Не о стихах мне нужно думать на пороге смерти. О справедливости.
      Был ли я справедлив? Научился ли этому за долгую жизнь? И как свести концы с концами в поисках справедливости? >
      РАЗМЫШЛЯЯ...
      Личные записи Николая Николаевича я читала не только со вниманием, но и со стесненным сердцем, и чем дальше, тем больше. Одно странное обстоятельство этому способствовало. В записях часто встречалось имя Нина -естественно: так звали его покойную жену, смерть которой так жестоко его изменила.
      Ее я видела всего раза два-три и не очень ей симпатизировала. Пепельно-седая бледноглазая женщина с тревожной манерой шевелить пальцами. Очень молчаливая, очень воспитанная. Однажды я занесла Энэну несколько книг. Его не было дома. Нина Филипповна отворила мне дверь, взяла книги, любезно поблагодарила, слабенько улыбнулась, и я ушла, чувствуя себя бесконечно ей ненужной. Да не нужна была и она мне. Я вообще, грешным делом, не очень-то люблю жен своих сослуживцев, особенно не работающих, -- что-то классовое.
      Другой раз мы (кафедра) помогали Завалишиным в их переезде на дачу. Нина Филипповна была уже тяжко больна. Она спускалась с лестницы об руку с Дарьей Степановной, осторожно ставя одну ногу вслед другой. Подскочил Спивак, поднял ее как перышко, усадил в машину. Она его даже не поблагодарила -- витала где-то поверх всего. Именно по этому выпадению привычной, автоматической вежливости было видно, как она безнадежно больна. Она сидела впереди, рядом с шофером. Николай Николаевич сел сзади. "Ну, ехать, что ли? -- спросил шофер. -- А то канителимся битых два часа". Нина Филипповна как-то забеспокоилась: "Нет, подождите еще одну минуту". Она подозвала меня знаком руки. Я подошла. "Нет, ниже нагнитесь, ниже". Я нагнулась. "Не забывайте его, -- сказала она шепотом, -- он очень одинок". Я не знала, что ответить, кивнула. Больше я ее живой не видела -- только в гробу.
      Читая личные записи Энэна и постоянно встречая в них имя Нина, я поначалу не сомневалась, что речь идет именно о Нине Филипповне. Разговор с Ниной по телефону меня смутил. Либо Энэн галлюцинировал, либо это была какая-то другая женщина... Постепенно с какой-то томящей тяжестью в душе я стала догадываться -- речь идет обо мне... Какая нелепость!
      Я перечитывала записи -- да, скорее всего, именно так. Бедный прелестный старик, потерявший всех, именно на мне остановил свою душу. Почему на мне? Неужели из-за имени? Это долгое "и" в слове "Нина"...
      И ведь никогда, ничем, ни единого раза не дал он мне понять, что я значу для него больше других. Ни взглядом, ни словом. Его чувство (если я права в своей догадке) было так тайно, так непроявленно, что его как бы и не было вовсе. Если б не случай, поставивший меня во главе комиссии, о нем просто не знал бы никто...
      Так или иначе -- я была виновата. "Не забывайте его", -- просила Нина Филипповна. Этой просьбы я не исполнила. Вообще резкая с людьми, я и с ним была подчас резка, раздражительна. Думала о нем, только когда он был в поле зрения, и то не всегда. А в его отсутствие и не думала вовсе. Он как-то сам собой разумелся, сидел в своем образе как в крепости...
      Зато теперь, после его смерти, я думала о нем почти непрерывно. С одной стороны, на мне лежала ответственность за наследие. Кроме того, какая-то нравственная обязанность. Я не знала, как правильнее поступить. По складу характера мало склонная к колебаниям (обычно рублю сплеча), я стала нерешительна, оглядчива, как будто унаследовала от Энэна его основную черту.
      Ну ладно. Личные записи, не предназначенные, как он сам писал, "для чужого взгляда", я собрала в одну папку и решила никому не показывать. Ведь реестровой описи бумаг никто не делал. А как быть с другими материалами?
