12

Девондейл

Похороны Брана Люина состоялись на следующий день. Размышляя об этом дне, как это с ним часто случалось в последующие годы, Мэтью вспоминал, что на них присутствовали почти все люди, которых он знал в Девондейле, а также многие, с кем он раньше никогда не встречался. Том Келторп с женой приехали даже из Мехлена, хотя Мэтью так и не понял, каким образом они узнали о случившемся.

Мэтью казалось, будто он движется в каком-то тумане. Разговоры доходили до его сознания бессвязными обрывками. Он чувствовал себя совершенно одиноким. Ночь он провел в доме Лары, которая все это время не отходила от него. Они не разговаривали – не могли. До раннего утра она сидела рядом с ним, держала его за руку и смотрела, как постепенно сереет, а потом голубеет небо. А когда он не выдержал и заплакал, Лара прижала к груди его голову и стала гладить по волосам, покачиваясь и баюкая его.

Во время церковной службы, вспоминал Мэтью, мужчины и женщины заплакали, когда заговорил отец Томас. Священник попытался произнести слова утешения и объяснить, что происшедшее несчастье не имеет никакого разумного объяснения. Если бы кто-нибудь попросил его об этом, Мэтью не смог бы повторить ни одного слова, сказанного тем утром. Он сидел в первом ряду, бессмысленно глядя перед собой.

Когда служба закончилась, прихожане стали медленно выходить из церкви, с покрасневшими глазами и опухшими лицами. Разбившись на группы, они негромко обсуждали случившееся. Тело Брана было предано земле на небольшом кладбище рядом с церковью.

Едва они отошли от могилы на несколько шагов, как к ним приблизился Джерам Квинн. Его лицо было мрачно: как и все остальные, он еще не оправился от потрясения.

– Мэтью, – сказал он, – я хочу сказать тебе, что очень скорблю о твоем отце. Хороший он человек был. Если бы я мог что-то предпринять, предвидеть каким-то образом…

– Благодарю вас, – ответил Мэтью, пожимая руку констебля. Ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы удержать слезы, набегавшие на глаза: он отдастся горю позже, когда останется один.

– Благодарю вас, – повторил вслед за ним и отец Томас. – Если вы позволите, Джерам, я хотел бы поговорить с Мэтью наедине.

Квинн ответил:

– Отец, я знаю, что сейчас не лучшая минута, чтобы об этом говорить, но… – Казалось, констебль подыскивал подходящие слова. – Но вы же понимаете: мальчику придется поехать со мной. Разумеется, побеседуйте с ним, но затем он должен отправиться с нами в Эндерон.

Трумен Палмер, стоявший неподалеку, услышал его слова и вмешался в разговор:

– О чем вы таком говорите, Квинн? Только что убили отца мальчика…

– Я это знаю, – спокойно ответил констебль. – Если бы было возможно поступить иначе… Но у меня нет выбора: ему придется поехать со мной и ответить на обвинение.

– Ответить на обвинение? – резко воскликнул мэр. – Вы с ума сошли! Только что был убит его отец. Что с вами случилось?

– Мне бы очень хотелось, чтобы все было иначе, честное слово. Мне тоже это вовсе не по вкусу, но я обязан исполнить свой долг.

Сквозь мутный туман, окутывавший все вокруг него, Мэтью постепенно начинал понимать, что имеет в виду Квинн. Он без интереса смотрел на подходивших помощников констебля.

– Вы потеряли рассудок, Квинн! – гневно произнес Палмер. – Это очевидный случай самообороны. Вы при этом сами присутствовали. Вы видели, что произошло.

Квинн медленно покачал головой:

– С того мгновения, когда он выбил меч из руки Рэмзи и начал его душить, это уже не было самообороной. Возможно, на его месте я сделал бы то же самое, но это ничего не меняет. – Его голос звучал устало. – Иди, поговори с твоим священником, парень, – сказал он, обращаясь к Мэтью. – Мы будем ждать тебя здесь.

– Но это просто смешно! – сказал Палмер. – Я не позволю вам увезти мальчика.

Эта мысль немедленно передалась толпе, уже успевшей собраться вокруг. Люди начали придвигаться поближе, и помощники констебля бросали по сторонам встревоженные взгляды. Мэтью заметил, что они положили руки на рукояти мечей.

