И.Грекова
      Дамский мастер
      1
      Я пришла с работы усталая, как собака. Мальчишки - ну, конечно! играли в шахматы. Это какая-то мужская болезнь. Я сказала:
      - Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?
      На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.
      - Типичные свиньи, - сказала я. - Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии...
      - Лапу, - подобострастно сказал Костя.
      - Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина...
      - Прикажете возражать? - спросил Коля.
      - Прекратить хамство! - крикнула я.
      - Лапу, - потребовал Коля.
      Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку.
      - Не ту! - заорал Коля как оглашенный. - Левую, левую!
      (Левая ценится дороже - на ней родинка.)
      - А мне и правая хороша, мы - люди маленькие, - сказал Костя.
      Я дала ему правую. Оба прицеловались - каждый к своей руке. Две наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита.
      - Сейчас же убрать со стола! - крикнула я, чтобы не демобилизовываться.
      Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу, Коля стал вытирать стол какими-то брюками.
      Голодная я была, как собака.
      - Обедали?
      - Нет. Тебя ждали.
      - А дома что-нибудь есть?
      - Ничего. Сейчас сбегаем.
      - Нет, это черт знает что такое, - сказала я, распаляя себя. - Неужели же...
      - ...ты, пожилая женщина... - услужливо подсказал Коля.
      - Да! Я! Пожилая женщина! - заорала я. - Да, черт возьми! Пожилая! Работающая! Вас, дураков, воспитывающая!
      - Но, заметьте, не воспитавшая, - скромненько вставил Коля.
      - Да, к сожалению, не воспитавшая! Вся жизнь к черту! Ни за грош пропала жизнь!
      - Не гоношись, подруга, - миролюбиво сказал Костя.
      Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила.
      - Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами.
      - Живи и жить давай другим, - снова ровненьким голоском сообщил Коля.
      - Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь - не цирк.
      - Как вы сказали? - переспросил Костя. - Жизнь - не цирк? Разрешите записать.
      Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился.
      - Жизнь... сами понимаете... жизнь... не... цирк, - записал он.
      - И вообще, - перебила я его очень громко, - мне это все надоело! Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж.
      - Ото! - заметил Костя. - Это дает!
      - А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж?
      - Только за укротителя, - сказал Коля.
      Тьфу, черт возьми!
      Я вышла и хлопнула дверью.
      Молока бы выпить, что ли. Я открыла холодильник. Он был пустой и обросший, с одной-единственной увядшей редиской на второй полке. Не холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром было. "Спороли", как говорила покойная няня.
      ...Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы и со злобы выдирая целые пучки. Не могут два молодых идиота сами о себе позаботиться, не говоря уж о матери... Подумаешь, "лапу"! Лижутся, а мать голодная. Надоело все, надоело... И эти волосы дурацкие, ни два ни полтора; полудлинные, неухоженные... А сколько седых появилось! И все на каких-то нелепых местах, например, за ушами, не то что у людей, те благородно седеют - с висков... Глупо седею, бездарно. А эти самодельные букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала. Спать больно, плохо...
      ...Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся...
      А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко... Уже года три, как отращиваю, столько трудов пропадет... Нет, хватит, остригусь. "Остригусь и начну" - так говорил мой папа. Беспокойно жил мой папа, до самой смерти все хотел "начать"... "Остригусь и начну"...
      - Я ухожу, - сказала я мальчикам.
      - Куда? - спросил Костя.
      - Замуж, - ответил Коля.
      2
      А улица была прекрасная, вся в свежих каплях недавнего дождя. Листья на липах - светлые, новенькие, отлакированные, и поливальная машина катилась, сияя радугой, зачем-то поливая уже мокрый асфальт. Я купила мороженое и шла, покусывая твердую, украшенную розой верхушку. Зубы тихонечко ныли, но мне было хорошо так обедать - на ходу, мороженым. Что-то студенческое.
      Ноги еще легки, весенний день еще длинен, люди идут, торопятся, много хорошеньких, остригусь и начну.
      А вот и парикмахерская. В огромной витрине - фотографии девушек в масштабе три к одному, каждая натужно бережет прическу. Надпись: "Здесь производятся все виды обслуживания в порядке общей очереди".
      Идти так идти. Я потянула высокую тяжелую дверь с вертикальной надписью: "К себе". Внутри пахло сладким одеколоном, паленым волосом и еще чем-то противным. Сидело и стояло десятка два женщин.
      У, какая очередь! Может, уйти? Нет, решено, выстою.
      Я спросила:
      - Кто последний?
      Несколько голов повернулось ко мне и не ответило.
      - Скажите, пожалуйста, кто последний?
      - Здесь последних нет, - сострила черномазенькая с задорным зубом.