      Из "научных листов" я кое-как составила небольшую статью. Изменю обозначения, и она вполне сойдет за что-то новое: посмертные сборники мало кто читает.
      Еще я отобрала пачку листов с размышлениями о высшем образовании, об учебном процессе; они в какой-то мере могли представить общий интерес, хотя многие мысли в них были спорны.
      Вот и все... Неужели так-таки и ограничиться несколькими страничками, которые удалось собрать? Или же...
      Уже давно у меня на этот счет начала шевелиться мысль. Поначалу я ее отвергла, но она все лезла и лезла. Дело в том, что у меня еще с давних пор лежала незаконченной одна работа (или, пользуясь кафедральным жаргоном, "изделие"), довести которую до кондиции у меня не было ни времени, ни охоты. К моей теперешней тематике она не примыкала, а к прежней я сама охладела, убедившись в ее мещанской ограниченности. К тому же мне более чем хватало текущих дел (два новых курса, плюс курсовые работы, плюс дипломники, это не считая аспиранта, который неведомо как, сам собой ко мне приблудился). Так что "изделие" так и лежало несколько лет без движения.
      А что, если взять его, доделать, переписать в старомодном стиле да и выдать за работу Николая Николаевича? Все-таки лучше, чем ничего.
      Размышляя об этом, я как-то раздваивалась. Да или нет?
      Если бы спросить самого Николая Николаевича -- конечно, нет! Он бы гневно подскочил на своих коротких ножках, если бы об этом узнал. Он гнушался даже соавторством, никогда не ставил своего имени на работах, сделанных по его идеям, под его руководством. Редкая в наши дни манера. Большинство руководителей, гоняясь за числом публикаций, не склонны дарить своих идей. Энэн -- не так, он отказывался наотрез, как бы его ни уговаривали поставить свое имя на работе рядом с именем исполнителя. Впрочем, он не вел счета своим идеям и часто их забывал (как я убедилась на примере моей собственной диссертации). Кто-то мне рассказывал, что Петр Ильич Чайковский тоже не помнил своих творений и иногда, прослушав свой собственный романс, говорил: "Как мило! Кто это сочинил?" Вот Энэн был таким же.
      Итак, он был бы резко против моей идеи. Почему же она так навязчиво меня преследовала? Никаким рыцарством или самопожертвованием тут и не пахло -- простой эгоизм и тщеславие. Мне нестерпимо было представлять себе, как я, председатель комиссии (и, по существу, единственный ее член), буду докладывать на кафедре результаты своих разысканий. Несколько жалких страничек, ничего нового... Я так и видела иронические улыбки молодежи, пришедшей на кафедру недавно и не знавшей, что такое Энэн. Мое "изделие" не бог весть что, но все-таки новое...
      И еще одно соображение: все-таки у меня не было покойно на душе по поводу пересечения наших с Энэном результатов. Возможно, он получил их раньше меня. Моя сатанинская гордость не хотела с этим мириться. А тут мне выпадал случай как-то расквитаться по этому счету... Меньше всего это было похоже на великодушие.
      Все еще находясь в нерешимости, я на всякий случай разыскала и прочла ту мою давнюю работу. Впечатление отвратительное: какой же я была идиоткой! Так ломиться в открытые двери! Теперь, читая, я сообразила, как можно было бы это сделать совсем по-другому, в гораздо более общем случае, и увлеклась. Все-таки не зря прожиты годы: по-новому все получалось довольно складно и мне самой понравилось...
      Любопытно обстоит дело с работами, по крайней мере у меня. Самую последнюю, как правило, любишь. К предпоследней относишься критически. Давние читаешь с ненавистью и стыдом. Не то чтобы там были ошибки -- это бы еще полбеды! -- ужасно убожество концепции. В сущности, я малоспособный научный работник, надо откровенно в этом признаться. Впрочем, все мы на кафедре пигмеи по сравнению с Энэном в период расцвета. Интересно, что он испытывал, перечитывая свои давние работы? Боюсь, что зависть.
      Не дай бог завидовать себе самому в прошлом...