– Мне бы очень хотелось, чтобы все было по-другому, – медленно повторил Квинн. – Если вы не верите ничему другому, поверьте хотя бы этому. – Затем он возвысил голос, чтобы его могли расслышать все стоявшие рядом: – Моя власть есть продолжение власти самого короля Малаха, и у меня нет выбора – я обязан исполнить свой долг. Думаю, тебе лучше прямо сейчас отправиться со мной, сынок, – сказал он, кладя руку на плечо Мэтью.

– Не прикасайтесь к мальчику, – произнес отец Томас, подчеркивая каждое слово. В его голосе послышалась угрожающая нота, Мэтью никогда такого от него не слыхал.

Квинн с внезапно помрачневшим лицом повернулся к священнику:

– Не вмешивайтесь в ход королевского правосудия, отец. Уж вам-то лучше других должно быть ясно, что этого делать не следует.

– Я сказал: не прикасайтесь к мальчику, – повторил отец Томас.

Помощники констебля шагнули было вперед, но тот остановил их жестом.

– Не отягощайте одного преступления другим, прошу вас, – сказал Квинн. – Вдумайтесь в то, что вы собираетесь сделать!

– Я вдумался, – ответил отец Томас, – и я не желаю выдавать этого мальчика правосудию Малаха.

– Вы не оставляете мне иного выхода – взять его! – приказал Квинн помощникам.

– Стойте! – послышалось откуда-то сбоку.

Мэтью по голосу узнал Коллина. Тот стоял в стороне, до отказа натянув тетиву лука и целясь в одного из помощников констебля.

– Э-эй, тебя это тоже касается! – крикнул с другой стороны Дэниел. – Убери-ка руку с меча!

Как и Коллин, он целился из лука прямо в помощника констебля. Тот остановился, но руку с рукояти меча не убрал. Квинн откинул плащ, высвобождая правую руку, чтобы иметь возможность выхватить меч.

– Я не так хорошо стреляю, как они, – раздался голос Лары, – но даже я на таком расстоянии не промахнусь.

Мэтью быстро обернулся и увидел, как из благоразумно отшатнувшейся толпы вышла Лара. В ее руках был взведенный арбалет, стрела которого была нацелена констеблю прямо в грудь. Мэтью не видел у нее оружия, когда они расстались, и не мог сообразить, где она раздобыла арбалет.

По тонкому лицу Квинна пробежало выражение крайней досады, но быстро исчезло. Справившись со своими чувствами, констебль глубоко вздохнул.

– Учитывая все обстоятельства, я знаю, чего вы опасаетесь, – сказал он отцу Томасу. – Даю вам слово… его будут судить по справедливости.

– При всем должном уважении к вашей должности, констебль, должен сказать, что вы и понятия не имеете, чего я опасаюсь, – сухо ответил отец Томас. – Учитывая все обстоятельства.

Квинн повернулся к Мэтью, обращаясь только к нему:

– Я знаю, что ты парень умный. Подумай, чем все это может закончиться. Ведь в дело будут замешаны и твои друзья тоже, а не ты один. Я прямо тебя спрашиваю: ты поедешь со мной?

Мэтью заколебался. Он поочередно посмотрел на отца Томаса, на констебля, на Коллина и Дэниела, а потом на Лару. Он как будто висел над пропастью, а множество глаз наблюдало за ним.

Прошедшей ночью он снова и снова взвешивал все свои поступки, но не ощущал никакой вины из-за смерти Берка, хотя умом понимал, что определенные последствия неизбежны. В сущности, Мэтью все было сейчас безразлично, и он уже приготовился ответить констеблю, что согласен поехать с ним, как вдруг ему на ум пришли слова, некогда сказанные отцом: «Если когда-нибудь со мной что-нибудь случится, обратись к отцу Томасу. Верь ему и слушайся его».

– Я останусь с отцом Томасом, сударь, – ответил в конце концов Мэтью.

Оба помощника констебля сделали было шаг к нему, но Квинн покачал головой и сказал:

– Стойте. По-моему, крови здесь уже достаточно было пролито. Вы понимаете, что я вернусь за вами?

– Попытайтесь, – ответил отец Томас.

Толпа расступилась, пропуская пятерых человек, пятившихся от констебля и его помощников. Мэтью взглянул через плечо назад и с изумлением заметил, что у конюшен напротив постоялого двора стоят Эйкин Джибб и Лукас Эмсон. Они держали под уздцы шесть лошадей.

