтобы ее включили в состав экспедиции.
      Михаил Григорьевич всматривался в гигантские фигуры, пытаясь вспомнить, около какой из них, на каком месте она сказала: "Миша, трудно любить такого, как ты…" И спросила, задорно тряхнув волосами: "А может быть, мне только кажется, что люблю?"
      Губы Михаила Григорьевича дрогнули в улыбке, потом застыли двумя напряженными линиями.
      "Что здесь изменилось? Что могло измениться?" — спрашивал он себя, оглядывая барханы.
      И снова вспомнил с мельчайшими подробностями все, что тогда произошло.
      …Направляясь в третье путешествие к останкам древнего города, четыре участника археологической экспедиции отбились от каравана и заблудились в пустыне. И тогда-то среди барханов они случайно обнаружили эти статуи. Фигура мужчины была намного выше, чем фигура женщины. Запомнилось его лицо, грубо вырезанное, — почти без носа, без ушей, с широким провалом рта. Тем более необычными, даже неестественными на этом лице казались четко очерченные глаза.
      Можно было рассмотреть ромбические зрачки, синеватые прожилки на радужной оболочке, негнущиеся гребешки ресниц.
      Фигуры статуй поражали своей асимметрией. Туловище и руки были очень длинными, ноги короткими и тонкими.
      Сколько участники экспедиции ни спорили между собой, не удалось определить, к какой культуре и эпохе отнести эти статуи.
      Ни за что Михаил Григорьевич не забудет минуты, когда впервые увидел глаза скульптур.
      У него перехватило дыхание. Он остолбенел, не в силах был отвести от них взгляда. А потом, раскинув руки, подчиняясь чьей-то чужой, непонятной силе, пошел к ним, как лунатик. Только ударившись грудью о ноги статуи, он остановился и тут же почувствовал, как что-то обожгло ему бедро. Он сунул руку в карман и охнул. Латунный портсигар был разогрет, как будто его держали на огне.
      Михаил пришел в себя, оглянулся. Профессор-историк стоял абсолютно неподвижно, с выпученными глазами, тесно прижав руки к бокам. Он больше был похож на статую, чем эти фигуры.
      Даже скептик Федоров признался, что ему здесь "как-то не по себе".
      Когда Светлана увидела фигуры, она слабо вскрикнула и тесно прижалась к Михаилу, инстинктивно ища защиты. И ее слабость породила в нем силу. Он почувствовал себя защитником — сильным, стойким — и преодолел страх перед глазами статуи.
      Очевидно, правду говорили, что в археологе Алеше Федорове живет физик. Он тайком совершил археологическое кощунство — отбил маленький кусочек от ноги женской статуи, чтобы исследовать его в лаборатории и определить, из какого вещества сделаны скульптуры.
      Вещество было необычным — в нем проходили какие-то завитки, и при изменении температуры оно покрывалось бледно-голубыми каплями.
      Через несколько дней заблудившихся участников экспедиции обнаружили с самолета. Они улетели в Ленинабад, мечтая вскоре опять вернуться в пустыню к статуям.
      Но началась Великая Отечественная война. Светлана ушла вместе с Михаилом на фронт. Профессор-историк погиб при блокаде Ленинграда. Погиб и Алеша Федоров при взрыве в лаборатории.
      Взрыв произошел как раз в то время, когда Алеша исследовал вещество статуи. Один из лаборантов утверждал, что всему виной тот кусочек вещества, что он действует как очень сильный катализатор — ускоряет одни реакции и замедляет другие.
      Из-за этого и вспыхнула находившаяся в это время в лаборатории легко воспламеняющаяся жидкость…
      Окончилась война. Михаил Григорьевич и Светлана вернулись к старым, неоконченным делам.
      И, конечно, в первую очередь к тайне статуй.
      Оказалось, что в 1943 году в пустыню, к месту нахождения статуй, вышла небольшая экспедиция. Но разыскать статуи не удалось. Возможно, их засыпали движущиеся пески.
      Михаил Григорьевич начал организовывать новую экспедицию. На этот раз Светлана не могла сопровождать его — два месяца тому назад она родила сына.
      Михаил Григорьевич сам вылетел в Ленинабад, а оттуда направился дальше, к пустыне. И вот здесь, договариваясь с проводниками, он услышал легенду, которая заставила его задуматься.
      "Давным-давно, много веков назад, через пустыню двигались кочевники народа газруф. Они бежали от вражеских племен. Кочевники погибали от жары и жажды.
      И тогда старейшина племени принес в жертву своим проклятым идолам самую красивую и юную девушку. Он молился: "Не отворачивайтесь от нас, боги! Помогите нам, боги ветра, палящих лучей, песка, воздуха!" Может быть, еще долго выкрикивал бы неверный свои молитвы идолам. Но вдруг кочевники увидели, как от солнца оторвался кусок и начал падать на землю. Он увеличивался на глазах, превращаясь в кривую огненную саблю.
      Кочевники упали ниц, закрывая уши, чтобы не слышать ужасного рева и свиста. Но тут чудовищный ураган налетел на них. Через несколько мгновений от многих мужчин и женщин в живых осталось лишь трое.
      Еще десять и четыре дня шли они по пустыне и увидели вдали сверкающие горы. Они были совершенно гладкими, в виде двух гигантских колец, связанных между собой. Испугались неверные и в страхе убежали. Еще много дней блуждали они по пустыне, и лишь одному из них суждено выйти к людям, чтобы рассказать им обо всем… И тогда муллы наложили строгий запрет: все караваны должны обходить "священное" место, где лежат страшные кольца.
      И если какие-нибудь путники, заблудившись, приближались к кольцам на расстояние пяти полетов стрелы из лука, они погибали от неизвестной болезни…
      "Что бы это могло быть?" — думал Михаил Григорьевич. Ему удалось в рукописях одного древнего историка найти подтверждение легенды. Историк упоминал о звезде, упавшей на Землю, об урагане и гибели кочевого племени.
      И тогда у археолога появилась смутная догадка: возможно, в пустыне когда-то приземлился космический корабль. Возможно, разумные существа с него в знак своего пребывания на Земле и оставили эти статуи.
      Такая гипотеза объясняла странный вид статуй, загадочное вещество, из которого они сделаны, и многое другое. Но были в ней и уязвимые места.
      И самым непонятным было то, что никто никогда не рассказывал о таинственных существах, пришедших из пустыни. А ведь космонавты-пришельцы, наверное, поинтересовались бы жителями вновь открытой ими планеты и постарались бы вступить с ними в переговоры.
      Михаилу Григорьевичу не терпелось поскорей проверить свою гипотезу. И вот, наконец, с одного самолета экспедиции, пролетающего над пустыней, заметили эти статуи. Тотчас же в путь вышла экспедиция во главе с Михаилом Григорьевичем.
      …Он стоит перед статуями — возмужавший и огрубевший на войне, строгий, научившийся сдерживать свои чувства и порывы, и думает: "Сколько я пережил за это время! Фронт, огонь, смерть, поиски, волнения, защита диссертации, рождение сына, встреча с разными людьми… Одни становились из чужих родными, другие уходили из жизни. Там, на фронте, кадровикам засчитывалось три года за год армейской службы, но на самом деле год стоил десяти, двадцати лет, целой жизни. Мы узнали настоящую цену многим вещам, мы яснее поняли, что такое счастье, жизнь, верность, глоток воды".
      Потом он подумал о сыне и ласково улыбнулся.
      Он вспомнил останки древнего города, обнаруженные в этой же пустыне. В развалинах дома он нашел тогда гипсовую женскую голову.
      Теперь она выставлена в Эрмитаже, и каждый, кто посмотрит на нее, восхищается прекрасным лицом.
      "Это все, что осталось от жизни и труда неизвестного скульптора, — думает Михаил Григорьевич. — Но разве этого мало, если люди становятся выше и чище, посмотрев на его творение?" Он представляет, что останется от него самого: исследования, очерки, находки. В них запечатлен кусочек истории, иногда кровавой и жестокой, иногда величественной и светлой, но всегда указывающей путь в будущее. И еще останется сын и сын его сына, и правнуки…
      Край солнца еще виднелся над горизонтом. Казалось, что там плавится песок и течет огненной массой… Подул ветер, и песок зашелестел. Только статуи стояли неподвижно, еще более безжизненные, чем пустыня.
      Михаил Григорьевич опять подумал, что так же неподвижны они были все эти пять лет и ветер оглаживал их со всех сторон, сердясь на искусственную преграду. Время текло мимо них, как песок, унося человеческие радости и страдания.
      И все ж… Михаилу Григорьевичу казалось, что здесь произошли какие-то изменения. Он не мог увидеть их и поэтому злился и тревожился. Вынул из кармана бумажник, раскрыл его… Достал фотокарточку… Вот он, вот Света, напротив — статуи… Но что же это такое? Не может быть! Не может…
      Михаил Григорьевич переводил взгляд с фотокарточки на статуи и опять на фотокарточку. Аппарат не мог ошибиться. Может быть, ошибаются сейчас его глаза? Он подошел ближе, отступил.
      Нет, и глаза не ошибаются.
      На фотокарточке женская статуя стоит прямо, опустив руки, а сейчас она изменила положение: слегка согнуты ноги в коленях, рука прижата к ноге — к тому месту, где отбит кусок. А статуя мужчины, стоящая вполоборота к ней, сделала шаг вперед, как бы защищая женщину. Правая рука вытянута и сжимает какой-то предмет.
      "Что все это означает?"
      Михаил Григорьевич ничего больше не чувствовал, не мог думать ни о чем, кроме статуй. Его глаза сверкали, сквозь коричневый загар лица проступил слабый румянец. Теперь он казался намного моложе своих лет. Он вспомнил слова Светланы: "Никак не могу отделаться от впечатления, что они живые…"
      Ритм его мыслей нарушился, в памяти вспыхивали отрывки сведений: слон живет десятки лет, а некоторые виды насекомых — несколько часов.
      Но если подсчитать движения, которые сделает за свою жизнь какой-то слон и какое-то насекомое, то может оказаться, что их количество приблизительно равно.
      Обмен веществ, жизнь… У различных видов они различны, причем это различие колеблется в очень широких пределах. Так, все развитие крупки заканчивается в 5-6 недель, а секвойя развивается несколько тысяч лет.
      Все ясней и ясней, ближе и ближе вырисовывалась главная мысль. Даже у земных существ отрезки времени, за которые протекают основные процессы жизни, настолько различны, что один отрезок относится к другому, как день к десятилетию или столетию.
      Деление клеток некоторых бактерий происходит каждый час-два, а клеток многих высших организмов— раз в несколько дней.
      У каждого вида свое время, свое пространство, свои отрезки жизни… Быстрому муравью моллюск показался бы окаменевшей глыбой… А если вспомнить еще и явления анабиоза…
      Статуи стояли перед ним совершенно неподвижно. Но он уже догадывался, что их неподвижность кажущаяся. И еще он догадывался, что это вовсе не статуи, а… Ну, конечно, это живые существа с другой планеты, из другого мира, из другого материала, из другого времени. Наши столетия для них — минуты. Очевидно, и процессы неживой природы там протекают в ином, более медленном ритме.
      Пять лет понадобилось этой женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.
      Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.
      А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине — об опасности.
      Он шел через фронты, израненный, измученный, неукротимый к победе. И хрупкая золотоволосая женщина, его жена, шла рядом, деля все трудности и радости.
      А женщина, которую все считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.
      Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.
      "Пройдут еще десятки лет, — думал он. — Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне, ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела.
      И тут же он спросил себя: "Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла пять лет тому назад, мужчина поднял оружие. А когда же он отомстит?
      Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи? Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков? Как не допустить до этого? "
      Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов. Справиться с пришельцами людям Земли нетрудно. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами эти существа. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.
      Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.
      Придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами.
      Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…
      Для пришельцев это будут часы, для землян — эпохи.
      Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать о продолжительности своей жизни, об этом крохотном отрезке времени.
      Какой он неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь, а ведь ему самому она кажется целой эпохой. И что он такое?
      Для чего жил?
      Что от него останется?
      Михаил Григорьевич поднял голову. Останутся его дела — восстановленные для людей страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот одно из доказательств. Он разгадал тайну статуй!
      Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь ученый понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами.
      То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра.
      И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.,
      А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека. Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой — великой и многогранной. Понятие "мгновение" очень относительно. И секунда человеческой жизни — это то, что человек успеет сделать за нее.
      Она может быть ничем и может оказаться эпохой.
      Разве не стоят столетий мгновения из жизни Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон тяготения? Разве секунды жизни Леонардо да Винчи или Ломоносова — это только то, что отсчитали часы?
      За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит какую-то тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может открыть новый закон природы.
      Время — хозяин многих вещей в природе, но человек — сам хозяин своего времени.
      Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы. Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?
      Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Длинные тени легли от пришельцев и смешались ектенью Михаила Григорьевича. Они стояли друг против друга — высшие существа, такие разные и все же сходные в, основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…
 

1.

 
      В институте я проклинал латынь. Мне казалось, что изучать римское право можно и не зная языка, на котором говорили юристы древности.
      "К чему этот мертвый язык?" — не раз кричал я на занятиях.
      Дважды я уводил с семинаров по латыни почти всю группу. Мы уходили в кино, и потом я получал выговоры за "отличную" организацию этих культпоходов.
      Однако репрессии декана меня не останавливали.
      Я был непримиримым борцом против латыни.
      Наш толстый и неповоротливый латинист ненавидел меня, кажется, не меньше, чем я ненавидел латынь. Он принципиально не поставил бы мне больше тройки даже за самый блистательный ответ. А я счел бы себя оскорбленным, если бы получил по латыни больше, чем тройку. У меня неплохая память. Я кое-как усвоил латинские склонения и спряжения — они запоминались почему-то довольно легко.
      Но я жалел время на латынь.
      То, что задавалось, я прочитывал только один раз — достаточно!.. И поэтому на семинарах и зачетах я отвечал коряво, дубово, запинаясь, мучительно вытаскивая из памяти нужные слова.
      Я получал свою заслуженную тройку и счастливо улыбался, как будто мне назначили повышенную стипендию. А толстый латинист, выводя мне отметку, усмехался и качал тяжелой лысой головой. У него была такая усмешка, как будто он знал о том, что произойдет через несколько лет.
      Как будто он знал, что я буду потом жалеть об этих тройках.
      А сейчас я рад, что изучал латынь хоть так, рад, что запомнил из нее хоть что-то. Какие-то фразы, какие-то слова…
      Наверно, не знай я их, все, что произошло, — произошло бы не со мной, а с кем-то другим. А я уже не представляю себе, как можно было бы жить, если бы это произошло не со мной.
      …Мы сидели с Витькой у костра. У обыкновенного костра, какие разжигают в дороге все путники.
      В пяти шагах от нас стоял взятый напрокат "москвич". Мы ехали к морю. Ехали отдыхать. Вдвоем. Мы ведь старые друзья — еще с детства.
      Когда-то мы вместе бегали в первые классы московской сто двадцать шестой школы. Она стояла в глубине двора, за гостиницей "Пекин", возле площади Маяковского. Это была мужская школа.
      А потом ниши классы переформировали, потому что снова стали вводить совместное обучение мальчиков и девочек. Мы с Витькой попали в разные школы и после этого только ходили друг к другу в гости.
      Через несколько лет разные институты растащили нас в разные стороны, и мы не виделись бездну времени. Встретились вот только три месяца назад на улицах города, где оба живем и работаем уже около двух лет, и решили провести отпуск вместе.
      Витька сейчас кибернетик. Он работает на оборону, засекречен с головы до пят, и поэтому неудивительно, что я ничего не знал о нем. А я юрист. Витька не ходит в суд, и поэтому неудивительно, что он ничего не знал обо мне.
      В общем, мы сидели у костра. У последнего костра перед Симферополем. Завтра мы должны были ночевать уже в ялтинском кэмпинге.
      Мы варили на костре суп из говяжьей тушенки и смотрели на звезды. Их было очень много на густо-черном крымском небе. Мне показалось, что одна из звезд движется. Я даже не обратил на это особого внимания. Наверно, какой-нибудь очередной спутник. Их ведь сейчас полно над Землей — и наших, и американских. Отсюда не разберешь, чей он и зачем он летит над нами.
      И, значит, не стоит ломать себе над этим голову.
      Надо просто наслаждаться южной ночью, и костром, и теплой землей, на которой можно растянуться. Не так уж часто приходится в нынешние времена нашему брату, горожанину, сидеть у костра…
      Мы доедали суп из тушенки, когда что-то темное и круглое бесшумно пролетело над нами.
      — Смотри! — крикнул Витька и задрал вверх голову.
      Я тоже задрал вверх голову и увидел, как очень большое черное пятно одну за другой глотает звезды и выбрасывает их сзади.
      — Похоже на летающую тарелку, — сказал Витька.
      — Ты читал Мензела? — отозвался я. — Он доказывает, что летающие тарелки — это оптический обман.
      — Я, конечно, читал Мензела… — Витька усмехнулся и снова взялся за котелок с супом. — Но то, что мы сейчас видели, не похоже на оптический обман.
      Чай мы пили молча. Мы думали. Сейчас было над чем думать. Что-то большое и черное ведь действительно пролетело. И бесшумно. Не птица же!..
      Когда мы укладывали в рюкзак пластмассовые кружки, Витька снова толкнул меня.
      — Смотри!
      Я быстро поднял голову. Черное пятно летело обратно. Такое же большое и бесшумное. Оно не было оптическим обманом — я никогда не страдал галлюцинациями. Витька был прав, и ошибался, наверно, Мензел. Это была типичная летающая тарелка. У нас ведь нет еще таких аппаратов, которые бы летали бесшумно.
      Она исчезла так же быстро, как и появилась, эта тарелка. Ни следа, ни звука, ни запаха. Пойди докажи, что видел ее! Над загадками ведь приходится думать. А нам — лень…
      Витька хотел загасить костер, но я остановил его: — Подожди. Пусть догорит сам. Когда-то еще нам придется сидеть у костра…
      Мы закурили, блаженно и неторопливо затягиваясь. Как немного, в сущности, нужно человеку для счастья! Костер в степи, котелок супа, сигарета…
      Легкий ветерок потянул над землей. Поле громадной, выше человеческого роста, кукурузы слева от нас задвигалось, зашуршало.
      Может, именно поэтому мы и не услышали, как прошел по кукурузе человек. Мы увидели его уже тогда, когда он вышел из зарослей.
      Тонкая, невысокая фигурка в спортивном костюме медленно приближалась к нам. То ли мальчишка, то ли девушка— в темноте не разберешь.
      Мы сидели молча и ждали, и курили.
      Я почему-то подумал, что эта фигурка может быть связана с таинственным черным пятном, которое только что дважды пролетело над нами.
      Хорошо, если бы это было так — все какой-то путь к разгадке.
      Наверно, Витька думал о том же.
      Но мы ничего не сказали друг другу. Мы ждали и смотрели на приближающуюся фигурку.
      Человек шел медленно. Он останавливался, смотрел на нас, делал несколько робких шагов и снова останавливался. Теперь уже было понятно, что это женщина — мальчишки смелее. И я чувствовал, что нам нужно сидеть и ждать. Если мы поднимемся навстречу — женщина испугается.
      И мы ждали — молча и терпеливо.
      Наконец, она подошла — стройная, тоненькая, обтянутая поблескивающим в свете костра спортивным костюмом. Она была молода — совсем девчонка. Черноброва и черноволоса. Но, главное, она была красива. Черт возьми, я никогда в жизни еще не видел такой красивой девушки! Было в ее лице что-то величаво-спокойное, античное.
      Но, в общем, это была обыкновенная земная девчонка.
      — Ave amici!.. — негромко, робко сказала она.
      Я усмехнулся и подумал: "Какая-нибудь заблудшая медичка. Щеголяет латынью… Ну, что ж, как вам угодно, синьорита…"
      Я поднял руку так, как поднимали ее для приветствия древние римляне, и вполне серьезно произнес:
      — Ave, Caesar, morituri te salutent!
      Я, конечно, хотел бы заменить "Цезаря" "девушкой". Но я забыл, как по-латински "девушка".
      Намертво забыл.
      Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала еще какую-то длинную латинскую фразу, из которой я понял лишь одно слово — то же самое слов "amici" — друзья.
      "Здорово шпарит!" — подумал я и ответил еще одним латинским изречением, которое услужливо вынырнуло из глубин моей памяти:
      — Amicus Plato, sed magis amico veritas .
      Витька удивленно посмотрел на меня. Он ведь не изучал латынь и, видимо, даже не понимал, на каком языке мы изъясняемся.
      Девушка перестала улыбаться и произнесла:
      — Narro, narro…
      Я ничего не понял, и мне, в общем, надоела эта комедия. Я показал ей на место возле костра и "выдал" на чистейшем русском:
      — Садитесь, грейтесь. Вы из какого института? Медичка?
      Девушка удивленно поглядела на меня, опустилась на траву и негромко сказала:
      — Non intellego .
      Эти слова я еще помнил. Потому что сам часто говорил их на семинарах и нагло усмехался при этом, глядя в слегка выпученные серые глаза латиниста. Поэтому я сейчас улыбнулся девушке и покачал головой.
      Хватит ломать комедию, синьорита. Мы ведь не знаем латыни.
      Она смотрела на меня по-прежнему удивленно и уже немного испуганно и снова тихо сказала:
      — Non intellego.
      — Наверно, туристка, — сказал я Витьке и сыпанул всеми известными мне вопросами:
      — Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?
      Сам-то я не знал ни одного языка. В школе я изучал немецкий, в институте — английский и помнил сейчас лишь какие-то отдельные слова и фразы из того и другого. Наверно, я знал их не намного больше, чем латынь. Но Витька знал английский обстоятельно. На него-то я и рассчитывал.
      — Non intellego, — снова сказала девушка и добавила несколько других слов, из которых я уловил лишь "lingua latina" — "латинский язык".
      "Да что она — сумасшедшая? — подумал я. — Разговаривать сейчас на латыни!.. Да кто это может?.."
      Я был уверен, что даже наш толстый и лысый латинист не смог бы разговаривать на латыни.
      Одно дело преподавать — другое разговаривать.
      "Кто же все-таки эта девчонка? — снова подумал я. — Неужели на самом деле иностранка? Жалко — такая красивая… Не успеешь как следует познакомиться — помашет ручкой, и будь здоров, Вася…" Очень не хотелось верить в то, что она иностранка. Поэтому я еще раз настойчиво спросил ее:
      — А может, все-таки поговорим по-русски?
      И она снова ответила:
      — Non intellego.
      — Не понимает она русского, — огорченно сказал я Витьке. Латынь понимает, а русский — нет.
      — А может, она кубинка? — сказал Витька и повернулся к ней. — Куба, синьорита, Фидель, си?
      Но девушка снова ответила — на этот раз грустно и подавленно:
      — Non intellego.
      "Как это не понимать таких слов? — подумал я. — "Куба" и "Фидель" на всех языках звучат одинаково… Кто же она?"
      Вдруг девушка заговорила сама. Она сказала какую-то короткую фразу, в которой я уже абсолютно ничего не понял. Даже латинских корней не уловил Зато мне послышались в этой фразе древнегреческие окончания "гос", "лос"… Я не учил древнегреческого, но словарями-то иностранных слов пользовался… Однако это была уже какая-то явная чепуха — латынь, древнегреческий у современной девчонки…
      — Что она сказала? — спросил Витька.
      — Не понял, — ответил я. — Это, кажется, даже не латынь. Это похоже на древнегреческий.
      И, повернувшись к девушке, я ответил ей ее же словами:
      — Non intellego.
      И увидел, что после моих слов глаза ее стали еще более грустными.
      — Рома? Италиа? — вдруг спросил ее Витька.
      — Itа, ita, Roma! — девушка обрадованно улыбнулась Витьке, и я заметил, что у нее красивые и ровные белые зубы.
      Конечно, Витька — гений. Наверняка, она итальянка. Как я сразу не сообразил? Какая-нибудь ревностная католичка, которая знает латынь как свои пять пальцев. Они ж там молятся на латыни…
      Девушка ожидающе смотрела на Витьку. Она ждала, что он скажет что-нибудь еще. Но Витька не знал ни итальянского, ни латыни. Он ничего не мог сказать ей. Говорить должен был я. А у меня вертелась на языке лишь одна фраза — на этот раз уже чисто профессиональная, юридическая.
      И я сказал эту фразу:
      — Audiatur et altera pars!
      И девушка немедленно повернулась ко мне и с ожидающей улыбкой приоткрыла губы.
      — Audio, — сказала она.
      Я понял. Мы когда-то спрягали этот глагол. Она сказала: "Я слушаю". А что я мог сказать ей?
      И вдруг — о, счастье! — я вспомнил, что мне приходилось когда-то зубрить "Памятник" Горация.
      Наш толстый латинист не принимал зачета у тех, кто не знал "Памятник". Хочешь не хочешь, а зубри…
      — Экзегй монумёнтум, эрэ перённиус, — затянул я, — регалйкве ситу, пирамид альтиус, квод нон ймбер эдакс, нон аквйль импотёнс пбссит дйруер аут иннумерабилис аннорум сериёс эт фуга тёмпорум…
      Я читал Памятник уверенно, бойко, без запинки, хотя не смог бы так же бойко и без запинки перевести его. Значение многих слов забылось.
      Помнилось лишь их звучание.
      Девушка слушала меня и улыбалась. Потом тихо сказала:
      — Horatius Flaccus. Я решил, что момент подходящий. Я показал рукой на Витьку и назвал его имя:
      — Виктор.
      Затем я прикоснулся рукой к своей груди и назвал себя:
      — Михаил.
      Затем я протянул руку к девушке и произнес латинское слово, которое еще помнил;
      — Nomen? Она поняла. Она улыбнулась и негромко повторила:
      — Виктор… Михаил…
      Потом показала рукой на себя и сказала:
      — Корнелиа…
      — Корнелия, — повторил я и улыбнулся ей.
      И Витька тоже улыбнулся и повторил:
      — Корнелия…
      Итак, знакомство состоялось. Теперь дело было за небольшим — узнать, как она здесь оказалась и что собирается делать дальше.
      Я взял лежащую возле Корнелии на траве пачку сигарет, вытащил одну, закурил и стал мучительно перебирать в уме немногие из запомнившихся мне латинских слов, пытаясь найти среди них подходящие. Но подходящих почему-то не находилось.
      Корнелия с любопытством следила за моими движениями. У нее был такой взгляд, будто она впервые видела, как закуривают сигарету.
      "Странная девчонка!" — подумал я и решил, что проще всего было бы спросить у нее, где ее друзья, то есть те, с кем она приехала. Слово "друзья" я знаю. "Где", — кажется, ubi… Есть такое не нашей психологии изречение: "Ubi bene — eadem patria" — где хорошо, там и родина.
      Значит, осталось слово "твои" или "ваши". Ага: "мой" — meus, "твой" — tuus. Зубрили когда-то и это. Итак…
      — Ubi tuus amici sunt? — спрашиваю я.
      Кажется, я говорю что-то не так — "tuus" ведь склоняется. Но, видно, Корнелия понимает меня, хотя и улыбается моей ошибке. Она поднимает руку и говорит только два слова:
      — Longe sunt.
      Я знаю эти слова. Все-таки я ведь учил еще и английский. Long — длинно, далеко. Значит, ее друзья далеко. Но где далеко? Может, и впрямь эта девчонка с неба свалилась? Но тогда откуда она знает латынь? Ведь не на латыни же говорят жители Венеры… И почему она знает Рим?
      Чепуха какая-то! Может, она просто сумасшедшая? Не похоже.
      Эх, дьявол! И за что я тогда так не любил латынь?..
      Я снова выискиваю в своей памяти слова. Наверно, по-английски я сказал бы это сразу: "When did you come in the USSR?" — "Когда вы приехали в СССР?" Но как сказать это по-латыни?
      Там ведь и слова-то такого нет — "СССР". И даже слова "Россия" там нет. Слишком уж допотопный язык!..
      "Veni, vidi, vici", — услужливо подсказывает мне память. — "Пришел, увидел, победил…" Ага! Veni!
      Это то, что надо. Теперь еще вспомнить, как "когда"…
      Вопросительные слова в латыни часто начинаются с "qu". "Quen", что ли? Нет, не то!..
      Ага — "quando"! До чего же глубоко в памяти сидят нужные вещи! Сразу и не докопаешься.
      Вот у Витьки в электронных машинах это просто: все, что машина запомнила — сейчас же и к услугам. А тут ройся, ройся в извилинах!..
      Итак, значит…
      — Quando venisti in Soviet Union?
      Она отвечает быстро и, как мне кажется, обрадованно:
      — Quod "Soviet Union" est?
      Она произносит это очень естественно и просто, как будто в ее вопросе нет ничего особенного.
      А ведь я понимаю ее вопрос. Quod — это "что".
      Она спрашивает, что такое Советский Союз. Об этом может спросить только либо сумасшедший, либо существо с другой планеты.
      Но она не похожа на сумасшедшую. Совершенно непохожа.
      И она непохожа на существо с другой планеты.
      Она слишком земная и говорит на земном, хотя и древнем языке.
      И тем не менее, она не знает, что такое Советский Союз, хотя находится в нем.
      И не знает слов "Куба" и "Фидель". Но знает слово "Рим".
      Странно!
      Однако сейчас ей нужно ответить.
      Снова память выталкивает зазубренные слова, которые дают мне ключ. "Terra incognita" — неизвестная земля. Это-то я знаю! Как часто латинист говорил это про меня! — Что, мол, для меня латынь — terra incognita… Ладно!.. Сейчас "неизвестную" можно отбросить.
      Мне нужна "земля". Еще бы вспомнить слово "эта"!
      "Hie, haec, hoc, iste, ista, istud", — выскакивают вдруг заученные некогда местоимения. Ура! Эврика!
      Я обвожу рукой вокруг себя — широко, вольно — и говорю:
      — Terra ista Soviet Union est!.. СоветскийСоюз, — добавляю я для большей ясности по-русски. Россия.
      Она чему-то очень грустно улыбается и произносит:
      — Terra ista regnum Bosporus fuerat .
      Да, я согласен с ней — когда-то здесь, в Крыму, было Боспорское царство. Когда-то страшно давно, еще до древней Руси, до Рюрика и Олега.
      Кажется, еще в период древней Греции и древнего Рима. Я запомнил это царство, потому что в нем было грандиозное восстание рабов под руководством Савмака. Рабов, которые победили и создали свое справедливое государство. Хотя и ненадолго… Когда-то я делал семинарский доклад о правовых актах вождей рабских восстаний. Было там несколько фраз и о Савмаке. Но ничего больше о Боспорском царстве я не знал.
      Почему она вдруг вспомнила про него? Как это можно знать Боспорское царство и не знать Советского Союза, не знать Кубы? Что она за человек? Откуда она взялась? Из какого-нибудь кургана вылезла? Откуда… Откуда… Как это по-латыни?.. "Unde", кажется… А может, не "unde"? Ну, и что? В крайнем случае, она скажет свое "поп intellego".
      — Unde venisti? — спрашиваю я.
      Видимо, я не ошибся. Видимо, Корнелия поняла.
      Она снова показывает рукой на небо и коротко отвечает:
      — Inde veni.
      — Что она говорит? — спрашивает меня Витька. — Чего ты от нее добился?
      — Она говорит, что пришла оттуда. — Я показываю головой вверх. — Что там у нее друзья. Она не знает, что такое Советский Союз, но помнит, что здесь когда-то было Боспорское царство. Все это кажется мне бредом, Витька… Самым настоящим бредом. Может, она все-таки сбежала из сумасшедшего дома?
      Витька искоса глядит на Корнелию, усмехается.
      — Непохоже. У больных не такие глаза. И потом в сумасшедших домах нет таких стильных спортивных костюмов. Их, кажется, нет даже в наших магазинах.
      Я внимательно смотрю на ее костюм. Он тонкий, почти черный и шелковистый. Какие-то неуловимые серебристые нити поблескивают в нем.
      Я гляжу на ее ноги. Они обуты в очень странную обувь. Я еще ни разу не видал такой обуви. Это какие-то литые, плотно обтягивающие ступню боты с небольшими широкими каблучками. Эти боты сделаны не из резины и не из полиэтилена, а из какого-то совершенно неизвестного мне материала. Не понятно, как снимают и надевают эту обувь.
      — Посмотри на ее боты, — говорю я Витьке и отворачиваюсь. — Таких бот я тоже не видал в наших магазинах.
      Витька смотрит. И кивает. Он согласен со мной.
      — Тут все не так просто, — произносит он. — Если сопоставить ее слова с тарелкой, которую мы видели, и с теорией относительности, то может получиться не такой уж и бред…
      — Ты думаешь, она прилетела?
      — А почему бы и нет?
      — Но ведь во времена Боспорского царства не было космических кораблей!
      — На Земле не было, — уточняет Витька. — А где-то, может, и были.
      — Думаешь, она прилетала на Землю раньше?
      — Аллах ее знает… Может, прилетала… А может, и не она, а ее предки… И язык, может, они изучили… Тут сразу не сообразишь.
      — Почему же тогда эти космонавты прислали к нам именно девушку?
      — А может, у них матриархат?
      Витька улыбается.
      Корнелия беспокойно переводит взгляд с Витьки на меня и с меня на Витьку. Она понимает, что мы говорим о ней. Она, конечно, хочет понять, что мы говорим. Но ей трудно это понять. Даже просто невозможно, если только на самом деле она изо всех земных языков знает одну латынь.
      — Слушай, Витька! — Меня вдруг "осеняет". — В Симферополе, наверняка, отыщется хоть один знающий латинист. В педагогическом или в медицинском… Кто-нибудь должен быть! Мы его завтра найдем и выспросим у Корнелии все, что можно. Лады?
      — Это единственный выход, — Витька пожимает плечами. — Если только она до завтра не сбежит от нас.
      — Ее нужно покормить, — говорю я. — И уложить спать в машине. От заботливых людей не убегают.
      Витька послушно лезет в рюкзак, вынимает кружку, ложку, пачку печенья и сахар.
      — Может, что-нибудь посолиднее? — спрашиваю я.
      — Вряд ли она сейчас хочет есть, — возражает Витька. — Поставь себя на ее место… Сейчас важен, так сказать, символ.
      — Доставай и для нас кружки, — говорю я. — Она не будет одна.
      — Это ты прав. Хорошо, хоть не вылили чайник…
      Через пять минут во всех трех кружках уже налит чай — теплый и сладкий.
      Я протягиваю одну кружку Корнелии. Я не могу вспомнить, как по-латински "пейте". Я протягиваю ее молча.
      Витька так же молча протягивает ей печенье.
      Она берет и то и другое и благодарит нас взглядом.
      Мы пьем чай молча и не спеша. Корнелия смотрит на нас и тоже пьет его молча и неторопливо.
      И мне кажется, что она не просто пьет, а пробует как незнакомый, совершенно незнакомый напиток.
      Кончив пить, опускает кружку, говорит:
      — Grato.
      Я не помню этого слова, но понимаю его. Ведь и сейчас в Италии говорят: "Грацио, синьор".
      Витька подносит к ее кружке чайник, чтобы налить еще, но Корнелия улыбается и закрывает кружку ладонью.
      "Нужно спросить ее, что она собирается делать дальше, — умаю я. — В конце концов она вовсе не обязана ехать с нами в Симферополь. У нее могут быть какие-то свои планы. Как это будущее время?.. Quod fueris… — что будешь ты…
      Делать… Как же это по-латыни "делать"? Ага: facio, feci, factum… А вот инфинитив?.. Впрочем, леший с ним, с инфинитивом!
      Не на экзамене… Спрошу так!
      — Quod fueris feci? — говорю я Корнелии.
      Она еле заметно улыбается. Видно, я все-таки ошибся. Но она поняла вопрос.
      — Vivere, — отвечает она.
      "Vivere", — медленно соображаю я. — "Vivo" — живу. "Жить!" Что ж, это очень даже неплохая программа!
      Благодарю.
      — Какие истины она тебе еще открыла? — интересуется Витька.
      — Я спросил, что она собирается делать, — объясняю я. — Она ответила, что собирается жить.
      — Спроси еще ее — где.
      — Попытаюсь…
      Слово "где" я уже употреблял — ubi. Значит: Ubi fueris…где будешь ты…
      — Ubi fueris vivere? — спрашиваю я.
      И немедленно получаю ответ:
      — Inter hominum vivere.
      — Среди людей, — вслух перевожу я Витьке этот ответ Корнелии.
      — Она неглупая девчонка. — Витька усмехается. — И не болтлива… Лаконизм у нее истинно древнеримский.
      Витька медленно поднимается, идет к машине и, открыв заднюю дверцу, залезает внутрь. Я догадываюсь, что он вытаскивает одеяла.
      На сей раз нам придется спать на земле.
      А Корнелия следит за Витькой. Она смотрит на него любопытно и настороженно. И на голубую машину, которую Корнелия, видимо, только сейчас заметила, она тоже смотрит настороженно.
      Наконец, Витька выкидывает на траву два одеяла, подушку и старый ватник, который сегодня должен служить подушкой кому-то из нас.
      Выбравшись из машины, Витька говорит мне:
      — Тащи ее сюда.
      Я встаю и жестом приглашаю Корнелию к машине. Девушка поднимается и идет рядом со мной. Она идет вроде спокойно. Но я чувствую, что вся она напряжена и чего-то боится. Она все-таки не верит нам, хотя, видимо, старается верить. И не хочет показывать нам это свое недоверие. Видимо, понимает, что оно не заслужено и потому обидно.
      Мы подходим к машине. Витька уже откинул переднее сиденье, и в машине сейчас широкая, удобная кровать. Сзади, в углу, лежит подушка.
      Витька показывает Корнелии на эту кровать, объясняет жестами, как открываются и закрываются дверцы.
      Корнелия забирается в машину, открывает и закрывает дверцы сама. Она все поняла и благодарит нас улыбкой и коротким, звучным словом "Grato".
      Мы с Витькой отходим от машины, и Корнелия сама захлопывает дверцу. Мы расстилаем одеяла возле покрывающихся пеплом головешек костра, и я сворачиваю себе под голову стеганку. Затем мы долго лежим молча и курим. И стараемся не смотреть в сторону машины. Мы смотрим на звезды, и я снова вижу, как одна из них неторопливо и прямо движется среди других. Конечно, это может быть наш или американский спутник. Но это может быть и корабль, на котором остались друзья Корнелии. Кто они? Откуда?
      Почему они не спустились вместе с ней на Землю? Неужели завтра мы узнаем все это? В конце концов, если мы не найдем в Симферополе латиниста, я куплю словари и учебники по латыни и сам выспрошу обо всем Корнелию. Ради того, чтобы нормально поговорить с ней, стоит выучить латынь. Эх, изучал бы я ее, когда мне положено было это делать! Может, уже сейчас я знал бы то, чего не знает еще ни один человек на земле!..
 