      Тем временем на кафедре произошли события. Почти одновременно ушел Кравцов (на должность завкафедрой в другом институте) и появился наш новый заведующий.
      Ректор института привел его к нам на кафедру и представил:
      -- Товарищи, будьте знакомы: ваш новый заведующий профессор Флягин Виктор Андреевич. Прошу любить и жаловать.
      Флягин отдал нам общий поклон, слегка принагнув голову словно бы от подзатыльника. Был он высок, худ, очкаст, с иезуитской улыбкой и сразу же нам не понравился. Перистые остатки волос торчали на его узкой голове, оставляя впечатление не до конца ощипанной птицы. Еще нестарый, лет сорок пять -- сорок семь...
      -- Профессор Флягин, -- продолжал ректор, -- крупный специалист в вашей области. Я уверен, все вы читали его труды, например... Виктор Андреевич, как называется ваш главный труд?
      -- Главного труда у меня еще нет, -- усмехаясь, ответил Флягин, -- и вообще крупным специалистом меня назвать нельзя.
      -- Ну-ну, не прибедняйтесь, -- со смехом сказал ректор, -- самокритика хорошая вещь, но в меру.
      На этом процедура знакомства окончилась. Ректор с Флягиным удалились, а мы остались обсуждать и осуждать новое начальство.
      -- Похож на севильского цирюльника, -- сказала Элла.
      --Что ты под этим понимаешь? -- ехидно спросила Стелла.
      -- Ну, такой длинный в рясе. "Погибает в общем мненье, пораженный клеветой".
      -- Так это Дон Базилио, а не цирюльник.
      -- Не придирайся, все меня поняли.
      -- Ну, задаст же он нам перцу, -- сказал Спивак. -- Сразу видно, что за птица.
      -- Да, -- поддержал его Маркин, -- еще помянем мы добрым словом незабвенного Владимира Ивановича...
      И в самом деле, по сравнению с Флягиным круглый, дробный, обкатанный Кравцов сильно выигрывал. В нем, по крайней мере, все было ясно. А тут? Самая скромность нового заведующего была неприятна: что-то зловещее.
      -- Поживем -- увидим, -- сказал Радий Юрьев, -- может быть, и ничего.
      На другой день Флягин принял бразды правления. Лидия Михайловна обзвонила всех преподавателей, сообщая им о срочном, внеочередном заседании кафедры.
      Собрались. Флягин вынул из внутреннего кармана старинные серебряные часы, отстегнул их с цепочки и положил на стол с легким стуком, возвестившим для нас начало новой эры. Тронная речь, которую он вслед за тем произнес, произвела на нас тяжелое впечатление. Прежде всего сама техника речи. В отличие от всех нас (на кафедре культивировалась речь неторопливая, чеканная, с особо подчеркнутыми концами слов) Флягин говорил быстро, невнятно, с какой-то жидкой кашей во рту. Вот примерно содержание того, что он сказал:
      -- Товарищи, не будем терять время. Нам предстоит большая работа. Предупреждаю: буду работать сам, буду требовать от вас. Расхлябанности тут не, место. Я не требую таланта, я сам не талантлив, но каждый должен стараться. Следующее заседание кафедры назначаю через неделю. К этому сроку каждый преподаватель должен представить индивидуальный план.
      По кафедре прошел гул.
      -- Мы уже сдавали индивидуальные планы, -- приподнявшись, сказал Терновский.
      -- Я их изучил, и они меня не устраивают. Недостаточно конкретны. В новом плане надо будет указать точные сроки начала и конца каждого этапа, объемы статей, предполагаемых к публикации, а также названия книг, журналов и диссертаций, которые будут проработаны.
      Гул усилился.
      -- Планирование с точностью до дня в научной работе невозможно, -сказал Терновский.
      -- Будете сидеть ночами. Твердый план дисциплинирует, а дисциплины нам всем не хватает. Я не намерен даром получать зарплату и от вас тоже потребую максимальной отдачи.
