А сейчас, в текучем свете свечей, он до ужаса казался живым, именно живым и ею, своей женой, недовольным. Руки, сложенные под грудью, отливали розовым. И, попрежнему тикая, шли часы у него на запястье. Часы -- старые, еще довоенные, подарок наркома, с надписью: "За безупречную службу". Шунечка никогда с ними не расставался, даже спал с часами. И сейчас они у него на руке -- тикают, трудятся, остановятся, видно, уже в земле. Тиканье часов усиливало иллюзию жизни. Вере казалось, что вот-вот полусогнутый указательный палец приподнимется и постучит по циферблату знакомым предостерегающим жестом...
      ...Она уходила из дому -- Шунечка этого не любил. Он стоял у окна, приподняв левую руку с часами, постукивал по циферблату полусогнутым указательным пальцем правой: помни о времени, не задерживайся... А она, глупая, уходила от него, она, глупая, облегченно вздыхала, вырвавшись на вольный воздух, шагая в ногу маршам, рвущимся из громкоговорителей... Глупая! Что бы она ни отдала сейчас за то, чтобы Шунечка стукнул пальцем по циферблату...
      Бедный, он, верно, был уже очень болен весь этот год. Гордый, скрывал, не хотел признаться. Верно, от болезни у него так менялся характер, становился неровен -- мягок с посторонними, груб с нею, с женой.
      С месяц тому назад ночью он позвал:
      -- Верочка, пойди сюда.
      Она спала крепко, сладко, наработавшись днем на огороде, снилось ей детство, маки, бабочки. Она слышала, что он зовет, но не могла проснуться.
      -- Вера, я тебя зову, ты что же -- не слышишь?
      -- Шунечка, иду-иду.
      Торопясь, она надевала халат, путаясь в пуговицах, тапки куда-то запропастились, босая, вошла к нему (уже давно они спали в разных комнатах). Он лежал и говорил сердито:
      -- Зовешь-зовешь, не дозовешься. Или все вы там оглохли? Или умерли?
      "Все вы" означало: она с матерью.
      -- Прости, Шунечка, заспалась немного. Все в порядке: ты звал, я пришла.
      И улыбка -- без ответа. Александр Иванович сказал сухо:
      -- Не нахожу таблетки. Валидол. Лежали тут, и нету.
      -- Плохо тебе? -- встревожилась Вера.
      -- Ничего не плохо. Просто лекарство всегда должно быть На месте. Полон дом баб, а порядку не добьешься. Ты, что ли, убрала?
      -- Бог с тобой, Шунечка, я их и не видела.
      -- А куда же они делись? Здесь лежали, на ночном столике, и нет.
      Вера засуетилась, ища таблетки. Александр Иванович торопил ee, нетерпеливо водя глазами (в каждом -- лампа с розовым абажуром):
      -- Ну, что же, долго я буду ждать? -- Сейчас, сейчас.
      Таблеток не было. Голый пол холодил босые ноги. А он понукал:
      -- Скорее. Сто раз просил: не трогать моих вещей. Подлая бабья страсть к уборке... Ничего не понимаете -- не суйтесь.
      Нигде ничего...
      -- К себе, что ли, ты их унесла? Поди посмотри.
      Она пошла к себе, стала искать там, хотя таблеток там быть не могло никак.
      -- Ну, что же? -- кричал Шунечка страшным голосом.
      -- Нету. Давай оденусь, схожу в аптеку.
      Александр Иванович выругался -- грубо, страшно. Вера обмерла. Никогда еще такого не было... Никогда за всю жизнь он ее не ругал. Удар был так силен, что она упала, рухнула на пол. Обо что-то стукнулась головой, услышала стук.