      - Крайнюю ищете, гражданочка? - спросила пожилая, в голубых носочках, с седоватой мочалкой на голове. - Крайняя будто за мной занимала, да ушла.
      Руки у нее были красные, натруженные и тяжело лежали между колен.
      - Так я буду за вами, можно? А как вы думаете, товарищи, сколько придется ждать?
      - Часа два в крайнем случае, - ответила пожилая.
      Другие молчали. Одна из них, статная, белая, как-то по-лебединому повернула шею, прошлась по мне ярко-синими глазами и отвернулась.
      Я, говорят, не робкого десятка, но почему-то робею женщин. Особенно когда их много и они заняты каким-то своим, женским делом. Мне всегда кажется, что они должны меня осуждать. За что? А за что придется. За мой почтенный возраст (тоже красоту наводить пришла!), за очки, английскую книгу в авоське. В этой очереди меня сразу потянуло к той, пожилой, в носочках. И она, видно, тоже заприметила меня. Две бабушки. Она потеснилась на стуле, давая мне место.
      - Садись, чего там. Сказано, в ногах правды нет.
      Я осторожно примостилась на самый краешек.
      - Да ты не бойся, всей задницей садись. Поместимся: у меня-то постная. Была, да вся вышла.
      Уселись.
      - Хочу шестимесячную сделать, - сказала она. - Боюсь, муж любить не станет. Что-то начал к одной молодой похаживать.
      - А дети есть?
      - Сыновья. Двое.
      - И у меня двое.
      - А муж гуляет?
      - Нет у меня мужа.
      Она помолчала.
      - Кому как повезет, - сказала она, подумав. - У меня хоть и гуляет, да не пьет, а у тебя и вовсе нет. Ты все-таки не бросай, надейся. Не такая уж слишком пожилая, из себя полная.
      - Я не бросаю, - сказала я.
      - Следующий! - крикнул из дверей жирный мастер в белом халате, с ярко-зеленым галстуком.
      Черненькая с зубом подскочила и ринулась вперед.
      Женщины загалдели.
      - Не ее очередь!
      - Не пускать!
      - Я на шестимесячную, - отбивалась она.
      - Все на шестимесячную!
      - Я тоже на шестимесячную! - пискнула я.
      - Сказано: все виды операций...
      - В порядке общей очереди! А это разве порядок?
      Общая очередь орала и волновалась.
      - Не хулиганьте, гражданочка, - сказал жирный. - Всех обслужим, как один человек, будьте уверены.
      Черненькая прошмыгнула в зал. Шум продолжался.
      - Он с ней живет, - сказала белая, с лебединой шеей.
      - Ну что ж, что живет... Порядок тоже нужно знать. Мало ли кто с кем живет.
      - А вот потребуем жалобную книгу...
      - Заведующего...
      - Позвать заведующего!
      Седая старушка за барьером гардероба взялась за вязанье. В кабине кассы розовая кассирша в голубом от белизны халате зевнула, вынула зеркальце и, напряженно растянув рот, стала ваксить толстые ресницы.
      Именно эти ресницы меня взорвали. Робости как не бывало. Я подошла к кассе:
      - Жалобную книгу.
      Она поглядела неприязненно:
      - А че вам нужно жалобную книгу?
      - Не ваше дело. Любой посетитель в любой момент может потребовать жалобную книгу.
      Очередь зарокотала, теперь уже против меня:
      - Сразу чуть что...
      - Одного человека приняли, а она жалобную книгу...
      - Она в жалобную напишет, а людям неприятности...
      - Тоже понимать нужно... Работают люди...
      Не любят у нас жалобщиков. Но я уже закинулась.
      - Гражданка, - сказала я голосом милиционера, - если вы мне сейчас же не дадите жалобную книгу...
      Кассирша вышла из кабины:
      - Я вам сейчас заведующего позову.
      Вышел заведующий - чернокудрый детина с лицом мясника:
      - Чего вам, гражданка?
      Я объяснила ему, что мастер только что принял женщину без очереди. Ссылалась на свидетелей, но те молчали. Он выслушал меня без выражения лица и потом крикнул в зал, как кличут собаку:
      - Роза!
      Вышла конопатенькая парикмахерша в марлевом тюрбане.
      - Роза, обслужишь гражданку без очереди.
      - Слушаю, Руслан Петрович.
      - Да разве я об этом? - заволновалась я. - Да разве мне нужно без очереди?
      Руслан повернулся и вышел.
      - Роза, - обратилась я к ней, - поймите, я совсем не о себе. Я только против беспорядка.
      - Сами беспорядок делаете, несознательные, - сказала Роза и тоже ушла.
      Я вернулась в очередь. Женщины молчали. Даже пожилая в носочках не подвинулась, а крепко сидела на своем стуле.
      Ну и пусть...