      Встал Семен Петрович Спивак:
      -- Я вас не понимаю, товарищ профессор. Думаете ли вы, что мы здесь работаем не с полной отдачей?
      -- С полной, но недостаточной, -- ответил Флягин. Спивак сел, негодуя, на свой "электрический ступ". Различные формы негодования отразились на лицах присутствующих.
      -- Я вижу, вы недовольны, -- сказал Флягин, улыбнувшись (сквозь его иезуитскую улыбку вдруг проглянуло что-то человеческое). -- Я сам на вашем месте был бы недоволен, но выхода у вас нет. На следующем заседании кафедры мы поговорим обо всем в подробностях, а пока мне надо с вами познакомиться. Пожалуйста, в порядке естественной очереди, от двери сюда, называйте имя, отчество, фамилию, ученую степень и звание, конкретную область, в которой работаете. Я это все запишу и к следующему разу постараюсь запомнить.
      Преподаватели по очереди вставали и сообщали о себе сведения. Все были серьезны и как-то скорбны (даже Лева Маркин). Флягин усердно записывал, низко склонясь над столом, почти касаясь бумаги клювообразным носом. Паша Рубакин, конечно, решил соригинальничать, построил свое выступление в форме театрализованной анкеты. Вопрос произносился одним замогильным голосом, ответ другим, еще замогильное:
      -- Имя? Павел. Отчество? Васильевич. Фамилия? Рубакин. Ученая степень? Нет. Звание? Без звания. Занимаемая должность? Ассистент. Конкретная область? Теория познания.
      Флягин вскинул на Пашу глаза, оторвал нос от бумаги и задал дополнительный вопрос:
      -- Образование?
      -- Мехмат, -- ответил Паша.
      -- Теорию познания отставить, -- спокойно сказал Флягин. -- В индивидуальный план внести тему, соответствующую специальности.
      Дошла очередь и до меня. Я встала и отбарабанила:
      -- Асташова Нина Игнатьевна, кандидат технических наук, доцент, доцент, стохастическое программирование. Флягин опять поднял глаза и спросил:
      -- Зачем два раза доцент?
      -- Первый раз звание, второй раз занимаемая должность.
      -- Совершенно правильно, -- одобрил Флягин и опять нырнул в записывание. -- Советую остальным товарищам быть такими же краткими.
      Я села, кипя досадой: меня похвалил Флягин!
      В заключительной речи новый наш заведующий изложил свое кредо:
      -- Товарищи, я понял, что сработаться нам будет нелегко. Вы привыкли к традиционной преподавательской вольности: знать только свои обязательные аудиторные часы, а остальное время тратить как вздумается. Разрешите вам напомнить, что рабочий день преподавателя по существующим нормам составляет шесть часов аудиторной и прочей учебной нагрузки плюс время, потребное на подготовку к занятиям, научную работу и другие виды деятельности. Все это в теории увеличивает рабочий день до восьми часов, но фактически нельзя все это сделать меньше чем за десять. От вас я буду требовать десятичасового рабочего дня. Формально я на это не имею права, я это высказываю как твердое пожелание. Но шесть обязательных часов вы должны проводить здесь, в институте, в аудиториях или на своих рабочих местах.
      Встала Элла Денисова:
      -- Что значит на своих рабочих местах? Рабочих мест как таковых у нас нет. Помещение тесное, столов меньше, чем людей.
      Флягин задумался и, помолчав, сказал:
      -- Это мы уточним. Возможно, я не буду настаивать на буквальном понимании термина "рабочее место". Важно, чтобы преподаватель был здесь, в институте, в пределах досягаемости, и в любую минуту мог быть затребован. Вам, Лидия Михайловна, надо обеспечить, чтобы на каждого преподавателя был составлен график присутствия и заведена персональная табличка. Каждый должен завести тетрадь учета рабочего времени, если хотите, дневник. Я сам уже много лет веду такой дневник, и, уверяю вас, это очень полезно. Каждый лектор должен, кроме того, вести тетрадь посещений занятий у своих ассистентов, подробно протоколировать свои наблюдения... И наконец, последнее: я обнаружил, что преподаватели нередко опаздывают на занятия на две, три, даже на пять минут. Это абсолютно недопустимо, особенно учитывая потери времени, связанные с известными вам обстоятельствами. Картошка -дело государственное, а расхлябанность преподавателей -- отнюдь нет. За две минуты до звонка каждый преподаватель должен стоять у дверей аудитории и входить в нес в ту самую секунду, когда прозвучит звонок. А теперь заседание кафедры окончено. Прошу меня извинить -- иду в ректорат.