Когда они добрались до конюшен, Лара быстро забежала внутрь и переоделась. Когда она вышла обратно, вместо черного траурного платья на ней были штаны и куртка для верховой езды.

– Что ты такое затеяла? – спросил Мэтью, заметив ее новый наряд.

– Еду с вами.

– Но это безумие! – горячо возразил он. – Тебе с нами ехать не годится. Даже я не знаю, куда мы направляемся и что будем делать.

– Ты, может, не заметил, но я только что пригрозила королевскому констеблю застрелить его, – пояснила Лара. – Как ты думаешь, понравится ли ему, когда он обнаружит, что я вдобавок и его лошадей отвязала и прогнала?

– Ты отвязала его лошадей?!

Мэтью взглянул на Лукаса, но кузнец-великан только плечами пожал в ответ.

– Но ведь… но…– забормотал Мэтью, не зная, что еще сказать. – Послушай, тебе ехать нельзя. Во-первых, ты чересчур молода, и вдобавок ты… девушка…

– Ах ты, великовозрастный болван! Моя мать была на год моложе меня, когда проделала на коне весь путь от Ломаного холма до Девондейла. Кроме того, я могу скакать на лошади не хуже тебя, да и кого бы то ни было, если уж на то пошло. Вдобавок ты… ты… мне твое разрешение не требуется, чтобы ехать, куда захочу. Отец Томас сказал, что я могу ехать с вами, – прибавила она.

– Отец Томас?

Лара уже вскочила в седло, и по выражению ее лица Мэтью понял, что вести себя благоразумно ему скорее удастся убедить дверь сарая. Через минуту вернулся отец Томас – он тоже переоделся, сменив свои черные одеяния на те же самые сапоги и темно-зеленые штаны, что были на нем несколько дней тому назад. Прицепив меч к седлу, он вскочил на лошадь и объявил, что пора трогаться в путь.

Мэтью уже ничему больше не удивлялся: Эйкин Джибб тоже сел на коня!

– Вперед, – сказал отец Томас и поехал по Северной дороге прочь от Девондейла.

Последнее, что увидел Мэтью в родном городке, была фигура Джерама Квинна, смотревшего им вслед.

13

Алор-Сатар, дворец Караса Дурена в Рокое

Раид аль-Мули наклонился вперед и задумался над следующим ходом. Фланг его армии был в опасности – ему угрожал белый сокол Дурена, а его крепость была прикована к ферзю черным соколом. Обычно он любил играть в кешерит, изобиловавший различными хитростями и комбинациями. Игра была старинная; в его стране ее называли «шека», а в стране Дурена – «кешерит». На других языках ее называли другими словами. С Дуреном, однако, играть было не очень-то приятно.

Несмотря на роскошь, царившую во дворце Дурена, аль-Мули с радостью предпочел бы оказаться сейчас у дома и читать стихи под сенью шатра в окружении своих жен и детей. Близкое общение с Дуреном и другими варварами было, к сожалению, необходимой жертвой с его стороны. В политике, как хорошо знал аль-Мули, приходится делить ложе со странными партнерами. Его собственный отец, предыдущий калифар пяти баджанийских племен, еще в детстве говорил ему об этом. И сейчас еще, сорок восемь лет спустя, он продолжал убеждаться в истинности этих слов.

Когда посланный привез ему приглашение Дурена, он отнесся к нему весьма подозрительно. Даже когда гонец сложил к его ногам склянки с благовонными маслами и прочие дары, ему захотелось сперва отослать все это тут же обратно, но благоразумие победило. Лучше быть союзником льва, чем воевать с ним. Недостаток природных богатств в его стране, усугубленный трехлетней засухой и закрытием элгарских торговых портов для кораблей Баджании, заставил его в конце концов решиться стать союзником могущественной державы.

Даже сами подданные Дурена его боялись, как заметил аль-Мули. А он – нет, не боялся. Дурен испытывал не меньшую нужду в Баджании, чем она в нем, а именно такая взаимная потребность друг в друге и приводит иногда к прочным союзам. Можно было, конечно, желать союза с кем-нибудь понадежнее – доверия к Дурену аль-Мули не питал ни малейшего. Человек несомненно умный, Дурен был мрачен и непредсказуем, и баджаниец считал, что он слегка сумасшедший. Однако выбор у аль-Мули был крайне ограничен…

На севере собаки-сибийцы были совершенно ненадежны, да и нингарцы на юге были немногим лучше. Они так долго уже враждовали между собой, что вряд ли могли забыть о своих сварах на какое-то время, достаточное, чтобы объединиться в единую боеспособную армию.