      Спустя некоторое время очнулась. Сколько прошло: десять минут? Час? Стыли ноги, пол был холоден и гладок, она ощущала его крутизной бедра. Перед глазами постепенно утверждался какой-то предмет, оказавшийся ножкой кресла. Комната в необычном ракурсе -- снизу -- была странна. Лежала, соображая: да, я упала. В обморок, когда он меня обругал. Вздрогнула, вспомнив страшное это слово. Никогда, во всю жизнь... "Всю жизнь, -- обещал он, -- всю жизнь я буду держать тебя на руках". И вот... Она поднялась с полу, озябшая, оскорбленная. В соседней комнате было темно, тихо. Не может быть, чтобы он не слышал, как я упала. Нет, ему все равно. Я тут погибаю, а ему все равно, и свет потушил. Легла в постель. Холодные, крупные колени были как глыбы льда...
      Назавтра он рано ушел по своим делам. А таблетки она нашла у него под подушкой...
      Если бы знать тогда: месяц, меньше месяца оставалось ему жить! Ведь он уже тогда умирал, -- знал и не хотел сознаться. Ведь это не он ругался -это смерть его в нем ругалась. А она, как идиотка, -- бух в обморок. Подумаешь, выругался человек. Если бы знать...
      И пошли, перебивая друг друга, всевозможные "бы" бесконечные, бесполезные "бы", терзающие душу после смерти близкого человека.
      ...Я бы служила ему безропотно, терпеливо, босиком по холодному полу, без сна, без отдыха. Он ругал бы меня -- я бы ему целовала руку. Я не уходила бы из дому, не оборачивалась бы с досадой на то, как он стоит у окна, занеся полусогнутый палец над циферблатом...
      ...Время шло, и часы тикали, и нельзя было понять, который час. Вероятно, уже глубокая ночь, а может быть, уже и другой день -- день похорон, -- только солнце не встает почему-то. Запах цветов становился невыносимым. Наверно, от этого запаха кружилась у нее голова. Вот и стул под ней закачался, взмыл ногами вперед и поплыл по воздуху. "Летаю, как баба-яга в ступе", -- подумалось ей неуместной шуткой. Правая бровь Александра Ивановича как-то очень уж ехидно изогнулась, давая понять, что она, Вера, преступила, преступна: муж умер, а она на стуле летает. "Ну и что же, -сказала она, -- летаю себе и летаю". Несколько мгновений она чувствовала себя неестественно счастливой. Ощущение было колючим, пузырчатым, как холодный нарзан в жаркий день. Но тут отворилась дверь, и, шаркая туфлями, вошло горе. Стул сразу прекратил полет, опустился на пол и встал твердо на все четыре ножки. -- Кто там? -- спросила Вера.
      -- Еще телеграмма, -- ответило горе голосом матери.
      -- "Буду завтра самолетом, Маша", -- прочла Вера вслух.
      -- Слава богу, Машенька -- родная душа. А ты поди приляг, поспи хоть часика два.
      Вере уже теперь самой хотелось лечь, но, стьщясь своего недавнего счастья (откуда оно взялось?), она сказала:
      -- Нет, посижу.
      Мать поцеловала ее в лоб и вышла. Все было очень трезво и ясно: шла ночь, в тишине отчетливо проступали ночные звуки потрескивал пол, коробились, отставая, обои. Где-то залаяли собаки, -- наверно, шел ночной прохожий, разыскивая в темноте свой дом. Впрочем, темноты на улице не было: светила голубая луна, бросая сквозь занавески неуверенный свет. Сна не было, счастья не было тоже, но и горе примолкло, прислушиваясь.
      12
      Маша Смолина была Верина самая близкая подруга. Из тех, с кем делишь и счастье, и горе, и стол, и кров. Познакомились они, лежа в больнице. Это было в первый год Вериного замужества. Жили тогда Ларичевы в барачном поселке, в зауральской" степи, где базировалась часть, в которой служил Александр Иванович.