      Флягин вышел. Что тут началось! Загудели, заворчали, закричали.
      -- Неслыханно! -- сказал Терновский, стряхивая мел со своего рукава. -Жандарм, и только!
      -- Товарищи, а он, часом, не псих? -- спросила Стелла Полякова.
      -- Скотина он, а не псих! -- заорал Спивак.
      -- Да, пожалуй, вы правы. Скотина, -- согласился Радий Юрьев.
      Все засмеялись, до того это было на него не похоже.
      -- Я человек мягкий, -- продолжал Радий. -- В детстве я был вундеркиндом. Когда я попал в армию и меня ругали матом, я не понимал, что это значит. Но, знаете, в данном случае...
      -- Охотно бы выругались? -- подсказала Элла.
      -- Именно.
      Лева Маркин продекламировал нараспев:
      -- "Вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную, вынесет все, что господь ни пошлет..."
      -- Хватит цитат! -- прикрикнула я и тут же пожалела о своей резкости: Лева болезненно скривился (тысячу раз даю себе слово быть с ним помягче и не выдерживаю).
      Паша Рубакин сказал:
      -- Нет, знаете, он не так плох. Мне нравится его фанатизм. Историю вообще делают фанатики: Жанна д'Арк, Савонарола...
      -- Пусть бы он делал историю где-нибудь в другом месте, -- брюзгливо сказал Терновский.
      -- Если этот Савонарола привяжет меня веревкой к рабочему месту, -сказала Элла Денисова, -- я назло ему буду плохо работать. Рабовладельческий строй пал из-за низкой производительности труда.
      -- Этому типу решительно все равно, какая у нас будет производительность труда, -- сказал Спивак. -- Лишь бы сидели задом на своей точке.
      В общем, новый заведующий был принят кафедрой в штыки (особое мнение Паши Рубакина не в счет, да и сам он на нем не очень настаивал).
      Конкретные мероприятия начались на другой день. Лидия Михайловна вывесила приказ (дацзыбао -- назвал его Маркин), которым предписывалось каждому преподавателю завести тетрадь учета времени (по предлагаемой форме). На столах были установлены таблички (типа ресторанных "стол занят") с фамилиями преподавателей и указанием часов присутствия. Осматривали мы эти таблички с опаской, как дикое животное огладывает капкан. На бывший стол Энэна тоже была поставлена табличка "Флягин Виктор Андреевич" с более обширными, чем у других, часами присутствия. Особенно нас возмутило исчезновение головы витязя, ставшей за долгие годы как бы эмблемой кафедры...
      -- Приказали выбросить, -- оправдывалась Лидия Михайловна, -- я снесла домой как память...
      Вот так началась наша новая жизнь "столообязанных". Шуметь на кафедре было запрещено, смеяться нам и самим не хотелось. Методические разговоры выносились в коридор (с обязательной записью в дневнике, сколько времени на них потрачено). Двоечники и дипломники больше на кафедру не допускались; их тоже принимали в коридоре на случайных скамейках, выкинутых из аудиторий за негодностью. Мимо мелькали и галдели студенты, и тут же на уровне их локтей и бедер шла переэкзаменовка, консультация... Иногда удавалось занять пустую аудиторию, из которой в любую минуту могли выставить (в институте с аудиториями было плохо). Зато на кафедре царила священная тишина, нарушавшаяся, только когда Флягин куда-нибудь выходил (тут уж мы давали себе волю!). В открытую против новых порядков ("Аракчеевские казармы!") выступил Семен Петрович Спивак со свойственным ему темпераментом. Ему Флягин ответил невозмутимо:
      -- Не будем терять время. На очередном заседании вам будет предоставлено слово.