2.

 
      И вот мы уже мчимся по шоссе к Симферополю.
      Корнелия сидит рядом с Витькой и жадно глядит вперед и по сторонам. Я сижу сзади. На коленях у Корнелии небольшой белый ящичек с мягкой ручкой и закругленными углами. Он похож на пластмассовый. В нем нет ни трещинки, ни щели.
      Непонятно, как он открывается и открывается ли вообще. Этого ящичка не было у Корнелии, когда она подошла к нашему костру. У нее ничего тогда не было в руках. Видимо, она оставляла его где-то на поле с кукурузой. Видимо, она выходила за ним ночью из машины, когда мы с Витькой спали.
      Что может быть в этом ящичке?
      Должно быть, об этом думаю не только я. Витька тоже несколько раз искоса поглядывает на этот белый ящичек. В небольшом зеркальце, которое прикреплено над ветровым стеклом машины, мне хорошо видны чуть усмехающиеся карие Витькины глаза. Мы иногда обмениваемся с ним взглядами, пользуясь этим зеркалом.
      Корнелия не замечает нашего немого разговора.
      Она удивленно и жадно смотрит на серую ленту шоссе, на встречные и попутные машины, на поля и дома, которые проносятся мимо.
      Неожиданно она поворачивается ко мне и спрашивает:
      — Quo vehimus?
      "Qui pro quo", — вспоминаю я. — "Кто куда". Значит — куда…
      Наверно, едем… Как ответить ей? — В город? Urbs, urbis… Отсюда и "урбанизм"…
      — Pro urbe, — отвечаю я.
      Корнелия чуть заметно усмехается и благодарит своим коротким "Grato".
      Машина несется дальше, обгоняя грузовики и автобусы, и солнце яростными лучами бьет в нас слева, и Корнелия жадно глядит вперед, а я почти неотрывно гляжу на Корнелию. Кто бы она ни была, откуда бы она ни явилась — она очень нравится мне!
      Теперь при свете дня я вижу, что у нее голубые глаза. Вчера у костра они казались темными.
      Эти очень редко бывает — черные волосы и голубые глаза.
      Может, именно поэтому Корнелия так необычно красива?
      Мы завтракаем в небольшом, еще почти пустом пригородном кафе и снова садимся в машину и едем теперь уже не спеша, останавливаясь почти у каждого большого перекрестка и расспрашивая, как добраться до пединститута.
      Пединститут гудит. Идут приемные экзамены. У подъезда и в коридорах полно молодежи.
      Я вижу, как жадно и удивленно глядит Корнелия на всех этих озабоченных юношей и девушек с книгами. Она хочет понять, где мы находимся и коротко спрашивает меня:
      — Schola est?
      — Supera schola est , — отвечаю я. Эти слова мне, слава аллаху, знакомы. В них не запутаешься.
      Я замечаю, что юноши и девушки в коридорах глядят нам вслед.
      Вернее, не нам, а Корнелии.
      Мы с Витькой им не интересны. А в Корнелии они инстинктивно чувствуют какую-то необычность.
      Мы, наконец, находим канцелярию и у задерганной секретарши пытаемся выяснить, есть ли в институте латинист и как его найти.
      Секретарша даже не сразу понимает, что нам надо. Она отвечает, что вступительных экзаменов по латыни в институте нет.
      Витька хохочет. Мне почему-то грустно, и я невольно тянусь в карман за сигаретами.
      — Вы успокойтесь, — миролюбиво говорит Витька. — Погладите на нас. Мы ведь не похожи на абитуриентов. Нам нужно только узнать, где живет ваш преподаватель латинского языка, его адрес. Только адрес!
      Секретарша ошалело смотрит на нас. Вернее, не столько на нас, сколько на Корнелию. И даже точнее — на ее необычный костюм.
      — А его нет в городе, — говорит она наконец. — Он в отпуске. Уехал куда-то в Сибирь. А вы что — его друзья?
      — Нет, мы не его друзья, — мрачно отвечает Витька. — Нам просто нужен человек, хорошо знающий латынь. Понимаете — очень нужен!
      — Тогда, может, вы съездите к Алексею Семенычу? Он, правда, на пенсии, но раньше он у нас преподавал латинский язык.
      — Съездим! С удовольствием! — торопливо говорит Витька. — Давайте его адрес!
      Мы записываем адрес Алексея Семеновича, прощаемся и снова идем по широкому коридору к выходу. И снова юноши и девушки глядят на нас со всех сторон. В основном — на Корнелию. И в их глазах мне чудится то же самое жадное любопытство, которое я вижу все сегодняшнее утро в глазах Корнелии. Любопытство к другому, незнакомому миру.
      Мы колесим по городу, останавливаемся возле постовых милиционеров и выезжаем, наконец, на окраинную улочку с одноэтажными домиками, каменными тротуарами и белеными глинобитными заборами.
      Корнелия смотрит на эти тротуары и заборы еще более удивленно, чем на высокие здания в центре города. Конечно, если она имеет какое-то представление о Боспорском царстве, ее должны удивлять эти окраинные улочки. Ведь и в те далекие времена они были почти такими же…
      Возле одного домика мы выходим из машины.
      Алексей Семенович должен жить здесь.
      К нашему счастью, он дома — лысенький, толстенький старичок с сетью добрых морщин у глаз. Он выходит на крыльцо в полосатой пижаме и широченных шлепанцах, выслушивает мои не очень стройные объяснения и приглашает нас на застекленную террасу.
      — Проходите, молодые люди, — говорит он. Проходите… Мы сейчас во всем разберемся. Во всем можно разобраться. Во всем, что угодно, можно разобраться… Садитесь, чувствуйте себя как дома и извините меня на минуточку. Я приведу себя в порядок. Вы все-таки с дамой…
      Он убегает в дом и минут через десять выходит в тонком чесучовом костюме. Из-под его застегнутого пиджака выглядывает ослепительно белая рубашка.
      — Вот теперь я, так сказать, в форме, молодые люди. Теперь можно разговаривать… Может, вы расскажете все по порядку?
      Я рассказываю ему все по порядку, и он внимательно слушает, согласно кивает и из-под мохнатых седых бровей как-то пронзительно поглядывает по очереди то на меня, то на Витьку, то на Корнелию.
      Мне почему-то кажется, что моему рассказу он не верит.
      — Значит, вы хотите, чтобы я ее, так сказать, проинтервьюировал? — уточняет он.
      — Вот именно! — соглашается Витька.
      — Ну, что ж, это можно. Это вполне можно…
      Он переводит взгляд на Корнелию и очень быстро произносит какую-то латинскую фразу. Настолько быстро, что я не успеваю разобрать в ней даже ни одного корня. Однако Корнелия его понимает и отвечает ему. Он задает ей еще несколько таких же быстрых, почти молниеносных вопросов. Получив на них ответы, он облегченно вздыхает и начинает говорить медленнее, размереннее. И я понимаю, что он просто проверял Корнелию — действительно ли латинский язык для нее родной. Ведь только на родном языке можно понять такие торопливые вопросы.
      Они говорят теперь спокойно и дружелюбно.
      Вернее, говорит в основном Корнелия, а Алексей Семенович согласно кивает м изредка вставляет какие-то фразы. Я все жду, что он будет удивляться, таращить глаза. Но он ничему не удивляется.
      Глядя на его лицо, можно подумать, будто Корнелия рассказывает ему самые обычные, ничем не примечательные вещи.
      Они говорят долго. Наверное, минут сорок. Мы с Витькой терпеливо ждем и смотрим то на них, то на террасу. В этом дворике сад. На нас глядят зеленые гроздья винограда, желтые яблоки, коричневые груши. От террасы до калитки по обеим сторонам желтой дорожки — цветы.
      Золотые шары, георгины… Здорово здесь! Очень здорово!
      В таком бы домике да еще возле моря пожить с месяц… Эх!
      Наконец, Алексей Семенович обращается к нам с Витькой:
      — Ну, вам, молодые люди, наверно, интересно узнать, что она мне рассказала?
      — Конечно! — в один голос отвечаем мы.
      — Так вот слушайте, — Алексей Семенович прокашливается, проводит рукой по клеенке на столе. — Она говорит, что родилась в Риме при императоре Константине. Отец ее был императорским чиновником. Звали его Гай Корнелий Флор. Поэтому и ее зовут Корнелией. У римлян второе имя отца становилось именем дочери… Она жила в Риме до тех пор, пока столица не была перенесена в Константинополь. Отец уехал туда вслед за императором. Но там он с кем-то поссорился, и в наказание его сослали в Пантикапей, столицу Боспорского царства, где он представлял интересы империи. Корнелия почти не помнит Константинополь. Она помнит только Рим и Пантикапей, куда ее привезли восьмилетней девочкой. Вы знаете, где находился Пантикапей, молодые люди?
      Мы с Витькой стыдливо пожимаем плечами. Мы уже настолько забыли историю, что не знаем точно, где находился этот самый Пантикапей.
      — Где-то здесь, в Крыму… — негромко произносит Витька.
      — Он находился, молодые люди, там, где сейчас находится Керчь, — говорит Алексей Семенович. — На вашем месте я бы отвез ее туда…
      — Мы это сделаем, — обещает Витька. — Обязательно сделаем!
      — А что было дальше? — не выдерживаю я. — Расскажите, пожалуйста, — что было дальше!
      — А дальше было вот что… — Алексей Семенович говорит совершенно невозмутимо, и я все никак не могу уловить его собственного отношения к тому, что он рассказывает. — Дальше было вот что… Девочку в Пантикапее воспитывали рабыни. Да-с, молодые люди, рабыни… Сейчас она уже понимает, что иметь рабов — это плохо. Она говорит, что ей это объяснили. Но тогда она этого не понимала.
      Алексей Семенович вытирает платком пот со лба.
      — Нда-а… Так вот дальше с ней произошло следующее… Через пять лет после того, как она попала в Боспор, Пантикапей разграбили готы. Отец вместе с рабами и стражей защищал вход в свой дом. Но его убили. Мать Корнелии, увидев это, вскрыла себе вену. Она была из очень знатного рода и не хотела становиться готской рабыней. А Корнелию готы увезли в рабство. Почему-то ее везли отдельно от остальных пленников. Вместе с ней ехали верхом всего пять готских воинов, и они очень спешили.
      Наверно, ее везли к самому готскому царю. Ей уже было тринадцать лет, а варвары брали таких римлянок в наложницы.
      В степи готам встретились два высоких человека в необычных костюмах. Видимо, готы решили и их захватить в плен, потому что окружили этих людей и наставили на них копья. Однако люди в необычных костюмах провели по воздуху маленькими, белыми коробочками, и все готы попадали на траву. Потом Корнелия узнала, что готов усыпили.
      Корнелию эти люди отвязали, сняли с лошади и привели к черному шару, который стоял за холмом. Потом они втроем вошли в этот шар, и больше Корнелия не видела землю до вчерашнего вечера.
      После готов вы, молодые люди, были первыми жителями Земли, которых увидала.
      Как я понял с ее слов, эти высокие люди, что спасли ее, были космонавты. Правда, ваша знакомая не знает этого слова. Она называет их открывателями звезд. А в начале путешествия с этими людьми считала и называла их богами.
      Из темного шара Корнелия попала на большой космический корабль, где было много высоких и смуглых людей — мужчин и женщин.
      Они говорил и на незнакомом языке и показывали ей в окно громадный голубой шар. Лишь много времени спустя Корнелия узнала, что этот голубой шар был ее родиной, Землей. А в то время она еще не знала, что Земля — шар.
      Она провела на корабле открывателей звезд примерно десять лет. Сейчас ей должно быть года двадцать два-двадцать три. Она точно не знает, сколько, потому что у открывателей звезд свой счет времени, непохожий на наш.
      Открыватели звезд обучили ее своему языку, а она обучила их латыни и рассказала все, что знала о жизни на Земле. Впрочем, многое они знали сами и даже намного больше ее, потому что их шары опускались в самых разных местах Земли.
      Все годы, которые провела Корнелия на громадном корабле открывателей звезд, они учили ее и обучили очень многому. Она знает теперь, как устроен мир, какая сила водит почти со скоростью света корабли открывателей звезд, знает, что на Земле прошло много эпох, пока она летала на другую землю. Но она не знает еще, как объяснить все это нам, потому что в латинском языке нет нужных слов.
      На той земле, куда Корнелию привезли, тоже прошло много эпох, пока открыватели звезд летали к нам и возвращались обратно.
      Поэтому они не узнали свою планету, когда прилетели на нее. Они надеялись, что их встретят с почетом и что Корнелия найдет на их земле свою вторую родину. Однако их прибытие не вызвало на планете особой радости, а Корнелия — особого любопытства. Вез открывателей звезд там прошла ужасная война, было пущено в ход самое страшное оружие, которое когда-либо существовало, и три четверти населения той земли погибли. А те, что остались, — переродились, стали вялыми, больными, равнодушными, нелюбознательными. Корнелия видела их и говорит, что они совсем не похожи на людей, которые летали с ней на космическом корабле. Как будто они с разных планет. После страшной войны там редко родятся дети и медленно растут, и часто умирают маленькими.
      Правила жизни и законы там сейчас очень суровы. И цель у них одна — сохранить потомство, обеспечить продолжение рода. Потому что гроза вымирания, рожденная страшным оружием, до сих пор висит над людьми той земли.
      Прошло уже несколько веков с тех пор, как окончилась на той земле война. Но громадные когда-то города до сих пор стоят в развалинах.
      И люди очень медленно восстанавливают их, потому что и население городов растет так же медленно.
      Самое страшное оружие на той земле давно запрещено и вообще запрещено. всякое оружие, кроме ножей и коробочек с усыпляющими лучами. Корнелия говорит, что не видела там даже ни одного меча, ни одного лука, ни одной катапульты.
      Запрещены там и космические корабли, потому что во время войны их сумели использовать для применения страшного оружия. Тот корабль, на котором прилетели Корнелия и открыватели звезд, тоже хотели разрушить. Но командир корабля Гао упросил их не делать этого, обещав, что открыватели звезд скоро снова улетят. Ни Гао, ни его товарищи не хотели больше жить на своей планете. Они стали там чужими. И новые люди их земли не уважали их труд и не интересовались другими звездами. Они говорили, что длительность дальних звездных полетов делает их вообще бессмысленными для общества. Ближние же полеты там сейчас не нужны, потому что их целью может быть лишь освоение новых земель, а там и своя земля пустует громадными территориями и будет пустовать еще много веков.
      Командир звездного корабля Гао и его товарищи объяснялись через переводчиков, как сейчас Корнелия говорит с вами. И открыватели звезд очень жалели, что не остались на земле Корнелии, где было много свободных территорий и такой же воздух и такая же вода, как и на их родине, и можно поэтому ходить без шлемов. Они говорили, что это бывает очень редко и что другую такую планету можно искать всю жизнь.
      Корнелия звала их обратно, на свою родину, но они смеялись и говорили, что пока они прилетят, на Земле Корнелии будет уже столько людей, что для открывателей звезд не останется свободной территории. А воевать за место с жителями земли им не хочется. Это противоречит их принципам.
      Перед отправлением они долго летали над своей родиной на прозрачных шарах и прощались с ней навсегда. И Корнелия летала вместе с ними и видела, что земля их велика и очень красива, но на ней много развалин. И над этой землей сияет большое зеленое солнце, которое Гао и его товарищи называют словом, равнозначным латинскому слову "vita" — жизнь.
      А потом они все снова ушли в корабль, и Гао сказал, что должен отвезти Корнелию на ее родину, а он и его друзья поищут себе пристанища на соседних планетах, где должны быть близкие условия и еще не должно быть людей. И там жены открывателей звезд позволят себе рожать детей и люди будут заселять новую планету спокойно и тихо, безо всяких войн.
      Когда открыватели звезд подлетали к Земле, они снова показали Корнелии громадный голубой шар — ее родину. Теперь она уже знала, что это такое. Затем они простились с девушкой, посадили ее в маленький черный шар и сказали, что шар этот опустится точно в том месте, где когда-то Гао и его товарищ отвязали Корнелию от седла. А потом шар, уже пустой, вернется обратно на корабль.
      Так оно все и произошло, и Корнелия, выйдя из шара, увидела сквозь высокие растения ваш костер и направилась к нему. Вот, собственно, и все, молодые люди, что она мне рассказала.
      Алексей Семенович замолкает, снова гладит пухлой рукой клеенку на столе и глядит в сторону, на густую зелень деревьев, окружающих террасу.
      Мы с Витькой тоже молчим и глядим в пол. Наконец я поднимаю глаза на Корнелию. Она сидит прямо, очень прямо и ждет. Ждет, что скажем мы. А что тут можно сказать? Я почему-то верю каждому ее слову. Да и Витька еще вчера вечером догадался, что она прилетела.
      Мы еще могли бы чему-то не поверить, если бы не видели темного пятна на небе. Но ведь мы видели его!
      Никуда от этого не денешься!
      — Так что же вы думаете по поводу всего этого, молодые люди?
      Алексей Семенович глядит на нас из-под своих мохнатых седых бровей так же пристально, как и в начале разговора.
      — Я всему этому верю! — говорю я и по-латински повторяю, чтобы Корнелия слышала и поняла: — Credo!
      И она слышит и глядит на меня долгим и теплым взглядом.
      — Вы кем работаете? — невозмутимо спрашивает меня Алексей Семенович.
      — Я юрист.
      — Адвокат?
      — Да.
      — Я так и подумал.
      — Почему?
      — Вы легко верите людям. При вашей профессии это естественно… А вы кем работаете, молодой человек?
      Алексей Семенович переводит свой взгляд на Витьку.
      — Инженером.
      — Каким инженером?
      — Электриком.
      Витька врет. Он обычно так врет, когда незнакомые люди спрашивают его о профессии. Видимо, ему это положено. Может, даже необходимо.
      — И вы из одного города, молодые люди?
      — Да, — Витька называет наш город. — И, кроме того, мы еще друзья детства.
      — Так-так… — Алексей Семенович снова гладит клеенку. — Это хорошо, когда друзья детства до таких лет держатся вместе. В наш век это не часто бывает… Ну, так что же вы думаете по поводу рассказа этой девушки?
      Алексей Семенович пристально смотрит на Витьку.
      — Прежде, чем что-либо сказать, я должен задать ей ряд вопросов, — отвечает Витька. — И я буду очень благодарен, если вы их переведете.
      Я не понимаю, зачем Витька ломается. Неужели он просто боится, что старик вытурит нас и не будет ничего больше переводить, если мы сразу разахаемся?
      — Пожалуйста! — говорит Алексей Семенович. — Я к вашим услугам.
      — Она сказала, — задумчиво произносит Витька, — что знает силу, которая двигала их кораблем. Эта сила нам понятна. Видимо, корабль фотонный. А вот знает ли она силу, которая двигала их маленькими черными шарами? Теми, что спускались на Землю…
      Алексей Семенович переводит вопрос. Корнелия отвечает коротко. И вот уже старичок с пронзительным взглядом и добрыми морщинками у глаз переводит нам ее ответ:
      — На всех землях существует сила тяжести. Открыватели звезд преодолели ее. И на этом преодолении основан полет их шаров. Они поднимаются и опускаются плавно, не причиняя своим пассажирам никаких страданий.
      — Антигравитация! — говорю я Витьке. — Ты понимаешь?
      — Конечно! — Витька усмехается.
      — Что еще спросить? — интересуется Алексей Семенович.
      — Еще такой вопрос, — произносит Витька. — Как передвигались Корнелия и ее спутники по космическому кораблю? Ходила ли она так же, как по земле, или летела в воздухе?
      Снова короткий диалог между Алексеем Семеновичем и Корнелией — и вот мы уже слышим ответ: — На корабле все ходят так же, как на земле. Специальные аппараты следят за тем, чтобы поддерживалась искусственная сила тяжести. Правда, однажды эти аппараты потребовали ремонта, и тогда все открыватели звезд надели обувь с железными пластинками в подошвах. Корнелия попробовала ходить без этой обуви, но не смогла — она просто летала от двери к двери. Спать в эти дни приходилось в специальных поясах с мягкими железными нитями. А потом аппараты починили, и снова появилась искусственная сила тяжести.
      — Теперь еще вопрос, Алексей Семенович… Витька не унимается. Может ли она передать что-нибудь на корабль этих космонавтов? Могут ли они передать что-нибудь ей? Короче, есть ли у нее связь с ними?
      Алексей Семенович переводит. Я вижу, как лицо Корнелии напрягается, как она искоса взглядывает на Витьку. Я вижу, что отвечать ей не хочется. Но она все-таки отвечает, и Алексей Семенович переводит снова: — Она говорит, что может передать своим друзьям любое сообщение. Может позвать их на помощь. Но не позже, чем через год по земному времени. Так сказал Гао, командир корабля. А они могут передать ей что-либо только тогда, когда она их вызовет. Не иначе.
      — А собирается ли она их вызывать? — снова спрашивает Витька.
      Короткий диалог на латыни. И вот мы уже слышим ответ:
      — Она прилетела, чтобы жить на Земле. Жить, как все люди. Если она не сможет здесь жить — она попросит, чтобы ее забрали. И ее заберут. Но ее будут ждать только один год.
      — А потом?
      Снова диалог на латыни.
      — Потом, — переводит старенький латинист, — они могут улететь далеко от нашего солнца. И сигналы не дойдут до их корабля. А в течение этого года они будут на малой скорости обследовать соседние планеты. Может, они даже поселятся на одной из них. И тогда связь будет возможна больше, чем через год.
      — Почему они не прилетели на Землю сами? — спрашивает Витька.
      — Я хотел спросить то же самое, — Алексей Семенович улыбается. — Вы угадали мою мысль.
      — И я тоже, — добавляю я.
      — Значит, это вопрос общий…
      Алексей Семенович переводит. Корнелия едва заметно, одними глазами улыбается мне и отвечает. И Алексей Семенович переводит снова:
      — Открыватели звезд хотят создать свое общество со своими законами. Они хотят оградить свое потомство от войн и от произвола, которого было немало на их родной планете. И поэтому они решили, что в их обществе будет править не человек, а закон.
      Они создадут такие законы, которые ни один человек никогда не сможет попирать, подчинять своим интересам. Эти законы будут сильнее людей и никогда не послужат несправедливости. Но для этого открывателям звезд нужна свободная земля, где они могли бы устанавливать свои законы, а не подчиняться чужим. Они считают, что на нашей земле и без них уже должно быть тесно от людей, и поэтому остановка здесь была бы для них потерей времени. А временем они дорожат. У них осталось его не так много. Их жены стареют и скоро уже не смогут рожать.
      — А если они не найдут другой такой планеты? — спрашиваю я. — Что они сделают тогда?
      Я даже не замечаю, как Алексей Семенович переводит. Мне уже кажется, будто я говорю прямо с Корнелией, безо всяких посредников. Наверно, это кажется мне потому, что Корнелия, отвечая, глядит больше на меня, чем на латиниста.
      И глядит ласково, спокойно, дружески.
      — Она говорит, — переводит Алексей Степанович, — что, если у открывателей звезд не останется другого выхода, они полетят туда, куда будет ближе — на свою планету или на нашу.
      И подчинятся тем законам, которые будут существовать на этих планетах. Но если даже они и прилетят на нашу землю, — мы все равно не увидим их. Потому что на нашей земле за это время пройдет много веков.
      — Может ли Корнелия связать нас с кораблем открывателей звезд? — спрашивает Витька.
      Алексей Семенович переводит, получает ответ и говорит нам:
      — Может, но не имеет права. Командир корабля Гао просил ее не раскрывать тайну связи с кораблем. Если открывателям звезд понадобится, они сами свяжутся с жителями Земли. Они уже знают один из земных языков, и этого вполне достаточно.
      — Кажется, я могу сказать то же, что и мой друг! — Витька улыбается и говорит это по-латыни: — Credo!
      Корнелия благодарит его и взглядом и улыбкой.
      — Спросите ее, пожалуйста, — обращаюсь я к Алексею Семеновичу, — как она думает жить дальше?
      Когда Алексей Семенович кончает переводить, Корнелия глядит на меня. Она отвечает, почти все время глядя мне в глаза. Она говорит мне.
      И когда Алексей Семенович переводит ответ, я как бы слышу ее голос:
      — Это во многом зависит от вас. Если вы обладаете достаточными возможностями и испытываете к ней достаточную симпатию, чтобы учить ее новому языку и новым правилам жизни, она не будет искать никаких других путей. Она была бы рада этому, потому что доверяет вам. Вы встретили ее приветливо и открыто, как друзья.
      Но если вы почему-либо не можете, она ничуть не обидится на вас и просто обратится за помощью к царю этой страны. Она считает, что царю будет совсем не трудно помочь ей.
      — К царю? — переспрашивает Витька.
      — Да, она сказала, к царю, — подтверждает Алексей Семенович.
      — И вы не объяснили ей, что у нас давно уже нет царя?
      — Не успел! — Алексей Семенович разводит руками. — Вы ведь так ждали ее ответа!.. Сейчас все вам объясню. Но что сказать ей от вашего имени?
      — Скажите, что мы сделаем для нее все возможное! — Я говорю это в полной уверенности, что Витька думает так же. А если даже он думает и не так, я могу обойтись и без него. Я никуда не хочу отпускать от себя Корнелию. Никуда! — Скажите ей, что мы будем учить ее всему, чему положено учить современного человека. Она может ни о чем не волноваться. — Я усмехаюсь. — Обойдемся как-нибудь без царя. — Кстати, скажите ей и про царя тоже…
      — Разумеется, молодые люди!
      — Я присоединяюсь ко всему этому, — вставляет Витька.
      Алексей Семенович говорит долго. Корнелия слушает его и поглядывает на меня. Потом она уже не глядит на меня. Она глядит только на Алексея Семеновича. Я слышу, как мелькает в его фразах слово "rex"-царь, — и понимаю, что он в сжатом виде рассказывает ей историю нашей революции. Идет, так сказать, первый урок начальной политграмоты.
      Потом Алексей Семенович умолкает и переводит взгляд на нас.
      Он глядит по очереди своими пронзительными серыми глазами то на меня, то на Витьку и говорит:
      — А теперь, молодые люди, я хотел бы высказать вам два своих соображения. Они интересны вам?
      — Разумеется! — говорит Витька.
      — Конечно! — подтверждаю я. — Что за вопрос!
      — Для меня эта история, естественно, более необычна, чем для вас. Я не ретроград и читал об эйнштейновской теории относительности. Но с таким феноменальным ее подтверждением я, конечно, не ожидал встретиться. Я тоже готов поверить в то, что она говорит. Тем более, что вы сами видели какой-то неизвестный летательный аппарат. Но можете ли вы мне объяснить, почему этот аппарат опустился на нашу землю незамеченным? Ведь у нас есть радиолокаторы, которые за сотни километров обнаруживают в небе чуть ли не птицу! Почему же пролетел этот шар?
      — Это может объясняться очень просто, — отвечает Витька. — Радиолокация основана на том, что все земные тела отталкивают радиоволны. По крайней мере, значительную их часть. Эти отразившиеся радиоволны возвращаются к локатору и очерчивают на его экране примерные контуры оттолкнувшего их предмета. Если людям той планеты удалось создать тело, поглощающее или пропускающее через себя все радиоволны, то оно не может быть обнаружено локатором. Волны радара пройдут сквозь него или поглотятся им и обратно не вернутся. И поэтому на экранах локаторов ничего не появится. Видимо, шары этих космонавтов обладают такими свойствами. Я уже думал об этом, — признается Витька. — И не только в связи с приземлением Корнелии. Видимо, таким же свойством поглощать или пропускать радиоволны обладали и военные ракеты на родине этих людей. Иначе там не решились бы развязать ядерную войну. А когда неуловимы для радара — соблазн велик. Каждому будет казаться, что он сможет нажать кнопку безнаказанно. Этакая самоубийственная иллюзия для неврастеников… Со временем могут появиться такие ракеты и на Земле. Теоретически это вполне возможно. Так что радар — не вечная защита. Но лучше бы, конечно, на Земле таким ракетам не появляться!..
      Мы благодарим его и поднимаемся. Корнелия тоже благодарит его своим коротким "Grato".
      …И вот мы снова сидим в машине, и машина глотает километры, и Корнелия жадно глядит по сторонам. У заднего стекла, за моей спиной, громоздится стопка книг — учебники латинского языка и словари. Мы купили все, что было в книжных магазинах Симферополя.
      Теперь мы оба будем изучать латынь. Не для экзаменов, а для жизни.
      Не на тройку, а всерьез. И еще там лежат два разных букваря и детская азбука с картинками. Это для Корнелии. Мы начнем учить ее прямо в дороге. Начнем с самого главного — с языка. По существу, мы уже учим ее.
      Мы учили ее в столовой, когда обедали, учили в книжных магазинах. Она способная ученица. Она легко запоминает слова, особенно если в них латинские корни. Но сейчас она все-таки спрашивает меня по-латыни, ибо по-русски этого спросить не может:
      — Quo vehimus?
      И я отвечаю ей:
      — Pro urbe Гурзуф.
      Да, мы едем в Гурзуф. Там живет Витькина тетка. Мы не собирались раньше заезжать к ней.
      Витька не видел ее уже шесть лет и не умер бы, если бы не увидел еще столько же. Но сейчас эта тетка нужна. Не нам — Корнелии. Потому что Корнелии нужно одеться. Так, как одеваются женщины в нашей стране. И для этого, конечно, нужна помощь женщины.
 