      Прожили они вместе уже полгода, но для нее все еще было внове: и быт, и необмятость семейной жизни, и чувство подчиненности, и любовь -- главным образом любовь, которая все разрасталась и заполняла жизнь до краев, через край... И вот среди всех этих нагромождений еще одно: Вера почувствовала себя не совсем здоровой. В чем дело -- ей сразу же стало ясно; сказывалось ее нежеманное, полудеревенское воспитание, где вещи назывались своими именами, и дети уже с малых лет знали что к чему. Новость ее не обрадовала, скорее смутила: и так уже слишком тесно было у нее в душе. Но вскоре она к ней привыкла и даже начала прикидывать: здесь станет кроватка, купать буду за занавеской, воду греть -- в большом тазу, окно придется замазать... Ребенок в воображении был мальчиком -- беленьким, с горчичными глазами. В общем, она его приняла, ждала даже с некоторым волнением. Оставалось сказать мужу, это почему-то ее останавливало, как он отнесется -- было неясно; обожаемый Шунечка был для нее во многом еще загадкой. Боялась ему сказать, как, например, в школе боялась бы признаться учителю в разбитом (пусть по нечаянности!) стекле. Наконец решилась. Однажды вечером, теребя кромку скатерти...
      -- Шунечка, я давно хотела тебе сказать...
      И замолчала. Продолжать не надо было: он все понял. Он смотрел на нее холодным, желтым взглядом красивых глаз. Чужой, посторонний, красивый человек.
      -- Я тебя слушаю, -- сказал человек.
      -- Я... Одним словом, у меня будет... И замолчала.
      -- Все ясно, -- сказал Александр Иванович и усмехнулся. -- Но у тебя не будет.
      -- Как не будет?
      Она удивилась, но не очень. Шунечкино всемогущество в ее представлении было безгранично. Он мог запросто отменить, скажем, закон природы.
      -- Очень просто. Не будет. Мы не можем себе этого позволить. Я -солдат. Жизнь кочевая, сегодня здесь, завтра там. А о международном положении ты забыла? В любую минуту может вспыхнуть война. Тут не до пеленок...
      Про войну, возможную, Верочка знала, но как-то не очень в нее верила, как большинство людей, зная, не верит в свою неизбежную смерть.
      -- А как же другие? -- позволила она себе вопрос.
      -- "Другие" мне не указ. Если "другие" глупы, это не значит, что я должен быть глуп.
      Вера молчала.
      -- Один раз я уже позволил себе такую глупость... Довольно.
      "Глупость" эта была -- сын, живший с матерью где-то в неопределенности; на сына Ларичев выплачивал алименты.
      -- Ты как будто не согласна со мной? А ну-ка смотри сюда.
      Он взял Веру за подбородок. По щеке у нее катилась
      слеза -- одна-единственная, но такая тяжелая, что, казалось, должна была стукнуть, упав на пол.
      -- Экая глупышка, -- сказал он, насильно приподняв ее клонящееся лицо. -- Разве тебе меня мало? Тебе нужен ктонибудь, кроме меня?
      -- Нет, не нужен.
      И -- любовь. Какая прекрасная была ночь. Незабываемая...
      А назавтра в казенной машине, тряско прыгавшей по мерзлым колдобинам степной дороги, Александр Иванович отвез Верочку в районный центр. Снег несся и порхал, поминутно меняя направление полета; шофер-красноармеец с розовым усердным затылком и оттопыренными ушами молча крутил баранку, Александр Иванович тоже молчал. Лицо у него было холодное, почти злое, как будто и не он обнимал ее ночью. Верочку не покидало чувство вины; робкими пальцами она заплетала и расплетала бахрому ковра, важно брошенного на заднее сиденье. На ней была тяжелая цигейковая шуба, дорогой платок верблюжьего пуха, и вся она была такая разряженная и такая несчастная...
      В больнице она пролежала несколько дней. Ее поразило отсутствие симпатии, насмешливое неуважение, окружавшее таких, как она; в палате их лежало человек десять. Все они были как будто не по-настоящему больны, зря отнимали время, внимание у врачей и сестер. Даже палатная нянечка -пожилая, тяжело работящая, угрюмая, -- протирая у них пол, гневно двигала с места на место табуретки и тумбочки. А зря. У каждой из женщин была своя беда, своя боль; никто не избавлялся от ребенка с радостью, каждая охотно родила бы, если бы позволили обстоятельства: мешали квартирные условия, нужда, одиночество. Сходные эти судьбы почему-то не объединяли их, а разобщали. В разговорах преобладала озабоченность, взаимная ирония.