      В общем, на кафедре стало тихо, мертво и бесплодно. Начисто исчез смех. Прежде, когда мы шутили, шумели, что называется, трепались, и жить было легче и работать. Все чаще я вспоминала мысли Энэна о творческой силе смеха...
      Надо отдать Флягину справедливость: он не только с других требовал, но и с себя. Долгими часами он сидел за своим столом с книгой и конспектом, развернутыми радом, низко наклонясь, как бы выклевывая со страниц знания, -читал и строчил, читал и строчил. Видимо, большими способностями он не обладал, но трудолюбие его было неслыханно ("роботоспособность", как сказал Лева Маркин). Любая книга, за которую брался наш шеф, изучалась им всегда досконально, все доказательства проверялись до буковки и воспроизводились в конспекте. Читал он очень медленно, страниц по восемь -- десять в день, зато читал на совесть. Праздником для него было найти в книге ошибку...
      -- Научный трупоед, -- отзывался о нем Радий Юрьев.
      Женщины роптали больше других. Бывало, они успевали в перерывах между занятиями забежать в магазин, в парикмахерскую; теперь это было исключено: отсиживай.
      Очередного заседания кафедры ждали с нетерпением: всем хотелось выговориться. Началось оно с обсуждения дневников. Флягин опять выложил перед собой часы и сказал:
      -- Времени на то, чтобы прочесть все дневники, у нас не хватит. Я буду их изучать постепенно. А сейчас мы применим метод выборочного контроля. Лев Михайлович, -- обратился он к Маркину, -- вам предоставляется слово для зачтения дневника.
      Маркин встал, смертельно серьезный, и начал:
      -- "10 февраля. 9.00--10.50 -- занятия согласно расписанию.
      11.00--12.15 -- думал над доказательством теоремы 1.
      12.15--14.00 -- изучал 10 главы III книги В. Болтянского "Математические методы оптимального управления". В доказательстве леммы запутался.
      14.00--14.10 -- шел в столовую.
      14.10--14.50 -- обедал. Попутно размышлял о непонятном доказательстве..."
      -- Остановитесь, -- сказал Флягин. -- Если вы преследовали цель высмеять мое распоряжение, то этой цели вы не достигли. Я знал, что встречу здесь оппозицию. Люди вообще сопротивляются любой попытке их дисциплинировать. Ваш прием -- доведение до абсурда -- здесь неуместен. Любому ясно, что записывать в таких подробностях каждый день вы не будете, да я от вас этого и не требую.
      -- Чего же вы требуете? -- вскинулась Элла.
      -- Отчета в израсходованном рабочем времени, именно рабочем. Мытье, еда и посещение мест общего пользования туда не входят. Лев Михайлович, вместо того чтобы вышучивать мои распоряжения, лучше попытайтесь найти в них здравое зерно.
      Он опять поднял неощипанную голову и улыбнулся. И опять в этой улыбке мелькнуло что-то человеческое... "Черт знает что такое, -- подумала я, -враг есть враг, и нечего вглядываться в его улыбку". В том, что мы с Флягиным враги, я не сомневалась ни на минуту. Вся шерсть на мне вставала дыбом, как на кошке при встрече с собакой...
      Были прочтены еще две-три выдержки из дневников. Флягин внимательно слушал, вносил поправки, делал замечания. Интересно, что каждого из преподавателей он уже твердо знал по имени-отчеству и, обращаясь к ним, ни разу не спутался.
      -- А теперь приступим к текущим делам. Кто хочет высказаться?
      Пуская пар из ноздрей, поднялся Спивак:
      -- Будем говорить начистоту. Я возмущен теми методами администрирования, которые пытается проводить профессор Флягин. Наша кафедра -- организм сложившийся, со своими традициями. В целом мы неплохие специалисты, свое преподавательское дело знаем. Угроза и окрик не лучший способ воспитания. Лекций профессора Флягина я пока не слушал, но убежден, что они плохие. Лектор прежде всего должен увлечь студентов, повести аудиторию за собой. А кого и куда может повести за собой профессор Флягин? Тащить и не пущать -- вот его девиз. А зачем -- он и сам не знает.