3.

 
      Гурзуфская тетка уже немолода — ей явно за пятьдесят.
      Полная, но очень подвижная, и, чувствуется, энергичная, она даже не выслушивает Витькиного рассказа до конца и со скептической улыбкой перебивает:
      — И зачем, Витюшка, ты все эти страсти-то говоришь? Переночевать вам нужно — так мой дом весь ваш. А то и полный отпуск живите. Квартиранты вон завтра вечером уезжают — вышел их срок. Могу больше никого не пускать. Что с девушкой приехал — так ведь я только рада за тебя. Пора уж и жениться. У других в твои-то годы детишки бегают. А ты все холостуешь… Только страсти-то эти зачем выдумываешь? Так ведь я говорю, девушка?
      Она обращается с этим вопросом к Корнелии, и Корнелия вежливо улыбается и извиняющимся тоном произносит:
      — Non intellego.
      — Чего-чего? — Тетка даже прикладывает руку к уху, чтобы лучше слышать.
      — Она не понимает по-русски, — вставляю я. Она говорит вам, что не понимает.
      — Иностранка, что ли, какая?
      Витька, махнув рукой, снова начинает объяснять, и тетка снова ему не верит. В конце концов, Витька, кажется, уже готов взмолиться:
      — Ну, хорошо, тетя Нина! Думай, что хочешь, только помоги нам!
      — Чего надо сделать-то, милый ты мой? Тут-то уж хоть не ври!
      Витька объясняет. Надо съездить с нами в Ялту.
      Надо подобрать в магазинах Корнелии платье, туфли, чулки, белье, плащ какой-нибудь… В общем, все, что необходимо девушке на время задуманного нами путешествия.
      Тетка слушает Виктора и осуждающе смотрит на Корнелию.
      — Где ж вы ее такую непутевую подобрали? — спрашивает она. — Это ж надо чтоб у девчонки чулок не было! Это ж ни в какие ворота!
      Витька снова начинает объяснять.
      Тетка, махнув рукой, почти кричит:
      — Да хватит мне ересь-то эту пороть! Готовь лучше деньги! Завтра с утра и поедем… Ночевать-то, надеюсь, у меня будете?
      — У тебя, тетя Нина, у тебя!.. Ты уж вот Корнелию пристрой. А мы и в машине переночуем…
      — Для всех место найдется!
      Через полчаса мы ужинаем на тесной, маленькой терраске и уходим к морю. Оно лежит у наших ног тихое, ласковое и нежно облизывает прибрежные камни. Оно что-то бормочет в темноте, как будто рассказывает вечную и в то же время всегда новую легенду.
      Каждому слышится в шуме моря что-то свое. И мне кажется сейчас, что море рассказывает удивительную легенду про темноволосую и голубоглазую, девочку, которая родилась шестнадцать с лишним веков назад, которую воспитывали сначала рабыни, а затем космонавты, которая побывала в другом мире — на далекой и несчастной планете.
      Про девочку, которая шагнула из рабства в социализм, которая видела быт античности и технику будущего и должна быть поэтому одновременно наивной и мудрой.
      Я показываю рукой в морскую даль и говорю;
      — Море.
      — Маге! — отвечает мне Корнелия.
      — Море! — настаиваю я.
      — Море! — повторяет она и улыбается. — Море…
      Мы медленно идем по берегу, показываем на скалы и камни, заборы и скамейки, тополя и каштаны и ведем урок русского языка, который мы начали сегодня утром и который нам предстоит вести еще долго, очень долго.
      И когда поздно вечером, в глубокой темноте августовской крымской ночи мы возвращаемся к дому Витькиной тетки, я вдруг решаю, что нужно сейчас же, немедленно научить Корнелию еще одному очень важному слову. Д показываю рукой на всех нас троих и говорю латинское слово "amici" и перевожу по-русски — "друзья".
      И Корнелия понимает и с улыбкой повторяет — очень точно, звук в звук:
      — Дру-зья! Amici! Дру-зья!
      Я показываю на Витьку и говорю латинское "amicus" и русское "друг". Потом показываю на себя и говорю то же самое.
      Корнелия понимает и легко повторяет:
      — Друк. Amicus. Друк. Дру-зья!
      Потом вдруг лукаво улыбается и поднимает вверх палец:
      — Sed magis amico veritas!
      …Первую половину следующего дня мы проводим в ялтинских магазинах. И по мере того как Витькина тетка заходит с Корнелией в одну примерочную, в другую, в третью, она все сочувственнее и доверчивее глядит на свою юную попутчицу. Мы с Витькой не знаем, что происходит в этих примерочных. Но мы догадываемся об этом по смущенному и возбужденному лицу Корнелии, по глубоким вздохам тети Нины и по ее тихим, как бы к самой себе обращенным словам:
      — Ровно дитя малое… Ничегошеньки не понимает… Это ж надо — комбинации шелковой сроду не видела…
      И все-таки к обеду Корнелия одета. На ней остроносые черные туфельки, тонкие чулки и легкое, хотя и не самое модное платье.
      Тут уж ничего не поделаешь — платье тетя Нина выбирала по своему вкусу. Из магазина в магазин мы носим новенький коричневый чемодан и укладываем в него тапочки, свертки с бельем, серый плащ, халат, купальник… Это очень здорово, что тетя Нина сообразила купить Корнелии купальник. Мы бы наверняка забыли.
      В чемоданчике же лежит и черно-серебристый костюм Корнелии, в котором она еще сегодня утром выехала из Гурзуфа. Она сама вынесла из магазина этот костюм, завернутый в бумагу, и сама уложила его в чемодан. В этот же чемодан она положила и маленький белый ящичек, на котором я так, кроме ручек, ничего больше и не смог разглядеть.
      Что могло быть в белом ящичке? Корнелия говорила, что может установить связь с космическим кораблем Гао… Может, это и есть ее передатчик?
      Мы обедаем в открытом кафе, на набережной.
      Мы берем бутылку "Массандры", и тетя Нина ворчит, что мы зря тратим деньги, что можно было бы пообедать и у нее, что нам еще хватит забот и расходов с этой странной девчонкой, которая точно с Луны свалилась — ничего не знает. Даже как чулки пристегиваются…
      Витька слушает тетю Нину и конфузливо чешет затылок.
      — Ничего, тетя Нина!.. Одну бутылочку можно… А от остальных нам все равно теперь придется отказаться… Бюджет не выдержит…
      Пообедав, мы возвращаемся в Гурзуф. Нужно отвезти домой тетю Нину. Она торопится, потому что вечером уезжают квартиранты и надо принять у них комнату.
      Тетя Нина оставляет нас ночевать у себя, хотя мы и собирались успеть к ночлегу в ялтинский кэмпинг.
      — И не думайте, — решительно говорит она. — Никакого вам кэмпинга не надо. Зря деньги-то тратить… Да и не пустят вас всех в кэмпинг. У Корнелии паспорта-то, небось, нету?
      — А ведь верно, тетя Нина, — говорит Витька. — Без паспорта не пустят… Как мы сразу не сообразили?
      — Вы уж по дороге старайтесь квартиры для ночевки подыскивать, — советует тети Нина, — С квартирантов паспорта не спрашивают… — Она вздыхает. — Ох, и хлебнете вы еще с ней горя!..
      Мы сидим с тетей Ниной рядом. Я вижу, как жалостливо глядит она на Корнелию. Она, видимо, никак не поймет, откуда взялась Корнелия и почему эта девушка не знает многих элементарных вещей.
      Теория относительности для тети Нины — темный лес. Она и не слыхала про такую. Где ж ей понять, откуда взялась Корнелия?
      Наконец, Витька останавливает в тетининином дворе машину и поворачивается к нам.
      — Тетя Нина, — говорит он, — проведи с Корнелией инструктаж по поводу купальника, а? Мы бы сейчас на море пошли… А то уже второй день у моря и даже не искупнулись.
      — Ладно уж, проведу! — Тетя Нина улыбается. — И где вы только ее такую нашли?..
      Через час мы уже в море, в воде, по-вечернему теплой и нежной.
      Корнелия входит в воду осторожно, боязливо, и я хочу подойти к ней и подать руку. Но Витька, уловив мое движение, удерживает меня:
      — Подожди. Пусть сама.
      — Мне кажется, она ни разу не купалась в море.
      — Чудак, она просто отвыкла. Как она могла жить в Пантикапее и не купаться в море?
      Мы оба восхищенно смотрим на нее. В сиреневом купальнике, тоненькая, тепло-белая, как статуэтка из мамонтовой кости, Корнелия удивительно хороша. Она понимает, что мы любуемся ею. Но я чувствую: есть что-то нехорошее в том, что мы любуемся ею оба, вместе. И, видно, она это тоже чувствует, потому что вдруг бросается в воду и плывет в море. Она плывет легко, уверенно, как будто плавала вчера, позавчера и вообще каждый день. И мы ошалело смотрим на нее, а потом бросаемся вдогонку. Но догнать ее не так-то просто. Она хорошо плавает. Однако мы все-таки ее догоняем, и она хохочет и кричит что-то звучное и веселое на своей латыни.
      Мы плывем рядом и смеемся и тоже что-то кричим и впервые чувствуем себя с Корнелией легко, свободно и просто. Впервые за эти двое суток на нас не давят века, разделяющие наши годы рождения. Мы точно так же смеялись и дурачились бы с любой знакомой девчонкой.
      Видимо, Корнелия чувствует то же самое, потому что, когда мы выходим из воды, она неожиданно кладет руки нам обоим на плечи и звонко, радостно произносит:
      — Дру-зья! Дру-зья!
      И добавляет слово, которое выучила сегодня за обедом:
      — Ха-ро-ший! Bellus! Ха-ро-ший!
 

4.

 
      Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по-латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, что я все еще часто ошибаюсь, составляя в уме латинские фразы, и Корнелия мило смеется над моими ошибками. Она иногда тоже загнет по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще не обидчивая.
      Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.
      Мы давно вернулись домой из отпуска и живем в городе, в который нас с Витькой, коренных москвичей, забросила судьба молодых специалистов.
      Корнелия живет с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась еще одна свободная комната.
      Витька же до сих пор живет в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.
      Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось.
      Рад, потому что люблю Корнелию и давно не скрываю этого ни от себя, ни от нее, ни от Витьки.
      Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой даже строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это "агпо" — люблю, — она совершенно изменилась.
      Она становится теперь прежней только при Витьке. Вначале я не обращал на это внимания. Потом заметил и стал думать. Высокий, стройный, спортивный Витька, конечно, гораздо привлекательнее меня. Я на полголовы ниже его, и толще, и уже начинаю лысеть, а у Витьки такая пышная каштановая шевелюра, что и в небольшие морозы он может спокойно ходить без шапки. Я уж не говорю о том, что Витька по-настоящему хороший парень, что он талантливый инженер.
      Наверно, будь я на месте Корнелии, я, не задумываясь, предпочел бы Витьку.
      Однако вскоре все эти мысли я отбрасываю, потому что понимаю их нелепость. Не в том дело, любит не любит Корнелия Витьку, а в том, что он не сковал ее своим "ато" (даже если тоже любит ее), а я сковал. Всегда легче и проще только с другом, чем с другом, претендующим на большее.
      И поэтому я твердо решаю не напоминать ей о своей любви. Ни разу. Не напоминать, чтобы и со мной она почувствовала себя свободно и просто.
      Не напоминать до тех пор, пока она сама не вспомнит об этом.
      А если не вспомнит?.. Ну, что ж… Значит, ей и ни к чему об этом вспоминать…
      Мы с Витькой до сих пор еще не успели купить Корнелии всего, что положено иметь девушке, хотя спустили все свои невеликие сбережения.
      Когда мы покупали ей зимнее пальто, мохнатую шапку и меховые ботинки, она удивлялась:
      — На Земле все еще пользуются такими тяжелыми вещами?.. Я уже давно-давно отвыкла от них.
      Когда мы покупали ей осеннее пальто, она спрашивала зачем два? Когда мы, покупали ей боты и тяжелые осенние туфли — она тоже удивлялась: зачем столько?
      Еще в Керчи во время дождя она попросила нас выйти из машины, переоделась там и вылезла под дождь в своем серебристом костюме и ботиках без застежек. Оказалось, что и костюм и ботики не промокают. Она очень удивилась тому, что у нас с Витькой нет легких непромокаемых костюмов. Это ведь так удобно!
      Ее серебристый костюм оказался не только непромокаемым. Он оказался и согревающим.
      В конце сентября, когда мы с Витькой мерзли в плащах и свитерах и собирались со дня на день надеть осеннее пальто, Корнелия спокойно ходила по улицам в своем костюме и надевать пальто отказывалась. Она объяснила нам, что ее костюм не только согревает в холодную погоду, но и охлаждает тело в жару. К тому же он не рвется.
      И очень легко чистится. В таком костюме можно ходить до тех пор, пока он окончательно надоест человеку.
      Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно — она бы ничего не поняла, не поверила и еще, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она, моя квартирная хозяйка, темная старуха, с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.
      Мы не могли сказать ей ничего другого, потому что у Корнелии все еще нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. И успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили ее, что любой штраф уплатим сами.
      Конечно, паспорт Корнелии надо было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил: — Зачем вы все это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму…
      Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись.
      Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в ее существование.
      — Но мы можем привести ее сюда! — в почти полном отчаянии сказал я.
      — Зачем? — Начальник милиции пожал плечами. — Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы все равно не сможем. А с вами я уже поговорил… Обучите ее русскому языку, потом приводите.
      Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями.
      Как-то Корнелия сказала мне:
      — Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?
      Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно.
      — Любая работа у нас требует образования, — ответил я. — Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.
      — Я могу поступить в школу сейчас?
      Я отрицательно покачал головой.
      — Сейчас рано. Ты еще плохо говоришь по-русски. Ты еще только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?
      — Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по разному. Я училась на корабле Гао… И вот теперь надо снова…
      К сожалению, я сам почти забыл математику.
      Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.
      Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия все еще знает нетвердо, и я выстроил рядом столбик — перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула — перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У нее даже слезы выступили от огорчения.
      — Наверно, ваша математика слишком сложна, — сказала она. — Я не могу ее постичь… А Гао говорил, что у меня есть математические способности…
      Мне стало невыносимо жалко ее.
      — Давай разберемся, — сказал я. — Здесь же все очень просто…
      Я стал объяснять ей значение "иксов", "игреков", "зетов", "альф", "бет", и "пи".
      По мере того, как я говорил, ее лицо прояснялось.
      — Оказывается, все дело в буквах! — наконец, обрадованно сказала она. — Это же на самом деле очень просто! Это для детей…
      Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим — как семечки щелкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Все было решено точно.
      И теоремы она знала — только привыкла к другим обозначениям.
      Я не мог продолжить этот необычный экзамен.
      Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришел в восторг от знаний Корнелии.
      — Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, — сказал он. — И тогда она сдаст институтский курс играючи.
      Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в ее комнате стали появляться учебники математики — от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это все как-то вместе.
      Через несколько дней она снова заговорила о работе.
      — Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао… Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе… Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю…
      Я обещал выяснить это.
      И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии и просим дать ей какую-нибудь работу, несмотря на то, что у нее нет паспорта.
      Директор — женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У нее усталые глаза, седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.
      Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит.
      Она говорит другое — обтекаемое: — Я с удовольствием помогла бы вам… Но у нас сейчас нет ни одного свободного места… При всем желании… Может, позже? Может, кто-нибудь уйдет?..
      — А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.
      — Если вы оставите свои адреса и телефоны…
      Она улыбается.
      Витька мнется. Я понимаю его.
      — Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. — Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.
      Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.
      — Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мертвое…
      Я согласен — не стоит терять время.
      Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придется ждать до весны. Впереди зима, и холод — никто поэтому не собирается сажать цветы.
      — Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.
      Мы тоже не могли придумать такую работу.
      — Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!
      — Открыватели звезд приучили меня каждый день работать, — призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас… Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день… Вот мне и непривычно…
      Мы с Витькой беспомощно развели руками.
      — Ничего, — утешил ее Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться…
      На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию
      — Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.
      Я пришел к нему вечером с юридических, курсов, на которых вел занятия.
      Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.
      — Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.
      — В чем дело? Зачем меня надо уламывать?
      — Понимаешь, Мишка… Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление… Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.
      — Ты имеешь в виду Корнелию?
      — Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия… Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.
      — Что же ты предлагаешь?
      Я уже понимал, что мне придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой…
      — Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.
      — В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем не обязательно пить коньяк…
      — Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!
      Витька подмигнул и поднял свою рюмку.
      …— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии Наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое… Ну, что Корнелия к нам привыкла… Что мы, в общем, тоже к ней…
      Попросить, чтоб не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно… Люди же там — поймут! В конце концов, она и сама вряд ли захочет уехать от нас… Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?
      — Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.
      — Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее…
      Я усмехнулся.
      — Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить… Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.
      — Может, ты и прав… Давай ближе к делу. Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим…
      — Хорошо!..
      Мы продолжали жить так же, как жили раньше.
      Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино.
      Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения.
      Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее.
      Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао.
      И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция ка проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
      Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска.
      Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки. Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка.
      Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.
      — Qui cantat? — спросила она. — Кто?
      — Puellus, — ответил я. — Мальчик.
      — Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?
      — In Roma, — ответил я. — In Italia.
      — Vehere fas illuo? Ехать можно?
      — Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.
      Она не стала спрашивать — почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
      Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время незнакомые слова, не отрываясь, смотрела на черный крутящийся диск.
      И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам.
      Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню "Вернись в Сорренто" и плакала — молча, беззвучно.
      О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
      Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится. О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.
      Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хотел одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями. А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение.
      Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков.
      Отправляясь к далеким звездам, космонавты будут очень хорошо знать все, что ожидает их после возвращения. Но они все-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.
      И я не верю сейчас тому, что люди далекой и несчастной планеты — родины Гао — навсегда отказались от космических полетов.
      Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было "навсегда". Но не для человечества! Какой бы тяжелой болезнью оно ни было поражено там — оно преодолеет ее. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям.
      На то ведь оно и человечество!..
      …Мы медленно идем с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья.
      Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.
      Я ни о чем не спрашиваю ее. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает детство на древней Земле или юность в космосе — откуда мне знать это? Корнелия не раскрыла нам своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что втроем трудно говорить о том, о чем принято говорить вдвоем. А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии еще трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..
      Вообще-то, я давно жду этого разговора. Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.
      Я давно жду этой откровенности… И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнется — значит, плохи мои дела!
      Но я ни о чем не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события…
      Мы молча идем по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о Витьке, и о том, чем может кончиться вся эта история, и еще о том, что будут, в конце концов, писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год ее рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!
      Я так поглощен своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков — той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней вдвоем и в которой все больше и больше становится слов русских.
      Она говорит о том, что еще с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет ее мужем.
      Она была уверена, что ее муж может быть только воином.
      Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб ее отец, как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.
      Ей не повезло — она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его.
      Потому что сейчас, в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от не воина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.
      Что ж, в каждом мире — свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на земле. На это претендует Гао, открыватель звезд. Но Гао — мудрый человек, и он может создавать законы.
      Она знает, что я ее люблю и дорожит этим. Она понимает, что многим обязана мне и Виктору.
      И она знает, что рано или поздно ей придется принимать решение, от которого будет зависеть и ее и моя судьба. Но она просит не торопить с этим решением. Еще отец предостерегал ее от поспешных решений. И Гао — самый мудрый человек, который встретился ей в жизни, — тоже не тороплив в решениях. И ей он советовал быть такой же. И поэтому для того, чтобы решить — где и с кем жить, он дал ей очень большой срок — целый год. Он сказал, что меньше, чем за год, она не разберется по-настоящему в жизни нынешних обитателей Земли. И через десять месяцев она должна ответить Гао, остается она на Земле или возвращается на корабль открывателей звезд, чтобы разделить их трудную и необычную судьбу и стать женой Гао и родоначальницей новых людей на новой планете.
      Я удивленно и испуганно гляжу на Корнелию.
      Только теперь я начинаю догадываться об истинной причине ее сдержанности.
      Она замечает мой взгляд. Она говорит, что я правильно понял ее. Гао ее любит, Так же, как я.
      И, вероятно, даже сильнее, потому что Гао старше и дольше знает ее, и потому что ему некого больше любить, а я могу полюбить любую женщину на своей Земле.
      Как и у всех открывателей звезд, у Гао была жена. Но она была очень смелая и очень неосторожная женщина и поэтому погибла в самом начале полета. Товарищи предлагали Гао вернуться и взять на своей родине другую жену.
      Многие женщины их планеты согласились бы стать женой Гао, потому что он был героем и уводил в небо самый большой корабль. Но Гао решил не возвращаться. Он не хотел иметь женой лишь бы какую-нибудь женщину. Он хотел сначала полюбить.
      Когда открыватели звезд в своих черных шарах спускались на нашу Землю, они видели много красивых женщин и хотели, чтобы Гао нашел себе жену среди них. Но Гао не мог разговаривать с этими женщинами. Он не понимал их языка, а они считали его богом, падали перед ним ниц и приносили ему в жертву животных. Он мог увезти с собой любую из них. Но он не хотел жену-невольницу, жену-пленницу.
      Он и Корнелию взял в свой корабль только потому, что понял, какая жалкая участь ожидает ее на Земле. Он знал уже, что на Земле существует рабство.
      Меньше всего Гао думал тогда о том, что Корнелия может со временем стать его женой. Он мечтал тогда о возвращении и о счастливой жизни на своей планете. Но когда он и его спутники оказались совсем чужими на своей родине, когда ни с одной женщиной своей Земли Гао не смог разговаривать свободно и естественно, когда он узнал, что любая из них, даже самая красивая и здоровая, может родить урода или идиота, или вообще не родить никого, он невольно стал думать о Корнелии не только как о своей воспитаннице. По существу, и он и она были тогда одиноки в безднах космоса. И Корнелия понимала это не хуже него, и до сих пор она не знает, почему заколебалась, когда он предложил ей стать его женой.
      Но она заколебалась, и он не настаивал и сам предложил отвезти ее на Землю, чтобы Корнелия могла определить свою судьбу. И за всю долгую дорогу от той земли до этой Гао ни разу не напомнил ей о своих чувствах и относился к ней так же, как и раньше — как к своей воспитаннице, которую надо учить и беречь. И только когда он прощался с ней перед тем, как она вошла в шар, доставивший ее на Землю, Гао сказал, чтобы она помнила: высоко в небе есть человек, который любит и ждет ее, который в любое место Земли пришлет за ней шар, если Корнелия захочет вернуться.
      — Почему же он отправил тебя беззащитной? — спросил я. — Ведь на Земле много злых людей. Он не мог не понимать этого. Да, кроме злых людей, есть ведь еще и звери…
      — Я не беззащитна, — ответила Корнелия и снисходительно, как младшему, улыбнулась мне. Я сильнее любого из вас. У меня есть хорошее оружие.
      — Какое?
      — Усыпляющие лучи. Они мгновенно усыпляют кого угодно на столько времени, сколько продолжаются день и ночь на планете Гао. Это раза в полтора больше, чем у нас на Земле.
      — Я никогда не видел их у тебя…
      — В этом не было необходимости. Первые два дня я носила их в кармане. Но потом увидела, что в вашей стране люди ходят без оружия. Даже без ножей. И это очень понравилось мне. Я поняла — значит, люди чувствуют себя в безопасности. И я стала ходить такой же безоружной, как и все вы. В каждой стране нужно жить по ее законам. А тем более, когда законы нравятся… Гао научил меня ценить мир и спокойствие. Девочкой я любила войну…
      Мы идем по засыпающему, вечернему городу.
      У нас под ногами блестит асфальт, и на него падают мокрые коричневые листья. Я думаю о далеком Гао, который кружит где-то около Солнца и терпеливо ждет решения Корнелии.
      Вдруг еще один вопрос приходит мне в голову.
      — А почему он отпустил тебя без пищи? — спрашиваю я. — Хотя бы на первое время… На что Гао рассчитывал?
      — У меня была с собой еда, — отвечает Корнелия. — У меня были в кармане крошечные кубики, которые заменяют тяжелые земные обеды, Но я выкинула их на другой же день. Я поняла, что в вашей стране люди не позволят мне голодать. И потом я очень соскучилась по земной пище. Она вкуснее, чем пища открывателей звезд. Земная пища доставляет удовольствие. Когда открыватели звезд спускались в своих шарах на Землю, они поражались тому, как много времени люди тратят на еду, на всякие пиры. Они говорили, что это будет замедлять развитие человечества Земли… Однако я все-таки не любила их кубики… — Корнелия грустно улыбается. — Пусть я буду развиваться медленно, но я хочу есть с удовольствием…
      — Зря ты выкинула эти кубики, — вслух подумал я.
      — Почему?
      — Нам было бы полезно исследовать их.
      — Прости… Я не подумала об этом… Мне казалось, нынешние люди Земли знают столько, что какие-то невкусные кубики им не интересны.
      Мы медленно идем по мокрому асфальту. Я знаю, что Корнелия думает сейчас о Гао. И я тоже думаю о нем. Мне очень жаль, что он не доверился нашей 3емле. По крайней мере, в нашей стране для него и его товарищей нашлось бы и место и дело.
      — Слушай, Корнелия! — говорю я. — А если ты позовешь Гао сюда? Мы встретим его как брата! Ему будет хорошо в нашей стране. И он и его товарищи будут жить свободно и счастливо. Позови их сюда. Корнелия!
      Она усмехается. Она коротко и жестко говорит:
      — Нет. Это невозможно.
      — Но почему? — горячо возражаю я. — Ведь Гао можно убедить!
      — Гао не верит словам.
      — Даже твоим?
      Она смотрит на меня обиженно. Она негромко говорит:
      — Не надо так… У вас часто говорят такие вещи, и мне это не нравится… Открыватели звезд не пользуются такими приемами. Гао знает, что я неопытна. Я могу решать только свою судьбу, но не судьбу товарищей Гао… Он говорил мне, что каждый правитель называет свое государство самым свободным и счастливым. И многие вслед за правителем повторяют это… Так было на планете Гао. И так было в Риме. Я помню… И поэтому Гао не верит ничьим словам. Он прилетит сюда только тогда, когда у него не будет иного выхода. А это определится не скоро. На Земле пройдут века, пока это определится. Гао не изменит своего решения.
      …На мокрый асфальт падают последние тяжелые коричневые листья. Корнелия старательно обходит их. Мы медленно идем по улице к своему дому и думаем… Мы думаем о Гао…
 

5.