      Ждать еще долго. Прислонясь к прохладной, маслом крашенной стене, я стояла и думала.
      ...А хорошо бы все-таки уехать в Новосибирск. Дали бы мне однокомнатную квартиру... Или, еще лучше, номер в гостинице, где прошлый раз жила. Уж больно домик хорош - смешной, разноцветный: ухо зеленое, брюхо розовое. Кругом лес, трава на участке человеку по шею, зеленая, густая, чистая, с султанами. На улицах птицы поют. А по тротуарам - математики, физики, очкастые, бородатые, молодые, веселые...
      ...А еще хорошо бы, может быть, и в самом деле пойти замуж, выкинуть такое коленце, за старого друга, друга молодости, и уехать к нему в Евпаторию. Он всю жизнь меня любил, любит и сейчас, знаю. Теперь уже старенький - на сколько же лет старше меня? На десять? Как это говорится: старый - это тот, кто старше меня на десять лет. Ну что ж? Взять выйти замуж и уехать. Пусть они наконец-то привыкнут сами о себе думать. А работа? Ну, найду что-нибудь полегче. А то и вовсе поживу без работы. Буду в море купаться, в садике цветы посажу, кур заведу... А что? Стирать буду, белье вешать, голубое от синьки, на солнечном каменистом дворе... Руки мыльные, волосы взмокнут, растреплются, отведу их с лица локтем... А тут он подойдет, по плечу погладит: "Устала, родная моя? Отдохни, голубчик". "Нет, я еще ничего". Чепуха, бред.
      - Кто желает обслуживаться? - раздался резкий мальчишеский голос.
      Я очнулась.
      Рядом с очередью стоял паренек, лет восемнадцати, с хохолком на макушке. Весь какой-то не то чтобы просто тощий, а узкий: узкое бледное лицо, тонкие, до острых локтей голые руки, и на бледном диковатом лице горящие темные глаза. Не то олененок, не то волчонок.
      - Кто здесь желает обслуживаться? - повторил он. На очередь он глядел презрительно, словно не он их, а они его должны были обслуживать.
      - Я хочу...
      - И я хочу...
      - И я...
      - Я первая сказала!
      - Нет, я!
      Очередь снова загудела.
      - Между прочим, обязан предупредить вас, - сказал паренек, - я еще не мастер, а только стажер и вполне могу вас изуродовать.
      Женщины примолкли.
      - Нет уж, мы лучше здесь, чин чинарем, - вздохнула пожилая.
      Я решилась:
      - Давайте уродуйте.
      Паренек быстро рассмеялся. Было что-то диковатое не только в глазах его, но и в улыбке. Зубы острые, ярко-белые.
      - Это вы хорошо сказали: уродуйте. Я, со своей стороны, постараюсь вас не изуродовать. Пройдемте.
      Он провел меня не в зал, а в какую-то заднюю каморку. Два мастера, не в белых уже, а в черных халатах, колдовали над двумя женскими головами, откинутыми назад, в помятые жестяные тазы. Один бритвенной кисточкой накладывал краску, другой разглядывал на свет зеленую жидкость в мензурке. Неужто в зеленый тоже красят?
      Пахло здесь как-то по-другому, душно и тускло. У двери два узкобрючных подозрительных шкота с косо срезанными бачками вели пониженными голосами странную беседу: "Тридцать "лонды" плюс пятьдесят фиксажа". Пахло спекуляцией.
      - Не стесняйтесь, - сказал паренек, - я вас за той перегородкой обслужу.
      Шаткая голубая перегородка покачивалась, словно дышала. На стене в золотой паршивой рамочке висела грамота: "Передовому предприятию".
      Я села в кресло.
      - Выньте шпильки, - приказал паренек.
      Я вынула.
      Он приподнял прядь волос, пощупал, пропустил сквозь пальцы, взял другую.
      - Волос посечен, - сказал он. - Результат самозакрутки. Какую операцию желаете?
      - Остричь... И шестимесячную, если можно.
      - Все можно. Можно и шестимесячную. Только предупреждаю, для теперешнего времени эта завивка несовременна. Со своей стороны, могу вам предложить химию.
      - То есть химическую завивку?
      - Именно. Самый современный вид прически. Имейте в виду, за рубежом совсем прекратили шестимесячную, целиком перешли на химию.
      - Чем же эта химия отличается от шестимесячной?
      - Небо и земля. Шестимесячная - это баран. Может быть, кому-нибудь и правится баран, по я лично против барана. Химия дает более интересную линию прически, как будто она раскидана ветром.
      Мне вдруг захотелось, чтобы у меня прическа была раскидана ветром.
      - Валяйте свою химию, - сказала я. - А долго это?
      - Часа четыре, не меньше. Если халтурно, то можно сделать и за два часа, но я не привык работать халтурно.
      - Что же это - до одиннадцати?