      Флягин побледнел.
      -- Зачем, я знаю, -- тихо ответил он. -- А лектор я действительно плохой, вы угадали.
      -- Нетрудно было угадать! Прежде всего у вас каша во рту. Какой-то оратор древности, чтобы улучшить дикцию, клал в рот камешки. Вы, наверное, себе их переложили. Если мы, рядом сидящие, вас плохо слышим и понимаем, то каково студентам? Или вы нарочно над нами издеваетесь?
      -- Ни над кем я не издеваюсь, -- еще тише сказал Флягин (в его бледности появилось что-то мертвенное). -- Семен Петрович, мне ясно одно: нам с вами сработаться будет трудно. Может, вы подадите заявление об уходе?
      Все онемели. Спивак на секунду опешил, но тут же опомнился и закричал:
      -- Подам с удовольствием! Сегодня же подам! Преподаватели зашумели. Встал наш завлаб Петр Гаврилович, похожий на большого, добродушного, но разгневанного пса:
      -- Как парторг возражаю! Вы тут, Виктор Андреевич, через край хватили! Кадрами, кадрами швыряетесь, и какими! Семен Петрович -- один из лучших лекторов, гордость института! Вы студентов спросите, что такое Спивак!
      -- Да я что, -- сказал Флягин, -- я на своем не настаиваю. Если хотите, я готов извиниться.
      Какое-то странное, простодушие было в его манере. Полное отсутствие самолюбия.
      -- Не надо мне ваших извинений! -- заорал Спивак.
      -- Пускай извинится! -- сказал Петр Гаврилович.
      -- К черту! -- крикнул Спивак, вышел и дверью хлопнул.
      Кафедра еще некоторое время гудела. Когда шум затих, Флягин посмотрел на часы и спросил:
      -- Кто еще хочет высказаться?
      -- С тем же результатом? -- съехидничал Маркин. -- Боюсь, вы останетесь без сотрудников.
      -- Я же сказал, что готов извиниться. В случае с Семеном Петровичем я был не прав.
      Я подняла руку:
      -- Можно мне?
      -- Пожалуйста, Нина Игнатьевна.
      -- Я тоже принадлежу к тем, кто против мелочной опеки. Слов нет, дисциплина важна, но важней дисциплины дух коллектива. Это хорошо понимал Антон Семенович Макаренко, воспитывая малолетних преступников. Этого не понимает профессор Флягин, берущийся воспитывать педагогов. Любой воспитатель должен учитывать, с каким коллективом он имеет дело. И в любом случае нельзя оскорблять людей. Если вы надеетесь, что я тоже подам заявление об уходе, то напрасно. Вам придется самому меня уволить.
      Я села. Флягин сидел, опустив голову. Внезапно он ею встряхнул, как бы прогоняя сомнения, и спросил:
      -- Кто еще хочет высказаться?
      Никто не хотел.
      -- Если желающих нет, заседание кафедры считаю закрытым, -- сказал Флягин и вышел.
      Итак, война была объявлена. Оставалось ждать дальнейших событий.
      Семен Петрович в тот же день написал заявление об уходе, но мы его уговорили не подавать. Мало ли как может обернуться дело. Уйдет Флягин, или его не утвердят. Пока что конкурса он не проходил (какие-то формальности этому мешали). И что, в конце концов, важнее: один самодур или коллектив, в котором ты работал много лет? Семен Петрович, ворча, согласился, что коллектив важнее, и заявление разорвал.
      Наступило временное затишье. Флягин поубавил резвости в своих начинаниях, как будто что-то обдумывал, ниже склонял голову над столом, реже подавал голос. На кафедре было невесело...
      У меня с ним с первого же дня сложились отношения самые гнусные. Ни я, ни он этого не скрывали. Бывает антипатия физиологическая -- именно такую я испытывала к Виктору Андреевичу. Попросту находиться с ним в одной комнате мне уже было невыносимо.