 
      Проходит еще полгода. Эти полгода многое меняют в моей жизни. И не только в моей, но и в жизни Корнелии.
      Есть, наверно, какие-то биологические законы, определяющие, кому и кого нужно было бы любить. Я юрист. Я знаю много законов.
      Но этих законов я не знаю. Однако я подчиняюсь им так же, как все.
      Я любил девушек и до Корнелии.
      Мне бывало очень тяжело, когда я ссорился и расставался с ними. Но я всегда чувствовал, что будет кто-то еще, что впереди много счастья.
      С Корнелией я не ссорился и не расставался.
      Но с самого начала я почему-то чувствовал, что после нее не будет никого, что после нее счастья не будет. Поэтому я даже думать не хотел о том, что будет, если Корнелия меня не полюбит.
      Может, именно это все и решило?.. Я ведь уже не представлял себе жизнь без Корнелии, и Корнелия не могла этого не понимать.
      Я знал, что она все время сравнивает. Я знал, что мне трудно выдержать сравнение с Гао, мудрым и смелым человеком. Но я знал также, что ей приходится сравнивать не только нас. Ей приходилось сравнивать жизнь — ту жизнь, которая ожидала ее с Гао, и ту, которая ожидала ее со мной. Я очень надеялся на то, что само устройство нашей жизни поможет ей сделать этот выбор, проголосует за меня.
      Я все больше рассказывал ей о нашей стране, о том, чем она отличается от других стран, о тех великих, справедливых принципах, которые заложены в основе всей нашей жизни. Чем лучше Корнелия знала русский, чем глубже вгрызался я в латынь, тем все более обстоятельными становились мои рассказы. Я объяснил ей, что я юрист, что я знаю законы. Гао еще только предстоит создавать справедливые законы. А у нас они созданы — бери, пользуйся.
      Корнелия усмехнулась.
      — Создавать справедливые законы интереснее, чем пользоваться готовыми. — Она сказала это спокойно, раздумчиво. — Именно поэтому ваши единомышленники в других странах не сбегаются к вам, живут и борются там, где родились.
      Я понял ее. Я понял, что мне не нужно больше говорить о Гао.
      Я понял, что мне не нужно больше помогать ей в сравнениях. Мне нужно только ждать. Она сравнит сама.
      Вскоре после того вечера, когда мы слушали у Виктора пластинки Робертино Лоретти, я принес домой новенький проигрыватель и кучу пластинок. Особенно много я купил итальянских песен.
      Все пластинки с итальянскими песнями, какие только были в магазине, я притащил домой.
      Наверно, это был лучший подарок, какой Корнелия получила за всю жизнь. Несколько дней она буквально не отходила от проигрывателя.
      С утра до вечера крутила пластинки, сожгла три предохранителя и страшно испугалась, когда сгорел первый.
      — Разве на корабле у открывателей звезд не было музыки? — спросил я.
      — Какая-то музыка у них была, — ответила Корнелия. — Но я никогда не видела, откуда она исходит. Я не могла ею управлять. И она мне не очень нравилась. Она была тягучая и некрасивая. Но Гао и его спутники слушали ее с удовольствием. Может, у нас просто по-разному устроен музыкальный слух? — Она кивнула на проигрыватель. — Эта музыка как праздник.
      …Скоро меня уже хорошо знали в магазине пластинок. Я покупал их, наверно, больше, чем кто-либо. Я знал, что каждая новая пластинка — радость для Корнелии. А мне так хотелось, чтобы у нее было больше радости!
      Как-то к концу дня Витька снова позвонил мне в адвокатскую коллегию.
      — Ты сегодня вечером будешь дома? — спросил он.
      — Да.
      — И Корнелия, разумеется, тоже?
      — Видимо. Она пока не уходит по вечерам одна.
      — Я хочу прийти к вам вечером с одной молодой дамой…
      — Я буду чертовски рад, старик! Давно пора!..
      — Увы, Мишка, это не совсем то, что ты думаешь. Эта дама оттуда…
      — Откуда?
      — Ну, помнишь наше письмо?
      — А-а… — У меня на душе заскребли кошки. — А я уж думал, ему не поверили…
      — Да в общем-то не очень и поверили… Но выход нашли деликатный, ничего не скажешь… Этой даме поручено приглядеться к Корнелии и решить — можно ли использовать ее… ну, для начала хотя бы в качестве лаборантки. А там видно будет… В общем, они хотят посмотреть ее не в разговорах, а в деле. По-моему, разумно.
      — По-моему, тоже.
      — Теперь еще вопрос: что мы скажем Корнелии?
      — Странный вопрос! Нужно сказать все как есть!
      — А ты уверен, что тут не будет, так сказать, обратного эффекта? Мы ведь не можем рисковать.
      — Ну, давай скажем, что это просто твоя сотрудница, твой друг. Она может готовить Корнелию к школе…
      — Честно говоря, я думал о таком же варианте.
      — Смотри только, не сорвись, Витька. Корнелия моментально почувствует любую фальшь.
      — Фальши не будет, старина. Вера мне очень нравится. Мы провели сегодня вместе весь день. И это был один из лучших дней в моей жизни.
      — Ну, что ж… Я рад за тебя! Жду!
      Когда они пришли вечером, я понял Витьку. Вера была не просто красивой золотоволосой женщиной. Вера была обаятельной женщиной. Она вся светилась теплотой и добротой. Она принесла с собой в наш дом какую-то весеннюю свежесть, какой-то удивительный уют. Она держалась настолько естественно, непринужденно, что уже через полчаса бесследно исчезла обычная неловкость первого знакомства. А к концу вечера я почувствовал ее другом — старым, надежным, испытанным.
      Корнелия ничуть не удивилась тому, что Витька пришел не один. Мне даже показалось, она давно ждала этого. Она была очень рада Вере. Она просила ее приходить почаще. Она жаловалась на то, что у нее нет подруги, а без подруги плохо.
      И Вера обещала приходить почаще. И на самом деле пришла и на следующий день, и в другие вечера, и в ближайшее воскресенье, мы почти с самого утра провели все вместе, вчетвером.
      По вечерам Витька приходил позже Веры и ждал ее у меня, пока Вера занималась с Корнелией.
      Они говорили сразу и о физике, и о химии, и о математике. И Витька рассказывал, что Вера в восторге от Корнелии, хотя в ее знаниях и есть какие-то, с нашей точки зрения, провалы, какие-то странности. Корнелия, например, не поняла, зачем нужна Менделеевская таблица. Классификация элементов у открывателей звезд была совершенно иной. И элементов они знали больше и группировали их не по атомному весу, а по длительности распада.
      Впрочем, провалов было немного. Главное Корнелия знала. И в физике, и в химии, и в математике. И знала не на уровне институтских программ, а на уровне новейших наших диссертаций.
      Может, она знала и больше. Но о большем Вера просто не могла ее спросить. Формулы нуль-пространства, которыми занимаются у нас целые группы сильнейших математиков, Корнелия выводила быстро и экономно, с улыбочкой, и говорила, что открывателям звезд эти формулы давно известны, хотя практическое осуществление их они и считают маловероятным. Не потому что человек не сможет, а потому что не захочет. Слишком велики будут разрушения, которые принесет осуществление формул нуль-пространства. Столь велики, что результаты, добытые подобным опытом, потеряют смысл для человечества.
      Через неделю с небольшим Вера повела Корнелию в Витькин институт. И после этого Корнелия стала уходить туда каждый день.
      Это уже была работа, и я увидел, как Корнелия меняется прямо на глазах. Она стала держать себя увереннее, смелее. Она почувствовала, что входит в жизнь уже хозяйкой, а не гостьей.
      — Ну, как, — открыла она вам что-нибудь новое? — спросил я Витьку. Через полмесяца.
      Витька подвигал губами, пожал плечами.
      — Кое-что есть… Какие-то частные проблемы физики и химии, над которыми у нас бьются, для нее решены. Она знает результаты, хотя и смутно понимает пути к ним. Но, в общем-то, она вряд ли совершит переворот в нашем уровне знаний. Видишь ли, старик, у нас теория на сотню лет обогнала практику. И обгоняет ее все больше и больше. А у них, возможно, такого разрыва не было. У них это могло идти где-то рядом. По крайней мере, их практика для нас теоретически почти решена… Все-таки это их практика того времени, когда у нас жил Софокл… — Витька вздохнул. А насчет разрыва, может, я и не прав. Может, и у них был такой же разрыв. Ведь на корабль-то попали не сильнейшие ученые. На корабль-то попали практики… И большему, чем они сами знали, они не могли научить Корнелию… Для нас она, конечно, работник ценный. Она у нас останется… Может, она и еще что-то знает — важное и нужное нам. Да мы не догадываемся об этом спросить. А она не знает, что нам это нужно… Со временем выяснится…
      Вскоре нас с Витькой пригласил к себе начальник городской милиции. И сказал, что ему звонили, что теперь он знает все необходимое и что пора выписывать нашей римлянке паспорт.
      — А вообще-то хотелось бы с ней познакомиться, — улыбнувшись, добавил он. — И лучше — не в служебном кабинете…
      — Приходите ко мне на день рождения, — пригласил я. — Познакомитесь…
      — Что ж, спасибо. Приду…
      В январе мне стукнуло двадцать шесть. И впервые за все мои двадцать шесть лет на моих именинах был милиционер. И даже не просто милиционер, а начальник городской милиции, которого я представил Корнелии как своего сослуживца.
      Он пил за мое здоровье и за здоровье Корнелии, и Корнелия ему очень понравилась, и, когда я вышел проводить его до угла, начальник милиции сказал мне, что за такую девушку стоит бороться, что мы с Витькой все делали правильно и что будет, конечно, очень жаль, если она улетит к своему Гао.
      — Принесите ее фотографии, — сказал он. — И пусть она напишет заявление. Все-таки речь идет о гражданстве…
      Фотографии мы с Витькой вскоре принесли.
      А заявление Корнелия писать не стала. Она очень легко поняла, какое заявление от нее требуется.
      И сказала, что такое заявление писать рано — она ведь еще не решила… Она не хочет обманывать гостеприимную страну, которая ее приютила.
      Она скажет и напишет о своем решении тогда, когда это решение созреет.
      — Ну, что же, пусть зреет, — усмехнувшись, сказал нам начальник милиции. — Не надо ее торопить. Рассуждать так, как она, могут только очень чистые люди. Когда решит — скажете. У нас теперь задержки не будет.
      Я ждал. Терпеливо ждал недели, месяцы… Должна же она когда-то что-то решать!.. И, может, мне пришлось бы ждать еще очень долго — до самого конца того срока, который установил Корнелии Гао, — если бы не один случай. Этот случай мне показался совершенно пустяковым. Но для Корнелии он почему-то определил все.
      Это было уже в марте. Первые весенние оттепели чередовались с последними морозами. Снег то падал, то таял. Корнелия жадно смотрела на этот снег и из окна своей комнаты, и на улице, ловила снежинки на варежку, на язык. Она знала уже, что этот снег — последний. Она всю зиму не переставала удивляться снегу и восхищаться им. Она каталась в парке на санках с таким же удовольствием, как пятилетняя девочка. Она научилась к середине зимы потихоньку ходить на лыжах и по воскресеньям не давала ни мне, ни Витьке с Верой покоя — требовала, чтобы мы шли с ней в лес. Девочкой она видела снег в Пантикапее, но никогда не видала его так много и никогда не предполагала, что он может лежать на земле так долго. Она до сих пор считала снег чуть ли не чудом природы, жалела о том, что зима кончается, и, мне казалось, думала, что может никогда в жизни не увидеть больше такой зимы.
      Как-то в субботу, в сильный мартовский гололед, мы спешили с Корнелией в магазин. Через полчаса мне предстояло читать лекцию на юридических курсах, а хозяйке, которая готовила нам обеды, вдруг понадобилось кое-что из продуктов, и она побоялась выйти на скользкую улицу сама. Решили, что Корнелия проводит меня в магазин, а потом отнесет продукты домой.
      Ходить в магазины сама Корнелия еще не решалась. Продавцы плохо понимали ее, порой отпускали ей не то, что нужно, а она стеснялась поправить их.
      В общем, в тот день мы шли в магазин. И спешили. Почти бежали. Потому что опаздывать на курсы я не мог.
      Когда мы перебегали поперечную улицу, вдруг занесло юзом грузовую машину, которая сворачивала за угол впереди нас. Описывая широкий полукруг по обледеневшей мостовой, кузов машины двигался прямо на нас, а мы, разбежавшись, уже не могли ни остановиться, ни отбежать, ни отскочить в сторону.
      Я бывал в подобных переплетах и знал, что какая-то жертва неизбежна. Лучше — меньшая.
      Поэтому я быстро выставил вперед левую руку, зная, что машина может сломать ее, но зато это спасет нас обоих.
      Толчок был сильным. Но я успел передать его Корнелии, которая была справа. Она отлетела в сугроб возле тротуара. Я упал под машину, и ее колеса пронесло в нескольких сантиметрах от моих ног.
      В общем, ничего страшного не произошло. Я поднялся, поднял Корнелию, ощупал левую руку.
      Она сильно болела, но была цела. По крайней мере, все движения были свободны.
      Мы с Корнелией отряхнули друг друга и побежали дальше. Нам некогда. И потом, как мы и собирались, мы купили продуктов, и Корнелия понесла их домой.
      В эти немногие минуты мы ничего не сказали друг другу.
      Когда вечером я пришел домой, я сразу заметил, что Корнелия — какая-то необычная. Она была возбуждена, и это возбуждение чувствовалось в каждом ее движении, в каждом жесте, в каждом слове. Она весь вечер не отходила от меня, заставила меня бросить все дела и слушать итальянские пластинки. Она старалась прикоснуться к моей руке своею и даже два раза как бы невзначай погладила мои волосы.
      Такого с ней раньше не бывало. Но я еще боялся верить этой перемене, боялся радоваться.
      Вдруг завтра утром все это исчезнет так же неожиданно, как и появилось?
      Но я боялся зря…
      Ночью Корнелия сама пришла в мою комнату.
      И разбудила меня. И сказала, что она все решила, что она остается, потому что не может без меня.
      …Лишь потом, через много дней, когда мы стали потихоньку приходить в себя от первой, оглушающей волны счастья, Корнелия объяснила мне, что уличный эпизод ей на многое открыл глаза. Она поняла, что не сможет жить без меня и вообще без современных людей нашей земли, которые стали ей близки и понятны за эти месяцы.
      Она сама вспомнила о том, что ей надо написать заявление.
      Она сама пошла потом за паспортом.
      Ей выдали обыкновенный советский паспорт. Там был указан вполне обычный год рождения — 1941-й. Там была указана вполне современная национальность — итальянка. И там была написана совершенно русская фамилия — Сергеева.
      Это моя фамилия. Это я Сергеев. Мы решили, чтобы Корнелия сразу выписывала паспорт на эту фамилию. Все равно из паспортного стола мы сразу пошли в ЗАГС. А зачем менять только что полученный паспорт?
      В тот день Корнелия сказала мне: — Я должна сообщить обо всем Гао. Он ждет ответа.
      — Нам можно будет услышать его? — спросил я. — Мне и Виктору. Витька ведь давно ждет твоего разговора с Гао…
      Корнелия задумалась. Потом тихо сказала:
      — Хорошо. Вы увидите его. И вы и Вера. Она ведь тоже ждет этого разговора… Только он не должен видеть вас. Мне кажется, ему это будет больно…
      И вот мы с Витькой и Верой сидим в комнате Корнелии, и она вынимает из тумбочки блестящий белый ящичек и слегка поворачивает его ручку. Блестящая белая пленка бесшумно сползает с ящичка.
      Под пленкой он такой же белый и блестящий.
      Только теперь ясно видна полоска, разделяющая его на две половины.
      Корнелия легко снимает одну половину и ставит ее на тумбочку блестящей поверхностью к себе.
      Тонкий, едва заметный провод тянется от этой половины к другой половине ящичка. Эту другую половину Корнелия ставит на стул и сама садится на другой стул, рядом, так что блестящий экран на тумбочке находится прямо против нее.
      Я не инженер, но даже я хорошо понимаю, что на тумбочке стоит экран.
      Корнелия усаживает меня, Витьку и Веру на тахту.
      — Сидите сбоку, — говорит она. — И молчите. Иначе Гао заметит вас.
      — Может, ты все-таки позовешь его на Землю? — снова предлагаю я. — Наш народ встретил бы его как героя.
      — Я попытаюсь, — отвечает она. — Но я знаю, что это бесполезно. Гао не нужны почести. Он не ценит их. Если он прилетит — он прилетит сам. Уговорить его невозможно. Но я скажу ему, что попала в гостеприимную и справедливую страну.
      Корнелия вынимает из ящичка четыре плоских белых уголка, чем-то похожих на игрушечные детские пистолеты, и откладывает их в сторону.
      — Что это? — спрашивает Вера и показывает глазами на уголки.
      — Усыпляющие лучи, — говорит Корнелия. — Это очень сильное и доброе оружие.
      Потом она нажимает крошечные кнопки, слышится легкий треск, и экран на тумбочке начинает светиться.
      — Теперь молчите, — Корнелия грозит нам пальцем. — И не двигайтесь.
      Мы молчим и не двигаемся. Мы сидим так пять минут, десять, пятнадцать. Мы ждем. И Корнелия ждет и глядит на экран, который по-прежнему продолжает бесшумно светиться.
      Где-то в космосе мчатся в эти минуты волны, ищут корабль, возвращаются обратно.
      Наконец, в центре экрана появляется расплывчатое темное пятно. Оно густеет, растет, заполняет собой весь экран, и мы видим вначале большие, продолговатые темные глаза, потом совершенно ровный, без горбинки, нос, большие губы, морщины на лбу.
      Мужественное лицо человека как бы висит в воздухе над тумбочкой. Оно не плоское, как в кино. Оно не привязано к экрану.
      Оно незаметно выходит из него, как горельеф. Мы видим это лицо почти в профиль. Оно не глядит на нас.
      Оно глядит на Корнелию. Оно медленно улыбается, это лицо. И Корнелия улыбается ему в ответ.
      — Ave, Cornelia! — медленно, тяжело произносят толстые губы.
      — О-оу, Гао! — протяжно говорит Корнелия.
      Я понимаю, как они приветствуют друг друга.
      Гао приветствует Корнелию на латыни, а она его — на его родном языке. Мы ведь делаем то же самое, когда хотим проявить свое уважение к иностранцу. Как все-таки одинаковы люди, даже выросшие на разных планетах, если, конечно, они вообще люди!..
      Гао задает вопрос, и Корнелия отвечает — долго, и горячо, и смущенно. Она даже краснеет под конец своей тирады, и я догадываюсь, что она сказала Гао самое тяжелое для него — то, что она стала моей женой.
      Потом говорит Гао — тоже долго, но спокойно, медленно, как бы советуя что-то. Иногда он слегка улыбается. У него понимающая и все прощающая улыбка мудрого человека.
      Он нравится мне, этот Гао! Он мне очень нравится!
      Он говорит с Корнелией долго. Минут сорок мы сидим на тахте, боясь шелохнуться. Мы ничего не понимаем в этом разговоре. Мы слышим только длинные, протяжные фразы, в которых почти нет звуков шипящих и больше гласных звуков, чем согласных.
      Наконец, они прощаются. Я вижу это по их взглядам, по их улыбкам.
      И вот уже лицо Гао уходит в экран и расплывается, и темное пятно убегает к середине экрана, а затем исчезает. Легкий треск под пальцами Корнелии — и экран снова белый и гладкий.
      — Что он сказал тебе? — спрашивает Корнелию Витька.
      — Он желал мне счастья, — отвечает Корнелия. — Он советовал мне быть терпеливой в общении с людьми.
      — А где он сейчас? — спрашиваю я.
      — Его корабль сейчас движется вокруг соседней планеты. Вы называете ее по имени римской богини — Венерой. Товарищи Гао спускаются на шарах и обследуют эту землю. Он говорит, что там еще нет людей и очень жарко. Но один материк возле южного полюса вполне пригоден для жизни. Там много воды и чистый воздух, богатый кислородом. Видимо, открыватели звезд спустятся туда и там останутся. Они могли бы спуститься давно, но ждали моего решения. Потому что теперь они долго не смогут поднять корабль в небо. Им нужно будет много лет работать, чтобы снова сделать это. А лететь на маленьком шаре очень долго.
      — Значит, все-таки можно и на маленьком? — уточняет Витька.
      — Да, можно, — подтверждает Корнелия. — Между планетами одной звезды можно летать и на этих шарах. И Гао сказал, что, если понадобится, он прилетит за мной на маленьком шаре. А на большом корабле один из приемников всегда будет настроен на мою волну. Столько, сколько будет жить Гао.
      — Ты звала его к нам? — спрашиваю я.
      — Да.
      — И что он ответил?
      — Он сказал, что никакие народы не любят бездомных бродяг, потерявших родину, пусть даже и не по своей вине. Так уж устроены люди, и он не может с этим не считаться. Открыватели звезд создадут себе новую родину на Венере, создадут свое общество и свои законы, а потом прилетят к нам как равные к равным.
      — Когда же это будет?
      — Я спросила об этом. И Гао сказал, что, видимо, это сделают их дети или даже внуки. Сейчас трудно сказать, когда это будет. Сами открыватели звезд уже явно не успеют. У них будет очень много другой работы. Но их дети и внуки будут знать обо мне и о гостеприимных людях нынешней Земли.
      — Что он еще тебе сказал? — спрашиваю я.
      Корнелия краснеет.
      — Я знаю, ты не мог понять нашего разговора, — отвечает она. — Но я не хочу скрывать. Он сказал, что по-прежнему любит меня. И всегда будет ждать. До конца жизни.
      Я машинально лезу в карман за сигаретой. Витька подносит мне зажженную спичку. Я закуриваю, подхожу к окну. Корнелия подходит сзади, кладет мне руку на плечо.
      — Ты зря волнуешься, — говорит она.
      Я оглядываюсь. Витьки и Веры уже нет в комнате. Они вышли в другую. Я молча целую Корнелию в лоб. Она отвечает мне долгим поцелуем в губы. Мы стоим несколько минут обнявшись, потом Корнелия выходит на середину комнаты и начинает собирать свой передатчик. В него вкладываются четыре уголка с усыпляющими лучами, он накрывается крышкой-экраном, и вот уже эластичный белый футляр сам ползет по ящику к ручке.
      А потом Корнелия ставит передатчик в тумбочку и говорит:
      — Будем пить чай.
      Чай она любит. Он очень понравился ей с того первого вечера, с нашего ночного костра в Крыму.
      И мы вчетвером пьем чай и слушаем пластинки, которые меняет на проигрывателе Корнелия. Она очень любит крутить пластинки, моя голубоглазая, чернобровая римлянка. И не меньше итальянских песен она любит слушать румынские, французские и испанские. Наверно, потому, что и в них она слышит латинские слова, напоминающие ей о ее страшно далеком детстве…
 

6.

 
      Многие могут сказать, что это чепуха (и это легче всего сказать!), но мне все-таки кажется, что существуют биологические законы, определяющие, кому и кого любить. Люди еще не знают этих законов и, наверно, поэтому так часто несчастны в любви. Даже самые хорошие люди…
      Когда-нибудь люди постигнут эти биологические законы так же, как они постигают постепенно все другие законы природы. И, может, тогда не будет на земле несчастных браков, разбитых жизней, брошенных отцами детей.
      Мне повезло. Слепая игра судьбы забросила ко мне из далекого, немыслимого прошлого девушку, которая одна только могла стать такой женой, какая мне нужна. И в этой невероятной, редчайшей случайности мне видится проявление великих и мудрых биологических законов.
      Если говорить откровенно, мне долго мешало то, что у Корнелии в тумбочке стоит белый передатчик. Я никогда не говорил ей об этом. Но Корнелия ведь умница. Она и сама это понимала.
      Как-то мы с ней поссорились. Из-за совершенного пустяка. Из-за того, как назвать своего будущего сына или свою будущую дочь.
      Нам еще рано было спорить об этом. Но мы все-таки заспорили и даже поссорились. Это было очень странно. Мы раньше не ссорились с ней…
      И тогда она встала с дивана и сказала:
      — Я знаю, почему ты злой.
      — Я вовсе не злой, — возразил я. — Просто мне кажется, что ребенку, родившемуся в России, лучше иметь русское имя, а не древнеримское.
      — Счастье людей зависит не от имени, — сказала Корнелия. — Ты станешь добрым и поймешь это.
      Она прошла к тумбочке, достала свой ящичек, спустила футляр, вынула четыре белых уголка с усыпляющими лучами и снова закрыла его.
      У нас в кухне топилась печь — большая шведская печка, которая обогревала весь дом. Корнелия раскрыла печку и швырнула ящичек туда.
      Она сделала это очень быстро, и я на какое-то мгновение замер на месте — настолько это было неожиданно. Потом сообразил, что белому ящичку можно найти более правильное применение, что он может быть интересен нашим техникам и ученым.
      Я кинулся к печке, распахнул дверцу и кочергой вытолкнул ящичек из огня на пол. Прошла всего какая-то секунда, но передатчик уже горел, и мне пришлось залить его водой.
      К счастью, все произошло очень быстро, и прогорел только футляр.
      — Зачем ты сделала это? — спросил я.
      — Чтобы ты не злился. Чтобы ты не думал, что я берегу путь для отступления.
      Я подошел к Корнелии, обнял ее.
      — Чудачка… Я ведь верю тебе…
      Она расплакалась.
      — Я хочу… — говорила она сквозь слезы, — чтобы ты… перестал считать меня… человеком с другой планеты… Я хочу быть… для тебя… совсем своей… совсем земной…. Между нами… все время… стоит что-то… космическое…
      Я успокаивал ее, как мог. Обгоревший передатчик я унес обратно в ее комнату.
      Через несколько дней, когда мы уже совсем спокойно вспоминали эту ссору, Корнелия сказала, что все равно уничтожит передатчик.
      — Отнеси его лучше в свой институт, — посоветовал я. — Он же интересен людям!
      — Он бесполезен им! — возразила Корнелия. Гао не простил бы мне, если бы его вызвал кто-то другой. Он назвал бы это предательством.
      — Почему он так недоверчив? — подумал я вслух. Что плохого сделали ему люди?
      Корнелия подошла ко мне, ласково положила мне руку на плечо.
      — Ты должен понять, — сказала она. — На нашей земле ведь не все идеальны. Почему же мы ждем идеальных людей с других планет?.. У всех есть свои особенности, и их надо уважать, если они безвредны. Гао никому не навязывает свою волю, хотя в его руках громадная сила. Почему же ты все время хочешь, чтобы он подчинился желаниям?
      — Я хотел, чтобы ему было лучше, — попытался я оправдаться. — И ему и его друзьям. Поэтому я и просил тебя позвать их.
      — Гао намного старше тебя, — тихо, спокойно произнесла Корнелия. — Он больше тебя знает и больше тебя видел. Он сам разберется, где ему будет лучше. И он осторожен потому, что думает не только о себе. На корабле ведь еще четырнадцать человек, кроме Гао.
      — Почему так много людей? — спросил я. — Что им всем делать на корабле?
      — У них большой корабль, и на нем много работы. Ее хватает всем.
      — А почему у них такой большой корабль? Они не говорили тебе?
      — Говорили. Они знали, что вернутся на свою планету в другую эпоху, и поэтому им придется жить замкнуто. Чем их будет больше, тем жить замкнуто легче.
      Корнелия замолчала. Я вспомнил, как в минуты ссоры она торопливо вынимала из ящичка белые уголки, и спросил:
      — А зачем ты оставила усыпляющие лучи?
      — У нас будет сын, — сказала Корнелия. — Я покажу ему, какое оружие достойно людей. И пусть он позаботится о том, чтобы никакого другого оружия на нашей Земле не осталось.
      Я удивленно поднял на нее глаза. Она никогда раньше не говорила об этом. И она поняла мой молчаливый вопрос.
      — Это разрешил мне сделать Гао, — добавила она. — Тогда, в последнем разговоре…
      Только теперь я понял, наконец, все. И то, о чем они так долго говорили с Гао в тот день. И то, почему Корнелия так упорно не хотела звать Гао и его друзей на Землю. Она еще неважно знала русский, моя древняя римлянка. Но она все-таки знала его достаточно, чтобы понять, о чем изо дня в день говорят по радио и пишут в газетах, о чем думают все люди на Земле. Она поняла, что ее родная планета уже давно стоит на грани войны, что она перенасыщена тем самым страшным оружием, которое принесло столько несчастий планете Гао. И, наверняка, Корнелия поняла еще и то, что на Земле пока немало сумасшедших, которым не терпится пустить это оружие в ход. И если сама Корнелия решилась связать свою судьбу с трудной, опасной судьбой родной планеты, то она не хотела подвергать риску быть уничтоженными мудрых и сильных людей, которые когда-то спасли ее. Она не могла звать своих друзей на такую планету, как наша. Она не чувствовала себя вправе сделать это.
      Что ж, я не мог осуждать ее за это… По-своему она была права. И прав был по-своему Гао, который мудро дал Корнелии достаточно большой срок, чтобы она могла разобраться в происходящем на Земле.
      — А зачем ждать, пока вырастет сын? — спросил я. — Может, передать усыпляющие лучи нынешним жителям Земли?
      Корнелия невесело улыбнулась.
      — Я спросила об этом Гао. Он считает, что нынешнее поколение Земли вряд ли оценит это оружие. К нему надо приучать с детства. Приучать к победе без крови… Вас к этому не приучали… Да и не сможете вы изготовить усыпляющие лучи… Они для вас всего лишь символ… Их невозможно изготовить на Земле.
      — Почему?
      — Это камень с безжизненной планеты, которая находится рядом с планетой Гао. И Гао говорит, что там, где находится этот камень, не может быть жизни. На родину Гао его привозили на звездных кораблях. Это делали герои. И они долго болели после этого…
      — А лучи не безвредны? — удивился я.
      — Они безвредны, когда исходят от крупинки камня. Когда это очень узкий луч. А излучения большого куска опасны.
      — Но ведь на родине Гао сейчас запрещены звездные корабли, вспомнил я. — А коробочки с лучами есть…
      — Они были там еще до отлета Гао, — сказала Корнелия. — Они столетиями лежали в громадных подземных хранилищах. И поколения почти не пользовались ими. Это оружие казалось тогда слишком слабым. Лучи достались потомкам…
      — Поэтому, наверно, Гао и думает, что мы не сможем оценить их, — понял я.
      — Наверно, — согласилась Корнелия. — У каждого ведь свой опыт… Правда, Гао оценил эти лучи давно — еще в молодости…
      — А если все-таки попробовать? — предложил я. — Может, и наши современники их оценят?.. Мы ведь не любим свои бомбы… Мы с удовольствием утопили бы их в океане…
      Она пожала плечами.
      — Я дам тебе коробочку. Пусть попробуют разобраться.
      — Лучше отдать ее Виктору, — сказал я. — Или Вере. Они к этому ближе.
      Витька буквально ошалел от радости, когда Корнелия протянула ему белый уголок.
      — Ты, конечно, будешь исследовать его вместе с нами? — спросил он Корнелию.
      — Нет! — Она покачала головой. — Вы уж сами…
      Я только покажу, как этим пользоваться…
      После этого мы не видели Витьку неделю. Он не появлялся дома, и его не звали к телефону, когда я звонил ему на работу. Мне отвечали, что он в командировке. А Корнелия, приходя из института, рассказывала, что Витька, Вера и еще несколько человек ушли в дальний корпус и не выходят оттуда, и даже еду им возят туда из столовой в специальных столиках.
      Наконец, Витька пришел сам.
      — Ты была права, — сказал он Корнелии. — У нас этого элемента нет. И даже синтезировать его мы пока не можем.
      — А что это за элемент? — спросил я.
      — Я бы назвал его устойчивым душистым радием. Но назовут его, наверно, корнелием… Лучи пахнут… И довольно приятно. И вообще много сходства с радием… Но много и различий. Период распада, интенсивность и состав лучей, действие на организм… Все другое… Мы проверяли лучи на мышах, кроликах, собаках… Это по результатам близко к электронаркозу. Мгновенный электронаркоз… Впрочем, ладно! Хватит об этом! С этими лучами еще будут возиться не одну не делю. Из них выжмут все, что можно выжать средствами нынешнего анализа.
      — А зачем? — спросила Корнелия. — Зачем выжимать из них все?
      — Чтобы когда-нибудь научиться делать такие же, — ответил Витька. — Пусть не с этим элементом. Пусть другим способом… Но чтобы можно было защищаться, не убивая! Стоит ради этого выжимать все?
      Корнелия не ответила. Она как-то задумчиво и пристально поглядела на Витьку, ушла в свою комнату и вынесла оттуда обгоревший передатчик.
      — Возьми, — сказала она. — И делай с ним, что хочешь. Я буду рада, если тебе это чем-то поможет… Только не нажимай на зеленую кнопку. Это вызов Гао. Но теперь я верю, что ты не вызовешь его… А мне передатчик больше не нужен…
      Витька растерялся. Я никогда еще не видел его таким растерянным.
      Он поднялся, взял у Корнелии передатчик и поцеловал ей руку.
      — Спасибо! — только и сказал он.
      — И возьми еще это! — Корнелия вынула из кармана белый уголок. — Мне хватит двух… А у вас будет больше шансов научиться…
      — Ты молодчина, Корнелия! — сказал Витька. — Ты свой парень!
      — Я парень?!
      Корнелия удивленно и откровенно обиженно ткнула себя пальцем в грудь.
      Мне пришлось вмешаться. Мне пришлось объяснять ей, что это высшая похвала, какой может удостоиться женщина.
      — Странная похвала! — Корнелия покачала головой. — А если сказать мужчине, что он женщина— это тоже высшая похвала?
      Мы с Витькой расхохотались.
      Корнелия была довольна. Она очень любила сажать нас в лужу. В последнее время она просто даже испытывала какую-то неистребимую потребность в этом.
      А за чаем, который мы пили через полчаса, Корнелия вдруг погрустнела и опустила голову.
      — В чем дело? — спросил я.
      — Я вспомнила, — ответила она. — Мне сегодня сказали, что Вера скоро уедет в Москву. Прислали письмо. Ее вызывают. У нее кончилась ко-ман-ди-ровка… Мне будет плохо без нее. Я так привыкла…
      — Она уедет ненадолго, — спокойно произнес Витька. — Она скоро вернется и будет жить здесь…
      Я вопросительно поглядел на него. Неужели у них все решилось?
      — Откуда ты знаешь? — спросила Корнелия.
      — Мы поженимся, — ответил Витька.
      — Поздравляю, — сказала Корнелия.
      — Я тоже, — добавил я. — И ты упустишь такую возможность вернуться в Москву?
      — Не валяй дурака, старик! — Витька улыбнулся. — Ты же отлично знаешь, что мое место здесь!.. А в Москву… — Давайте махнем в Москву все вместе! Возьмем отпуск, пошатаемся по Москве и потом завернем еще в Ленинград, а? Надо же показывать Корнелии наши столицы…
      Сейчас у нас с Корнелией растет сын. Его зовут Помпеи. Пока что он ползает по нашей просторной новой квартире, таскает за собой машины и с размаху лупит деревянным молотком по всему, что попадается ему на глаза. Молоток — его любимая игрушка… И имя Помпеи не вызывает у него пока никаких ассоциаций… Но когда-нибудь сын спросит, почему его так назвали. И тогда я расскажу ему всю эту невероятную историю.
      Впрочем, может, ему она покажется не такой уж невероятной?
      Эту историю сейчас даже трудно чем-либо доказать. У моей жены обычный советский паспорт с обычной национальностью и обычным годом рождения. Моя жена сдает экстерном курс обычной вечерней школы и мечтает о преподавательской работе. Когда-нибудь она будет преподавать в вузах математику или физику… А может, еще и латынь… У моей жены обычная трудовая книжка, в которой записано, что она работает лаборанткой в научно-исследовательском институте.
      Об этой истории не писали в газетах и не говорили па радио.
      Правда, промелькнуло в то время сообщение двух молодых астрономов, которые обнаружили странное небольшое небесное тело, пролетевшее недалеко от Земли и даже описавшее вокруг нее несколько витков. До сих пор подобных небесных тел не наблюдалось. Но проверить что-либо астрономы не могли — тело бесследно исчезло. А потом двое маститых ученых заявили, что их молодые коллеги ошиблись, что небесных тел с подобными странными орбитами не бывает вообще.
      Видимо, молодых астрономов просто подвели неисправные приборы.
      Мы с Виктором только переглядывались, когда читали это.
      Мы были уверены, что речь идет о космическом корабле Гао. И, может, не только мы были уверены в этом. Но мы ведь сами просили когда-то не поднимать шум в печати…
      Пожалуй, единственное, что может в нашем доме напомнить о космическом прошлом моей жены, — это два белых уголка с усыпляющими лучами, которые хранятся где-то в столе у Корнелии. Она бережет их для сына. Она хочет когда-нибудь показать ему, какое оружие только и может быть достойно человека.
      Мне очень хочется верить в то, во что свято верит она…
      Расти, сынок! Может, и вправду твое поколение сумеет добиться того, что не удается пока нашему — сумеет сделать такое оружие единственным оружием на земле!..
 