Раид аль-Мули погладил пышные усы, свисавшие по обе стороны подбородка, и сосредоточил свое внимание на игре. Он был крупным мужчиной с черными проницательными глазами. Как и у большинства его соотечественников, кожа его была оливкового цвета. Туника аль-Мули, затянутая коричневым поясом, была из тончайшего кашемира, как и подобает вождю его народа. Шелковый головной убор переходил в платок, свисавший с плеча.

Решение было простым: до этого мгновения он не замечал его, но в этом-то и заключалась прелесть кешерита. В шестидесяти четырех клетках таилось бесконечное число возможностей – стоило только вдуматься повнимательнее. Если отвести фигуру, защищающую короля, король становится легкоуязвим. «Почти как в настоящей жизни», – подумал аль-Мули. Поэтому он подвинул свою крепость, пожертвовав ферзя белому соколу. По лицу Дурена пробежала едва видимая улыбка удовольствия. Следующим ходом он двинул вперед пехотинца, чтобы напасть на черного сокола, а когда сокол съел фигуру, быстро потерял своего колдуна. Ход аль-Мули и потеря колдуна привели к двум следствиям: во-первых, освободилась диагональ, которую удерживал до того сокол Дурена, и, во-вторых, для аль-Мули открылся проход в задний ряд, где стоял король Дурена. По этому-то освободившемуся проходу он и двинул свою крепость с одного края доски на другой.

Улыбка стерлась с лица Дурена, когда он заметил сработавшую ловушку. Он сидел неподвижно, отыскивая способ отбить нападение, лишь его глаза рыскали по доске. Понимая, что, в сущности, партия закончилась, Раид аль-Мули смотрел сквозь двойную дверь балкона на массивный фонтан внизу. До него доносился плеск воды, падавшей из мраморных губ изумительно изваянных лошадей, которые мчались над скалистым ландшафтом, скрывавшим резервуар. Рядом с лошадьми виднелись статуи мужчин, внешность которых была изображена с невероятной тщательностью. Люди пытались усмирить непокорных животных. Фонтан был совершенным произведением искусства, и с первого же дня по приезде аль-Мули смотрел на него с трепетом. Он пришел к заключению, что такое сильное впечатление достигалось за счет одновременного воздействия движения, звука и текстуры. Дурен сообщил ему, что фонтану более пяти тысяч лет. Но даже и без этой удивительной древности красота изваяний сама по себе потрясала зрителя до глубины души.

Фонтан был главным украшением парка, но и кроме него имелось предостаточно других: бесконечные ряды стен из плюща и посыпанные гравием дорожки подводили прогуливающегося посетителя к многочисленным статуям и каменным скамьям. Некоторые статуи изображали женщин, некоторые мужчин. Все изваяния были красивы особой, безмятежной красотой, полной величия, которая глубоко трогала аль-Мули. Он подумал, какое это могло бы быть наслаждение – заниматься поэзией в этом саду, разумеется забыв о его хозяине.

Однако, наряду со всей этой красотой, в саду было и кое-что пугающее и страшное. В дальнем его конце находилась лестница шириной более тридцати футов, высеченная из серого и черного камня. Ступени были широкие и неровные, настолько стершиеся подошвами за много веков, что они казались прогнувшимися посредине. Взглянув на лестницу, аль-Мули понял, что она ведет на еще одну террасу, и начал подниматься по ней из чистого любопытства. Оказавшись на последней ступени, он невольно замер на месте, а его рука схватилась за рукоять изогнутого кинжала, висевшего на поясе. Прямо перед ним зияло страшное отверстие – раскрытая пасть громадного чудовища, морда которого была изваяна в цельном куске скалы. В огромную дыру человек мог войти не пригибаясь, а в ней торчали два ряда страшных зубов, как будто приготовившихся вонзиться в смельчака, который отважится приблизиться. Две черные дыры пустых глазниц смотрели на аль-Мули безжизненным взглядом. Он инстинктивно сделал рукой жест, отгоняющий силы зла, и спустился обратно, не желая больше смотреть на отвратительное изображение.