      Особенно это усилилось после того, как Флягин добрался до моей "комиссии по наследию". Изучая с усердием, достойным лучшего применения, протоколы заседаний, кафедры, он вычитал там, что я возглавляю эту комиссию, и сразу же потребовал от меня отчета. Я стояла возле его стола.
      -- Садитесь, -- с учтивостью вурдалака сказал Флягин.
      -- Ничего, я постою.
      Тогда он тоже встал.
      -- Доложите о положении дел с научным наследием, -- сказал он со своей кашей во рту.
      Кратко и нарочито медленно я сообщила о положении дел: рукописи почти все прочтены, приведены в порядок.
      -- Сколько нужно времени на то, чтобы закончить эту работу?
      -- Недели две.
      -- Недели две -- это не срок.
      -- Две недели.
      -- Хорошо. Через две недели мы вас заслушаем на кафедре.
      Он что-то занес в записную книжку, близко и слепо поднесенную к глазам.
      Итак, пришло время отчитываться... Но не могла же я на заседании кафедры под председательством Флягина, при его скверной улыбке сказать правду -- что никакого научного наследия не оказалось! Нет уж. Пришлось мне спешно заканчивать мое "изделие"...
      Я просидела над ним несколько ночей и два выходных. Получилось не так-то уж плохо. Нормальная научная работа, даже, пожалуй, с идеей. Можно поверить, что его. Я переписала ее в старомодной манере Энэна (это еще и тем было удобно, что страниц оказалось примерно вчетверо больше), перепечатала на машинке, вписала формулы. Присоединила к этому ранее отобранные и подготовленные материалы. Ну что ж, с этим, в конце концов, можно было и выступить...
      Волновалась я перед докладом неумеренно. Впрочем, это не помешало мне схулиганить -- снять с руки часы, со стуком положить их на стол и сказать: "Не будем терять время". Раздалось хихиканье. Я докладывала кратко, по возможности четко.
      Меня удивил Флягин. Оказывается, готовясь к этому заседанию, он не поленился изучить все (по крайней мере, главные) завалишинские работы. Это видно было из его вопросов. Принимая во внимание его черепаший темп, это было одним из геракловых подвигов.
      -- Ну-ка дайте сюда, -- сказал он мне, когда я кончила. Я подала ему все три рукописи. Первую -- настоящую энэновскую, которую я пыталась освежить, перейдя к новым обозначениям. Вторую -- подредактированные размышления Николая Николаевича о высшем образовании. Наконец третью -- мое "изделие"...
      Флягин погрузился в них усердно и низко. Согбенность позы как бы подчеркивала усердие. Удивительно, но другими обозначениями провести его не удалось. Он сказал:
      -- Ничего нового. Опубликовано в таком-то году в таком-то журнале. Интереса не представляет.
      -- Позвольте, в этом новом варианте рассмотрен более общий случай, не при таких жестких ограничениях...
      -- Интереса не представляет, -- повторил он. В сущности, он был прав, но противен мне до того, что это меня ослепляло.
      -- Предлагаю включить статью в посмертный сборник, -- упрямо сказала я. -- Все мы смертны, -- прибавила я с дурацкой многозначительностью.
      Он поднял на меня невыразительные серо-голубые глаза и ухмыльнулся:
      -- Не возражаю. Можете включать под этим предлогом.
      Заметки о высшем образовании он читал, наверно, полчаса, а я тем временем бесилась. Лицо у него было как у человека, жующего лимон.
      -- Не пойдет, -- сказал он, закончив чтение. Надо ли мне было настаивать? Ведь, в конце концов, Энэн и сам не считал эти наброски до конца додуманными...
      Флягин взялся за третью рукопись. Я так и слышала заранее его кислый голос: "Не пойдет"... Странное дело, он этого не сказал.
      -- Вы не будете возражать, -- спросил он, -- если я возьму эту работу домой и подробно с ней ознакомлюсь?