 
      Смелое намерение Аллана Тромпетера пересечь Тихий океан на пятитонной парусной яхте "Альбатрос" в одиночку и без радиоустановки породило оживленные толки среди калифорнийских яхтсменов. Вспоминали подвиг Аллена Бомбара, эпопею "Кон-Тики" и плавание Джонсона через Атлантику. Сравнивали, спорили и заключали пари. Точки зрения высказывались самые различные, но знатоки сходились в одном: затея дьявольски опасная. Поэтому никого не удивило сообщение крейсера "Мидуэй", полученное через месяц после отплытия Тромпетера.
      Крейсер заметил "Альбатроса" в пятистах милях от берегов Японии. Яхта рыскала по волнам с зарифленным парусом, видимо, без управления и на сигналы не отзывалась. Тогда крейсер спустил катер. Хозяина яхты на борту не оказалось, возле руля валялась лишь его одежда — ботинки, брюки и свитер. Записи в бортовом журнале излагали скупые события одинокого плавания, никаких намеков на причину несчастья там не было. Последняя запись помечена датой недельной давности. Офицеры крейсера высказали предположение, что Тромпетер погиб внезапно: или во время купания, или выброшенный за борт шквалом. Как бы то ни было, Аллан Тромпетер покинул мир живых, и это никого особенно не удивило.
      Тихий океан — не тихая речка, а пятитонная яхта — не лайнер.
      Вскоре после гибели Тромпетера переход Сан-Франциско-Иокогама со вздорной целью отведать свежих крабов, затеяла кучка светской молодежи. Комфортабельная моторная шхуна "Стелла" водоизмещением в 100 тонн принадлежала дочери богатого дельца Стелле Эльсуорт.
      На шхуне отправилось шесть человек — сама хозяйка, две ее близких подруги и трое молодых людей, один из которых имел штурманское свидетельство. Поэтому плавание "Стеллы", дав материал для светских сплетен, не породило в то же время никаких сомнений в благополучном исходе. Отлично снаряженная, устойчивая и быстроходная шхуна без особых затруднений могла преодолеть четыре с половиной тысячи миль за каких-нибудь две недели, много — три.
      Тем не менее "Стелла" тоже никуда не пришла.
      Последние радиограммы с борта шхуны приняли, когда судно находилось еще за тысячу миль от Иокогамы. Первая из них гласила: "…заперли черное внизу. Если прорвется, то покинем судно на шлюпке. Иного выхода нет. Двое уже погибли". Начало радиограммы затерялось в эфире.
      Спасательное судно "Тайфун" затребовало объяснений, но вместо них были приняты дважды повторные сигналы SOS, и передача оборвалась.
      "Стеллу" разыскали лишь на четвертые сутки.
      В спешке или волнении ее радист не указал координаты, и спасателям, которые вели поиск только по радиопеленгу, пришлось обследовать обширный район океана. Судно оказалось на плаву, без крена и внешних повреждений. На палубе валялись ящики с провизией, баллоны с водой и одежда. Одна из шлюпок была приспущена с талей и загружена припасами. Все указывало, что экипаж готовился покинуть судно.
      Но все шлюпки остались на местах, а люди исчезли. Тщательный осмотр шхуны установил полнейшую исправность всех основных механизмов, но не обнаружил и следа людей.
      Несколько позже кто-то из журналистов предположил, что молодых людей сняло одно из подозрительных полупиратских суденышек, в изобилии шныряющих в японских водах. И они, возможно, попали в руки современных работорговцев. Однако энергичные розыски, предпринятые международной полицией, и крупная премия, предложенная близкими, не дали результатов. Гибель экипажа "Стеллы" превратилась в непреложный факт, а ее мрачная тайна осталась нераскрытой.
      Примерно в это же время в некоторых провинциальных японских газетах промелькнуло коротенькое сообщение об исчезновении экипажа рыболовецкой шхуны "Косака". Оно прошло незамеченным: рыбаки гибнут часто, такова их опасная профессия. Сама "Косака" ничуть не пострадала, ее прибуксировали в рыбацкую деревушку на берегу Сендайского залива и передали наследнику. Никому и в голову не пришло провести аналогию между печальными историями обеих шхун.
      Слишком разнилось общественное положение экипажей. Только дальнейшее развитие событий заставило вспомнить о несчастье на борту "Косаки".
      Старенький японский сейнер "Понго" бедствовал уже вторую неделю. Жестокий двухдневный шторм разбил руль и расшатал крепление рамы ходового двигателя. Из-за перекоса гребного вала дизель вышел из строя. Судно беспомощно дрейфовало по ветру к берегам Америки. Капитан сейнера, он же штурман и радист, Контиро Ходзи, позеленев от бессонницы, третьи сутки не выходил из радиорубки. "Понго" звал на помощь, не умолкая, но эфир не откликался. Контиро, кляня скрягу-владельца, в десятый раз пересматривал дешевенькую радиоустановку, но ничего не мог поделать. Что-то было не так, а что, он не мог установить. На четвертые сутки сели аккумуляторы и рация умолкла. Дизель не работал, зарядить было нечем. Оставалось надеяться на счастливую случайность.
      Капитан всеми силами старался сохранить спокойный вид и подбадривал приунывший экипаж, но испытывал все нараставшее беспокойство и неуверенность. "Понго" несло на юго-восток, в обширный, пустынный район океана. Линия Владивосток-Сан-Франциско проходила севернее, а Сан-Франциско-Иокогама — склонялась к широте Гавайских островов. Рыбаки так далеко тоже не заплывали. Здесь можно было дрейфовать месяц, два и три, не увидев ни единого дымка.
      До поры до времени экипаж не нуждался в пище: выручала рыба и запас галет, но с водой было худо. Проверив запасы, капитан перевел команду на скудный водный паек: две кружки в день на человека.
      Истекла третья неделя мучительного дрейфа, а избавление не спешило. С каждым днем все больше давала себя знать жажда.
      Шестьсот граммов воды в день — слишком мало для взрослого человека. Силы команды падали. Люди худели, мрачнели и почти не разговаривали.
      Поднимать их на вахту становилось все трудней.
      Крик вахтенного впервые за бесконечные дни заставил всех вскочить с коек.
      — Судно прямо по курсу!
      Людьми овладело лихорадочное нетерпение. Они пританцовывали от возбуждения, дожидаясь очереди взглянуть в единственный бинокль. На горизонте смутно белела труба.
      — Должно быть, теплоход, дыма не видно… — пробормотал капитан и громко распорядился: — Ракету. Живо!
      Оставляя дымный след, в небо взмыла тревожная красная ракета.
      — Зажечь дымовую шашку! — Контиро не хотел рисковать и принимал все доступные меры.
      За борт полетел поплавок с шашкой. На поверхности океана набухло плотное облако белого дыма. Ветер понес его к далекому теплоходу.
      Поползли минуты ожидания, но теплоход, видимо, не заметил сигналов "Понго", во всяком случае не отвечал.
      — Еще ракету! — бросил капитан, не отрываясь от бинокля.
      Странное дело, ему показалось, что "Понго" медленно нагоняет теплоход.
      Прошло с полчаса. Полчаса, до отказа насыщенных напряженным ожиданием и опасливой надеждой. Сейнер дал еще четыре ракеты и сжег три дымовые шашки, а теплоход не подавал никаких признаков жизни. Он все так же маячил на горизонте, но палубная надстройка стала видной уже целиком.
      — Лопни мои глаза, если он не дрейфует по ветру! — воскликнул молодой и горячий моторист Вада.
      — Да, похоже, — согласился Контиро. — Этак часа через два мы его, пожалуй, нагоним. Наверное, тоже неладно с машиной.
      — Лишь бы дали немного воды, — вздохнул матрос Сиего.
      — На таких махинах всегда уйма воды. Чего доброго, а воды у них сколько хочешь, — заметил матрос Такаси.
      — Это еще ничего не значит, — хмуро возразил морщинистый боцман Хомма, он же помощник капитана.
      — Неужели могут отказать? — встревожился Сиего, нервно облизывая растрескавшиеся губы.
      — Все бывает… — подтвердил боцман. — Есть капитаны, не признающие рыбаков за людей. Особенно нас, цветных. Этот даже не отвечает на сигналы. Плохой знак.
      Сиего вопросительно глянул на Контиро. Капитан промолчал, он и сам думал так же. Теплоход не мог не заметить сигналов сейнера, значит, делает вид, будто не замечает. У этих людей, должно быть, нет сердца…
      Тем временем более легкий "Понго" постепенно нагонял тяжелый, глубоко сидящий теплоход.
      Уже открылась палуба, а еще через час капитан прочитал название: "Антей". Немного погодя он сумел различить и порт приписки: Салоники.
      — Грек, — лаконично констатировал боцман.
      — Ну и что? — не выдержал Сиего.
      — Ничего, — пожал плечами боцман. — Но лучше, чем англичанин или западный немец.
      — Странно, странно… — недоуменно пробормотал капитан. — На палубе пусто.
      — А может, аврал в машинном отделении? — предположил Вада.
      — Скоро узнаем, — озабоченно обронил капитан и громко скомандовал: — Шлюпку на воду!
      Никогда ни одно распоряжение не исполнялось с такой быстротой.
      — Шлюпка на воде! — через какие-то две минуты доложил боцман.
      — Хорошо! Поеду я. Со мной Вада, Сиего и хотя бы ты, Такаси. Да, Хомма! Брось в шлюпку, на всякий случай, кошку и канат.
      Шлюпка быстро преодолела короткое расстояние между судами.
      — Эй! Эй, на борту! — окликнул по-английски Контиро. Все подняли головы, ожидая вот-вот увидеть перегнувшегося через поручни матроса, но борт, четко рисовавшийся на фоне неба, оставался пустым.
      — Эй, эй! Эго-го! — во весь голос закричал капитан, но с тем же результатом.
      — Оглохли они там, что ли?! — нетерпеливо проговорил Вада. Давайте все вместе.
      — Эгой! — рявкнули рыбаки. — Эгой, го-го!..
      Теплоход не отзывался.
      — Черт бы их побрал. Попробуем иначе, — вскочил Вада и гулко постучал в борт веслом.
      Они подождали, но тишину нарушали только волны, плескавшиеся о борт судна.
      — Что-то неладно у них, — заявил капитан. — Взберемся, посмотрим. Может, надо помочь? Бросайте кошку!
      Вада бросил кошку и подергал, она зацепилась крепко.
      — Давай! — приказал капитан.
      Моторист ловко, как мартышка, вскарабкался на борт по тонкому линю и, перепрыгнув через поручни, ступил на палубу.
      — Найди кого-нибудь и позови сюда! — крикнул вдогонку капитан. Вада кивнул и скрылся, но вернулся быстро и, перегнувшись через поручни, недоуменно развел руками:
      — Нет никого! Ни одного человека. Пусто!
      — Так мне и казалось… — проворчал Контиро.
      У него уже давно зародилось смутное предчувствие, что на корабле никого нет. — Тяни! — крикнул он, привязав к линю канат.
      Капитан не мальчишка, чтобы лазать по линю.
      Вада закрепил канат, и капитан взобрался на палубу "Антея".
      — Ты ходил вниз?
      — Да! Я заглянул сначала в рулевую рубку, потом в машинное отделение. В радиорубку. И нигде никого. И куда только они делись? Не представляю! — быстро и возбужденно ответил Вада.
      — Посмотрим, посмотрим… — хмуро ответил Контиро. Он чувствовал себя определенно не в своей тарелке. Самовольно подняться на чужой борт — уже не слишком приятно, но к неловкости примешивалось что-то еще. Что именно — он понятия не имел. Но явно неладное, скверное. Это он чувствовал интуитивно. Немного подумав, Контиро перегнулся через перила:
      — Эй, Сиего! Лезь сюда… Вот что, парни. Ты, Сиего, обшарь палубу и сходи в кубрик. Ты посмотри в машинном отделении. Да как следует и загляни в трюм. А я возьму на себя капитанскую каюту.
      Контиро передумал. Прежде чем идти в капитанскую каюту, он решил заглянуть в рулевую рубку. Одно дело глаз моториста, другое — капитана. Рулевая рубка может поведать многое опытному моряку.
      Вада сказал правду: там никого не было. Незакрепленный штурвал тихонько поворачивался, шевелился, как живой, от ударов волн по рулю. Контиро испытывающе осмотрелся, но ничего особенного не приметил: рубка как рубка, немного грязноватая. Впрочем, на греческих судах это явление не редкое. Шагнув к штурвалу, он споткнулся о что-то мягкое. На полу кучкой валялась одежда.
      Контиро разворошил ее ногой и увидел брюки, свитер и ботинки — полный костюм матроса. Он недоуменно хмыкнул: чего ради рулевой надумал переодеваться во время вахты? И во что он мог переодеться?
      Ведь на вахту чемодан не берут? Но не сбежал же он нагишом?..
      Полуоткрытая дверь капитанской каюты слегка поскрипывала на петлях в такт качке. Контиро на мгновений задержался на пороге.
      Это была просторная, хорошо обставленная каюта. Стенные панели полированного дерева, трюмо в резной раме, удобная мягкая мебель.
      Массивный письменный стол под большим иллюминатором, глубокое кресло с высокой спинкой перед ним. На столе лежал вахтенный журнал, прикрытый небрежно брошенной капитанской фуражкой с золотым галуном, и авторучка с открытым пером, скатившаяся к бортику. Впечатление было такое, будто капитана спешно позвали, он отлучился и сейчас вернется. Контиро подождал, прислушался и резко обернулся: ему почудилось, что сзади кто-то есть. Но никого не оказалось. Он решительно шагнул к письменному столу. Где и быть разгадке секрета, как не в вахтенном журнале. Он протянул руку, вздрогнул и отпрянул. В поле зрения попало кресло. Глубоко утонув в кресле, сидело безголовое тело капитана.
      Контиро приблизился с гулко бьющимся сердцем. Тело безвольно поникло, съежившееся и жалкое. Он подступил вплотную, пригляделся и недоуменно заморгал: в белом кольце крахмального воротничка темнела пустота. Он ткнул пальцем, и пиджак с золотым шевроном на рукаве мягко сполз на сиденье. Контиро отодвинул кресло, нагнулся и увидел ботинки. Они стояли под столом чинно, рядышком, из них свисали носки.
      — Черт знает что! Не судно, а балаган какой-то с переодеванием, — проворчал Контиро, беря в руки вахтенный журнал.
      Записи велись на английском и греческом языках параллельно, и он сумел прочесть, но ничего интересного не обнаружил: направление ветра, облачность, курс, координаты в полдень, расстояние, пройденное за сутки, и тому подобное.
      Последняя запись, датированная позавчерашним днем, выглядела незаконченной. Он перелистал весь журнал, но нигде не нашел ни малейшего указания, почему команда покинула судно. Он подумал, что надо проверить, на месте ли шлюпки, но неприятное чувство спутало мысли: ему показалось, будто кто-то невидимый пристально следит за ним, как кошка за мышью. Ощущение близкой опасности властно охватило Контиро.
      Он торопливо достал старый "кольт" с облезлым воронением — единственное оружие на сейнере — и, спустив предохранитель, переложил в карман пиджака.
      Оставив капитанскую каюту, он попытался заглянуть в две другие, расположенные рядом по коридору. Дверь ближайшей каюты оказалась на запоре, и на стук никто не отозвался, а в следующей было пусто, если не считать костюма, валявшегося на полу. Судя по шевронам на рукаве, здесь жил второй помощник капитана. Контиро подержал пиджак на весу, осмотрел и аккуратно повесил на спинку стула. Странная, очень странная команда. Переоделись и бросили судно.
      Зачем, почему?..
      Занятый догадками, он медленно вышел на палубу. Как раз вовремя, чтобы увидеть Ваду, мелькнувшего в люке кубрика. Он хотел окликнуть моториста, но передумал и отправился следом. Отчаянный крик застиг Контиро на середине трапа, ведущего в кубрик. Он узнал голос Сиего. Перепрыгивая через три ступеньки, капитан ринулся вниз, на ходу выдернув пистолет.
      В настежь распахнутой двери кубрика он увидел Ваду, но спросить ничего не успел. Издав нечленораздельное восклицание, моторист выхватил нож и кинулся вперед. Одним прыжком Контиро оказался на его месте. Слева, в углу полутемного кубрика, что-то шевелилось. Контиро разглядел бесформенную черную массу. Она ритмично поднималась и опадала. Сиего стоял не возле, как показалось сначала, а в ней. Стоял совершенно неподвижно, увязнув выше колен, и непостижимым образом быстро уменьшался ростом.
      Словно врастал в пол. Еще мгновение — и он. исчезнет вовсе. Контиро показалось, будто в последний момент лицо Сиего покрылось белой пеной.
      Обогнув широкий стол, на середину кубрика выскочил Вада.
      Черная масса вспучилась, прыгнула навстречу мотористу, и уши резанул отчаянный вопль Вады. Все совершилось молниеносно.
      Черная масса охватила Ваду по пояс, его лицо вспенилось, превратившись в белый ком, и он исчез, а пустой костюм остался на полу.
      Все происходило настолько быстро и непонятно, и черная масса кинулась на него. Она катилась по полу бесшумно и так стремительно, что он подсознательно ощутил: не уйти. Его охватил дикий, ни с чем не сравнимый ужас.
      — А-а-а! — отчаянно завопил Контиро, машинально вскидывая руку.
      В замкнутом пространстве кубрика выстрелы прогремели оглушительно. Черная масса резко остановилась, всплеснулась зубчатой волной, ее гребень загнулся, и она откатилась. Не помня себя, Контиро выскочил на палубу и, перепрыгнув через поручни, вплавь устремился к шлюпке. Встревоженный Такаси поспешил навстречу.
      — Что случилось? — испуганно бормотал он, помогая капитану забраться в шлюпку. — Где парни? Что с ними?..
      — Не знаю, не знаю! Ничего не знаю… — пролепетал дрожащий капитан, лихорадочно хватая весло. — Греби сильней, болван! — с перекошенным от страха и гнева лицом вскричал он.
      — А как же парни?
      — Никак… Их нет, совсем нет. Да греби же, черт тебя подери! Там Черная смерть!..
      …Через несколько дней сигналы "Понго" заметил японский пароход, шедший из Гонолулу в Кобе.
      По прибытии на родину капитана Контиро Ходзи допросили в морской полиции и предъявили обвинение в убийстве Сиего и Вады.
      Решающую роль сыграли показания матроса Такаси, слышавшего выстрелы капитана и припомнившего его давнюю стычку с мотористом.
      Контиро на все лады описывал страшное событие на борту "Антея", пытаясь убедить полицейских в своей невиновности, но они встречали его уверения насмешками и обидными шутками. Возмущенный моряк впал в бешенство, кинулся на них с кулаками.
      Его скрутили, но припадок не проходил, и дело кончилось клиникой для душевнобольных, где злополучный капитан застрял надолго.
      Теплоход "Антей" больше никто не видел. Неуправляемое судно, очевидно, потопил шторм.
      Страховая компания выплатила владельцу возмещение, агентство Ллойда занесло "Антей" в списки кораблей, погибших при невыясненных обстоятельствах, а в Салониках прибавилось моряцких вдов и сирот.
      Предстоял горячий денек на бирже, и Чарльз Б.Уорд вызвал секретаря пораньше, чтобы высвободить время днем.
      — Разберитесь с этими письмами, Кейс, пока я побреюсь и приму ванну. Виски и сифон вы знаете где.
      — Спасибо, сэр, но так рано не привык.
      — Как знаете, как знаете, Кейс. Дело вкуса.
      Уорд вышел из кабинета, и почти тотчас зазвонил телефон. Кейс снял трубку, озабоченно выслушал и коротко бросил: — Минутку, сейчас позову самого. — Звонок был из важных.
      Устремившись вдогонку за шефом, Кейс рысцой пробежал анфиладу комнат и попал в спальню, к которой примыкала ванная комната. Уорд только что вошел туда. С порога спальни Кейс еще увидел его руку, закрывавшую дверь.
      — Шеф, к телефону! — громко позвал он.
      В ответ раздался дикий крик. Кейс рванул дверь.
      Уорд застыл столбом посреди розовой мраморной ванной. Его лицо с выпученными глазами и страдальчески перекошенным ртом кричало каждой своей черточкой. Но он сам молча и быстро опускался на пол. Кейс перевел глаза вниз и пораженно воскликнул: — Что это? — Ноги Уорда утопали в пульсирующей сферической массе. При ярком свете электричества она глянцевито блестела, черная, как паюсная икра.
      — Что вы делаете? — растерянно спросил Кейс.
      Уорд не ответил, только еще быстрее пошел вниз. Вдруг его лицо вспенилось, и Уорда не стало. Пустой халат отлетел к стене.
      Черная масса вздыбилась, вытянулась острым жадным языком и ринулась на секретаря. Кейс отскочил и молниеносным движением захлопнул дверь, приперев ее ногой. Дверь вздрогнула от удара тяжелого тела, но выдержала напор. Кейс изо всех сил держал дверь, не зная, что предпринять дальше. Потом сообразил и повернул защелку.
      В тонкую щель пробивалась полоска света, ее было хорошо видно в полутемной спальне. Вдруг она померкла, и в щель просунулось нечто похожее на лоскут черной кожи. Лоскут, извиваясь, увеличился, вытянулся, и струя густой черной массы хлынула на пол.
      Кейс смотрел на нее, как зачарованный. Тем временем на полу с опасной быстротой стала вздуваться и сформировываться уже знакомая глянцевитая полусфера. Наметился выступ и, утончаясь, вкрадчиво потянулся к человеку. На Кейса пахнуло смертельной угрозой. Он разом очнулся, выхватил пистолет и всадил две пули в черную массу.
      Она конвульсивно содрогнулась, свернула хищный отросток, прижалась к дверной панели и стала втягиваться обратно. Кейс выстрелил еще и еще. Черная масса расплющилась в тонкую бесформенную де пешку и со свистящим шумом стремительно ушла в щель.
      Кейс со всех ног кинулся прочь. Влетел в кабинет, закрыл двери на ключ и бросился ко второму телефону. Не выпуская из руки пистолета и опасливо косясь на двери, торопливо набрал номер.
      — Это полиция, да?.. Говорит вилла Чарльза Уорда. Спешно приезжайте! Тут такое!..
      История с загадочной гибелью известного финансиста Чарльза Б.Уорда получила широкую огласку. Газеты раздули ее до предела.
      Журналисты дали волю фантазии, придумывая одну версию фантастичней другой. Но никто не мог предложить сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Следственные власти держались куда более обыденной точки зрения, но помалкивали: Уорд был крупной фигурой, тесно связанной с ракетно-ядерным бизнесом, и действовать приходилось с оглядкой. Кейса оставили на свободе крайне неохотно, только под крупный залог и поручительство влиятельного родственника. Его странный рассказ о гибели Уорда встретили с открытым недоверием. По настоянию адвоката Кейс был обследован психиатрами, но те, кроме сильного нервного потрясения, никаких отклонений от нормы не обнаружили. Вскоре Кейс почувствовал себя скверно и слег в постель. Тем не менее власти держали его под негласным надзором: его серьезно подозревали в причастности к похищению Уорда, владевшего не только многомиллионным состоянием, но и посвященного в ряд военных секретов.
      Полицейский О'Хара нес ночное дежурство. Шел третий час ночи, улицы обезлюдели, потухли рекламы, фонари горели через один.
      О'Хара, двигаясь мерным неторопливым шагом, думал о том, что ночные дежурства хоть и тяжелее дневных, зато спокойнее: меньше происшествий. И тут его взгляд упал на обочину: там, у решетки сточного люка, что-то темнело и шевелилось. Полицейский ускорил шаг. До люка оставалось всего метров двадцать. О'Хара не успел преодолеть и половину расстояния, как там выросла внушительная куполообразная масса. О'Хара расстегнул кобуру, не спуская глаз со странной штуки. Ему осталось шага четыре или пять, когда она сама стремительно прянула ему навстречу.
      О'Хара, недавний солдат морской пехоты, действовал с не меньшей быстротой и решительностью.
      Ему твердо внушили: в сомнительных случаях сначала стрелять, а потом разбираться. Он упруго отскочил и нажал спуск. Черный купол взметнулся вверх рваным языком, перегнулся назад и молниеносно скрылся в сточном люке. О'Хара, с пистолетом наготове, осторожно приблизился и, вытащив фонарь, заглянул в люк, но не увидел ничего, кроме ленивой струйки грязной воды на трехметровой глубине.
      Сдав дежурство, О'Хара написал краткий рапорт о несуразном ночном происшествии и отправился спать. Но спокойно отдохнуть не дали. За ним приехала машина Центрального полицейского управления Сан-Франциско, и полисмен О'Хара предстал перед высоким начальством. Беседа велась недолго. Вскоре О'Хара покинул Центральное управление, преисполненный сознания собственной значимости, прикосновенности к важной тайне и обласканный начальством. Бестолковое ночное приключение сулило радужные перспективы, при одном пустяшном условии: забыть о нем.
      В Центральном управлении прочли не один только рапорт О'Хары и, как огня, боялись огласки и паники. На радостях О'Хара даже не обратил внимания на недомогание, отнеся его за счет ночной усталости.
      Здоровье же Кейса катастрофически ухудшалось. Срочно созванный консилиум медицинских светил диагностировал прогрессирующее белокровие и нервное истощение. Лишь один врач, угрюмый эксцентричный доктор Харрис, остался при особом мнении.
      — Ерунда! — резко заявил он. — Это не просто белокровие. Это лучевая болезнь.
      — Позвольте, уважаемый коллега, — мягко возразил благообразный и дипломатичный доктор Басби, глава консилиума. Некоторые симптомы и меня навели на эту мысль. Но прежде чем ставить окончательный диагноз, я тщательно изучил прошлое больного и навел исчерпывающие справки. И никогда — поверьте, никогда! — ни при каких обстоятельствах мистер Кейс не попадал в условия, грозящие облучением. Поэтому мне кажется…
      — Я справок не наводил, но насмотрелся лучовки в Японии больше, чем вы огурцов съели. И мне ничего не кажется! Я знаю, что говорю, — бесцеремонно прервал Харрис.
      Доктор Басби покраснел, но сдержался. Старый грубиян Харрис был почетным членом многих ученых обществ, с ним приходилось считаться.
      — Я думаю, вы можете остаться при особом мнении, коллега.
      — И я так думаю! — буркнул Харрис.
      День, вечер и ночь, последовавшие за рапортом О'Хары, принесли полиции множество хлопот, забот и огорчений. За неполные сутки полицейское управление Сан-Франциско насчитало сотни тревожных телефонных звонков и десятки срочных вызовов. Если добавить, что большинство из них не имело под собой никакой почвы, кроме ложного страха, самообмана или озорстства, то недовольство полицейских легко понять.
      К тому же, полиции не удалось сохранить тайну. Уже сообщения дневных газет начисто смазали полицейскую конспирацию. О вечерних и говорить не приходилось, на их страницах разразилась самая настоящая паника.
      Газеты многое преувеличили, но Черная смерть действительно совершила ряд дерзких вылазок в разных концах Сан-Франциско. Часть из них имела трагические последствия. К наступлению ночи десятки горожан своими глазами увидели Черную смерть. Нашлись и очевидцы гибели людей. Все свидетели в один голос утверждали, что стоило Черной смерти прикоснуться к человеку, как он с отчаянным криком окаменевал на месте. Пульсирующая масса тотчас охватывала ноги, и человек погружался в нее, тая, как свеча на раскаленной плите. В последний момент лицо вспенивалось, и человек исчезал.
      Пустая одежда оставалась на месте или отлетала в сторону, и Черная смерть была готова к новой атаке. Все происходило настолько быстро, что люди терялись, даже не пытаясь оказать помощи гибнущему.
      Под выстрелами Черная смерть поспешно отступала, но без видимого ущерба. Она, как правило, появлялась из канализационных отверстий, сточных люков и каналов — одним словом, из мест, связанных с океаном. Туда же она скрывалась от обстрела.
      Судя по всему, ее основным логовом была система канализации, разветвлявшаяся под городом на сотни километров. Опасность грозила в любом месте, в любом доме и в любой момент. Никто не чувствовал себя защищенным от смертоносного вторжения. Все, кто имел возможность, предпочли покинуть город.
      Сан-Франциско провел неспокойную ночь. Смерть стояла за каждой дверью. Утро не принесло успокоения. Если верить утренним газетам, то гибель семи человек следовало считать несомненной.
      Участь еще четверых оставалась под вопросом: было неясно, находятся ли они в непредвиденной отлучке или тоже стали жертвами Черной смерти. Во всяком случае обеспокоенные родственники подняли тревогу.
      Кейс лежал при смерти. Доктор Харрис не ошибся: Кейса поразила лучевая болезнь. По мнению экспертов, он получил очень большую дозу радиации. Полицейский О'Хара тоже оказался сильно облученным. Медицинская служба при помощи полиции спешно разыскивала всех побывавших вблизи от Черной смерти.
      За день было зарегистрировано еще несколько ее нападений.
      Город охватывала паника. Люди боялись зайти на кухню, в ванную — и туалетную.
      Сточные люки прикрыли тяжелыми крышками, но Черная смерть проникала в малейшие щели.
      После экстренного совещания мэра и губернатора город объявили на угрожаемом положении.
      Ввели комендантский час — с сумерек до рассвета и организовали патрулирование улиц отделениями национальной гвардии.
      По городу разъезжали броневики и танки с огнеметами. Но люди понимали, что танки и огнеметы нельзя поставить в каждом дворе и тем более в квартире.
      При губернаторе создали Чрезвычайную комиссию по борьбе с Черной смертью. В нее вошли виднейшие ученые штата под председательством доктора Харриса. Главу комиссии наделили особыми полномочиями, которыми он не замедлил воспользоваться.
      На первом же заседании, когда прения переросли в споры, коим не предвиделось конца, доктор Харрис встал и крепко постучал молотком.
      — Хватит! Я говорю, хватит! — закричал он в лицо опешившим ученым. — Два часа разговоров. Два часа общей болтовни — и ни одного дельного предложения. Так продолжаться не может!
      Он обвел коллег свирепым взглядом. Ученые были явно скандализованы такой бесцеремонностью. Не давая им опомниться, Харрис продолжал:
      — Не знаю, что такое Черная смерть, откуда она взялась и как происходит ее пищеварение. Не знаю и пока не интересуюсь. Но я знаю, что это — смерть. Я врач, а первый долг врача — борьба со смертью. Всякой смертью — как Черной, так и любой другой. Первым делом ее следует уничтожить и как можно скорей. Для этого в нашем распоряжении имеется достаточно сведений. Мы знаем, что это опасное существо поражает жертву почти мгновенно. Что оно мощный источник проникающей радиации. Что оно затаилось в канализации и отступает перед обстрелом. Следовательно, его плоть уязвима. А раз так, я предлагаю атаку. Да, атаку! Наступление — лучший вид обороны. Атакуем Черную смерть в ее логовище. Пошлем в канализационный коллектор истребительные команды. Оденем этих людей в защитные противолучевые костюмы. Дадим автоматическое оружие, огнеметы, — все, что порекомендуют господа военные. Одним словом, я настаиваю на безотлагательных мерах. Предлагаю прекратить пустые споры и приступить к разработке планов борьбы с Черной смертью. Каждый час промедления стоит человеческих жизней. Итак, еще раз повторяю: я — за немедленные действия. Кто не согласен, может покинуть заседание: — Прошу!
      Желающих не нашлось.
      К сточному люку подошло шестеро. Четверо были облачены в противолучевые костюмы, с противогазами, автоматами на груди и гранатами на поясе. Подняв крышку и решетку, четверо, один за другим, спустились вниз, в колодец. Двое остались ждать.
      В четыре стороны от бетонного колодца разбегались чугунные стволы сточных труб. В резком свете нашлемных фонарей матово блестели влажные заплесневелые стены. Сырой воздух казался липким и густым. По дну бесшумно струилась грязная вода с радужными пятнами.
      Круглые зевы труб, сужаясь в перспективе, уходили во тьму.
      Здесь царили мрак и сырая тишина, они давили незримым грузом.
      — Невеселое местечко, — обронил один из юношей. Его голос, стиснутый колодцем., прозвучал глухо и немощно.
      — Главное, тесное, — добавил другой.
      — Особенно не развернешься, — согласился третий.
      — В общем, для твиста обстановка неподходящая, — заключил четвертый, он же старший группы. Но никто не улыбнулся шутке. — И мешкать тоже нечего. Давайте расходиться! Уилли, ты со мной?
      — Конечно, Бен! Только я вперед. Ладно?
      — Э, нет! Спасибо. Из-за такого верзилы я ничего и не увижу. Пусти-ка!..
      Пожелав друг другу удачи, истребители натянули противогазы и тронулись в нелегкий путь, согнувшись едва не под прямым углом.
      На первых порах комиссия по борьбе с Черной смертью организовала десять истребительных групп. Группа Бенджамена Грогана числилась одиннадцатой и состояла из молодых физиков местного университета. Юноши пошли добровольцами. Доктор Харрис не слишком рассчитывал на успех истребительных команд — он понимал, что это капля в море. Гораздо более важным он считал заполучить хоть кусочек тела Черной смерти. На поясе каждого истребителя — портативный свинцовый контейнер. Для этой же цели предназначались и гранаты. Конечно, взрывы в тесной трубе представляли немалую опасность и для самих истребителей, но приходилось рисковать. Атаковать гранатами Черную смерть на поверхности, в многолюдном городе, среди толпы, было еще опасней.
      Истребители знали, на что идут, и понимали, как важно раздобыть образец плоти страшного существа.
      Бен и Уилли прошли квартал и увидели колодец, в точности похожий на тот, с которого начали путь. Юноши осветили перекресток труб, насколько брали фонари. Чуточку передохнули, распрямив ноющие спины, и двинулись дальше.
      — Послушай, Бен! Как твоя спина?
      — Сносно, а что?
      — Если я сейчас же не разогнусь, то сдохну на месте, — пожаловался Уилли.
      — Ты это всерьез?
      — Не совсем. Немного потерпеть можно еще.
      — Тогда терпи. Вот дойдем до следующего колодца, передохнем.
      Они добрались до следующего колодца. Потом миновали еще два и нигде ничего не заметили.
      Все так же хлюпала под ногами грязная вода и, сгибая плечи, нависали над головой тесные своды труб.
      — Может, вернемся?.. — нерешительно предложил Уилли.
      — Рано, — возразил Бен. — Пройдем еще парочку колодцев, тогда подумаем.
      Но пройти парочку колодцев не пришлось, луч фонаря уперся в темную массу, загородившую проход.
      — Стоп! — воскликнул Бен. — Вот она! Видишь?.. Отойди назад, а я брошу гранату.
      Он торопливо снял гранату с пояса и прикинул расстояние. "Пожалуй, метров двадцать. В самый раз", — подумал Бен и присел, чтобы ловчей занести руку. Но не бросил: слух резанул пронзительный крик. Бен молниеносно обернулся.
      В свете фонаря он успел увидеть последнее мгновение жизни Уилли…
      Откуда взялась Черная смерть в только что проверенном участке трубы — не было времени гадать. У Бена была всего одна секунда, а то и меньше. Тварь, проглотившая Уилли, засела в каких-то десяти метрах. "В нее бросать нельзя. Можно угробить и себя". Вторая, за его спиной, была на подходящем для броска расстоянии, но пока он развернется и бросит, эта насядет сзади.
      "Надо бросать в эту. Все же шанс", — заключил он. В следующую долю секунды рука уже размахнулась и послала гранату. Бен плашмя кинулся в воду. Полыхнул взрыв. Вспышку света сменила кромешная тьма. По шлему и спине хлестнули мелкие осколки, а за ними пришел воздух. Его тугой удар подал тело назад, как пробку в бутылочном горлышке, и сотрясающим звоном отдался в мозгу.
      Не теряя и десятой доли секунды, Бен поднялся и сел. Схватил автомат и послал длинную очередь в грозную тьму, где затаилась смерть. Он не видел ее — фонарь погас, разбитый взрывом, но знал, что она надвигается. Знал безошибочным знанием, появляющимся у решительных людей в минуты крайней опасности. Прервав очередь, он повернулся вспять и, пригибаясь, побежал к далекому выходу.
      Там, где взорвалась граната, Бен задержался.
      Пошарил левой рукой вслепую и зажал в пальцах упругий пульсирующий комок, но не стал прятать в контейнер. Властное предостережение заставило торопливо вскинуть автомат. Бен увидел опасность в пляшущем свете очереди. Черная смерть подобралась совсем близко. Еще бы немного, и конец. Была ли это та самая или другая, он не знал. Дал очередь и кинулся бежать…
      Остановка, поворот всем телом. Короткая очередь во тьму. Бег!.. Опять очередь, и снова бег.
      Отчаянный бег, разрывающий сердце. Он задыхался, едва удерживаясь от соблазна сорвать удушающую маску противогаза. Так продолжалось вечность… Бен не решался бросить гранату назад, во тьму, и покончить с преследовательницей. Не решался, боясь рискнуть тем, что опалило пальцы холодным огнем и подтверждало свое вредоносное присутствие невыносимой болью, ползущей все выше вверх по руке.
      Когда опять настало время дать очередь, Бен ощутил это, как жизненную потребность. Автомат коротко фыркнул и захлебнулся: кончился магазин. Пробежав несколько десятков шагов, он вынудил себя остановиться и перезарядить.
      Остановиться тогда, когда все его существо неистово вопило: "Вперед! Только вперед!" Но разум властно запротестовал, и Бен подчинился ему.
      Прижав автомат левым локтем, он перезарядил его в кромешной тьме так быстро, как никогда не сумел бы днем и обеими руками.
      Бен достиг, наконец, колодца и споткнулся о лестницу. У него хватило сил выбраться на поверхность и крикнуть товарищам, кинувшимся было к нему:
      — Не подходите! Я облучен… Но вот кусок ее!.. — Он показал на левую руку. Потом стянул зубами толстую перчатку с правой руки, аккуратно вложил глянцевитую массу, похожую на паюсную икру, в контейнер голой рукой и, не торопясь, завинтил тяжелую крышку. Ему было уже вое равно. Боль скрутила левую руку, охватила плечо и быстро спускалась к сердцу. — Вот, возьмите… — сказал он, отползая в сторону…
      Откинув шлем, он лег на спину и увидел звезды. Они мерцали тепло и дружелюбно. Когда боль впилась в сердце, звезды растерянно мигнули и погасли.
      Кусочек Черной смерти, добытый Беном, бережно разделили между собой исследовательские группы. Физики, химики, биофизики, радиологи и токсикологи напряженно искали ответа на одинединственный вопрос: "Как ее убить"?
      Доктор Харрис тоже не сидел сложа руки. Выполняя его распоряжение, истребительные команды спустили в канализацию контейнеры-ловушки. В качестве приманки туда поместили различных животных.
      — Не такой уж я пень, как думают некоторые, — проворчал доктор в ответ на расспросы. — Разве не интересно будет понаблюдать за нею? Выяснить ее природу, повадки. Узнать о ней как можно больше и подробней. Это же, наконец, элементарная необходимость! Мы обязаны предохранить себя от повторных сюрпризов в будущем. Мне думается, это любому ослу должно быть ясно…
      Радиометрические приборы, установленные вблизи ловушек, неоднократно отмечали приближение Черной смерти, но она упорно не шла на приманку. Ловушки оставались пустыми.
      — Гм!.. Гм… Надо подумать, — пробурчал Харрис, когда ему доложили о неудаче.
      Вскоре он приказал изготовить движущийся манекен человека, обрядить в самую что ни на есть поношенную одежду и употребить в качестве приманки. Выдумка доктора имела полный успех: — два экземпляра Черной смерти угодили в ловушки.
      — Вы понимаете, о чем это говорит? — обратился Харрис к коллегам по комиссии. Те, неоднократно испытав докторскую бесцеремонность, предпочли ограничиться неопределенными междометиями.
      — Значит, нет! — резюмировал доктор. — Печально, печально. Впрочем, не вижу в этом ничего удивительного. Элементарно. Мы просто-напросто одной крови. Насколько я понимаю, вы ждете разъяснений. Не так ли? Можно! Но как-нибудь потом, позже. Сейчас самое главное — разделаться с ней…
      Против ожидания грозная Черная смерть оказалась довольно уязвимой. На нее губительно действовала сложная химическая смесь, одной из главных частей которой был формальдегид. Под воздействием этой смеси Черная смерть превращалась в инертную массу. Правда, вредоносная радиоактивность и здесь сохранялась, но прямой угрозы уже не было. Как только все это установили, ликвидация Черной смерти перестала быть проблемой. Десятки тысяч рабочих срочно принялись заделывать все сточные люки и канализационные отверстия.
      Правительство вынуждено было принять соответствующее решение, и вскоре в Сан-Франциско пошли эшелоны цистерн с новым препаратом.
      Им начали заполнять канализацию. Через двое суток операция закончилась, и на исходе третьего дня Чрезвычайная комиссия известила жителей, что опасность устранена: Черная смерть уничтожена. Жизнь города вошла в обычное русло.
      Ученые с нетерпением ждали выступления доктора Харриса, их чувство разделяли репортеры.
      На кафедру нацелились объективы множества фотоаппаратов, кино— и телекамер. Насторожились и чуткие микрофоны. К трансляции речи приготовились крупнейшие радиокорпорации страны.
      Ученого — победителя Черной смерти — встретили бурей аплодисментов. Доктор Харрис протестующе замахал руками, и постепенно в огромном зале воцарилась тишина.
      — Уважаемые коллеги! — начал докладчик. — Позвольте приветствовать в вашем лице цвет науки нашего штата и всей страны. Свидетельствуя всем собравшимся свое глубочайшее уважение, я не могу не выразить чувства искреннего удивления характером устроенной мне шумной встречи. К чему эти аплодисменты и крики? Разве я пришел развлекать вас или смешить веселыми историями? Я не комик, а ученый. Мой долг — посвятить вас в подоплеку печальных событий и познакомить с новым явлением природы. Наука заслуживает уважения, легкомыслие здесь просто неуместно. Тем более, что речь пойдет о трагедии нашей страны и человечества. Итак, коллеги, призываю вас к серьезности и вниманию!..
      Отчитав аудиторию, доктор Харрис после небольшой паузы приступил к докладу.
      — Коллеги! Я думаю, нет нужды распространяться о прискорбных событиях, недавно потрясших Сан-Франциско. Они известны всем. А многие переживают и горечь утраты близких. Находясь на высоком посту председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с Черной смертью, я получил доступ к обширной информации, связанной с этим грозным нашествием. Вместе с моими сотрудниками мы провели большую работу, стараясь не упустить ни единой мелочи, которая могла пролить свет на это загадочное явление. Совокупность множества различных фактов, сообщений и деталей позволила воссоздать полную картину событий от начала до конца.
      Примерно с полгода назад в мировой печати начали проскальзывать разрозненные сообщения о гибели людей в море. Гибли чаще всего экипажи судов. Гибли при обстоятельствах темных и неясных. Начальным театром действия можно считать южные воды в районе атолла Бикини. Позже эпидемия таинственных морских трагедий переместилась севернее, к берегам Японии. Я позволю себе напомнить гибель Аллана Тромпетера, исчезновение пассажиров шхуны "Стелла" и команды японской шхуны "Косака". Во всех перечисленных мною случаях ни у кого не возникало каких-либо особых подозрений: люди гибнут на море испокон веку. Первый заслуживающий внимания сигнал поступил от капитана японского сейнера "Понго". Капитану Контиро Кодзи, к сожалению, не поверили. Его правдивый, точный и настораживающий рассказ сочли бредом душевнобольного и отправили моряка в сумасшедший дом. Из сообщения Контиро Кодзи явствовало, что район действия Черной смерти переместился на северо-запад, ближе к нашим берегам. Позже отметили еще несколько случаев необъяснимой гибели экипажей различных судов. С каждым разом все ближе и ближе к берегам Америки. Их тоже оставили без внимания, а между тем, все они являлись звеньями единой цепи: Черная смерть приближалась к нам.
      Из океана Черная смерть через канализацию проникла, наконец, на улицы Сан-Франциско.
      Последовали первые жертвы, а их могло и не быть. Но у властей не хватило ума, проницательности и, главное, желания отнестись к делу серьезно. Проанализировать события, сопоставить факты.
      Наконец, обратиться к ученым. Напротив, полиция делала все, дабы скрыть от общественное первые атаки Черной смерти. Это стоило напрасных жертв, и, по-моему, виновные должны понести жесточайшую ответственность без скидок на высокое служебное положение, недомыслие и глупость. Один дурак у власти может напакостить больше тысячи умных. Но я несколько отвлекся.
      Проведя серию разнообразнейших исследований, сопоставив все факты и результаты экспериментов, я и мои сотрудники логически пришли к определенной гипотезе. Поначалу она многим из нас показалась чудовищной, нереальной. Однако дальнейшее изучение вопроса и ряд неопровержимых фактов подтвердили ее и позволили прийти к неоспоримому выводу. Вот он! Мы сами породили Черную смерть. Она результат наших действий и ума!..
      Доктор Харрис делал паузу, ожидая бурных протестов, но их не последовало. Многотысячная аудитория хранила напряженное молчание.
      — Буду краток! — энергично продолжал Харрис. — Что же такое Черная смерть? Отвечаю! Это не что иное, как хищная радиоактивная плазма, зародившаяся в океанских водах. В результате ядерных взрывов. Взрывов, в изобилии и безрассудно произведенных нами. Начальный период зарождения этой новой материи требует дальнейшего изучения, но процесс развития и размножения плазмы уже ясен. Она питается преимущественно человеческой плотью. С накоплением приобретенного вещества плазменная масса разрастается, и происходит акт деления одной особи на две самостоятельные. Все остальные живые существа совершенно не привлекают хищного внимания плазмы. Очевидно, есть какая-то психофизиологическая связь между плазмой — порождением ядерных взрывов, и человеком — творцом ядерного оружия. Наступательным орудием плазмы является электрический разряд и сильный яд, парализующий нервную систему человека. Усвоение добычи происходит почти молниеносно и заключается во всасывании с помощью вакуумных полостей. При этом активные клетки выделяют едкую, размягчающую жидкость. Обстрел пистолетными или автоматными пулями не причиняет плазме особого вреда. Это элементарный организм, состоящий из совокупности простейших клеток, и повреждение незначительной их части не может иметь решающего значения. Но пули на какой-то период нарушают электрическое равновесие организма и герметичность вакуумных полостей. Это и вынуждает Черную смерть к немедленному отступлению.
      Вот, собственно, и все, что нам известно о зловещем порождении человеческого гения, направленного на уничтожение себе подобных.
      В заключение, я хочу выразить свое огромное уважение тем дальновидным государственным деятелям, по чьей инициативе запрещены бесчеловечные и опасные испытания в космосе, в воздухе и под водой. Ибо, как мы убедились, их последствия невозможно предвидеть. Мы преступно играли с грозными силами природы, и она отомстила нам. Расплата не заставила себя ждать. Черная смерть — блестящее, поучительное и грозное предупреждение на будущие времена. Благодарю за внимание, дамы и господа!
      Я кончил!
 