      Говорили о свекровях, мужьях и любовниках с застарелой, прокисшей горечью. Все, кроме Веры, были работающие, разных профессий: шофер, кладовщица, библиотекарша, сторож; была даже женщина -- народный судья; на все рассказы о мужьях, любовниках и свекровях она отвечала однообразно: "Подай в суд". На Верочку, нигде не работающую, мужнюю жену, поглядывали отчужденно, но не без некоторой зависти: шутка ли, муж -- командир! "Уж вы-то
      могли бы себе позволить!" -- сказала ей однажды старшая из больных, болезненно-некрасивая бухгалтерша, у которой было уже двое детей и ни одного мужа... Она все кашляла и выходила украдкой покурить, что было строго запрещено.
      Верочка, привыкшая за свою короткую жизнь, что все ее любят и всюду она своя, тяготилась своей ото всех отчужденностью. Обидно ей было и то, что женщины друг друга звали на "ты", а ее -- на "вы". Отчасти она понимала почему: она для них была буржуйка, нэпманша в меховой шубе (кто-то видел, как Вера приехала, и успел раззвонить про шубу). Она закрывала глаза -- и думала о своей любви. Но и это удавалось плохо, любовь ускользала; тогда она плакала потихоньку, спрятав голову под одеяло. Один раз ей туда просунули яблоко, что несказанно ее удивило. Она высунулась из-под одеяла, прижав яблоко к губам, как бы изза него выгладывая. На соседней койке сидела и смеялась новая больная -- она-то, видно, и просунула яблоко.
      -- Не унывай, матрос, -- сказала соседка.
      -- Есть не унывать! -- ответила Вера по-моряцки. -- Спасибо за яблоко.
      Так они познакомились. Соседку звали Маша Смолина. Небольшая, худенькая, стриженая, круто-кудрявая, похожая на мальчишку-беспризорника. Глаза светлые, волосы и брови темные, а на щеках такие глубокие ямочки, будто их нарочно проткнули пальцем. Сходство с мальчишкой усиливали усики в углах рта; с одной стороны рос такой длинный, независимый волос, что хотелось его выщипнуть, что ли. Разговорились, рассказали, кто -- кто. Маша -- врач, по специальности хирург, здесь работает на амбулаторном приеме, оперировать почти не приходится, да что делать? Прислали по комсомольской путевке. Конечно, глушь, но везде люди живут. Даже, может быть, лучше здесь люди, чем в крупных городах, -- прозрачнее. Все бы ничего, да вот пострадала от собственной глупости, влюбилась ("я вообще влюбчивая"), вышла замуж и -неудачно. Разошлись, а теперь вот какая история -- не повезло! Была идея оставить ребенка, но не решилась из-за жилищных условий. Комнату оставила бывшему мужу, сама снимает чулан на окраине, холодно, ночью вода замерзает, пальцы во что превратились -- смотри...
      Маша подняла узенькую руку с припухшими, глянцевито-- красными пальцами:
      -- Называется ознобление.
      -- А он про твое положение знает? -- спросила Вера.
      -- Думаю, нет. А впрочем, может быть, и да. Больно уж он последнее время хамил.
      -- А кто он по специальности?
      -- Он по специальности сволочь, -- сказала Маша и рассмеялась.
      У Верочки даже мурашки поползли. О муже -- и такое сказать! Пускай бывший, а все-таки муж. Она не осуждала, просто не понимала. В общем-то Маша ей нравилась. В скором времени они даже подружились. Общая молодость их свела (моложе всех в палате), общее веселье, даже, пожалуй, окружавшее их неодобрение -- обычное неодобрение взрослых, усталых, огорченных, когда они слышат молодой беспричинный смех... "Эк их разбирает!" -- говорила старуха бухгалтерша -- ей было, наверно, лет сорок, и кто только на нее польстился? Народная судья тоже не одобряла пустого хихиканья, мотала головой, как бы отгоняя невидимую пчелу. В этой прокисшей палате две их соседние койки ощущались ими как веселый остров. Между ними стоял ночной столик, накрытый скатеркой. Туда, под этот столик, под защиту скатерки просовывали они головы и шептались, прыская в кулаки, когда становилось смешно.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.