      - Если не до полдвенадцатого.
      ...Эх, Коля и Костя там без обеда... Догадаются ли дурни что-нибудь купить себе? Ничего, пусть привыкают.
      - Ладно, делайте.
      - А вы не беспокойтесь, - вдруг сказал парень, - я по своей квалификации не ниже мастера, если не выше. Мне сейчас выгоднее быть стажером, чем мастером. План не требуют, и ответственности меньше. Я могу свободно экспериментировать, если кто предоставит свою голову.
      - А я и не беспокоюсь, - ответила я. - Было бы о чем. Подумаешь, красоту какую погубите.
      Он опять рассмеялся по-своему, быстро показав зубы.
      - Это вы интересно сказали. Подумаешь, красоту какую. Это верно.
      Ну что ж, сама напросилась.
      - А как вас зовут? - спросила я.
      - Виталик.
      - Терпеть не могу таких имен: Валерик, Виталик, Владик, Алик... Только и слышишь: ик, ик, ик... Это заикание, по-моему, ужасно не свойственно русскому языку.
      - Как вы сказали? Не свойственно русскому языку? В каком смысле?
      - Раньше таких окончаний не было, они теперь развелись. Что-то в них сентиментальное, сюсюкающее. Представьте себе, например, героев "Войны и мира": Николай Ростов, Андрей Болконский, Пьер Безухов. Вообразите, если бы их звали: Колик, Андрик, Льерик...
      Он опять засмеялся.
      - Интересно. Значит, нельзя говорить Виталик?
      - Не то что нельзя, а лучше не надо.
      - А как же меня звать?
      - Просто Виталий. Хорошее, звучное имя. "Виталий" - значит "жизненный".
      - Позвольте, я запишу.
      Он вынул из кармана халата большую потрепанную записную книжку.
      - Виталий - жизненный. В этой записной книжке я, между прочим, цитирую разные мысли.
      - Какие мысли?
      - Разные, относящиеся к разным сторонам жизни. Например, такая мысль: кто своего времени не уважает, сам себя не уважает. Между прочим, верно.
      - Чья же это мысль?
      - Моя. Голова чистая?
      Я не сразу поняла:
      - Как будто бы. Вчера мыла.
      - Под вашу ответственность.
      Ох, и строг. Я чувствовала себя как больной у хирурга и с робостью разглядывала незнакомые инструменты.
      - А это что за топорик?
      - Дамская бритва. Стрижка под химию всегда выполняется бритвой по мокрому волосу. Ниже голову.
      В его коротких командах ("ниже голову") было что-то неуютное, не парикмахерское. Обычно парикмахеры женскую голову именуют "головкой". Он сурово отсекал мокрые пряди, приподнимал их, подкалывал, расчесывал, снова резал. Прошло с полчаса. Он заговорил:
      - Если не ошибаюсь, вы сказали, что Виталик говорить нельзя. А как, например, Эдик? Есть такое имя - Эдик? У меня, между прочим, товарищ Эдик.
      - Вероятно, он Эдуард.
      - Эдуард - это же не русское имя?
      - Нет, не русское.
      - Откуда же у нас, русских, такое имя?
      - Была такая мода одно время, по-моему, глупая.
      - А у вас дети есть?
      - Два сына.
      - Какого возраста?
      - Старшему двадцать два, младшему - двадцать.
      - Как и мне. Мне тоже двадцать, двадцать первый. А как ваших детей зовут?
      - Коля и Костя. Простые русские имена. Самые хорошие.
      - А я думал, интереснее - Толик или Эдик. Или еще Славик.
      - Это вам только кажется. Когда у вас будут дети, я вам советую назвать их самыми простыми именами: Ваня, Маша...
      Это его позабавило. Не знаю, простые ли имена или идея, что у него будут дети.
      Он все еще стриг. Сколько времени, оказывается, нужно, чтобы оболванить одну женскую голову...
      - Скоро? - спросила я.
      - Ниже голову. Нет, еще не скоро. Операция сложная. Извините, если я вас спрошу. Вот вы упомянули в своем разговоре несколько имен и фамилий: Николай, кажется, Ростовский, Андрей Болконский и еще Пьер... Как будто Пьер. Какая его фамилия?
      - Пьер Безухов.
      - Так вот, я хотел вас спросить. Пьер - это разве русское имя?
      - Нет, французское. По-русски - Петр.
      - Так вот вы, кажется, упомянули выражение, что Виталик или, скажем, Эдик не в духе русского языка. А сами употребили такое французское имя, как Пьер.
      Ай да парень! Поймал-таки меня. Думал-думал и поймал.
      - Да, вы правы. Мой пример не совсем оказался удачен.
      - И какие эти люди, о которых вы говорите? Андрей, и Николай, и Пьер? Они русские?