 
      Гигантский суперфотонный корабль бога мчался в пространстве, обгоняя лучи света проносящихся мимо звезд. Но, хотя розовые огоньки анализаторов на пульте управления свидетельствовали, что в пересекаемом секторе вверенного ему участка Мироздания в данный момент все в порядке, — на душе у бога было невесело. Мысль о предстоящей встрече с Беспокойной планетой, как всегда, портила ему и без того неважное настроение.
      Оно было неважным уже девятнадцатый миллион лет, с тех самых пор, как богу досталась при распределении эта небесная глухомань, огромный полупустынный кусок пространства на самой окраине Галактики. Обитаемые планеты были разбросаны здесь на таких расстояниях одна от другой, что, несмотря на непрерывные разъезды, богу никак не удавалось по-настоящему держать в поле зрения всех своих подопечных. Мотаясь из созвездия в созвездие, он с завистью думал о счастливчиках-коллегах, получивших теплые местечки близ центра Галактики.
      Да, в тех благословенных краях богам не нужно было тратить много времени на перелеты.
      Густо обросшие планетами звезды висели там сплошными сплетающимися гроздьями, и все объекты наблюдения были, что называется, под рукой. Наиболее удачливым из богов удавалось даже выкроить пару-другую световых лет, чтобы слетать на побывку в Рассадник Разума, как официально именовалось их родное семейство планет. Побывку, о которой этому периферийному богу не приходилось и мечтать.
      Словом, тот, о ком идет речь, имел достаточно оснований быть недовольным судьбой. И однако, сознавая важность возложенной на него миссии, он терпеливо тянул свою лямку. Тем более, что винить в своих невезениях богу было некого.
      Ведь все решил жребий. Каждые тридцать миллионов лет заступающие на вахту боги бросают жребий мечеными фотонами, разыгрывая между собой участки неба. Так повелось уже давно, с тех пор, как у ахиннеев возникла "Служба усовершенствования слаборазвитых миров".
      Собственно, все началось с того, что ахиннеям, заселившим, как уже говорилось, целую группу планет в одном из Центрально-галактических районов, удалось разработать остроумный метод, получивший название "самоконсервирования".
      Они нучились особым образом засушивать себя в специальных камерах, в результате чего все жизненные процессы столь сильно приглушались, что дальнейшее существование в несколько раз сократившегося в объеме индивида можно было растянуть практически до бесконечности. Благодаря этому замечательному открытию, свежезасушенные ахиннейские космонавты на своих суперфотонных кораблях, черпавших энергию прямо из пространства, сумели обшарить весь обозримый звездный мир. И тут они с радостным удивлением обнаружили, что во всей Галактике нет никого, кто бы мог, хотя бы отдаленно, сравниться с ними по интеллекту и цивилизованности.
      Возможно, другие на их месте лишь безмерно возгордились бы от такой новости, проникнувшись высокомерным презрением ко всей инозвездной мелюзге. Но не таковы были ахиннеи.
      Они сочли своим долгом взять шефство над невежественной Галактикой, дабы направить ее анархическое развитие по надлежащему руслу.
      Разумеется, ахиннеи отнюдь не собирались подрывать сложившегося в Галактике единоначалия.
      Облагодетельствованные миры должны были во всех случаях оставаться на ступеньку ниже своих архитекторов и наставников из Рассадника Разума — всевышних. Этот принцип был положен в основу деятельности "Службы усовершенствования" с момента ее создания.
      Ахиннеи ввели у себя нечто вроде воинской повинности.
      Специально отобранные молодые люди проходили соответствующий курс, после которого каждому из них присваивалось звание "Блюститель-опекун Галактики", или сокращенно "БОГ". Разыграв между собой уже описанным образом небесные сферы, эти тщательно засушенные молодцы отправлялись пасти звездные стада. А их предшественники, отдежурившие свой срок, возвращались к родным пенатам.
      О, как нетерпеливо ждал этого счастливого момента бог, летевший сейчас к Беспокойной планете. Но, увы, до конца вахты ему оставалось еще одиннадцать миллионов лет. В общем-то не так уж много, по-ахиннейским масштабам, но и не так чтобы уж очень мало.
      И миллионолетия эти обещали быть такими же полными хлопот, как и все предыдущие.
      Как назло, доставшиеся богу миры оказались самыми разношерстными и непохожими друг на друга. Каждый требовал, так сказать, индивидуального подхода. А поскольку бог был, как уже говорилось, очень старательным и добросовестным работником, ему в промежутках между перелетами буквально некогда было вздохнуть.
      Чем только не приходилось ему заниматься! На одной планете надо было срочно изменить ось вращения, на другой — подбавить в атмосферу кислорода, чтобы повернуть в нужную сторону колесо эволюции, на третьей — обработать соответствующими лучами лежбища заполнивших материки ящеров, дабы дать дорогу свежим силам из числа млекопитающих; на четвертой…
      Словом, всего не перечислишь: работать приходилось буквально во всех жанрах творения. И все эти трудоемкие манипуляции, для выполнения которых корабль бога имел, разумеется, полный набор необходимых приспособлений, преследовали одну конечную цель: выращивание разумной жизни по образу и подобию ахиннейской.
      Цель, которую нашему богу в одном случае уже почти удалось достичь.
      Да, он искренне гордился образцово-показательной цивилизацией, взлелеянной его хлопотами на уютной темно-серой планетке одной очень пожилой звезды. Именно взлелеянной! Бог так отрегулировал все температурные и прочие параметры, что жизненные блага буквально валились в рот его любимцам, — неторопливым, удивительно уравновешенным созданиям с симпатичными самоходными гусеницами вместо ног.
      Разумеется, они приписывали все свои достижения собственной гениальности, не догадываясь о существовании всемогущего благодетеля, неизменно остававшегося невидимым, но это не мешало им развиваться в точном соответствии с его планом. К описываемому моменту этот божий замысел был уже близок к полному воплощению.
      После долгих научных изысканий гусеничным удалось, наконец, осуществить свою давнишнюю, незримо внушенную свыше, мечту: упразднить молодость, как последний, еще неизжитый источник всяческих порывов и беспокойств. На планете был успешно внедрен метод воспитания, путем погружения новорожденных в летаргический сон, из которого они после соответствующей обработки пробуждались уже вполне солидными и умудренными опытом пожилыми особями. В результате столь смелых преобразований общество гусеничных вступило в долгожданную Эру Окончательной Упорядоченности.
      Словом, это было именно то, чего требовали от бога данные ему инструкции. И, естественно, он не мог нарадоваться на своих образцовых питомцев. Но, увы, несмотря на все божьи старания, подобных примеров в его обширном небесном хозяйстве было до обидного мало. Большинство миров очень плохо поддавалось усовершенствованию. И больше всего огорчений причиняла богу Беспокойная планета.
      Он назвал ее так не случайно. Ни в одном из закрепленных за ним миров жизнь не развивалась столь стихийно и беспорядочно, как на этом голубоватом шарике, на который держал сейчас курс божий корабль.
      Планета лежала на отшибе, в отдаленном углу подведомственного богу участка, и в первую половину своего дежурства он вообще туда не заглядывал. Просто не мог выкроить времени.
      А когда, наконец, однажды заглянул, — плоды бесконтрольности были уже налицо. На планете самостихийно оразумнилась самая непоседливая и неуживчивая ветвь млекопитающих, какую только можно было себе вообразить.
      Будь на то божья воля, он и близко не подпускал бы этих смутьянов к разумному состоянию.
      Тем более что на голубоватом шарике имелись гораздо более достойные, на его взгляд, кандидаты на должность царей природы.
      Богу, например, с первого же осмотра очень понравились возлежащие на полярных льдинах благодушно-спокойные округлые существа, которых самозванные хозяева планеты называли "тюленями". При некотором содействии свыше их ласты определенно имели шансы развиваться ничуть не хуже антипатичных богу пятипалых ладоней. И уж, конечно, они создали бы гораздо более смирную и благовоспитанную цивилизацию, чем эти суетливые выходцы из обезьян.
      Однако драгоценное время было упущено. Обладатели ладоней прочно овладели положением, сделав ластоногих объектом своей безжалостной охоты, — и даже всемогущий бог был тут уже не в состоянии ничего изменить.
      То есть, вообще говоря, у него было большое искушение обработать становища пятипалых кое-какими лучами, чтобы дать возможность ластам начать все сначала. Но один из параграфов Общевселенского Устава категорически запрещал выкидывать такие штуки с уже возникшим разумом. "Неудавшиеся мыслящие формы" предписывалось лишь "постепенно рационализировать". А поскольку загруженный по горло бог физически не имел возможности заглядывать в этот дальний сектор Галактики чаще, чем раз в тысячелетие, Беспокойная планета так и осталась без должного присмотра.
      Правда, во время своих редких наездов бог все-таки пытался кое-что сделать. В надежде хоть немного охладить пыл пятипалых, он устроил им несколько ледниковых периодов, а впоследствии периодически наделял их болезнетворными вирусами, чтобы привить оставшимся более философское отношение к жизни. Но все было тщетно. Обитатели Беспокойной планеты упорно не желали остепеняться.
      Положительно, эти неугомонные просто не умели жить. Вместо того, чтобы спокойно и без спешки заниматься самоусовершенствованием, они всюду совали нос, вечно доискиваясь до всяких причин и непрактично забивая свои мозги заведомо преждевременными мечтами.
      Им вечно всего было мало. Еще щеголяя в звериных шкурах, они уже люто завидовали всем и вся: птицам за то, что те умеют летать, за то, что плавают под водой; черепахам за то, что так долго живут. Однако стоило пятипалым осуществить какое-нибудь из своих ненасытных желаний, как они тут же теряли всякий интерес к достигнутому и с новым азартом принимались ломать головы над чем-нибудь другим. Право, можно было подумать, что этих одержимых больше привлекают не результаты, а сам бесконечный процесс поисков.
      Надо ли говорить, что бога каждый раз заново возмущало зрелище этого своевольного, не укладывающегося ни в какие рамки мира. Временами всевышний был прямо-таки близок к отчаянию.
      Однако с некоторых пор в нем стала крепнуть уверенность, что мучиться с пятипалыми ему осталось не так уж долго. Бог пришел к выводу, что в результате их бурной деятельности планета рано или поздно неминуемо должна вернуться к первоначальному девственному состоянию.
      Дело в том, что эти энергичные создания с момента изобретения дубины почти непрерывно охотились друг на друга, и во все более массовых масштабах. Богу был не совсем понятен смысл этого занятия, так как поедание разгромленного противника сравнительно быстро вышло из моды. Тем не менее военные действия продолжались, и, по мере развития производительных сил, все больше механизировались. К последнему визиту бога обитатели Беспокойной планеты обзавелись столь многообещающим оружием, что сейчас, перед очередном посещением, всевышний счел нужным на всякий случай достать из корабельного холодильника контейнер с первичными микроклетками, предназначавшимися для засевания пустующих небесных тел. Мысленно он давно уже дал себе слово, что никогда больше не повторит прежних ошибок и непременно вырастит на голубоватом шарике то, что нужно. Только бы скорее начать все сначала…
      Потерев щупальцы, — наименее засушенные своя члены, — бог включил торможение. До Бесконечной планеты оставалось еще не меньше пары парсеков, но, чтобы не проскочить мимо нее, корабль должен был заблаговременно сбавлять скорость. В общем-то это был уже менее ответственный участок полета. До подхода к планете можно было спокойно доверить управление автоматике. По этому случаю бог уже собирался было немного вздремнуть, как вдруг анализаторы на пульте вспыхнули тревожным темно-красным светом. В следующее мгновение приборы уточнили причину тревоги: навстречу божьему кораблю двигалось несколько удлиненных тел явно искусственного происхождения.
      Бог не был бы богом, если бы не обладал способностью молниеносно оценивать обстановку.
      Одного взгляда во всепроникающий нейтринный телескоп оказалось для него достаточно, чтобы все понять. Он разглядел даже лица. Ненавистные белые, черные и желтые лица пятипалых, приникшие к экранам, там, внутри своих возмутительно быстрых посудин. Похоже было, что эти дерзкие букашки пытаются разглядеть во мраке его корабль.
      Бог был взбешен. Да, конечно, он и раньше знал, что от обитателей Беспокойной планеты можно ожидать любых каверз. Он готов был даже примириться с тем, что, вопреки его надеждам, они ухитрились так и не перебить друг друга, несмотря на наличие столь эффективной техники.
      Но самовольное проникновение в Космос, — это было уж слишком!
      Общевселенский Устав предписывал строго пресекать малейшие попытки такого рода со стороны подопечных существ, в каком бы секторе Мироздания они ни проживали. Никто, кроме бессмертных ахинеев, не должен был даже помышлять о полетах в звездных сферах.
      Исходя из всего этого, бог без колебаний протянул правое щупальце к одному из многочисленных рычажков и передвинул его в нужную сторону.
      Последовавший за этим толчок не был для него неожиданностью.
      Именно так все и должно было происходить: мощное мезо-поле, отшвыривая посудины пятидалых назад к Беспокойной планете, в момент слегка тряхнет и сам божий корабль… Но тут бога вдруг с такой силой вдавило в кресло, что все три его глаза едва не вылезли из орбит.
      А придя в себя, всевышний с удивлением обнаружил, что какая-то неведомая сила стремительно влечет его корабль в сторону диаметрально противоположную той, куда он направляется.
      Тщетно нажимал бог бесчисленные кнопки и клавиши. Корабль больше не слушался своего хозяина. Он беспомощно падал куда-то к центру Галактики, и у бога невольно мелькнула мысль, что если так будет продолжаться, — он скоро окажется дома, в Рассаднике Разума.
      Божий мозг отказывался этому верить. А верткие суденышки с Беспокойной планеты, между тем, как ни в чем не бывало, летели сзади, словно решив сопровождать всевышнего до самого конца…
      И тут вдруг на пульте, прямо перед божьими глазами, необъяснимым образом возникли слова.
      То был вопрос, составленный по всем правилам ахиннейской грамматики: "Ну, как теперь настроение?"
      И тут же последовало не отличавшееся особой вежливостью напутствие:
      "Убирайся восвояси и передай своим коллегам, что мы не позволим им больше соваться в чужие дела. Оставьте Галактику в покое: она не приглашала вас в надсмотрщики".
      Бог в отчаянии схватился за голову дрожащими щупальцами. Он слишком хорошо представлял себе, какие кары обрушит на него начальство, там, в Рассаднике, за этот роковой недосмотр.
      Но если говорить откровенно, в глубине души он был даже доволен. Потому что лучше уж отбухать десяток миллионов лет на подземных принудработах, чем мотаться, как проклятому, тот же срок от созвездия к созвездию, не зная ни минуты покоя.
 