Когда аль-Мули снова вспомнил об игре, он чуть не вздрогнул от неожиданности: Карас Дурен смотрел уже не на доску, а прямо на него! С трудом сохранив самообладание, аль-Мули так же прямо уставился в глаза Дурену.

– Вы выиграли, – улыбнулся Дурен.

Его улыбка показалась аль-Мули холодной и жестокой, похожей чем-то на улыбки надгробных бюстов: Дурен улыбался одними губами.

– Мне повезло.

– В самом деле?

– Наверное, – пожал плечами Раид аль-Мули.

В дверь постучали, и взгляды обоих игроков обратились в ту сторону.

– Мой господин, простите меня, но вас желает видеть великий герцог Кайн, – объявил слуга.

Губы Дурена больше не улыбались.

– Это мой брат, – объяснил он аль-Мули. – Хорошо. Пусть войдет.

Аль-Мули было уже известно имя Кайна Дурена, как и имена всех вельмож и придворных Алор-Сатара. Знал он и степень влиятельности, состояние и политические склонности каждого из них.

Один из стражников распахнул дверь, расписанную хитроумными узорами, и великий герцог Кайн Дурен крупными шагами вошел в комнату. Он был высок – примерно того же роста, что и брат, – но гораздо шире в плечах. При ходьбе он заметно прихрамывал и опирался на трость. Глаза его были того же темного, почти черного, цвета, что и у Караса Дурена. Без всякого приветствия великий герцог расстегнул плащ, бросил его на спинку стула и не без труда уселся.

– Позволь мне представить… – начал было Дурен, но его брат перебил его:

– Ты потерял рассудок? Что ты, по-твоему, затеял, во имя всего святого?

– Я собирался представить тебя нашему гостю, – без малейшего смущения продолжал Дурен. – Это – Раид аль-Мули, калифар Баджании. Мой брат Кайн… великий герцог.

Герцог, только тут заметивший присутствие аль-Мули, резко кивнул ему. Раид аль-Мули встал, приложил открытую ладонь к середине груди и поклонился, как это было принято у его народа.

– Я задал тебе вопрос, Карас, – напомнил герцог, снова обращаясь к брату.

– На самом деле целых два, – мягко ответил Дурен. – Ответ на первый таков: рассудок я не утратил. А вот и ответ на второй: я завершаю то, что мы начали тридцать лет тому назад. То, что завещали нам отец и дед.

– В таком случае ты, несомненно, утратил рассудок, – отчеканил герцог. – Почему ты думаешь, что на этот раз все закончится по-другому? Мы жили в мире тридцать лет.

Раид аль-Мули понял вопрос – и прекрасно знал, что будет по-другому. На второй день после его прибытия в Рокой Дурен устроил ужин в его честь, на который были приглашены представители местной знати. С аль-Мули они обращались достаточно любезно, но он отметил, что они не сводили глаз с Дурена, непрерывно наблюдая, что он делает и с кем говорит.

После ужина Дурен пригласил его прогуляться по парку. Разумеется, аль-Мули понимал, что банкет был всего лишь приготовлением к неизбежному обсуждению союзного договора, – он ведь все еще не дал Дурену окончательного согласия. Так как он был гостем, то простая вежливость требовала принять предложение хозяина. Во время прогулки Дурен показывал ему разные статуи и подробнейшим образом рассказывал их историю. Аль-Мули вежливо слушал. Было ясно, что его собеседник помешан на искусстве.

В конце концов они вышли за пределы парка и оказались на открытом пространстве, поросшем травой, вернее, на очень широкой аллее, проложенной в густом лесу. На расстоянии примерно пятидесяти ярдов от того места, где они находились, стояли две большие каменные статуи, украшавшие вход в парк.

Дурен обернулся, посмотрел на аль-Мули и сказал:

– Вы все еще не уверены, будет ли союз с нами полезен вашему народу.

– Вы проницательны, мой господин, – ответил аль-Мули, стараясь говорить как можно почтительнее. – Такие решения нельзя принимать легкомысленно.

– И вы сомневаетесь, достаточно ли у меня сил, чтобы победить Запад, раз мне это не удалось в прошлый раз. Разве я не прав?

– Я был бы плохим правителем и плохим союзником, если бы не задумывался о таких вещах.

– Отлично. Когда со мной говорят откровенно, беседовать легко, – сказал Дурен.