 

"МАГЕЛЛАН"

 

1.

 
      Кто бывал в Консате, должен помнить узкую и крутую лестницу, вырезанную в береговых скалах. Лестница начинается у площадки с колоннадой и ведет к морю. Внизу ее отделяет от воды только узкая полоска земли. Эта полоса, покрытия ноздреватыми камнями и крупным галечником, тянется между морем и желтовато-белыми скалами от Долины Юга до самой Северной косы, где наклонной иглой пронзает небо обелиск — памятник астролетчикам, погибшим на пути от Альфы Эридана.
      Места эти мало годятся для купания. Зато здесь хорошо собирать обточенные волной пестрые камни и охотиться за черными злыми крабами.
      Ребята из школьного городка, лежащего к югу от Ратальского космодрома, по дороге домой всегда задерживаются на берегу. Набив карманы находками, ценность которых никогда не понимали и не понимают взрослые, они взбегают наверх по высоким ступеням. Старая лестница нравится им больше, чем спиральный эскалатор, вьющийся среди скал в сотне шагов отсюда.
      …В ту пору я только что закончил отчет о третьей экспедиции в бассейн Амазонки. Можно было теперь целый месяц читать не дневники и описания раскопок, а обыкновенные книги, по которым я так стосковался за дни напряженной работы. Взяв томик стихов или новеллы Рандина, я уходил на верхнюю площадку Старой лестницы.
      Место было пустынным. В трещинах каменных плит росла трава. В завитках тяжелых капителей гнездились птицы.
      Сначала я все время проводил на площадке один.
      Потом туда стал приходить смуглый высокий человек в серой куртке странного покроя. В первые дни мы, словно по взаимному уговору, не обращали внимания друг на друга. Но, кроме нас, здесь почти никто не бывал, и мы, постоянно встречаясь, стали в конце концов обмениваться кивками. Но никогда не разговаривали. Я читал книгу, а незнакомца все время, видимо, беспокоила какая-то мысль, и, занятый ею, он не хотел вступать в разговор.
      Приходил этот человек всегда вечером. Солнце уже висело над Северной косой, за которой громоздились белые здания Консаты. Море теряло синеву, и волны отливали серым металлом. На востоке, отражая вечернее солнце, окрашивались в розовый цвет арки старой эстакады. Она стояла на краю Ратальского космодрома, как памятник тех времен, когда планетные лайнеры не были еще приспособлены к вертикальному взлету.
      Придя на площадку, незнакомец садился, как и я, на цоколь колонны и молчал, подперев кулаком подбородок.
      Он оживлялся только, когда на берегу появлялись школьники.
      Встав на верхней ступени лестницы, этот человек следил за их игрой и ждал, когда светлоголовый мальчуган в черно-оранжевой полосатой куртке-тигровке заметит его и помчится наверх. Каждый раз он мчался с такой быстротой, что наброшенная на плечи тигровка развевалась, как пестрое знамя.
      И хмурый незнакомец менялся на глазах. Он весело встречал мальчика, и, оживленно говоря о своих делах, оба уходили, кивнув мне на прощание.
      Я думал сначала, что это отец и сын. Но однажды мальчик на бегу крикнул кому-то в ответ:
      — Я иду встречать брата!
      Из разговора братьев я узнал потом, что старшего зовут Александром.
      Это случилось примерно через неделю после того, как я впервые увидел Александра. Он пришел в обычное время и сел у колонны, насвистывая странный и немного резкий мотив. Я читал, но не внимательно, потому что "Песню синей планеты" Валентина Рандина знал почти наизусть.
      Иногда я бросал поверх книги взгляд на Александра и думал, что лицо его очень знакомо.
      Был небольшой ветер. Переворачивая страницы растрепанного томика, я не удержал оторванный лист. Прошелестев по камням, он лег почти у самых ног Александра. Тот поднял его и встал, чтобы отнести мне. Я тоже встал. Мы встретились на середине площадки.
      Я впервые увидел Александра так близко. Он оказался моложе, чем я думал. Морщины над переносицей делали суровым его лицо. Но Александр улыбнулся, и морщины исчезли.
      — Книга, наверно, не интересная! — спросил он, протягивая листок.
      — Просто очень знакомая.
      Мне не хотелось обрывать разговор, и я заметил:
      — Твой брат задержался…
      — Он должен задержаться. А я забыл…
      Мы сели рядом. Александр попросил книгу. Было удивительно, что он не знает новелл Рандина, но я ничего не сказал. Александр открыл книжку и положил на страницы ладонь, чтобы удержать листы.
      На тыльной стороне ладони я заметил у него белый разветвленный шрам. Александр перехватил мой взгляд.
      — Это еще там… у Желтой Розы.
      Эти слова напомнили все.
      — Снежная планета!? — воскликнул я. — Александр Снег!
      Я сразу вспомнил необычные передачи, которые мы видели еще в экспедиции, экстренные номера журналов, со страниц которых смотрели Александр Снег и его три товарища. По всей Земле тогда с удивлением повторяли их имена…
      Я видел перед собой человека, вернувшегося на Землю через триста лет после старта. Но не это было удивительным. "Бандерилья" и "Муссон" тоже плавали в космосе более двух веков, подтвердив теорию относительности Эйнштейна.
      И хотя история фотонного фрегата, на котором вернулся Снег, была необычнее, чем у других, я думал сейчас не об его истории.
      — Александр, — спросил я, чувствуя, что столкнулся со странной загадкой, — ведь триста лет… А мальчику не больше двенадцати. Откуда у тебя брат?
      — Я знаю, ты археолог, — сказал Александр после некоторого молчания. — Ты должен чувствовать время больше, чем другие. И понимать людей… Поможешь мне, если я расскажу все?
      — Постараюсь помочь.
      — Кажется, все случилось так, чтобы быть откровенным. То, что я скажу, знают, кроме меня, только трое. Но они не могут помочь. Я расскажу тебе. Очень нужен твой совет… Только с чего начать?.. Впрочем, все началось как раз на этой лестнице…
 

2.

 
      Все началось на лестнице.
      Нааль впервые после гибели родителей пришел к морю. Море, окаймленное широкой дугой белого города, сверкало синевой и вспыхивало белыми гребешками волн. Оно было ласковым и солнечным, словно никогда в его глубине не гибли корабли.
      Нааль спускался к воде. И чем ближе было море, тем торопливее шагал он по ступеням. И скоро он мчался так быстро, как мог, навстречу громадной синеве, брызжущей солнцем, дышащей влажным и соленым ветром.
      На неровном камне у него подвернулась нога.
      Нааль упал. Он ударился, но не сильно, только о шершавую ступень содрал с колена кожу… Прикусив губу и прихрамывая, стал он спускаться дальше. Как и все мальчишки, Нааль верил, что соленая вода — лучшее лекарство от царапин и ссадин. Поэтому, сбросив сандалии, он хотел войти в воду. Но среди камней, то и дело заливаемых легкой волной, Нааль увидел большого черного краба. Мальчик невольно отскочил.
      Но одно дело — поддаться секундному страху, а другое — струсить совсем. Чтобы проверить свою смелость и отомстить крабу за свой испуг, Нааль решил поймать черного отшельника и забросить его далеко в море.
      Краб, видимо, почуял опасность, заспешил и скрылся среди камней.
      — Ну, держись!.. — прошептал мальчик. Увлеченный охотой, он стал отворачивать камень.
      Плоский камень плюхнулся в воду. Краб, видя, что его нашли, заторопился еще больше. Но Нааль уже не смотрел на него. На мокром гравии он увидел маленькую коробку из полупрозрачной пластмассы.
      Коробка была гладкая и круглая, как обточенный волнами камень.
      Неизвестно, откуда вынесло ее к этому берегу море.
      Мальчик сел на гравий и стал разглядывать находку. Коробка оказалась закупоренной наглухо.
      Не меньше часа Нааль царапал ее пряжкой своего пояска, прежде чем сорвал крышку. Завернутый в листок старой бумаги, в коробке странный значок: золотая ветка, в листьях которой запутались блестящие звезды. На стебле было выбито короткое слово: "Поиск".
      Разглядывая значок и стараясь догадаться о его истории, Нааль забыл о бумаге. Он и не вспомнил бы, но ветер бросил смятый листок ему на колени. Мальчик расправил его. Это был лист очень-очень старого журнала. Вода не просочилась в коробку и не испортила бумагу.
      Мальчик стал читать, с трудом разбирая старинный шрифт. Вдруг лицо его сделалось очень серьезным. Но он читал дальше и в конце листа нашел слова, неожиданные, как громкий и внезапный звук струны.
      …Часа через два пришли на берег школьники.
      Нааль сидел на том же месте. Он уперся локтями в теплый от солнца камень и смотрел, как вырастают у берега белые гребни.
      — Мы искали тебя, — сказал старший мальчик. Не знали, что ты ушел к морю. Зачем ты один сидишь на берегу?
      Нааль не слышал. Резче стал ветер, и сильно шумели волны.
      Сначала растет шум набегающего вала. Потом на камни с плеском рушится гребень. Волна, распластавшись, с шипением ползет по берегу. А ее догоняет другая…
 

3

 
      Среди школьников Долины Юга он не выделялся ничем особенным.
      Как и все, любил летать на высоких качелях в опасной близости от корявых и сучковатых деревьев, гонять пестрый мяч среди стволов в солнечной роще. Не очень любил учить историю открытия больших планет. Мог многих ребят обогнать в беге, но не очень умело плавал.
      Охотно вступал в любую игру, но не был никогда в ней первым.
      Лишь один раз он сделал то, что сможет не каждый.
      Упругая ветка росшего на берегу куста сорвала с его рубашки значок. Золотой значок с синими звездами полетел в воду. Было видно в прозрачной воде, как он уходит в глубину. И тогда, не думая ни секунды, Нааль прыгнул с шестиметрового обрыва, чудом не задев нагроможденные внизу острые камни.
      Скоро он выбрался на берег и, зажав в ладони значок, свободной рукой стал молча выжимать рубашку.
      Никто не знал, откуда у него этот значок и почему он так им дорожит. Никто и не расспрашивал. Ведь у каждого может быть своя тайна. После гибели родителей Нааль словно повзрослел и не отвечал на лишние вопросы.
      Внешне ничего почти не изменилось в его жизни, когда он узнал про свое горе. Нааль и раньше большую часть времени жил в школе.
      Отец и мать были специалистами по изучению больших глубин и часто уходили в экспедиции. Но теперь мальчик знал, что никогда не вернется батискаф "Олень" и в конце аллеи не появится человек, к которому можно помчаться навстречу, позабыв про все на свете.
      Проходили месяцы. Выли тихие утренние часы школьных занятий, были дни, полные солнца, шумных игр и веселых дождей. Может, и забылось бы горе. Но однажды волны вынесли неизвестно откуда на берег у Старой лестницы маленькую голубую коробку. Нет, она не была памятью о погибшем батискафе…
      Ночью, видя в окне оранжевые отблески Ратальских маяков, Нааль доставал из голубой коробки смятый журнальный лист. Свет был не нужен, каждую строчку мальчик помнил наизусть.
      Это был очень старый журнал, изданный лет триста назад.
      Текст, отпечатанный на листе, рассказывал о старте фотонного фрегата "Магеллан".
      В "Истории звездных полетов" об этом корабле говорилось коротко и сухо: "Магеллан" ушел к одной из желтых звезд с целью отыскать планету, подобную Земле. Видимо, экипаж пользовался сведениями о такой планете, полученными от гибнущего фрегата "Глобус". "Магеллан" должен был вернуться через сто двенадцать лет. Известий от него не поступало. Очевидно, молодые астролетчики, увлекшиеся легендой и не имеющие опыта, погибли, не достигнув цели.
      Учебник не давал их имен. В найденном листке Нааль прочитал имена. Капитана звали Александр Снег.
      Нааль слышал от отца, что один из его предков был астронавтом. И тогда, на берегу, прочитав имя "Снег", он почувствовал и гордость, и обиду.
      Обиду на учебник, на те скупые и, наверно, неправильные слова. Мало ли почему мог погибнуть фрегат. И был ли виноват экипаж?
      "А если они не нашли ничего у той желтой звезды и полетели дальше? А если они… летят до сих пор?" Так думал Нааль, споря со строчками учебника. Но, подумав так, вдруг зажмурился, словно испугался собственной мысли. Он отчетливо увидел длинную и густую аллею школьного парка, а в конце ее — высокого человека в серебристой куртке астронавта, человека, навстречу которому можно побежать, позабыв обо всем на свете.
      "А если он вернется?" Он мог бы еще вернуться.
      Время в космических кораблях течет медленнее, чем на Земле, в десятки раз. Вдруг вернется фрегат? И тогда Нааль встретил бы не предка, не незнакомого человека из другого столетия. Он встретил бы брата. Потому что в конце журнального листа мальчик прочитал слова, сказанные кем-то экипажу "Магеллана":
      "…Не забывайте старых имен. Вы вернетесь через много лет. Но внуки ваших друзей встретят вас, как друзья. Внуки ваших братьев станут вашими братьями…"
      Нааль понимал, что все это просто фантазия.
      И все-таки отчетливо представлял, как это может случиться.
      Будет утро…
      Он ясно видел это утро: яркое, уже высоко поднявшееся солнце и такое синее небо, что на белых зданиях, на белых одеждах, на серебристом корпусе фрегата лежит голубой отблеск. Вспомогательные ракеты только что осторожно опустили корабль на поле космопорта. И он замер, опираясь на черные цилиндры фотонных отражателей, громадный, звездный фрегат — сверкающая башня с черным гребнем длиной в полторы сотни метров. Четко выделяются на гребне старинные светлые буквы "Магеллан"… Нааль видит, как маленькие фигурки астролетчиков медленно спускаются по спиральному трапу.
      Сейчас космонавты ступят на землю и пойдут навстречу людям.
      Нааль встретит их первым, встанет впереди других… Он сразу спросит, кто из них Александр Снег. А потом… Нет, он не будет говорить много.
      Сначала просто назовет свое имя. Ведь он тоже Снег…
      Нааль не привык скрывать свои радости и печали. Но об этом не сказал никому. Ведь сам не желая того, он начал мечтать, о чуде. А кто же станет верить в чудо? Но иногда по ночам, глядя на отблески маяков космодрома, Нааль доставал мятый листок… Ведь каждый имеет право на свою мечту, если она даже кажется несбыточной.
      Чудес не бывает. Но в силу странного совпадения в этом же году пятая лоцманская станция приняла всколыхнувший всю нашу планету позывной: "Земля"… Дайте ответный сигнал. Я иду. Я "Магеллан".
 

4.

 
      Луна еще не встала, но верхняя часть Энергетического Кольца уже поднялась над холмами крутой неправильной дугой. Его желтоватый рассеянный свет скользнул в окно и широкой полосой лег на ковер.
      Нааль выключил наручный приемник. Новых сообщений не было. Но Нааль не мог больше ждать.
      Мальчик колебался еще секунду, потом вскочил, мгновенно убрал постель и оделся. Бросив на плечо куртку, он подошел к окну. Окно было полуоткрыто. Оно никогда не закрывалось до конца, потому что снаружи, цепляясь крошечными шипами за карниз, пробрался в комнату пунцовый марсианский вьюнок. Тонкий стебель был бы перерезан, если до конца задвинуть стекло.
      За окном искрились в свете Кольца мокрые от недавнего дождя кусты. Они бросали едва заметный зеленоватый отблеск на белые стены и широкие стекла школьных зданий. Над холмами вздрогнул и погас на редких облаках оранжевый луч: вновь сигналил кому-то Ратальский космодром.
      Нааль отодвинул стекло и шагнул на протоптанную от окна тропинку.
      Ректор школы Алексей Оскар еще не спал. Он читал, сидя у большого темного абажура. Свежий, пахнущий дождем воздух вошел в открывшуюся дверь и шевельнул книжные листы.
      В двери стоял мальчик.
      — Нааль?!
      — Да…
      Слегка сбиваясь и торопясь закончить разговор, Нааль впервые рассказал про все.
      Оскар встал и отвернулся к окну. Он, вопреки общему мнению, не считал себя опытным педагогом. Просто была у него способность вовремя находить правильное решение. Но он растерялся сейчас. Что он мог сказать? Попробовать что-то объяснить, отговорить мальчика?
      Но возможно ли отговорить? И будет ли он тогда прав?..
      Ректор молчал, а время шло, и молчать дальше было нельзя.
      — Слушай, Нааль, — начал ректор, не зная еще, что скажет дальше. — Сейчас… ночь…
      — Оскар, отпусти меня на Берег Лета, — тихо сказал мальчик.
      Это не было даже просьбой.
      В голосе его послышалась тоска, похожая на ту непобедимую тоску по Земле, которая заставляет космонавтов совершать отчаянные поступки.
      Есть вещи, перед которыми обычные понятия и правила бессильны. Что мог сказать Оскар? Только то, что уже ночь и надо бы выехать утром.
      Но какое это имело значение?
      — Я отвезу тебя на станцию, — сказал Оскар.
      — Не надо. Лучше я пойду. Один…
      Мальчик ушел.
      Оскар, подойдя к видеофону, вызвал Берег Лета и, набрав позывной лоцманской станции, отчаянно надавил клавишу срочного вызова.
      Станция не отвечала. Лишь автомат произнес обычную фразу "Все благополучно".
 

НОЧНАЯ ДОРОГА

 

1.

 
      Лучше бы он не ходил этой дорогой.
      Думая сократить путь, Нааль решил пойти к станции через холмы. За четверть часа он добрался до перевала. Над круглыми вершинами висела белая Луна в светлом эллипсе Энергетического Кольца. Справа медленно гасли и загорались Ратальские маяки.
      Слева, отчасти скрытые грядой невысоких холмов, сияли огни Консаты. Они раскинулись широкой дугой, а за ними стояла, слабо мерцая в лунном свете, туманная стена моря.
      И вся долина была пересечена черной громадой Ратальского моста — старинной эстакады.
      До сих пор Нааль не боялся встречи и ни в чем не сомневался.
      Слишком неожиданным и чудесным было сообщение о "Магеллане", и радость не оставила места для тревоги.
      И тревоги не было до той минуты, пока Нааль не увидел эстакаду. Он не мог бы объяснить, почему появилось сомнение.
      Наверно, двухсотметровые арки, вставшие на пути, как исполинские ворота, были слишком мрачными и громадными. Они напоминали о непостижимой величине всего, что связано с Космосом о расстояниях, пройденных "Магелланом", о трех столетиях…
      "Внуки братьев станут вашими братьями!" Но мало ли кто какие слова говорил триста лет назад….
      Черные опоры моста стояли как двойной строй атлантов и молча спрашивали мальчишку: куда он идет? Зачем?! Что за нелепые мысли у него в голове?
      Мальчик оглянулся, словно искал поддержку.
      Но огни Долины Юга скрылись уже за холмом.
      Тогда он замер на миг и вдруг, рванувшись, побежал к эстакаде. Он мчался напрямик по высокой, еще сырой траве. Какое-то колючее растение оцарапало ему ногу. Нааль остановился, яростно вырвал его с корнем и побежал опять.
      Скорей, скорей, чтоб не догнала непонятная звенящая тревога!
      Сейчас он пересечет широкую полосу тени и минует черные ворота Ратальского моста…
 

2.

 
      Вагон кольцевого экспресса, идущего через Берег Лета на северную оконечность материка, был пуст. Нааль забрался с ногами в кресло и смотрел, как со скоростью пятисот километров в час пролетает за окнами темнота.
      Нааль устал. В другое время он, конечно, заснул бы, но сейчас снова зазвенела, как надоедливая струна, тревога: "А если он ничего не скажет в ответ? Или подумает, что это просто шутка! И до мальчишки ли будет герою Космоса, вернувшемуся на Землю через триста лет?" Мальчик представил вдруг громадное поле космопорта, заполненное тысячами встречающих.
      Тысячи приветствий, тысячи протянутых для рукопожатия ладоней. А что будет делать там он? Что скажет?
      И вдруг появилась мысль, что не надо ночевать в городе, ждать утра и приземления корабля. Надо обо всем сказать Александру сейчас. "Лоцман-5" держит связь с фрегатом. Станция в сорока километрах от Берега Лета. Ехать нужно еще пять минут…
      Дождавшись очередного поворота, Нааль вышел на движущийся круговой перрон. Прыгая по замедляющим свой бег кругам, Нааль добрался до неподвижного центра и через туннель вышел за перрон.
      Перед ним лежало черное поле. Сзади горели неяркие огни перрона, далеко впереди светился синий шпиль лоцманской станции.
      Ветер тихо шумел в невидимой траве. Этот шум почему-то успокоил мальчика. Раздвигая ногами высокую траву, Нааль побрел прямо на синий шпиль.
      Здесь, видимо, тоже недавно прошел дождь.
      Мокрые листья липли к коленям. Ветер был теплым и влажным.
      Скоро Нааль вышел на дорогу и зашагал быстрее. Ветер тоже быстрей полетел навстречу, стараясь сорвать с плеч мальчишки легкую куртку.
      Станция! "Лоцман-5" уже давно отказывалась давать подробную информацию. На все запросы коротко отвечал автомат: "Все в порядке". Многие пытались настроиться на волну связи с кораблем, но не удавалось: никто не знал старинной системы передач.
      Первое сообщение с приближающегося фотонного фрегата приняла промежуточная станция Юпитера. Но теперь у Земли была уже прямая связь с кораблем. Лоцманы не покидали станцию ни на минуту. Трое дежурили у векторного маяка, четвертый спал здесь же, в кресле.
      Экипаж корабля уже передал управление Земле. Лоцманы должны были посадить фрегат на Береговой космодром.
      Лишь несколько часов назад Сергей Костер установил с фрегатом двустороннюю звуковую связь.
      Но экипаж пока не передавал никаких сведений, кроме данных о системе автоматов, необходимых для приземления.
      Лоцманы вывели корабль на круговую орбиту, и он повис над Землей, превратившись в спутник с суточным обращением. Сергей кончал передачу координат, когда Мигель Нувьос сказал:
      — Кто-то второй час сигналит, просит ответ.
      — Бессонница у кого-то, — не оборачиваясь, предположил Сергей. Он внимательно следил за вектором, пересекающим на светящейся карте черную точку космодрома.
      — Срочный вызов, шесть отчаянных сигналов. Это не простое любопытство.
      — Если что-то важное, почему не прямая связь?
      — Не знаю…
      Через несколько минут Сергей сам услышал гудок срочного вызова. Ни он, ни два других лоцмана, дежурившие у параллельных передатчиков, не могли подойти к видеофону.
      — Миша, ответь, в конце концов, — попросил Сергей. Но Мигель уже спал полулежа в кресле.
      Сигнал не повторялся.
      Прошло еще полчаса. Автоматы корабля получили последние задания. Сергей облегченно закрыл глаза. Но все равно плясала в глазах красная россыпь цифр, и от усталости ломило веки.
      В эту минуту кто-то тронул его за рукав. Лоцман отнял от глаз ладони. Он увидел мальчика лет двенадцати, светловолосого и загорелого, в незастегнутой полосатой куртке, с золотым значком на светло-зеленой рубашке, со свежими царапинами на ногах.
      Мальчик смотрел снизу вверх в лицо Сергея.
      И, желая, видимо, все объяснить в одну минуту, он сказал несколько слов, смысл которых лоцман понял не сразу.
      — О чем ты говоришь? Как ты попал сюда? — спросил Сергей.
      Подойдя к центральному зданию, Нааль сразу отыскал какую-то дверь и оказался в длинном узком коридоре.
      Гулко отдавались шаги. Пол, гладкий и блестящий, как стекло, отражал большие плафоны. Нааль шел по коридору, и снова начинали стонать тревожные струнки, сливаясь в один ноющий звук. Снова нарастала тревога, и от волнения к горлу подступил комок. Нааль почувствовал, что сердце колотится беспорядочно, как прыгающий по ступеням мяч. Что-то очень скоро должно было случиться.
      Коридор кончился крутым поворотом. Нааль поднялся по широкой лестнице, замер на секунду с поднятой рукой и, решившись, толкнул матовые, просвечивающие двери.
      Он увидел круглый зал с низкими стенами и прозрачным куполом, расчерченным непонятными белыми линиями. Сквозь паутину этих линий смотрели звезды. Пол, выложенный белыми и черными ромбами, слегка поднимался к центру, где была небольшая площадка.
      Там, у черного конусообразного аппарата, стояли три человека.
      Недалеко от площадки, в одном из кресел, в беспорядке разбросанных по залу, спал четвертый. Люди у аппарата о чем-то говорили.
      Гулкими, неестественными были их голоса. Нааль разобрали каждое слово, но не понял, о чем они говорят. Видимо, от усталости слегка кружилась голова. Все стало каким-то ненастоящим. И, перестав волноваться, он прошел по бело-черным ромбам к центру, поднялся на площадку и взял за руку одного из лоцманов. Человек обернулся, и по удивленному взгляду Нааль понял, что тот не слышал шагов.
 

3.

 
      Тогда, чтобы сразу объяснить все, мальчик сказал:
      — Я пришел встречать брата…
      Все было, как во сне. Нааль рассказывал и слышал, словно со стороны, как голос его звенит и теряется в громадном помещении. Он не помнил, долго ли говорил. Наверное, очень недолго. Мерцали лампочки на пультах у крутых стен, и синие змейки на экране стремительно меняли свой рисунок.
      — Скажи, лоцман, он не откажется, — ответив спросил Нааль, стряхнув на миг оцепенение. Наступила короткая тишина. Потом кто-то произнес фразу, которая из-за своей простоты и обыкновенности никак не вязалась с тем, что происходило:
      — Вот ведь какое дело…
      Кто-то будил спящего:
      — Миша! Мигель! Встань, слушай.
      Быстро плясали на экранах молнии, и старший лоцман, которого звали Сергеем, вдруг сказал:
      — Ты спишь, мальчик.
      Он поднял на руки и положил его в широкое пушистое кресло.
      Но Нааль не спал. Он смотрел на пляшущие огоньки и слышал гудящие под куполом слова:
      — Человек…
      — Три столетия…
      — Не испугался… А если нет?
      — Он спит.
      — Нет.
      И тот, кто сказал, "нет", спросил:
      — Как тебя зовут, брат космонавта?
      — Нааль.
      Он не слышал повторного вопроса, но почувствовал, что лоцманы не поняли, и сказал:
      — Натаниэль Снег.
      — Снег… — отозвались голоса.
      — Странное сочетание…
      — "Ничего странного, — хотел сказать Нааль. Так назвали меня в честь Натаниэля Лида, капитана батискафа "Свет"…
      Кто-то шевельнул кресло и произнес:
      — Спит.
      — Я не сплю, — сказал Нааль и открыл глаза. — Лоцман, ответил "Магеллан"?
      Сергей наклонился к нему:
      — Ты спи… Они сказали, что встретятся с тобой через неделю. Экипаж решил спуститься на десантной ракете в зону лесов… Видимо, не хотят они шумной встречи. Стосковались по Земле, по ветру, по лесу. Через несколько дней пешком придут к Берегу Лета.
      Сон быстро таял.
      — А я? А людей… разве не хотят они встретить?
      — Ты не волнуйся, — сказал Сергей. — Ведь с тобой обещали встретиться через неделю.
      Теперь Нааль увидел, что зал лоцманской станции не так уж велик. Погасли экраны. Небо над прозрачным куполом стало низким и туманным.
      — Куда они спустятся? — спросил мальчик.
      — Они просили не говорить об этом.
      — А мне?
      — Полуостров… Белый мыс.
      Нааль встал.
      — Спи здесь до утра, — предложил Сергей. — Потом все решим.
      — Нет. Я поеду домой.
      — Я провожу.
      — Нет.
      Вот и кончилось все… Была глупая сказка, которой он поверил совсем зря. Триста лет…
      Он не дослушал последних слов лоцмана и быстро пои (ел, потом побежал по черно-белым ромбам зала, по стеклянному полу коридора, по усыпанной гравием тропинке. Снова мальчик оказался в черном поле и пошел к далекому перрону. Шел он медленно. Куда теперь спешить?
      "Встретимся через неделю…"
      Если человек хочет встречи, он не станет ждать и часа.
 

4.

 
      Может быть, все так и кончилось бы. Но в сотне шагов от станции Нааль наткнулся на стоянку "пчел". И вдруг шевельнулась мысль, которая сначала показалась просто смешной. Но, пройдя метров десять, мальчик остановился. "Может быть, Александр не мог уже отменить решение о высадке, когда услышал обо всем от лоцмана? Ведь он не один?" — думал Нааль.
      Чувствуя, как колотится сердце от вновь появившейся надежды, Нааль нерешительно подошел к аппаратам. Ему не хватало трех месяцев до двенадцати лет — возраста, когда разрешается самостоятельно водить "пчелу". Но сейчас он не чувствовал силы запрета.
      Все еще колеблясь, он сел в кабину и опустил защитный колпак. Потом проверил двигатель.
      Подбадривающе мигнули на доске управления желтые огоньки.
      Тогда Нааль поднял "пчелу" на горизонтальных винтах и сразу разогнал ее на северо-восток.
      Высокая скорость позволит ему за два часа достигнуть Белого мыса.
      Он, наверное, заснул в полете. По крайней мере, полет показался Наалю очень коротким. Думал он только об одном: "Подойду и скажу, кто я. Теперь все равно…"
      Если он встретит равнодушный взгляд, он молча сядет в кабину и, подняв аппарат, уведет его на юго-запад.
      Беда случилась, когда "пчела" пересекла тихий, отразивший звезды залив и летела к мысу над черным лесным массивом. Уже начал синеть восток, но в зените небо оставалось темным. Где-то там висел покинутый экипажем "Магеллан".
      Нааль напрасно старался увидеть внизу огни или хотя бы темный конус десантной ракеты. Дважды он прошел до оконечности мыса над самыми вершинами деревьев. Потом стал слабеть двигатель.
      Аккумуляторы оказались израсходованными. Мальчик понял, что взял аппарат, который не был подготовлен к полету. Тогда, чтобы в последний раз осмотреть как можно шире темнеющий внизу лес, Нааль стал подниматься на горизонтальных винтах. Он поднимался до тех пор, пока не заглох двигатель. Винты остановились, и, выпустив крылья, "пчела" заскользила по земле.
      Нааль поздно понял ошибку. Внизу тянулся сплошной лес.
      Приземлиться, планируя на крыльях, было невозможно.
      Он почему-то не очень испугался. Глядя на проносящиеся под самыми крыльями деревья, Нааль постарался выровнять полет. Потом увидел перед собой черные вершины и машинально рванул тормоза. Был трескучий удар, несколько резких толчков, затем еще толчок, более мягкий. По плечам туго ударила спинка сиденья. Что-то твердое уперлось в плечо. К щеке прильнули какие-то сухие, пахучие стебельки. "Где же ракета?", — подумал мальчик и вытянулся на траве.
 

ЧЕТВЕРТОЕ СОЛНЦЕ

 

1.

 
      — Ни лоцманы, ни мальчик не знали, конечно, причины нашего странного решения, — сказал Александр. — Причиной была растерянность. Не простая растерянность, какую может вызвать неожиданное известие, а какая-то беспомощность и страх. Что мы могли ответить!..
      Я не стану говорить о полете. Все они проходят одинаково, если не случится катастрофы. Работа, долгий сон в анабиозе… На Земле прошло полвека, а в корабле — около двенадцати лет, когда мы, обогнув по орбите Желтую Розу, подошли, наконец, к планете.
      Мы испытали сначала всю горечь неудавшегося поиска. Перед нами была ледяная земля. Без жизни, без шума лесов, без плеска волн. Кутаясь в дымку холодного тумана, над ломаной чертой гор большое ярко-желтое солнце. Оно действительно было похоже на желтую розу. Розовым и желтым светом отливал замерзший океан.
      В расщелинах скал, в трещинах льда, в тени сумрачных обрывов застоялась густая синева…
      Лед… Холодный блеск… Тишина…
      Единственным, что обрадовало нас, был воздух.
      Настоящий, почти земной воздух, только холодный, как вода горного ключа. В первый же день мы сбросили шлемы и дышали сквозь стиснутые от холода зубы. Надоел нам химически чистый, пресный воздух корабельных отсеков. По-моему, как раз от него появляется та мучительная тоска по Земле, о которой страшно даже вспоминать… А там, на Снежной планете, мы перестали так остро ощущать эту тоску. Было что-то близкое для человека среди ледяного, завороженного холодом мира, только поняли мы это не сразу.
      Покидая фрегат, каждый раз мы видели царство снега, камня и льда…
      Они видели глубокие ущелья, в которых стоял голубой туман.
      Плоские и широкие солнечные лучи из оранжевых превращались в зеленые, когда попадали в ущелье сквозь трещины отвесных стен. Они дробились на сотни изумрудных искр среди изломов льда. А если лучи достигали дна, там вспыхивали букетами фантастических огней сотни ледяных кристаллов.
      По ночам за окнами "Магеллана" черной стеной стояло небо с изломанными контурами синих созвездий. Иногда желтоватым светом начинали мерцать высокие прозрачные облака. Этот свет струился по обледенелым склонам гор, выхватывая из темноты нагромождения скал.
      И все-таки не была она мертвой, эта холодная планета.
      Случалось, что, закрыв оранжевое закатное солнце и стирая со льдов черные уродливые тени, с запада приходили тяжелые тучи.
      И начинал падать снег. Настоящий снег, как где-нибудь на берегу Карского моря или в районе антарктических городов. Он таял на ладонях, превращаясь в обычную воду. Потом вода становилась теплой.
      А однажды в Южном полушарии люди нашли долину, где не было снега, не было льда. Там были голые скалы, камни, серебристые от влаги, и гравий на берегу незамерзшего ручья. Среди скал, окруженный сотнями маленьких радуг, гремел сверкающий водопад. Он словно хотел разбудить уснувший в холоде мир.
 

2.

 
      Недалеко от водопада Кар увидел маленькое чернолистное растеньице, прилепившееся к скале.
      Кар снял перчатку и хотел потянуть тонкий узловатый стебель.
      А растение вдруг качнуло черными стрелками листьев и потянулось к руке человека. Кар машинально отдернул руку.
      — Оставь, — посоветовал осторожный Ларсен. — Кто его знает…
      Но Кар понял по-своему. На лице дрогнула скупая улыбка. Он провел ладонью над черным кустиком, и снова потянулись к руке маленькие узкие листья.
      — К теплу ей хочется, — негромко сказал Кар.
      Потом крикнул отставшему биологу.
      — Таэл! Наконец для тебя настоящая находка!
      В тот Момент штурман еще не понял всю важность открытия.
      Вечером все собрались в кают-компании "Магеллана". Было их пять человек. Белокурый и широкоплечий Кнуд Ларсен, добродушный и рассеянный во всем, что не имело отношения к вычислительным машинам. Два африканца: веселый, маленький Таэл — биолог и штурман Тэй Карат, которого называли всегда просто Кар.
      Пилот и астроном Георгий Рогов, светловолосый, как Ларсен, и смуглый, как африканцы, самый молодой в экипаже. И, наконец, Александр Снег, который был штурманом-разведчиком и художником. В последнее время он настолько был занят своими этюдами, что передал управление Кару.
      Они собрались, и Кар сказал:
      — Странная планета, не правда ли? Ясно одно: не будь оледенения, была бы жизнь. Солнце, то есть Желтая Роза, когда-нибудь растопит лед, это тоже ясно. Неизвестно лишь, сколько тысячелетий нужно для этого… Растопим лед сами?
      Он предложил зажечь над Снежной планетой четыре искусственных солнца по системе академика Игоря Воронцова. Это была старая и довольно простая система. Такие атомные солнца зажигались на Земле еще в первые десятилетия после того, как люди, уничтожив оружие, смогли, наконец, всю ядерную энергию использовать для мирных дел.
      Как раз тогда и были растоплены льды Гренландии и береговых районов Антарктиды.
      — Почему именно четыре? — спросил Георгий.
      — Это минимум. Меньше четырех нельзя — не будет уничтожен весь лед, и вечная зима может снова расползтись по всей планете. Однако на четыре "солнца" уйдет две трети оставшегося эзана — звездного горючего. Значит, не смогут космонавты разогнать до нужной скорости корабль. Они вернутся на Землю не раньше чем через двести пятьдесят лет. Большую часть полета экипаж вынужден будет провести в анабиозе. Двести пятьдесят лет… Но зато астронавты принесут людям планету, которая станет новым форпостом человечества в космосе. Не будет напрасным далекий поиск.
      — Что для этого нужно? — спросил Ларсен.
      — Согласие, — Кар оглядел всех.
      — Да, — сказал Ларсен.
      — Конечно! — воскликнул Таэл.
      Георгий молча кивнул.
      — Нет! — произнес вдруг Снег и встал.
      Прошло несколько секунд удивленного молчания, и Снег заговорил.
      Он говорил о том, что глупо делать из планеты инкубатор.
      Люди не должны бояться суровых льдов, борьбы с природой незнакомой планеты, Без борьбы жизнь теряет смысл… А вдруг погаснут искусственные солнца прежде, чем сойдет весь лед? Что станет с первыми жителями Снежной планеты, если вдруг нагрянет опять вечная зима? Но пусть даже не погаснут солнца. Пусть сойдут льды. Что тогда увидят люди? Голые горы, равнины без лесов, серую пустыню…
      Они слушали, и были мгновения, когда каждый хотел уже согласиться с товарищем. Даже не потому, что убедительными казались его слова. Убеждала горячность и настойчивость. Так спорил Снег всегда, когда чувствовал твердо свою правоту. Ведь с той же горячностью отстаивал он на Земле право полета к "своей звезде"…
 

3.

 
      Помнили друзья, как он стоял в большой комнате Дворца звезд перед бледным сухим человеком и говорил с яростной прямотой: — Я удивляюсь, как Союз астронавтов мог доверить решение такого вопроса вам одному, человеку, не умеющему верить в легенды!
      Человек бледнел все сильней, но его раздражение сказывалось лишь в легкой сбивчивости тихих ответов:
      — Каждый юноша, побывав за орбитой Юпитера, считает себя подготовленным к свободному поиску и готов лететь хоть в центр Галактики. Это смешно. Вам кружат голову сказки о планетах Желтой Розы. Желтая Роза, коварная звезда… Заманчиво, конечно. Вечная истина.
      — Вы претендуете на звание вечных истин, но забыли одну: в каждой легенде есть зерно правды. Мы верим, что есть планеты…
      Ротайс наклонил голову.
      — Я позволю себе закончить бесполезный разговор. Не вижу у вас оснований претендовать на экспедицию свободного поиска… К тому же я очень огорчен, и мне трудно говорить. Час назад разбился на гидролете Валентин Янтарь. Он дома сейчас, и я спешу к нему.
      Видимо, он не очень спешил, потому что Александр, придя в дом старого астронавта, увидел там только врачей. Он узнал, что Янтарь отказался от операций.
      — Летать я больше не смогу, а жизнь… Она и так была долгая, — заявил он.
      Снег молча прошел в комнату, где лежал астронавт, и с порога сказал растерявшемуся врачу:
      — Прошу вас уйти.
      — Да, — не поворачивая головы, попросил Янтарь. — Уйдите.
      В комнате был полумрак. Не от штор, а от густых зацветающих яблонь, которые закрыли окна.
      Александр подошел к постели. Янтарь был укрыт до самой шеи белым покрывалом. Поверх покрывала лежала спутанная светлая борода. Кровавая полоса тянулась через морщинистый лоб.
      — Я просил уйти врача, потому что никто не поймет меня, кроме вас, — начал Александр. — Остальные могут обвинить меня в бесчувственности, одержимости, эгоизме… Но мы можем говорить друг другу правду. Вы летать больше не будете.
      — Так…
      — Наш экипаж не пускают в поиск, — тихо сказал Александр. — Дайте нам ваше право второго полета… И мы полетим.
      — На Леду? На "мою" планету? — Янтарь не пошевелил ни руками, ни головой, только радостно вспыхнули его глаза. — Вы решили?
      В этот миг он увидел, наверное, синий мир так и не разгаданной до конца Леды, развалины бирюзовых городов и белые горы, вставшие над фиолетовыми грудами непроходимых лесов, окутанных ядовитым сизым туманом. Но сразу вспомнившуюся картину закрыло строгое и напряженное лицо Александра.
      — Нет. Конечно, не на мою, — глухо произнес Янтарь.
      — Каждому светит своя звезда, — сказал Снег.
      Он сел у постели и коротко рассказал все: про последнее сообщение с "Глобуса" о загадке Желтой Розы, про план свободного поиска, который возник у пяти астронавтов, про последний разговор с Ротайсом.
      — Леда ждет археологов. Мы же разведчики. Мы хотим найти планету, где воздух, как на Земле. Людям нужны такие планеты.
      Янтарь закрыл глаза.
      — Хорошо… Ваше право.
      — Он не поверит, — возразил Александр, вспомнив бесстрастное бледное лицо Ротайса.
      — Возьми мой значок. В синей раковине, на столе.
      В раковине, найденной на Леде, лежал золотой значок с синими звездами и надписью "Поиск".
      Александр взглянул на значок, потом на раненого астронавта.
      Впервые за эти дни ему изменила твердость. Он сжал зубы и опустил протянутую было руку.
      — Возьми, — повторил Янтарь. — Ты прав.
      — Выбей окно, — попросил он, когда Александр зажал в ладони значок. — Нет, не открывай, а разбей стекло… Оно старое, очень хрупкое.
      — Хорошо, — сказал он, когда зазвенели осколки.
      Александр выломал за окном большую ветку, и в комнату вошел солнечный луч.
      — Счастливого старта, — проговорил Валентин Янтарь, стараясь подавить нарастающую в груди боль. — Пусть вернется на Землю каждый из вас.
      — Это удается редко.
      — Потому и желаю…
      У выхода Снег встретил Ротайса и показал на раскрытой ладони значок. Ротайс слегка пожал плечами и наклонил голову. Это означало скрытое возмущение поступком молодого астролетчика и в то же время — вынужденное согласие. Никто в Солнечной системе не мог отвергнуть права на второй полет; космонавт, открывший новую планету и вернувшийся на Землю, мог вторично отправиться в любую экспедицию и в любое время, на любом из готовых стартовых кораблей. Он мог также уступить это право другому капитану.
      В одну секунду Александр вспомнил вдруг лицо Янтаря — знаменитого капитана "Поиска", его морщинистый лоб с кровавой полосой и глаза, синие, словно отразившие фантастический мир Леды.
      "На Леду? На мою планету? Вы решили?" Но старый астронавт понял Александра. А Ротайс?
      Александр обернулся и сухо сказал в спину Ротайсу:
      — Сообщите Восточному космопорту. Мы выбрали "Магеллан". Он больше всех сделал для этого полета. А улететь ему было труднее всех. У каждого на Земле оставались родные. Но, кроме родных, у Снега оставалась девушка, у него одного.
      Со стороны казалась странной эта молчаливая дружба. Их не часто видели вместе. Они резко говорили друг о друге. О любви их знали только друзья…
      За неделю до старта Александр встретил ее в молодом солнечном саду, там, где сейчас Золотой парк Консаты. Ветер рвал листья, и солнце плясало на белом песке аллеи. Девушка молчала.
      — Ты же знала: я астронавт, — сказал Снег. Он умел быть спокойным.
      Перед стартом он отдал ей золотой значок.
      …Однажды, случайно заглянув в кают-компанию "Магеллана", Георгий увидел, как Снег достал и поставил перед собой маленький стереоснимок. Он смотрел на него не отрываясь. Молчал.
      — Я убрал бы этот снимок навсегда, — сказал Георгий, Александр взглянул на него не то с насмешкой, не то с удивлением.
      — И думаешь, все забудется!
      Он закрыл ладонью глаза и несколькими резкими штрихами карандаша с удивительной точностью набросал на листе картона черты девушки.
      — Вот так.
      Шел восьмой год полета по собственному времени "Магеллана"…
 

4.

 
      И вот теперь Александр Снег, больше всех рвавшийся в поиск, отстаивал ледяную планету, словно ее ждала гибель, а не возрождение.
      — Серая пустыня, чахлые кустики! Льда не будет, а что останется? Мертвая земля, мертвые камни.
      — Люди сделают все! — возразил Таэл. — Все, что надо, сделают люди.
      — Но я не сказал еще одного, — продолжал Снег. — Нельзя отнимать у людей тот мир, который мы здесь нашли, потому что он прекрасен. Разве это не поняли вы?
      Он швырнул на стол свои этюды. Все затихли, снова увидев то, что видели раньше, но забывали, угнетенные царством льда. Были удивительно точно схвачены краски. Черно-оранжевые закаты, голубые ущелья со светящимся туманом; утро, зажигающее золотые искры на изломах льда; желтое небо с нагромождением серых облаков…
      Медленно шелестели листы. Наконец Кар сказал: — Хорошо. Но нельзя же так — холод и смерть ради красоты. Зачем нужны мертвые льды?
      — Не мертвые, — покачал головой Александр. Есть в них и своя жизнь. Ветер, ручьи, кусты… Все здесь просыпается понемногу. Но нельзя спешить. Иначе будет пустыня.
      — Не будет пустыни. Будет океан, синий и безграничный, как на Земле. На это хватит растопленного льда. Будут греметь водопады. Представь, Александр: тысячи серебряных водопадов — среди скал и радужного тумана. Будет и суровая природа, будет и своя красота, но еще будет жизнь. Ведь такую планету мы искали.
      — Будет океан и заросшие лесами острова, — сказал тихо Таэл.
      — Откуда леса? Разрастутся черные кустики?
      — Люди посадят леса!
      — На камне?
      — Ты не прав, Саша, — негромко сказал молчавший до сих пор Георгий. — Вспомни Антарктиду.
      Снег хотел возразить, но вдруг устало сел и проговорил:
      — Ладно. Разве я спорю?
      — Ты примешь участие в расчетах?
      — В работе — да. Но не в расчетах. Какой из меня математик?
      Все улыбнулись, напряжение исчезло. Снова друзья увидели обычного Александра, который мог мгновенно менять настроение.
 

5.

 
      Они работали долгое время, И с помощью автоматов, и с помощью пневматических ключей. Потом вывели на орбиты четыре десантные ракеты, окруженные сетью магнитных регуляторов.
      Автопилотов на ракетах не было. Кар и Ларсен сами садились в кабины, а потом выбрасывались в спасательных скафандрах. Так они делали дважды.
      Четыре ракеты со звездным горючим РЭ — эзаном — стали как бы вершинами трехгранной пирамиды, внутри которой висела Снежная планета.
      Никто не вспоминал о споре. Александр работал увлеченно. Он даже сделал расчеты, которые касались одного из искусственных солнц. Свое солнце было у каждого, кроме Кара, который взял на себя общий расчет и управление.
      Когда кончился последний день работ, экипаж "Магеллана" собрался в ущелье, где была поставлена станция управления.
      — Ну… боги, создающие весну… — излишне серьезно сказал Кар.
      — Давай, — шумно выдохнул Таэл.
      — Давать?
      — Давай!
      Дали сигнал.
      Три сигнала ослепительно вспыхнули. Потом проступили на них горы и нагромождения льда, освещенные двумя или тремя солнцами.
      Четвертый экран бесстрастно белел непрозрачной поверхностью.
      — Мое, — сказал Снег.
      Четвертое солнце не зажглось.
      Не известно, что случилось. Вероятно, была нарушена система магнитных регуляторов. Может быть, достаточно было малейшего толчка, удара метеорита — песчинки, чтобы солнце вспыхнуло через несколько секунд. Но много ли шансов, что в ракету попадет метеорит?
      — Что за беда? Останется ледяная шапка, как когда-то в Антарктиде… Черт возьми, а ведь получится даже здорово: снежное плоскогорье имени Снега! — воскликнул простодушный Ларсен.
      — Получится великолепно, — сухо сказал Александр.
      Все неловко замолчали. Никому, конечно, не могло прийти в голову, что Снег нарочно сделал неправильный расчет. Он и сам это понимал. Но нужно же было так случиться, что именно его подстерегла неудача!
      — Я поднимусь на ракете и реактивной струей разобью систему регуляторов, — негромко и твердо сказал Снег, когда они вернулись на "Магеллан".
      — Ложимся спать, — предложил Кар.
      — Ларсен, считай! — крикнул Снег. — Я докажу, что это возможно.
      — Лечь спать?
      — Разбить сдерживающую систему регуляторов и успеть уйти.
      Ларсен послушно сел за клавиатуру электронного мозга.
      Александр диктовал.
      — Видите, в принципе это возможно, — произнес он, когда расчет был закончен.
      — В принципе… — проворчал Ларсен. — Не валяй дурака, ты сгоришь.
      — Пойдем спать, Саша, — сказал Георгий. — Все не так уж плохо.
      Но все понимали, что плохо. Очень плохо…
      Они истратили две трети эзана. Только через две с половиной сотни лет астронавты вернутся на Землю. Вернутся ни с чем. К тому времени холод снова зажмет Снежную планету в ледяные тиски.
      Когда-то еще снова прилетят сюда люди и зажгут атомные солнца? А ведь все было почти готово.
      Если бы не случилось ошибки, экипаж "Магеллана" принес бы на землю известие о планете, которая пригодна для нормальной жизни.
      Людям нужны такие планеты — форпосты человечества в бескрайней Вселенной, трамплины для новых, все более дальних прыжков.
      Ночью их разбудил громкий сигнал вызова. Усиленный приемником голос Александра произнес:
      — Я в ракете. Не сердитесь, ребята, надо попробовать.
      — Саша, — осторожно сказал Георгий, — мы все просим: не надо. Черт с ней, с этой планетой. Вспомни Землю.
      — Ничего не случится.
      — Ты сгоришь.
      — Нет.
      — Снег! Я приказываю вернуться! — крикнул Кар.
      — Не сердись. Кар… Но все-таки я капитан.
      — Ты же сам хотел, чтобы планета осталась подо льдом, — робко сказал Ларсен.
      Было слышно, как Александр усмехнулся:
      — Это Кар виноват. Он хорошо рассказал об океане… о водопадах, островах. А я художник. Мне захотелось написать это.
      Кар тихо выругался.
      — Включи видеофон, — попросил Таэл. Снег включил. Все увидели на экране его лицо. Он насвистывал что-то, склонившись над доской управления.
      Кажется, был спокоен.
      — Будь осторожен, — сказал Георгий. Снег кивнул, продолжая свистеть.
      — Перед самым возвращением на Землю! Зачем ты это делаешь? — с отчаянием сказал Кар. — А вдруг оно вспыхнет сразу?
      — Ты же знаешь… Надо как-то… до конца.
      Гул двигателя прервал разговор. Изображение качнулось, затем стало видно лицо Александра, искаженное перегрузкой. Потом ускорение исчезло, и скорость стала падать. На большой скорости Александр не мог развернуть ракету и ударить реактивной струей по регуляторам. Все молчали.
      Все не видели ничего, кроме напряженного лица Александра. Так было до того мгновения, когда экран залила ослепительная белая вспышка…
 

6.

 
      — Как же тебе удалось спастись? — спросил я Александра. Он взглянул исподлобья.
      — В том-то и дело… Меня зовут Георгий Рогов. Снег погиб.
      — Ты понимаешь, что мы почувствовали, когда лоцман передал нам о мальчике? На Земле отчаянно ждал брата маленький человек. Тебе, может быть, трудно понять. Но нам, столько лет не видевшим Земли и людей, были хорошо знакомы тоска и ожидание. Особенно тяжело, знаешь, что при встрече не увидишь ни одного знакомого лица. Триста лет… Даже имен не разыщешь. И вдруг — брат… Мы понимали мальчика, его тоску по родному человеку. И очень трудно было сказать правду. Невозможно.
      Таэл оказался находчивей всех. Он дал станции ответ, позволяющий оттянуть время.
      — Это не выход, — сказал Ларсен. — Что мы ответим ему потом?
      — Как зовут мальчика? — спросил я.
      Кар ответил. Затем взглянул на меня как-то странно. Но в тот момент ничего не сказал.
      Двигатель ракеты отказал у самой Земли. Мы выбросились в спасательных скафандрах.
      Было еще темно. Только начинал пробиваться синий рассвет. Я не помню всего. Пахло сырыми листьями и землей. Таэл стоял, прижавшись темным лицом к белеющему в сумраке стволу березы.
      Ларсен лег на землю и сказал:
      — Смотри-ка. Трава.
      Я смотрел в небо. В нем вдруг быстро начала разгораться ярко-желтая заря, а зенит стал чисто-синим. И мне показалось, что небо звенит. Я никогда не знал, что оно может звенеть, как миллионы тонких певучих струн. Легкое облако у меня над головой медленно налилось розовым огнем…
      Я вдруг почувствовал ужас. Мне показалось, что это снова мучительный сон о Земле, который каждому из нас не давал покоя на Снежной планете.
      Страх этот был как удар тока. Я лег на траву.
      Зажмурился. Вцепился в корень какого-то куста.
      Корень был шершавый и мокрый…
      Через секунду я разжал пальцы и открыл глаза.
      Синее небо снова зазвенело над лесом. И сквозь этот звон я услышал, как Ларсен опять сказал:
      — Смотрите-ка. Листья…
      Потом взошло солнце.
      Вы видели, как солнце встает из травы? Это надо смотреть лежа. Трава кажется фантастическим лесом, над которым поднимается яркое светило.
      Цветными искрами вспыхивают капли росы.
      Нааль смотрел сквозь траву на солнце. Он помнил все, что случилось, даже видел краем глаза разбитую "пчелу", но не чувствовал ни волнения, ни запоздалого страха. Все, что случилось ночью, вспоминалось, как путаный сон. Мальчик понимал теперь неосуществимость своей мечты.
      Когда солнце поднялось настолько, что нижний край его касался головок высоких цветов, растущих на краю лужайки. Нааль встал.
      Слегка кружилась голова, болело ушибленное плечо. Но ему еще повезло. Амортизаторы бросили его в мягкую траву.
      Нааль заснул, не попытавшись даже подняться, — настолько сильной была усталость.
      Мальчик, не торопясь, огляделся. Спешить все равно было некуда. На сотню километров вокруг стаял лес. На ветру трепетали листья.
      Вдруг кто-то за спиной у мальчика сказал радостно и удивленно:
      — Смотрите-ка. Человек!
      Нааль обернулся на голос и замер. Он увидел людей в синих комбинезонах, в белом переплетении широких ремней.
      Чувствуя, как замирает сердце, мальчик крикнул:
      — Вы с "Магеллана"!
      — Нааль… — сказал смуглый и светловолосый летчик.
      — Я заметил его позже других, — сказал Георгий. И странно: мне показалось, что я знаю этого мальчика. Может быть, вспомнил самого себя, каким был в детстве?.. Он стоял, весь подавшись нам навстречу. Маленький, светлоголовый, в рубашке, порванной на плече, с сухой травинкой, прилипшей к щеке, с кровью над коленом… Он смотрел мне в лицо, синие-синие, широко открытые глаза. Кажется, я назвал его по имени.
      Кар неожиданно и громко сказал, подтолкнув меня в плечо:
      — Александр, встречай брата.
      Он все-таки опоздал. Это же решение я принял раньше на полсекунды сам.
      — Может быть, я поступил эгоистично, — продолжал Георгий. — Но в тот момент я совсем забыл, что Нааль мне не брат. Надо понять, что значит встретить на Земле родного человека, когда вовсе этого не ждешь… Но постепенно все чаще, стала приходить мысль: имел ли я на это право?
      Я не понял Георгия. Тогда он сказал:
      — Александр зажег солнце. Последнее, необходимое для уничтожения льдов. Сейчас там океан, острова… Имел ли я право отнять у мальчика такого брата?
      — Мертвого?
      — Даже мертвого.
      — Георгий, — спросил я, — мне трудно судить. Может быть, у Александра были другие причины для риска? Хотел ли он вернуться? Та девушка…
      Георгий скупо улыбнулся. Видимо, мой вопрос он счел просто глупым.
      — Хотел. Он очень любил Землю. Кто же не хочет вернуться на Землю?
      Мы замолчали.
      — Он все время насвистывал какую-то старинную песенку, вдруг сказал Георгий. — Я знаю из нее несколько слов: Пусть Земля — это только горошина В непроглядной космической тьме… На Земле очень много хорошего…
      — Если все останется по-старому, — снова заговорил он, — будет, наверное, хуже. Я не только отнял брата у мальчика. Я отнял подвиг у Александра. Ведь ни кто не знает, как зажглось четвертое солнце.
      — Ты отнял и у себя имя. Ведь Георгий Рогов считается погибшим.
      — Мое имя не ценность.
      — Тогда послушай мой совет. Ты просил его. Пусть все останется, как было. Четвертое солнце не погаснет от этого. Надо думать и о Наале.
      — О нем я и думаю все время… Но как же Снег?
      — Когда-нибудь люди узнают про все… Кстати, ты помнишь три строчки из песенки. Я знаю больше, ведь я историк. Это песня разведчиков Венеры. Вот последний куплет: Тот, кто будет по нашим следам идти, Помнит пусть на тропинках кривых: Нам не надо ни славы, ни памяти. Если звезды зажжем для живых.
      — Но память об Александре, память о подвиге. То, что он сделал, — пример для живых. Может быть, и Наалю придется зажигать свое солнце.
      Я взглянул на Георгия. Он ждал возражений. Он хотел их слышать, потому что они возвращали ему брата. Он сказал:
      — Может быть… Но над какой планетой ему зажигать свое солнце! Научи его быть разведчиком, на то ты и брат. А солнце он зажжет сам.
      Уже давно погас закат. Половина луны, опоясанная с одной стороны дугой Энергетического Кольца, низко висела над водой.
      Топот ног по каменным ступеням прервал наш разговор. Впрочем, говорить больше было не о чем.
      Они ушли, кивнув на прощание. Астронавт крепко держал в руке маленькую ладонь брата.
      Передо мной на листе раскрытой тетради лежит золотой значок, история которого осталась неизвестной. Мне отдал его перед нашим стартом Нааль…
      Мы, археологи, идем на Леду, на ту планету, тайну которой так и не раскрыл до конца Валентин Янтарь. Мы вернемся не скоро…
      Может быть, и меня на Земле через восемьдесят лет встретит среди многих один незнакомый пока человек, большой или маленький — все равно.
      И скажет своим друзьям:
      — Я иду встречать брата.
 
 
 
 

Редактор Т. РАЗДЪЯКОНОВА

Художник Н.КАЗАНЦЕВА

Художественно-технический редактор Я.ЧЕРИНХОВ

Корректор Н.КАЗАНЦЕВА

Средне-Уральское

Книжное Издательство

Свердловск, 1965

Scan, OCR, SpellCheck: Андрей Бурцев