Раид аль-Мули взглянул на него, стоя в позе терпеливого ожидания.

– За последний год я приобрел некоторые… так сказать, способности, которые обеспечат нам легкую победу.

– В самом деле, мой господин?

Легкая улыбка исчезла с лица Дурена; он закрыл глаза и вытянул вперед руку. Раид аль-Мули почувствовал, как словно какой-то жар проносится мимо его лица, и тут же услышал внезапный рев. Мгновенно обернувшись, он увидел, что между статуями взметнулась стена огня высотой не меньше двенадцати футов.

Ему потребовалось сделать над собой отчаянное усилие, чтобы не утратить внешнюю невозмутимость. В изумлении он снова посмотрел на Дурена, на лице которого застыло выражение холодной злобы. Не успел аль-Мули и слова сказать, как Дурен скинул с плеча плащ и показал пальцем на одну из статуй. Через мгновение она взорвалась, и взрыв был так силен, что едва не сшиб аль-Мули с ног. Дурен даже не шевельнулся.

Аль-Мули взглянул на каменные обломки, валявшиеся кругом, а потом опять на Дурена, который спокойно следил за ним.

– Только на глупца это не произвело бы сильного впечатления, мой господин, но я слишком стар, чтобы поверить в магию.

Дурен негромко захихикал – по крайней мере так показалось Раиду аль-Мули.

– Я тоже в магию не верю, – сказал в конце концов Дурен. – Но в каком-то смысле это можно считать волшебством – волшебством, которого этот мир не видел последние три тысячи лет.

Раид аль-Мули ничего не сказал на это. Во рту у него внезапно пересохло.

– Уверяю вас, калифар: то, что вы видели, не иллюзия. Вы только что были свидетелем действия той древней науки, которой обладали наши предки. Кстати, эта статуя, – заметил Дурен, указывая на обломки, – изображала моего дядю. Я его никогда особенно не любил. Хотите еще доказательств?

– Они совершенно излишни, мой господин, – ответил аль-Мули. – Правильно ли я понял: вы овладели наукой Древних и распоряжаетесь ею по вашему желанию?

– Именно так, – улыбнулся Дурен. – А если в нашем распоряжении будет такая сила, как долго, по вашему мнению, продержатся армии Запада?

Раид аль-Мули уже подумал об этом. И хотя войн он не любил, Малах не оставил ему иного выбора. Если бы он знал, кто на самом деле провел рейды по пограничным поселениям Элгарии, то вполне мог бы принять иное решение. Элгарцы обвиняли баджанийцев – те утверждали, что они ни при чем. Когда он впервые прослышал об этих нападениях, он отправил посланников к северным племенам, чтобы узнать, кто из его подданных осмелился на такое, нарушив его приказания. Но ничего узнать не удалось, и аль-Мули пришел к заключению, что эти рейды были делом каких-то отщепенцев, действовавших на свой страх и риск. Он сразу же отправил послание Малаху, разъясняя ему положение дел. Элгарцев это, естественно, не удовлетворило, и в отместку они закрыли порты – те самые порты, от которых напрямую зависело благосостояние его страны.

Как человек склонный к занятиям математикой, он пришел к выводу, что шансы победить в этой войне достаточно велики, если только можно поверить, что Дурен затем не пойдет войной на него. Здесь шансы казались куда как менее благоприятными. Однако выбирать было почти не из чего. Если бы аль-Мули знал, что эти злосчастные рейды по указанию отца провел Эрик Дурен, замаскировав своих солдат под баджанийцев, он никогда не поехал бы в Алор-Сатар. К несчастью, этого он так никогда и не узнал.

«Прошлый год был тяжелым, – подумал аль-Мули. – А следующий, наверное, будет еще хуже».

– Не я заключил этот мир, – ответил Дурен брату, и эти слова прервали течение мыслей аль-Мули.

– Карас, я не позволю снова втянуть себя в войну, – сказал герцог.

– Может быть, мне лучше удалиться в мои покои и дать возможность вам с братом поговорить наедине, – предложил аль-Мули.

– Вам незачем уходить, – сказал Дурен. – Теперь вы – союзник, которому я доверяю полностью. О чем бы мы с братом ни говорили, мы можем беседовать в вашем присутствии.

– Значит, ты заключил союз с Баджанией, не обсудив этого с советом? – спросил герцог.